Восхождение

  Юрию Петровичу совсем не хотелось ехать на экскурсию в заповедник. Далеко в прошлом остались мечты о странствиях, путешествиях, ночёвках  в палатке, песнях у костра, пропахшем дымом уюте ночного леса. В походы он ходил редко, лучше было бы сказать, совсем не ходил, за исключением недолгих и нечастых вылазок в лес. Общение с природой дарила ему работа в саду.  Особенно любил он первые нежные приметы пробуждающейся весны. Запах земли будоражил душу, пьянил, хотелось жить долго и счастливо.
  Но в последнее время он никак не мог войти в привычную колею. В саду не работал совсем. Странная апатия, казавшаяся Юрию Петровичу прообразом будущей смерти, лишила его самого главного – жажды жизни. Внешне спокойный, сдержанный, внутренне он рыдал и не делал ничего, кроме самых необходимых действий, которые выполнял механически. 
Поэтому, когда знакомая позвала его на автобусную экскурсию в заповедник Басеги, он решил: поеду. Несмотря на то, что ехать совсем не хотелось. Просто он не мог больше, физически не мог находиться в квартире. Ему не хватало воздуха, он уже целый год не мог нормально спать.
  Поеду. Мучительно болело горло, и белым налётом облепило гланды. Поеду! Ни минуты не могу оставаться дома. Тёплая куртка, шапка (начало июля, а ночью ещё очень холодно). У соседей попросил рюкзак. Присел перед дорогой. Еду.
  Поехали в основном женщины – учительницы со своими детьми. Мужчин было всего пять человек, считая и Юрия Петровича. Все шумно переговаривались, смеялись. Потом долго пели песни.
  Ехали уже часов пять, за окном мелькали сначала знакомые места, затем с трудом припоминаемые, казалось бы, виденные когда-то, но полузабытые города, посёлки, речушки.
  Наконец почти доехали до места назначения. Здесь Юрий Петрович никогда не был. Но как знакомы эти дымящиеся трубы заводов! Каждый хоть сколько-то значимый уральский городок имеет завод, а то и несколько заводов с неизменно дымящимися трубами.
  В автобусе звенели пионерские песни. Прохожие оглядывались на странный автобус, из открытых окон которого долетали слова песен уже минувшей эпохи. «Взвейтесь кострами, синие ночи!»
А ведь впереди действительно ночь, синяя ночь. Костёр. Палатки. Гитарные переборы.
Юрий Петрович вздрогнул, замер и не слышал больше ни песен, ни шума  мотора. «Сегодня, я, пожалуй, в первый раз за этот длинный, страшно длинный год ни разу не вспомнил о Катюше».
  Ах, какая сладкая девочка! Внученька! Шалунья! Когда он впервые взглянул на Катюшу, его поразили её глаза, большие, показавшиеся странно большими на маленьком лице, зелёные, русалочьи глаза. Он брал на руки маленькое тельце и ощущал в груди сладостное тепло, сердце билось быстро-быстро. Внученька! Красавица!
  Когда он сам купал её в маленькой ванночке или помогал дочери, его умиляло сначала судорожное, а потом всё более спокойное, плавное движение крошечных ручек и ножек. Опрокинутое личико, нежный пух на голове и зелёные огромные глаза.  «Лягушонок мой, Катюшенька!»
  Когда он год назад поехал помочь сестре, ничто не предвещало несчастья. Весь вечер он провёл с Катенькой, вместе с ней ездил на сад, вместе поливали они дружно зеленеющие грядки. Внучка смешно топала около высоких по сравнению с ней кустов смородины, с удивлением разглядывала первые красные ягоды виктории. Она совсем недавно научилась ходить, процесс хождения был ещё сложным для неё, но таким притягательным.
  Вот и сейчас стоит только закрыть глаза: маленькая девочка в белой кружевной панамке, яркое платье чуть испачкано в земле. Топ-топ, топ-топ. Радостный, заливистый смех.  «Де-дя! Тли!»
  У сестры почему-то достал Толстого «Крейцерову сонату» и вечером, когда не смог  уснуть, читал скучные и неприятные строки. Он уже не помнил, о чём читал в тот вечер. Осталось в памяти что-то сумрачное, давящее, неоднократно повторяющееся в книге: дети умирают, зачем рожать, если дети всё равно уходят, умирают.
  Когда он уснул, то увидел странный сон, ещё более странным было то, что он этот сон запомнил, обычно он просыпался и не помнил ничего из того, что, конечно же, снилось ему ночью. Маленький уродливый карлик прыгал, кривляясь, по комнате и гнусаво повторял: «Умирают, умирают, умирают. Зачем рожать? Умирают!»
  Утром он не стал завтракать, было жарко, душно, болело сердце.  И сам не понял почему, но сразу решил:  еду домой! Сестра заплакала, обиделась. «Ты же вчера только приехал, обещал помочь, я после операции». Он почти не слушал её. Домой! На остановке никого не было, хотя автобус вот-вот должен был подойти. Конечно, в селе сейчас самая страда: пока нет дождя, все косят сено.
  - Это, наверное, вам телеграмма? Вы Чернов Юрий Петрович?
  Почтальонша подошла сзади, он её не заметил, задумался, вздрогнул.
  -Телеграмма? Да, Чернов – это я.
  «Выезжай срочно  Катя умерла Лида»  Как  ехал домой, он не помнил. Чернота в глазах. Как он не умер уже в дороге? Наверное, помогло то, что так и не поверил, не смирился до конца с тем, что произошло. Вчера сияющая, здоровая девочка – внученька Катюша, а сегодня… «Катя умерла».
  Когда не зашёл, нет! ворвался в квартиру, не смог ничего сказать, губы онемели. Не мог он выговорить это страшное слово: умерла.
  А ведь пока ехал, перебрал в голове всё, что могло случиться. Что случилось? Почему умерла? Как? А когда увидел заплаканные глаза жены, трясущиеся губы дочери, их какие-то жалкие, потерянные лица, не смог сказать ничего, ни спросить, ни утешить. Ничего!
  Не сразу до него дошёл смысл того, что произошло. Сначала понял: Катя утонула. Как? Где? Почему? Потом понял, что утонула Катя в колодце. Приходил милиционер, допрашивал жену, дочь о том, что произошло. Зафиксировал несчастный случай и удалился.
  Юрий Петрович молчал и только после ухода милиционера закричал: «Но ведь она не могла, не могла сама открыть колодец, значит, он был открыт!»
  Когда покупали участок под дачу, радовались, что нашли не очень дорогой и с домом, баней и колодцем. Почему-то именно колодец представлялся главным достоинством участка. Ни у кого из соседей не было колодца. У всех водопровод, а у них колодец. Всегда чистая холодная вода.
  Потом целый год, шаг за шагом, каждый день он выстраивал картину случившегося, снова и снова проживал этот страшный своей необратимостью миг. Катюша пошла к грядке с викторией, шаг, ещё шаг. Жена с дочерью разговаривают, полют грядки, не замечая роковых шагов. Топ-топ, топ-топ. Какие красивые ягоды. А рядом что-то большое и такое интересное! Ведро блестит на солнце. Водичка! Катюша так любит купаться!
  Когда жена с дочерью заметили, что Кати нет поблизости, они удивились: вот проказница, спряталась. Искали и не позволяли себе подумать о самом страшном. А потом сосед доставал их девочку из колодца. Казалось, она спит.
  Когда он увидел её в гробу, это было первое, что пришло ему на ум. Да она просто спит. Сейчас-сейчас распахнутся лукавые глазки.  «Лягушонок мой, Катюша!» И только когда посыпались на гроб первые комья земли, он понял, что всё кончено, и сердце его остановилось. Нет, конечно, оно почему-то продолжало биться, но это было уже не его сердце: пустое, каменное, холодное.
  Юрий Петрович ушёл от жены. Большую четырёхкомнатную квартиру разменяли. Он жил теперь в однокомнатной и с таким же успехом мог жить в пещере, в собачьей будке, в тюремной камере…
  - Приехали! Сейчас пообедаем и едем дальше -  уже в заповедник.
  Снова замелькали за окном посёлки неказистые, заброшенные. Из разговора выяснилось, что и в самом деле посёлки  почти пустые, многие шахты закрылись, и люди разъехались кто куда.
  Незаметно въехали на заповедную территорию. Вокруг леса. Леса. Могучие, бескрайние. Проехали через небольшую речушку. Остановились.
  Прозрачная вода кишела юрко снующими в воде рыбёшками. Дышалось легко, свободно. Вот так и было лет двести назад. Цветущая, не поруганная ещё человеком природа. Спокойная, размеренная жизнь всего сущего.
  Ночью Юрий Петрович лежал в палатке, вслушиваясь в голоса ночного леса.  Около костра переговаривались, смеялись, кто-то играл на гитаре. Гулкий, кликающий, шуршащий  голос леса рассказывал о чём-то вечном, и далёком, и близком.
 Потом Юрий Петрович задремал, проснулся оттого, что замёрз. Туман плотной белой стеной накрыл и реку, и лес, и автобус, и палатки. Казалось,  он остался совсем один, отрезан от живого ликующего мира.
  Позавтракав, снова отправились в путь. Но, проехав лишь километров пять, автобус остановился. Шофёр, молодой совсем парнишка, огорчённый, виноватый, долго копался в моторе, но мотор никак не хотел заводиться.
  Решили идти до Северного Басега пешком. Километров шесть до горы. Восхождение. Потом те же километры назад.
  Уже было жарко, душно, солнце всё сильнее припекало. Небо высокое-высокое, чистое. Ни единого облачка.
  Сначала шли медленно, с трудом. Все вместе. Но потом кто-то совсем отстал, кто-то оторвался и ушёл далеко вперёд. Юрий Петрович шёл один. Размеренно, ходко. Не забегая вперёд, не отставая. Вживаясь в буйную полноту летнего дня. Рядом с дорогой – ручеёк. Хочешь – умой лицо, погрузи руки в свежую прохладу. Розовые цветы, похожие на шиповник. Птицы поют заливисто, неумолчно. Кто-то трещит монотонно. Кузнечики стрекочут.
Дорога светло-коричневая, в некоторых местах почти белая. Наверное, вот этого так часто не хватает нам в жизни – дороги, просто дороги. Когда не надо ни о чём думать, а просто смотреть, слушать и идти, идти вперёд по дороге.
  Юрий Петрович почувствовал то внутреннее томление, которое обычно предшествовало рождению стихотворения. Стихи он писал редко, в последний год всего два. Никуда стихи не записывал, строки, возникнув однажды, уже  не исчезали, не забывались, он помнил все свои творения.
В заповеднике тихо, как в храме.
Ночью звёздная россыпь видней,
Стынет небо в таинственней раме
Гор, лесов, ускользающих дней.
Здесь дыханье земли первозданней:
Пенье птиц, тихий плеск ручейка,
Зов тайги голубой и бескрайней,
Что корнями врастает в века…
  Около подножия горы остановились, дождались всех. Долго пили из родника, наслаждаясь холодной вкусной водой. Все ели копчёную колбасу с хлебом, сыр, печенье. Юрий Петрович только попил и присел в тени деревянного дома, где жила сотрудница заповедника. Огромная лохматая собака ткнулась мокрым носом в руку Юрия Петровича, он погладил её жаркий лохматый бок. Сотрудница объяснила, как надо вести себя при подъёме в гору. Нельзя громко разговаривать, брать с собой камни, рвать растения. Восхождение началось.
Внизу было много растительности: тёмно-зелёные, блестящие листики брусники, цветущая земляника, белые, неизвестные Юрию Петровичу цветы. Выше - камни, поросшие разноцветным лишайником.
  Издалека гора казалась совсем невысокой – рукой подать до вершины. Но чем выше поднимались, тем не ближе, а всё дальше и дальше отодвигалась  вершина горы.
Подниматься наверх под палящими лучами солнца было очень трудно. Многие не выдерживали, ложились отдохнуть на тёплые, как будто живые каменные плиты, и оставались лежать, разморённые зноем и сладостной дремотой.
  Юрий Петрович, невзирая на усиливающуюся боль в сердце, на появляющуюся время от времени темноту в глазах, упрямо повторял про себя: «Я смогу, я дойду!»
  Особенно трудно было подниматься, когда остался последний рывок. Ещё пласт плоских пёстрых камней, ещё прыжок с плиты на другую каменную плиту – и вот она - желанная вершина.
  Оглядевшись, Юрий Петрович понял, что он единственный пока дошёл до вершины. С одной стороны внизу извивалась широкая, сверкающая река, с другой - возвышалась ещё одна вершина. А вверху, казалось, только руку протяни, и вот оно – небо.
  Юрий Петрович посидел на плоском камне, отдышался. Здесь на вершине горы мысли текли спокойно и торжественно. Вся жизнь прошла перед его мысленным взором. «Подвожу итоги прожитого, как перед смертью», - подумал Юрий Петрович, и мысль эта отозвалась в нём каким-то новым, сладостным чувством – чувством освобождения.  Даже мысли о внучке не доставляли привычной, саднящей боли. В первый раз за этот год он с сочувствием подумал о жене, о дочери. Они ведь тоже страдают, и не меньше, чем он.
  Юрий Петрович встал, подошёл ближе к краю. Ещё раз огляделся кругом. И только сейчас он заметил маленькое убогое строение – то ли сарай, то ли баньку с небольшим пристроем. Тёмные, потрескавшиеся доски. Лавки, маленькое оконце. Тихо. Прохладно. На лавке лежала  старая, замусоленная тетрадь. Открыл её и понял, что это тетрадь для отзывов.
  «Какая красота! Какой простор! Могучие заповедные леса. Никогда в жизни мы не видели такой девственной природы. Мы просто счастливы! Студенты ПГУ, физфак, 1998 год».
  Записей было много. Он машинально перелистывал страницы. Пермь, Березники, а вот и соседи – Екатеринбург, Челябинск, даже кто-то из Москвы.
  Вдруг глаза наткнулись на встревожившую почему-то  запись. Он и сам не мог понять, чем привлекла его эта страница. Стихи. Вдруг сердце забилось быстро-быстро, а потом замерло…
Это были его стихи, и почерк тоже был его, Юрия Петровича. Этого не может быть! Это, конечно, чей-то очень похожий почерк. Но стихи? Он их нигде не записывал, никому не читал. Как они могли оказаться записанными здесь – в этой тетради?
  Юрий Петрович лихорадочно, не понимая, что происходит, читал странные записи: «Часто мы и не подозреваем о том, что может человек. Многие легенды описывают исполнение желаний, но не говорят об основном условии, о безысходности, которая обостряет желание до непреложности; каждый малый обходной путь уже притупляет стрелу непреложности. Но как плывёт не знающий воду, когда опасность тянет его на дно, так решается получение желания, когда все пути отрезаны. Люди говорят: свершилось чудо».
  «Чтобы оживить силой своей энергии человека близкого и любимого, нужно выполнить два условия:
  в течение года каждый день неустанно думать об ушедшем, представляя его живым и невредимым;
  совершить восхождение и очистить душу».
  А дальше Юрий Петрович прочитал те строки, которые сложились у него в этом году перед Рождеством:
  Тихо-тихо падал снег,
  Шли по переулку двое -
  Это были мы с тобою,
  Вместе с нами – Новый век.
  Оживают и встают
  Умер кто, кого убили -
  Любят их, всегда любили,
  Лишь любовь дарит приют.
  Сердце сжалось. Юрий Петрович понял с пронзительной ясностью: он умирает. В глазах потемнело, он больше ничего не видел и не слышал.
  Когда он очнулся, не сразу осознал, где находится. Полутьма. Раскрытая тетрадь. Странные, забытые звуки. Почудилось: кто-то плачет. Почудилось: плачет ребёнок. Да-да, так плачет ребёнок, проголодавшись, требовательно, настойчиво. «Я схожу с ума! Откуда здесь, на вершине, ребёнок?!»
  Открыл дверь. На лавке в маленьком пристройчике-предбаннике лежал ребёнок, приподнимал ножки, туго спеленатые тонкой пелёнкой. Не может быть! Юрий Петрович бросился, схватил ребёнка на руки. На него пристально и лукаво смотрели огромные зелёные русалочьи глаза.