Прощай, профессор!

Жаркой июльской субботой по трассе Севастополь-Ялта мчалась карета скорой помощи. И никому из проезжающих мимо – местных, приезжих – не было дело до того, что везет она в своем чреве одного из титанов эпохи великой советской науки. И возврата назад уже не будет.
 
Звали этого титана Сергей Григорьевич, доктор физико-математических наук, профессор. В нашей семье его всегда называли просто «профессор». Я не была родной внучкой, но так получалось в нашей непонятной ветвистой семье, что зачастую родственниками называли людей, кровного отношения к нам не имеющего. Так и числился он дедом. И, на правах внучки, летом я приезжала в гости в маленький поселок Кацивели.
Дед был свекром моей родной тетки, младшей сестры отца. Помимо меня у деда было трое собственных внуков, двое правнуков (точнее - правнучек) и «полувнучка» я. Его это устраивало. Я наблюдала за ним каждое лето, слушала его рассказы, запоминала. Запоминала крепко – потому что подобное мало кто может рассказать.

От Гаудеамуса до Вагнера.
Дед был полиглотом, сколько языков он знал, я точно не скажу, но в каждой его фразе был какой-то иностранный речевой оборот. Когда, по его мнению, утро начиналось хорошо (определить, что для него было хорошо, не мог никто) на всю квартиру звучал слегка осипший баритончик, распевавший на латыни «Гаудеамус». Дед знал его не просто наизусть – он знал его дословный перевод. Да и вообще, мертвый язык Римской империи был для него что родной – афоризмы, термины, строки католических псалмов мешались в его речи в один цветистый клубок. Так что мой хороший день летом начинался с основного гимна всех университетов мира.   
Благополучное завершение дня озвучивал все тот же баритончик, на этот раз распевавший «Полет валькирий» Вагнера. Конечно же, на немецком языке. Иногда валькирии уступали место Фаусту или же военным маршам времен Третьего Рейха.
Периодически день заканчивался просто великолепно – об этом возвещало исполнение итальянских арий (опять таки, на языке оригинала). Что это были за арии, кто их написал я не могла угадать, потому как пел дед их с энтузиазмом, но плохо, без соблюдения мелодии и ритма. Так что только приходилось догадываться – был ли это Верди, Доницетти или кто-то еще. Обычно итальянцами заканчивался день, в который дед что-то смог доказать коллегам по работе, увидеть на метеокартах океанов что-то новое или обсчитать хитрую продавщицу в магазине.
Так и проживался жаркий летний день – от «Гаудеамуса» до Вагнера.

Профессор и его персональный Шариков.
Как и у любого пожилого человека, у деда была привязанность к животным. И как это обычно бывает – к наиболее мерзким представителям животного мира. Именно таким мерзким и был пес Вайсик, худое хитрое существо белого цвета, подобранное в мусорном баке.
Дед всем доказывал, что Вайсик (а немецкие корни имени прямо намекали на окрас животного) – это ирландский сеттер – альбинос. Все согласно кивали и дружно шпыняли нахального «сеттера». Через год жизни под крылом профессора пес окончательно охамел, поселился не только в квартире, но и на дедовом диване. С ним велись долгие беседы, еду он принимал только в измельченном состоянии и с ладони. Это не мешало ему каждый день копаться в мусорных завалах, валяться в зловонных лужах и приносить частичку свалки в квартиру.
Вся эта ситуация чем-то напоминала мне сюжет «Собачьего сердца» Булгакова. И очень не хотелось, что бы однажды дед упал в обморок, увидев, что «его Шариков» танцует с балалайкой. О чем думал пес – не знаю. Наверное, о том же, о чем думал пес у Булгакова – о том, что ему повезло попасть в хороший дом, о том, что его прабабушка гуляла с породистыми и о том, что он сам красавец. Только одного отличало его от персонажа книги. Это была преданность деду. При всей капризности своего характера, Вайсик очень любил деда. И когда профессора не стало, псу больше не хотелось жить в хорошем доме. На третьи сутки после смерти профессора пес ушел в неизвестном направлении.

Старик и море.
Только в последние три года жизни дед перестал плавать в море на своем крошечном ялике. Но море всегда было рядом с ним. Он знал его настолько хорошо, что мог просто по цвету или оттенку рассказать, что будет завтра.
Утром дед обычно извещал меня – будет сгон или нет. Сгон – это резкое снижение температуры вода. Своего рода парацетомол для «больного» моря. Хитрые течения уносят от берега разогретые мутные массы воды, а взамен приносят холодные – но кристально чистые. Следом за этими студенистыми, сине-зелеными водами плывут стайки суетливых рыб, серебристые тельца которых просвечиваются сквозь прозрачную влагу.
О предстоящем сгоне я знала всегда. И посмеивалась, когда отдыхающие недоумевали – температура воздуха переваливает за 40, а вода – всего 8 градусов по Цельсию. По словам деда, именно этот природный феномен и препятствует развитию инфекций.
Но это было то море, которое он хорошо знал – оно было рядом. Были в его жизни и те моря, которые он видел только на мониторе компьютера. На нем высвечивались метеокарты Атлантического и Тихого океанов. Особенно интересовала деда Атлантика. Он не смотрел американские боевики и блокбастеры. А если бы хоть раз он посмотрел фильм Роланда Эмериха «Послезавтра», то  наверняка между кадрами фильма услышал бы свой собственный голос. Охлаждение Гольфстрима дед предсказал еще давно. Все полученные данные говорили профессору о том, что течение остывает – а значит, растворяется в океане. Нет, конца света дед не предрекал. Но его и не интересовал мир в целом – только моря и океаны. И, конечно же, течение Гольфстрим.

Дионис и Голодрыга.
Вино было второй страстью профессора. Причем вино он делал из всего – из винограда, из вишни, из черешни, из слив, и прочее, и прочее. Большую часть из фруктовых настоек можно было смело называть словом «шмурдяк» и употреблять не рекомендовалось. Но среди этих экзотических и опасных напитков попадались и настоящие шедевры. Например, кагор – дед его делать умел. Так же, как и каберне. Я принимала участие в перетаскивании бутылей и бочонков с вином, в сцеживании и переливании, но самого начала процесса виноделия я не видела – он начинался осенью, когда я уже во всю работала в Симферополе.
Как часто рассказывал сам дед, благородные вина удавались ему потому, что в свое время законам виноделия его научил профессор Голодрыга, работавший на заводе «Магарач». Тот самый Голодрыга, который в период горбачевского сухого закона повесился в собственном кабинете. После того, как были уничтожены все его виноградники. Просто потому, что человек с пятном на голове так решил. Не трудно догадаться, что о Горбачеве дед отзывался не лучшими словами.
Именно от покойного дед и получил в подарок саженцы драгоценных винных лоз. В последние годы они уже изживали себя,  потому как возраст их перевалил за 20 лет. Но дед упорно продолжал делать вино – с каждым годом вишневки и сливянки все больше и больше напоминали самогон, но практически всегда кагор был настоящим кагором. Как и учил покойный профессор Голодрыга.

Левант и гекатомба.
Года четыре назад в очередной раз загорелась яйла Ай-Петри. Да так живо, что, спустя несколько дней после начала пожара, жителям поселка Кацивели порекомендовали покинуть дома. Огонь уже перебрался через трассу и шел вниз, к жилым домам. Надо сказать, что пожары на берегу просто ужасны – с ними практически невозможно бороться. Не спасает даже близость моря. Нужно только бежать. К чему и начали готовиться все летние обитатели профессорской квартиры. В четыре часа утра тетушка носилась по квартире, собирая паспорта, деньги и охапки книг. Двоюродный брат с женой плохо представляли себе всю опасность положения, потому вяло ковырялись в своих сумках. Я быстро затолкала скромные летние пожитки в рюкзак и, зажав в руке мобильный телефон, вылетела во двор, под кипарисы. Кипарис, особенно старый – это самая «вкусная» еда для пожара. Он вспыхивает мгновенно, горит жарко, догорает быстро. И таких «деликатесов» во дворе было шесть штук – каждому больше 50-ти лет. А если добавить к этому еще и деревянные сухие перекрытия старенького дома, сухую палевую траву, то приближение огня вызывала остановку сердца.
На порог застекленной веранды вышел дед. Огляделся, принюхался к дымному воздуху, послюнявил палец и поднял его в воздух.
- Маша, - крикнул он бьющейся в истерике тетушке,  - идет левант, огонь вернется в горы…
Левант – ветер, идущий из глубины моря – мог отогнать огонь обратно, за трассу. На него молились практически все жители побережья.
- Будем справлять гекатомбу. – продолжал дед, копаясь в запасах фруктовых «шмурдяков».   
Говоря о гекатомбе – древнегреческом массовом сожжении скота в честь богини Гекаты – дед намекал на то, что участь тех, кто окажется за трассой в момент прихода леванта, будет просто ужасной. Повторный пожар.
Левант пришел, огонь вернулся за трассу, до семи часов утра дед успел испить литр вишневки. Как оказалась, гекатомбу справлял он не зря – он справил ее по погибшим в пожаре леснику и его жене.

Академик Вернадский и Михаил Ломоносов.
Они стояли рядом. Если бы не один дефект Вернадского, они были бы близнецами. И каждый из них повидал гораздо больше людей, давших им названия.
Разумеется, я говорю не об основателе Московского университета и  авторе теории о ноосфере. Это были два научно-исследовательских судна Гидрофиза СССР. У «Академика» труба была развернута в другую сторону – ошибка при сборке. Этим он отличался от «Михаила Ломоносова». А еще «Вернадский» отличался тем, что был флагманом экспедиционного флота Академии наук Украины. На его борту находились 25 научных лабораторий,  построен он был в доках ГДР в 1968 году и на момент своего первого плавания считался чудом техники. К 1988 году «Вернадский» прошел 1,5 миллиона морских миль. Именно на борту НИС «Академик Вернадский» дед и совершил все свои кругосветные плавания. Я не знаю их точного числа – их под конец жизни не помнил и сам дед. Когда она впервые ступил на его борт, меня не было и в планах. А на борт «Михаила Ломоносова» он поднялся еще раньше. Именно по его трапу дед спускался в порту Сан-Франциско. «Ломоносов» стал одним из первых советских судов, которое после 2-й Мировой войны вошло в американский порт.
Про «Вернадского» я знала больше – несколько рейсов на нем отплавал и мой отец, инженер электронно-вычислительных машин. Дедовы рассказы были очень сумбурны, он часто путал суда между собой, путал года рейсов. Но очень ясными были некоторые воспоминания. О нищих в Дали и Мадрасе. О деревянном причале в греческом Пирее, который «Вернадский» снес плоским задом во время швартовки. О Сингапуре и Гонконге. О Буэнос-Айресе, улицы которого мыли с шампунем, и Рио-Де-Жанейро, которое во время карнавала правращалась в сталицу краж и грабежей.  О чернокожем вице-мэре из Сан-Франциско. О черноморских вояжах НИСов. О том, что эти корабли были как вестниками радости, так и вестниками горя – о том, как однажды на рейде Севастополя утонул один из сотрудников, тело которого так и не нашли…
С распадом Советского Союза научные колоссы превратились в ненужные атрибуты великой минувшей эпохи.
«Михаил Ломоносов» бал переквалифицирован в туристический лайнер. Через пять лет он канул в небытие…
Флагман «Академик Вернадский» был разрезан на металл и продан китайским предпринимателям…
Молодой стране не нужны были ни научные суда, ни старые профессора…

Человек и смерть.
Впервые она подошла к нему осенью 2008 года. Ее удалось отогнать, но обширный инсульт приковал деда к кровати. Неподвижность человека, привыкшего к постоянному движению, была просто непереносима. Он хотел жить – хотел заново начать ходить, говорить. Двигаться. Он старался изо всех сил. Каково это было ему, полиглоту, заново учиться говорить на родном языке – я даже представить себе не могу. Прокисали перебродившие «шмурдяки», скучал на диване зловонный Вайсик. Лежали недописанные научные статьи. А он боролся за свою жизнь. Делал новые открытия – например, произносил имя невестки: «Ма-а-аха-а-а!». Звал сына  - невнятно, гортанно. Слушал по телефону голос дочери, живущей в другой стране. И хотел жить.
А потом пришло жаркой, иссушающее лето 2009 года. И в самый разгар июльской жары сердце научного старика стало останавливаться. Скорая везла его в ливадийскую больницу... Это была суббота, большая часть больничного персонала была  на выходных. Бороться за жизнь старого инсультника никто кроме родственников не хотел…
Он умирал шесть часов. Шесть часов все те знания, которые он в себе нес, боролись с отупелым, вялым мозгом современной медицины. И она его поборола. Дед скончался в шесть часов вечера.
……………………………………………………………………………………………………..
Его хоронили на кладбище над Голубым заливом. Даже с последнего пристанища ему видно было море. Провожали его в последний путь такие же как и он научные старики. Каждый из них смотрел на могилу, вырытую в каменистой почве, и думал о смерти. Сытый священнослужитель лениво махал кадилом и, забывая слова, нудил молитвы. Веяло морским воздухом, в такт изящному леванту качались кипарисы. А из залива, на могилу профессора смотрела покосившаяся научная платформа – гордость некогда могучего Гидрофиза СССР.