Гроза Часть II Ненастье Глава 32 Слуги закона

Тем временем кучер Яшка доскакал до хозяйской усадьбы. Прямо, с ходу лбом об пол.
- Прости, барин-батюшка! Не моя вина, вот те крест, – потный, пыльный, с трепещущими губами, возопил,- не уберег!
- Что случилось? – холодно спросил барин. Он был высокий, худосочный и светлоглазый. Взгляд его почти белых глаз был жутковатым.
- Порешили душегубы! Порешили Клима Лексееича!
- Что ты сказал? – наклоняясь вперед, глухо спросил хозяин.
- Не моя вина, батюшка! – взмолился Яшка. – Разбойники! Я поначалу изумленным был. Башкой здорово ударился, как падал. А потом смотрю, а они уж…, - он всхлипнул, - горло ему перерезали. Не сгубите, батюшка!
Барин распрямился. – Где? – сухо спросил он.
- Что? – Растерялся Яшка.
- Племянника моего тело?
- А, так на дороге, должно. Вряд ли они его с собой забрали…
- Поехали, покажешь, - направляясь к выходу, сказал барин.
Они забрали тело убитого.
Вечером того же дня светлоглазый помещик скорбно жаловался уездному воеводе, исправлявшему в те времена и полицейские функции.
- Славный был, мальчик. Мечтательный. Театр мечтал свой открыть. Вот, теперь уж не судьба. – Он отер слезу. – Уважь, Тимофей Гаврилыч, помоги отыскать душегубцев. – Он положил перед полицейским кошелек.
Тот покосился на тугой мешочек, но скорчил жалобную мину. – Жизни бы не пожалел, чтобы очистить наши места от этой своры. Но, что я могу, людей у меня нет.
- Это не беда. Людьми и я могу помочь. Ты только отыщи, где лиходейное гнездо в лесу, а дальше я, с твоего позволения, сам разберусь.
Тимофей Гаврилыч потер затылок. Взгляд так и манил расшитый бисером кошелек. Прямо, не оторваться.
- Хорошо, Илларион Модестович, попробую я организовать одно дело. Только обещать пока ничего не могу. – Пересиливая себя, с тоской во взгляде он подвинул кошелек к его прежнему владельцу.
Но помещик не хотел расстраивать полицейского и поспешил его остановить. – Что вы, что вы – это вам, – сказал он твердо. – За ваше радение.
У Тимофея отлегло. Он благодарно заулыбался. – Ну, спасибо, спасибо. Сделаю все, что смогу.
- Только прошу, не откладывай, – скорбно попросил светлоглазый.
- Сию минуту и начну, – поднимаясь, заверил воевода. Взял со шкафа свой старенький паричок и вместе со своим просителем направился к выходу из конторы.
Во дворике они распрощались. Причем,  полицейский обещал прибыть в усадьбу с нужным человеком сегодня же. После чего он в казенной карете направился в соседнюю деревеньку Глухово, на окраине которой жил отшельником бывший земский комиссар Игнат Саввич. Был он когда-то, еще при Петре I, идейным борцом против преступности. Упоенный романтикой битвы со злом был неутомим и равно беспощаден и к разбойникам, и  к мелким воришкам, и ко взяточникам, и к блудницам. Многожды его самого пытались подкупить, но он оставался тверд и горд своей твердостью. Свой уезд исколесил и истоптал вдоль и поперек. Разворошил немало осиных гнезд. Исписал кипу бумаг прожектами усиления порядка на Руси. Набил множество шишек в столкновениях с бюрократами, но пыла не растерял. Мечтал встретиться с самим царем и лично изложить свои идеи, грезил себя властным, но справедливым помощником великого Петра, защитником обездоленных, обиженных, грозой лиходеев всех мастей. И кто знает, где бы он оказался. Но, видно, больно надоел кому-то неподкупный жандарм, сующий везде свой курносый нос. И поехал Игнат в Петербург в тюремной карете, обвиненный во взяткоимстве и казнокрадстве.
Обычно такое путешествие не имело обратной дороги. Даром считалось, что пытка доносчика, в случае упорного отрицания обвиняемым своей вины, дает последнему шанс на оправдание. На практике итогом таких дознаний было то, что на каторгу (если, конечно, не испускали последний вздох в застенке или каземате) отправлялись оба, сознавшись во всех мыслимых винах.
Но Игнату несказанно повезло. Когда привели его на первый допрос, следователь был пьян и служебного рвения не имел. После допроса он по рассеянности сложил вчетверо  опросный лист и доносное письмо и положил себе в карман, а по дороге домой, доставая смятый носовой платок, выронил сию бумагу, а дождь и грязь обратили ее в бесформенный комок гнили. Таким образом, все напоминания о присутствии в Петропавловской крепости подследственного Игната Саввича были утеряны. А примерно через полгода случился бунт на судоверфи. Кинулись размещать арестованных, а не хватает камер. Тогда и наткнулись на Игната. А в чем он был обвиняем, к тому времени забыли напрочь. Как допрашивать, когда не знаешь о чем? Сам же он клялся, что чист и попал сюда по дикой ошибке. Не до него было следователям, и место нужно. В общем, отпустили его на все четыре стороны, пригрозив, чтоб больше не попадался.
Вернулся Игнат домой, так сказать, не пострадавшим. С удивлением обнаружил, что его должность никем до сих пор не занята, его дожидается. Но за месяцы в подземелье в нем истлела жажда деятельности, и умер энтузиазм. Стал он тише травы и ниже воды, никому не заметен – только бы, не попасться. А вскоре умер великий преобразователь Руси Петр, должность земского комиссара упразднили, и Игнат с облегчением убрался в глухую деревню.
Одно увлечение осталось от прежнего пыла – собаки, которых он сам когда-то дрессировал на поиск. Конечно, собачий век не так долог, чтобы которая-нибудь из тех служебных четвероногих помощниц дожила до сей поры. Но Игнату не случилось обзавестись иными друзьями, поэтому он регулярно подбирал бездомных щенков и поселял их в своем доме.
В надеже, что и сейчас развлекается Игнат дрессурой, ехал к нему воевода.
Битый час проведя в пути, растряся все внутренности на рытвинах и колдобинах слабо уезженной грунтовой дороги, местами исчезающей в зелени атакующей ее растительности, добрался, наконец, Тимофей до оправдывающего свое название Глухова. Он уже не раз успел усомниться в том, что не зря в угоду своей алчности взялся за это предприятие, имеющее так мало шансов на успех, тогда как возможность попасться тем, чьей поимки ради все затеялось, велика настолько, что осязается кожей. На этот раз, однако, обошлось: вот они черные, кривые избы с толстыми от густого мшаного одеяла крышами, съезжающими на одну сторону до тех пор, пока, как у некоторых особо ветхих жилищ, не упрутся краем ската в сырую землю.
Убогость скромных домишек, тем не менее, не нагоняла тоску, как это ни странно. Может быть, оттого что стояло яркое, теплое лето, и воздух был наполнен ароматом яблоневых садов, а склоняющееся к западу, солнце подсвечивало золотом сквозь курчавую листву. А может быть, чумазые, но счастливые мордашки босоногой, светловолосой ребяческой оравы, резвящейся в ожидании родителей с полевых работ, наполняли светом невеселый деревенский пейзаж. Им еще не довелось ощутить непосильной тяжести крестьянского быта. В детстве печали краткотечны, и зимний холод, и голодные спазмы в животе, и порки от измученных жизнью родителей забывались, чуть ли не в ту же минуту, в какую заканчивались. А сейчас, вдоволь наевшись кислых зеленых яблок, с упоением предаваясь игре, они смотрели весело и радостно, и жизнь искрилась в их серых, зеленых, голубых глазках.
Вот и изба бывшего комиссара, едва видна, спрятанная среди лип и осин, там, где практически обрывается уже единственная деревенская улица. Рядом с низким домом возвышается дуб, покореженный, с расщепленной и обугленной верхушкой. Видно, молния когда-то сразила гордого великана.
Тимофей кряхтя вылез из кареты, неловко переставляя замлевшие ноги. Голова чуть кружилась, все члены тела привыкали к отсутствию тряски. Только приблизившись вплотную к низкой, хлипкой калитке, Тимофей заметил под липовыми ветвями скамеечку и сидящую на ней сильно брюхатую крестьянку. Тонкая русая коса, перекинутая через плечо, вилась по полной груди и большому, круглому животу, слегка задрапированному складками льняного коричневого сарафана. На конце вплетена линялая красная ленточка. Незаплетенный хвостик лежал на скамье. Крестьянка лузгала тыквенные семечки, быстро шевеля тонкими, бескровными губами, шелуху плевала на живот. Она смотрела на приезжего узкими голубыми глазами, таившими, казалось, смешинку.
- Ты чья? – обратился к ней воевода.
- Игнат Саввича мы…, - выплевывая и смахивая с губ приставшую белесую чешуйку, ответила крестьянка.
- И что, дома барин-то?
- Ага…, - зевнула крепостная.
- Так позови его!
- Щас, - нехотя сказала женщина, с укоризной взглянув на чужого барина, приподнялась, придерживаясь рукой за поясницу, и, перегнувшись через штакетник, закричала, - Игнат Савви-и-ич…!
Барин не появился. Выдержав паузу, крестьянка крикнула снова, - Игна-ат Сави-ич!
Тимофей, чертыхнувшись про себя, прогневался на нерадивую, но решил Игнатовых людей не обижать: мало ли – еще рассерчает чудак за крепостных и не станет помогать.
- Собака во дворе есть? Войти можно-то? – сдерживая раздражение, спросил он брюхатую бабу.
Та безразлично пожала плечами, плюхнувшись с облегчением на скамейку и откидываясь на палисад.
- Входите.
Воевода толкнул косящуюся, уцепившуюся нижним углом за ограду, калитку. Тут на крыльце появился Игнат, вытирая полотенцем мокрые волосы.
– Звала, Фрося?
- Та, вот…, - Фрося махнула рукой на помятого дорогой чиновника. Но Игнат уже увидел его и помрачнел.
- Вот так, да…, - озадаченно сказал он. – Чем обязан?
- Игнат, да ты меня не признал, что ли?! – стараясь в интонацию вложить, как можно, больше радости и дружелюбия, воскликнул Тимофей и попытался открыть упруго сопротивляющуюся кособокую калитку. Упрямица не поддалась, и воевода начал щемиться в образующуюся треугольную щель.
- Как не признать, - хоть и без энтузиазма, но уже не так настороженно хмуро, ответил Игнат.
- Так, здравствуй, что ли! – радостно сказал воевода, высвобождая из трухлявого деревянного капкана пыльный замшевый туфель.
- Здравствуй, Тимофей Гаврилыч, – ответил Игнат. – Только не говори, что приехал повидаться. Что за нужда у тебя ко мне?
- А ты не растерял хватки следователя…, - хотел польстить воевода, но, увидев гримасу Игната, прервал возглас, добавил с некоторым смущением, - угадал ты брат, дело у меня к тебе.
Они поднимались по скрипящим ступеням крыльца. Игнат остановился и исподлобья уставился на гостя.
Да, ты не волнуйся, - воевода замахал руками, - для тебя плевое дело, а для меня весьма важное. – Тимофей глянул в хмурое лицо бывшего комиссара и решил переходить к делу. – Сегодня утром злодеи разбойники порешили племянника дворянина Карлинского Иллариона Модестовича, ты его припоминаешь?
- Нет, – отрезал Игнат.
- Да? – растерянно захлопал глазами чиновник. – Ну, да, это не важно…
- От меня чего надо?
- Собачек твоих чудесных, - неуместно хихикнул воевода. – Чтоб лиходеев поймать.
- Нет у меня собак.
- А лает кто? – Из-за дома доносился низкозвучный лай крупной собаки.
- Таких, которые тебе нужны, нет – не дрессирую я.
- Быть того не может, Игнатушка! – чуть ли не взмолился Тимофей Гаврилыч. – Помоги! Очень надо. Очень!
- Сказал же: нет собак,- грубо оборвал его отшельник.
- Не поможешь, значит? – Поник воевода и, посмотрев в неподвижное лицо Игната, тяжелой походкой спустился с крыльца, направился к калитке.
Игнат, не провожая гостя, потянул входную дверь, но превратился на мгновение в каменное изваяние.
- А за что, ты говоришь, тебя арестовывали в двадцать третьем? За измену, что ли?
Игнат медленно обернулся – Тимофей стоял у наклонившегося штакетника и мило улыбался.
Игнат слетел с крыльца, быстро подошел вплотную. – Меня отпустили. Потому как ничего не имели. Против меня – ничего! – шепотом, перекосившись лицом, сказал отшельник, обрывисто, как будто, выдавливал из себя слова.
- Да, я что, Игнатушка, - засмеялся воевода, - я ничего. Подумалось просто, вдруг что всплывет по тому делу… А может, и не потому, но кто не правильно истолкует. Все ж при батюшке нынешней императрицы дело было. Ее кровное – можно сказать, – скороговоркой добродушно лепетал Тимофей и, резко посуровев, добавил, - ты бы поразмыслил над моей просьбой…, Игнатушка. – При последнем слове на его челе вновь возникло ласково-просительное выражение.
- Ну, нет у меня собак, сказал же, – с надрывом глухо крикнул Игнат.
- Не верю я тебе, соколик, - будто извиняясь, отвечал воевода. – Быть не может, чтоб забаву свою ты оставил.
- Хорошо, правда твоя, - учу я мелких собачек норного зверя отыскивать. Но тебе от них пользы не будет. Не возьмут они человека-то.
- Так, и не надо. – Снова засмеялся Тимофей. – Человека я и сам со своими людишками возьму. Мне чтоб только отыскать разбойничье логово.
- Да, не пойдет она по следу человечьему – на зверя натаскана! – возопил Игнат.
- А это вот твоя забота, миленький! Ты, уж, придумай, как наше дело сообразить!
- Сколько времени даешь? – сдался комиссар бывший.
- Какое время, соколик?! Завтра засветло и начнем!
- Ты что?! – взорвался Игнат. – Это никак невозможно. Для нового умения собаке месяц нужен!
Тимофей покрутил головой. Он был спокоен – никуда этот испуганный человек от него уже не денется.
- Хоть пару недель…
- Завтра, - протянул воевода, - пока запах свеж.
- Так, не получится же ничего, - Игнат вздохнул, - но с тобой разве поспоришь. Будь по-твоему: завтра, - так, завтра.
- Вот и ладненько, – бодро воскликнул Тимофей. – Собирайся, Игнатушка, поедем… Да-да, а ты что думал, я за тобой завтра опять по колдобинам трястись буду? Едем! – А про себя подумал: «Еще сбежит, не дай Бог».
Игнат понуро поплелся домой за кафтаном. Воевода же полез через настырно не желавшую его пропускать калитку. Столкнулся с напряженным взглядом брюхатой Фроси. Она стояла, одной рукой держась за живот, другой за сердце. Широкие вразлет брови нахмурены.
«Ишь, наглая!»
Пришел Игнат. Привычно отворил калитку, подошел к воеводе.
- Ты чего до сих пор не собрался? – после паузы безмолвного взирания, спросил Тимофей.
- Собрался вроде… - Игнат потерянно развел руками.
- А собака?!
- А-а…, - исторг он из себя и побежал на задний двор. Вскоре вернулся, неся на руках кокер-спаниэля. Не поднимая головы и не обращая внимания на дернувшуюся в его сторону Фросю, сел в карету.
- Наглые у тебя крестьяне, - заметил Тимофей.
Игнат промолчал. По дороге он молил Бога о чуде, чтобы невозможное удалось. А то, что бывшая крепостная ему теперь жена, про то полицейским знать не к чему.
Чудо свершилось, хоть и не сразу.
Кокер Нюра никак не могла взять в толк, чего от нее хотят на этой груде человеческого барахла. То вдруг встала в стойку, пошла, тыкаясь носом в землю, и привела к лисьей норе. Хозяин почему-то не радовался и не хвалил. Нюра виновато виляла хвостом.
Вернулись к месту нападения. Хозяин снова совал в нос вонючую, грязную тряпку. Нюра приводила его к телу убитого разбойника.
Тимофей терял терпение. Матерился. Подкатывая глаза, просил у Бога прощения за сквернословие.
Затея казалась безнадежной. Вдруг Нюра встрепенулась, напряглась и с звонким лаем кинулась в кусты. Там затрещало, зарычало. Испугались – вдруг медведь. Но услышали брань и пронзительный взвизг Нюры. Полицейские бросились туда и вскоре выволокли скрученного Шрама. Он, выждав время, чтоб не попасться прихвостням Кондрата, решил порыться в вещах барчонка – хоть чем-нибудь поживиться. Но попал в другие путы.
Злой на своих подельников, Шрам без запирательств сознался, что он из банды, сказал, что знает убивца – это атаман ихний Кондрат, и согласился провести к лагерю за сохранение своей жизни.
Тимофей несказанно был доволен собой. Они схватили Шрама и поехали к Карлинскому. Об Игнате, тихо рыдающем над бездыханной Нюрой, забыли.