главы из будущей книги

Все мы немножко лошади.
Каждый из нас
по-своему лошадь.
В. Маяковский

***


Встреча через годы
(Глава из будущей книги)

***

НЕУЖТО СЁМКА, МАРИИ СЫНОК?

В том же августе 53-го, после экзаменов в педучилище, Семен попал, наконец, на родную свою четвертую ферму совхоза «Мартовский». Избы своей не нашел, на улочке встречные-поперечные его не узнавали… А возле конторы еще издали Семен увидел знакомого – привязанного к тыну коня, сверкающего черным лаком кожи, стройного, и, сразу видать, лихого. «Воронок! – встрепенулось сердце Сёмы. – Жив до сих пор! Вот молодчага!» Но, подойдя к жеребцу, он с горечью понял, что это другой конь, хотя такой же красавец. Протянул руку, чтобы погладить его по блестящей шее, а конь величаво повернул голову с большой белой звездой, добрым зорким глазом взглянул на человека, словно спрашивая: «Хочешь промчаться на мне?»
Из дверей конторы широко вышагнул седой мужик в пропыленном одеянии. Увидев парня у своего коня, удивленно воскликнул:
– Да это никак… знакомец! Не ты ли это, Сёмка? Марии Лубиной сынок! – он чуть не побежал к гостю.
– Я это… – у Семена перехватило дыхание. – А вы… бригадир дядь Вася-меньше?
– А то кто же! – мужчина раскрыл объятия Семену, и тот забыл, что у дядь Васи-меньше после Сталинграда осталась одна рука, вместо того, чтобы самому обнять старого друга, зазевался, стушевался. Дядь Вася-меньше даже одной рукой так прижал Семена, что у того дыхание перехватило, костыли до хруста вдавились в ребра. Бригадир зачастил говорком: – Тебя и не узнать! Увозили мы с Воронком… скрюченного шкета, кожа да кости. А щас! Ростом меня обогнал. Бакенбардищи распустил – чистый гусар! Усики проглядывают. И статный какой! Даже костыли обличья не портят. Откуда взялся-то?
– Из детдома, дядь-Вась, куда вы меня отвозили, – выдохнул с облегчением Семен, когда бригадир ослабил своё полуобъятие.
– Как из детдома? Заезжал я проведать дружка… Дважды заезжал! Сказали, что отвезли тебя лечиться. За далекие леса, высокие горы.
– Отвозили, дядь-Вась. Семь лет назад. Теперь вернулся. На лето… Гражданство, сказали, надо оформить. Паспорт получить, справки об отце-матери выхлопотать.
– Так тебе щас в Мартовку надо? В контору и сельсовет? А я зараз туда и собрался… Да, разреши представиться, товарищ Семен, – дядь-Вася вытянулся по-солдатски: – Управляющий четвертой фермой совхоза «Мартовский» Василий Никитич Полевой! Теперь меня Василь Никитичем величают – никак иначе! А Гаврила Федотыч наш… земля ему пухом… военного и тылового лихолетья не сдюжил… На пятидесятом году сердце разорвалось… Ну, давай, взбирайся в мою карету. Дорога длинная, наговоримся! – он живо принялся отвязывать коня, но вдруг замешкался, замолчал. Посмурнев лицом, продолжал: – А матерь твою… Марию несчастную… мы по сю пору помним. Хоть и годков пролетело-о! Поболе десятка! Добрейшей души человек была… редкой старательности. И чистейшей совести. Из-за подлости человечьей пропала наша Мария! Ни в жисть не зарилась на чужое добро… людское ли оно, государственное. Оговорили!
– Василий Никитич, но жмых-то с фермы я сам ел. Значит, брала?
– И жмыха того не брала она! – яростно откликнулся управляющий. – Это мы с братком, дядь Васей-больше, как ты его кликал… что ни день слыша бурчание в твоем голодном пузе, закидывали ей в торбочку то кусок жмыха, то свеколку-морковку какую из дома! Летом-то вы не так голодали. То суслик словится, то грибочки падут к столу. А то, глядишь, супы из лебеды-крапивы пойдут… А зимой 39-го, когда вы с матерью-труженицей да с малолеткой Фросей и старушкой Оленой остались? Без мужика остались... на соседских картофельных очистках выживали. Мы с Васьком исхитрялись хоть как-то… тебя поддержать.

ЖАВОРОНОК

Приноравливаясь, как бы залезть в таратайку без помощи безрукого дядь-Васи, Семен сменил тему:
– А жеребчик-то ваш, я думал, это Воронок.
– Не-а, Воронок наш, отчаюга… отбегался. Эт сынок его! Жаворонком назвали. Не хуже отца сынок выдался. На том, помнишь, Гаврила Федотыч старого волка загнал, а мы с Жаворонком намедни матёрого с ног сбили! – Жеребец, понимая, что разговор о нем, заплясал на месте, заиграл мускулами, призывно ржанул.
Стоило двум инвалидам взгромоздиться на двуколку, Жаворонок с места взял накатистой рысью. Да и пошел! Вдохновенно, грациозно. Словно танцевал на сумасшедшей скорости, словно играл с жизнью.
Семен крутил головой, чтоб увидеть всё-всё, что набегало на них и убегало, чуть не вывалился на дорогу. А управляющий вдруг сказал:
– Ну-ка, друг, обскажи свою жизнь. Впечатление о ней!
Семен не ожидал, что именно сейчас последует этот вопрос, но такая надежность была в нем теперь – бок о бок с бывалым солдатом, что он воскликнул с готовностью:
– Есть что рассказать, дядь-Вась! Я ведь только в марте встал на свои ноги. За шесть лет впервые!.. Увидел себя в зеркале… не скрюченного, каким отвезли вы меня в детдом, а другого, и… чуть не заревел! Потом еще было событие… Оно и вас, конечно, коснулось! Жизнь иначе развернуло… Василь Никитич, у вас на ферме… – голос Семена дрогнул, – в вашем сердце… как отозвалась эта смерть?
Управляющий откликнулся жестко, без колебаний:
– То всенародное горе! Каждого из нас горе… Ты ж помнишь, что я под Сталинградом руку свою схоронил. И брата Васька там же… Даже представить себе Сталинградский ад, кромешный, не можно. А ить пережили! Пересилили! И знаешь, Сёма, что я думаю? Ни Ленинграда, ни Сталинграда не удержала бы наша армия, если б города эти не носили тех имен! Кто бы и чего по этому поводу ни вякал! Да ладно о том, – скрипнул зубами ветеран, – давай про свою жизнь впечатления.
– Но, дядь Вася, я так давно не видел леса, степи, да и просто всего-всего вокруг… что не смогу говорить, как хотелось бы… У меня дневник с собой – вы почитайте сами. А я пообщаюсь с Жаворонком, может, он примет меня за наездника?
– И то, – откликнулся управляющий, – держи вожжи! Но держи, будто руку зазнобы… Поди, держал уже? – дядь Вася торкнул Семена плечом, и тот хмыкнул в ответ. – Так и держи жаворонкино управление! А я, коль дозволяешь, почитаю твои мысли о жизни.
– Ну, лети, Жаворонок! – гикнул Семен. – Вези меня в новую жизнь, как отец твой, Воронок, десять лет назад!

СОХРАНЕННЫЕ МЫСЛИ

«26 июня 1952 г., четверг – прочитал управляющий первую дату и вздрогнул: именно 26 июня, но одиннадцатью годами раньше, в 41-м ужаснувшем людей страны году, он был призван в армию и отправлен на фронт…

«26 июня 1952 г., четверг. Еще 5-6 дней – и… Я, наверное, умру! Приедет Валя. Сейчас мне хочется бесконечно называть её самыми ласковыми именами и…
2 июля, среда. «За что я тебя люблю?.. За твою прямоту, честность, правдивость, за общительность, за твою любовь и преданность Родине, за то, что ты способен на хорошую, комсомольскую дружбу, за то, что ты, все-таки, похож на меня. Валя». Это из её письма!

Василий Никитич опять встрепенулся. Святая вещь – письмецо! Как дорого было им, фронтовикам, каждое письмо из далекого дома. «Во первых строках сообщаем тебе, что живы-здоровы, трудимся, чтоб помочь Красной Армии…» – писали ему фиолетовым карандашом на обрывках бумаги, какие только удавалось найти или выпросить. И легче бежали ноги его в атаку!

«7 июля, понедельник. Через несколько часов я узнаю, когда буду ходить. Понесут меня на рентген, и узнаю…
Вчера я последний раз видел Валю. Долго мы с ней говорили, но все кажется: что-то не сказано. В белом халате, крепенькая, с голубыми глазами, почти белыми волосами, – она стояла передо мной. Долго я смотрел на нее, она смущалась, отворачивалась, просила, чтобы я «так не смотрел». Но мне хотелось запомнить ее, и я смотрел.

Василий Никитич опять оторвался от строк. Подумалось: «А ведь этому парню, искалеченному не войной, так болезнью, мужества понадобилось – да еще и понадобится! – не меньше, чем бойцам! Да и девичья любовь нужна ему не меньше!»
 
«9 июля 52-го, среда. Теперь я примерно знаю о своем здоровье. Неужели близится конец пребывания в санатории?
Вот бы в самом деле! Вот уже 5 лет лежу, а болею все 15!
8 февраля 1953 г., суббота. Вчера я впервые несколько минуточек ходил своими ногами, побыл с ребятами. С ними как-то лучше. И вчера был мой комсомольский отчет на партийном собрании. В работе много недостатков. Нужно исправлять.
11 февраля, среда. Все-таки я по-прежнему такой, что… Срывался за эти дни несколько раз. Могу ли я уверенно сказать, что больше этого не повторится? Нет! Не выйдет из меня Человека, пока я такой!
1 марта, воскресенье. Сегодня меня опять уложили! Ч-черт! Кругом дифтерия. Когда поднимут и уеду, не знаю… А пока надо исправлять «4» по русскому!

«Молодец земляк! – улыбнулся управляющий. – Держит характер. Это по-нашенски, по-сибирски!  А к отметкам своим уж больно строг ты, Семка!»
Вечер 2 марта. Лежу и думаю. О чем? О ней. О будущем. И… что будет со мной? В какое общество попаду? Если в плохое, то, будучи таким, какой есть, я должен буду сделать все, чтобы оно стало лучше. Кем я буду, еще не знаю. Очень хочется окончить МГУ. Стать философом. Или филологом, инженером. Или писателем. Все это мне доступно с умственной, стороны. Но как с жизненной, – не знаю. Надо стараться.

«Верный курс избрал, сынок! – потеплело на душе у ветерана. – Если мечтать, так о большом! Только не дай слабины!»

 12 марта, пятница. Со дня на день жду отъезда. Еще позавчера Антонина Яковлевна сказала, чтобы я снимался с учета. Поэтому не верить – нельзя. Вот и жду. А что меня ждет? Обдумал, непременно ждет какая-нибудь неожиданность. И все же мечта моя сбывается – я покидаю эти стены.

Василий Никитич оторвал глаза от дневника. Взглянул на Семена. «Как вырос наш шкет!» – подумал с любовью.

ДОРОЖНЫЙ РАЗГОВОР

Семен блаженствовал. Жарик! Это имя коня ему нравилось даже больше, чем Жаворонок. Жеребец был изумительным партнером в движении. Не шевелит Семен вожжами – конь идет как на параде, ровным шагом, красиво и быстро; стоит одним пальцем тронуть левую вожжу – Жарик напрягает тело и без разбега переходит на рысь-полёт; касание другим пальцем другой вожжи – и аллюр меняется, скорость возрастает вдвое! Бальный танец, а не езда!
– Стоп, стоп, Сёма! – воскликнул управляющий. – Жарик умный коняга! Как только учует твою неопытность или необдуманность шевеления вожжами, вмиг навяжет свою тактику. Разнесёт! Такую разовьет скорость, что ты и слететь можешь с таратайки моей.
Дядь Вася-меньше положил дневник Сёмы ему на колени, той же рукой твердо забрал у него вожжи, промолвив при этом: «Спокойно, Жарик, спокойно!» Потом заговорил негромко:
– Незабываемые моменты поведал ты мне, Сёма! То, что встал ты на вылеченные ноги, это, почитай, счастье. Настоящее счастье! А то, как воспринял мартовскую нашу беду, это, по-моему, факт твоего мужеского становления. Цель ты себе в жизни обозначил. Так я понимаю.
Дорога устремилась в просвет меж двумя колками, и сердце Семы ёкнуло: за правым колком сейчас появятся бараки для доярок, где живал он летними месяцами много лет назад с мамой, а после с Фросей.
Как по заказу, из-за колка что слева послышались мычание коров, выстрелы пастушьего бича, и показалось стадо.
– Гляди, Сема, любуйся! Сегодняшние наши коровки… Хоть чем-нибудь напоминают они тебе коровок с фермы мамки твоей?
– Разве тем, что…  рога, хвосты, ноги и у тех были.
– Ну да, были. Доярки под командой Марии Максимовны Лубиной… за те рога и хвосты поднимали своих полумертвых коровенок с настилов, чтоб выволочь их на воздух. Или помочь опростаться от бремени… Порадовалась бы наша Мария на сегодняшнюю скотину! Хвосты коровам отныне нужны токо, чтоб срам прикрывать да слепней отгонять. А что пахали-сеяли мы на них, бедолагах, даже люди забыли. Не то что сами коровы!
– Василь Никитич, я ведь, как уехал с фермы, так вроде в бездну канул… Ничегошеньки не знаю о моих друзьях и сверстниках. Жива ли, здорова ли моя тетя, Фрося? А кормилица моя, малышка Манечка Пархоменко? В кого вырос дружок мой, Колька Луговой?
– Не знаю, с кого и начать, – крякнул управляющий, словно не вопрос, а удар в голову получил: – Колька Луговой, бездельник… я его в райцентр, на тракториста послал учиться. А он там, окаянный, вытворил неладное. Само собой, загремел в тюрягу. Тетка твоя… она, может, слыхал… через год вернулась из убёга с залётным ухажёром. Да не в одиночку! Со старшим сынком на руках и опять на сносях. Пока рожала, первенца-то её, Мишку, кому ты нянькой был, добрые люди в детский приют определили. Мы о нем так и не слыхали боле… А Фрося, как пришла от повитухи, с младенцем, кинулась в детдом, тебя, значит, в няньки вернуть. Да увезли тебя уже за горы-долы… Где теперь мается, бог весть. А Манечка… Ох, красавица росла! Всей деревне – гордость! Да схоронили мы Манечку… прошлым летом. Чахотка съела.
Рассказ управляющего так ошарашил Семена, что вожжи в его руках послали коню, судя по всему, такую команду-чечетку, что Жарик сначала замедлил бег, потом вовсе встал. Встал и недоуменно повернул голову к ездокам, словно спрашивая: «Что там с вами?»
А им, огорченным, кажется, и ответить было нечего.
Караганда, 2009