Сказки Дальнего Леса. Василий и божий дар...

первый вариант сказки...

Хорек с удивительно редким для сказочных мест Архипелага Сказок именем Василий, поэт и философ таинственного и загадочного Дальнего Леса и его не менее магических окрестностей, очень любил свою меланхолию. Она, эта самая меланхолия, переливалась, как большая хрустальная ваза на солнце, разными гранями сожалений и полутонами неисполненных желаний. Вся его внутренняя, тонкая, неоднозначная и противоречивая натура истинного народного художника и печального философа, резонировала с самой грустной возвышенностью этого состояния.

Причем, само по себе слово «МЕЛАНХОЛИЯ» ему казалось не менее поэтичным и значимым, чем это загадочное состояние светлой печали о кажущемся несбыточным счастье, не поддающемуся простому и буквальному сермяжному определению. 

Многие слова несут с собой не просто банальный и прямой смысл, а имеют какую-то магию, таинственная аура которой меняется с неуловимым привкусом проходящего времени. Есть слова, которые приходят к нам в самом раннем детстве. Как члены семьи или стародавние и добрые знакомые, они всегда рядом, под рукой. Острота ощущений от первого знакомства с ними стирается со стремительно пролетающими прочь осенними дождями и белоснежными посланцами небес, укрывающими бесстыдно обнажившиеся деревья великолепием зимних одежд. Подобно всему земному, слова живут в калейдоскопе сменяющих друг друга сезонов быстротекущей жизни.

Они, эти слова, словно мельчайшие частички неспешных песчаных часов, завораживают блеском изящной новизны поначалу, но потом просто перестают удивлять и поражать ко всему привыкающее воображение. Они словно тускнеют, затираются от частого употребления. Но стоит только стереть с них пыль времени и поставить в необычный, оживляющий оборот речи, так они снова играют всеми красками новизны и прежнего, величавого благолепия. И есть, есть еще настоящие  кудесники, которые не дают старым и кажущимся такими привычным словам покрыться налетом времени. Они умеют просто и естественно соединить эти слова между собой, что они начинают играть абсолютно новыми, незаметными ранее гранями.

Один из таких кудесников – уже известный нам хорек Василий из Дальнего Леса. Его речь постоянно блистает неожиданными оборотами самых обычных, будничных слов. И это не от того, что он мастер художественного слова. Просто его слова и мысли часто вступают в настоящее соревнование, и, довольно часто, слова перегоняют и приходят первыми.

Есть в речи Василия особая магия необработанного, ничем не замутненного, истинно природного великолепия. Да и нельзя объяснить чудо выверенными математическими формулами, разложить на составляющие элементы, на то оно и чудо. Вдобавок к этому, как всякий истинный философ, любит хорек Василий  собирать новые чудные и красивые слова. Вот и его нежно лелеемая «меланхолия». Как только ученая сова сказала ему такое красивое слово в случайном разговоре о природе за кружкой березового сока прошлым летом, так он его и полюбил.

Раньше, до описываемых здесь невероятных событий, нравилось Василию печально и торжественно думать про свою извечную и всеохватывающую  меланхолию, как осмысление видимого внимательному взгляду несовершенства окружающего мира. Самого себя он никак не мог признать несовершенным. Это казалось ему уж явной несуразицей. Так бывает у художников и философов не только в Дальнем Лесу.

А еще, отчаянно любил Василий мечтать. На самом деле, это было его любимейшим занятием и истинным наслаждением. Ему так прекрасно мечталось в те далеко нередкие и несказанно блаженные минуты и часы, когда не хотелось делать абсолютно ничего, а  неизменная бутылка березового сока как раз была под рукой.
И не то чтобы Василий был абсолютным никчемным бездельником, как это казалось некоторым его вредным соседям по комплексу норок, но вот отношения ни с каким конкретным ремеслом у него никак не складывались. Процесс осмысления «генома целесообразности», как называл это сам Василий в минуты особого откровения, просто сковывал все его члены и абсолютно не давал полностью отдаться никакому новому делу. Хотелось хорьку Василию большого и захватывающего, а его, как раз, и не было. Мелкого и противного ремесла совсем не хотелось.

Сделав над собой невероятное усилие и все-таки заготовив на зиму сухих плодов, ягод и прочего съестного безобразия, Василий вдруг отчаянно загрустил. Напала на него старинная подруга и извечная беда – хандра сказочного Дальнего Леса. Была она подобна привычной  своей противностью хандре нашего несказочного мира, вот только была эта самая хандра особой, удивительно ехидного свойства в Дальнем Лесу. Но случайные встречи с хандрой не играли бы никакой роли если бы не свойства характера Василия. Он, несмотря на свою внешнюю малоформатность, был известным персонажем сказочных мест.               

Вот только самой большой бедою Василия было то, что ему все давалось без особых проблем, но ровно настолько, чтобы не испытывать крупных жизненных проблем и неприятностей. Так бывает в жизни, что что-то большое и настоящее ждет тебя где-то за углом, ждет уже очень долго и терпеливо. Но у тебя все привычно  и хорошо, а за окном моросит надоедливый и противный дождик-зануда, и очень не хочется выходить из теплой обжитой норки и искать что-то твое, может и большое и прекрасное, но таящееся в туманной неопределенности где-то там, за пеленой нескончаемого  плача осеннего дождя.

 Его сосед - ежик, совсем еще недавно покорно кряхтевший в соседней норке над очередным индивидуальным заказом на дизайнерскую котомку с неясной и странной  мечтой о голубом небе, взял да и улетел навсегда в заоблачные дали. Нет, он не эмигрировал  подобно семейству американских бобров из восточной части Дальнего Леса,  долго и упорно искавших своих родственников по всему миру  и, наконец, отыскавших их на далеком североамериканском континенте. После продолжительной переписки они уплыли на историческую родину прошлым летом.

Нет, ежик просто стал выше границ и прочих земных условностей. Летает он где-то большой и  прекрасной  птицей над землями сказочными и, как кажется, горя  никакого не знает.
А к Дальнему Лесу и к окрестным королевствам, тем временем, по дальней дороге неизбежно должна была прийти зима. Наступало ее время ледовых феерий. Чуть раньше или чуть позже, но теперь уже это был вопрос самого ближайшего будущего. Таковы законы природы, выполняемые неукоснительно даже в таких сказочных местах, как Дальний Лес и его окрестности. С приходом  зимы жизнь драматически и неумолимо изменится. И хотя было еще довольно тепло, Василий живо представил, что снега заметут не только лесные дорожки, но заодно и его надежды и мечты. А без мечты жить никак нельзя.
Так бы и сидел хорек Василий в мечтательном ожидании неизбежных холодов в своей относительно теплой норке, да залетела к нему случайно в голову  нехарактерная, а потому редкая мысль: уж не пройтись ли по лесу, зарядиться природной бодростью, развеять хандру да меланхолию, пока еще тепло, и не пришли снега, да и с новыми силами заняться поиском подходящего высокого признания. Вдруг залетит какая-нибудь свежая мысль.

С этим, редким для него зарядом оптимизма, вышел Василий на окраину леса, необычайно довольный своей решительностью идти навстречу  судьбе. Не часто у него такое решительное настроение было в последнее время, прямо как будто крылья невидимые выросли. Хорек Василий просто чувствовал прилив сил и желание чего-то большого и непонятного. Впрочем, о чем-то грандиозном, вселенского масштаба, он и не думал совсем, мысли о судьбах неспокойного мира глобальной несуразности приходили к нему обычно после сытного обеда или после выпитой бутылки березового сока.

Все было как обычно, но то ли само провидение, то ли кто-то чуть пониже уже сделал ход конем в шахматной партии судьбы хорька Василия. Позиция изменилась, хотя никто в Дальнем Лесу об этом еще не догадывался.

Так или иначе, но именно в это время случилась принеприятнейшая аномалия, настоящий рукотворный природный катаклизм в масштабах отдельно взятого сказочного Дальнего Леса и его ближайших окресностей.
Несуразный по своей внутренней природе и уставший за продолжительный осенний сезон повышенной небесной плаксивости помощник бога дождя и прочих осадков Пафнутий замечтался о чем-то добором, благодатном и божественно  высоком, что было весьма обычным делом для этого небожителей средней руки, и совершенно неожиданно оконфузился совсем не на шутку: не заметил он, что время проливного осеннего дождя-плаксы уже закончилось. Пафнутий, то ли продолжая думать о высоком и вечном, то ли просто от полноты нахлынувшей на него всей гаммы разнокалиберных и противоречивых чувств, не остановил свой перст указующий вовремя и послал вниз лишнюю молнию среднего радиуса действия.
Огненный посланец небес, в свою очередь, удивленно озираясь вокруг и не находя обычного мокрого и суетного окружения говорливых глупых капель, неуклонно приближался к Земле, не запамятав однако все-таки выслать перед собой обычное в подобных случаях звуковое громовое сопровождение средней громкости. Чтобы ждали наземные жители всей окрестности Дальнего Леса. Мол, лечу же все-таки к вам. Так вы уж не обессудьте за такую очевидную природную несуразность.

Меж тем Василий, выйдя на лесную дорожку и услышав гром, решил, что все это совсем неспроста. Не в его привычках было, вообще-то говоря, искать простые и исконно сермяжные решения любых жизненных проблем. Вот и в этот раз он подумал, что все это, как пить дать, из-за глобального потепления и вредных особенностей климатического диссонанса. Было у хорька Василия предчувствие, что  он столкнулся с явлением никак не меньшего исторического и планетарного  масштаба.
Да и вообще, дано было Василию мыслить большими категориями и ворочать мысленными глыбами невероятно большой величины. Нравился ему вот такой глобальный подход к жизненным проблемам. Простые и суетные каждодневные заботы обходили Василия стороной, не находя  у философа и поэта Дальнего Леса должного понимания и поддержки. Зато особенно заковыристые и вредные несусветности просто притягивались к Василию, как к магниту природных несуразностей всяческих размеров и степени вредности.
Вспомнил Василий свой недавний визит к ученой сове Василисе. Вообще то говоря, визиты хорька к ученой сове всегда носили почти ритуальный характер: Василиса всегда была для Василия главным кладезем философских откровений и парадоксов, а также множества новых слов и выражений.

Всякий раз, проходя мимо западной оконечности леса, Василий заглядывал к ней, и если сова Василиса не спала,  не стыдясь черпал новое откровение. Вот и в прошлый раз услышал он про «диссонанс» от внезапно проснувшейся ученой совы, и так ему это откровение понравилось, что он теперь пытался использовать это слово ученое где только мог. А тут, как бы само собой, нашлось долгожданное и логическое приложение для слова столь диковинной красоты. Только вот ведь какая незадача: никого рядом не было, а Василий страдал, если не мог поделиться внезапным откровением с какой-нибудь живой душою. 
Обычно, в отсутствие собеседника, этап осмысления не по делу случившегося природного «диссонанса» растягивался у Василия примерно на полторы бутылки березового сока. Но тут произошло нечто необычное. Яркая вспышка озарила свод небес и окружающую хорька Василия окрестность.  В то же мгновение почувствовал Василий, что сам мир вокруг него изменился непонятным и чудесным образом. Причем, хорек Василий даже и не понял поначалу, в хорошую сторону изменился мир, или в ехидно-противную. А виною всего был он, дар божий, а точнее, кусочек молнии, странным образом навсегда лишившейся своей престижной небесной прописки и  упавшей на землю из-за нелепой ошибки небожителя с простым именем Пафнутий.  Он и попал в философа и поэта Дальнего Леса - хорька Василия.

Кусочек молнии решил навсегда остаться с Василием, так удобно ему было с ним. Да и потом, летя так далеко и озираясь по сторонам, кусочек молнии прикинул варианты своего приземления и столько всего передумал, что даже раскалился от избытка чувств и затянувшегося сверх всякой меры мыслительного процесса. Ничего более подходящего для приземления и дальнейшей жизни не было. Решил он, в конце концов, что быть для кого-то даром небес ой как приятно. Это намного приятнее, чем оказаться  в болоте или приземлиться в старый пень на заброшенной опушке. Или еще того хуже, просто пропасть со всем своим умом и талантом в обычной земле.

- Ты кто? - промолвил удивленный и разбуженный внутренний голос Василия, вдруг ощутив что-то новое и инородное. Он, как и всякий внутренний голос благородного происхождения, управляющий тонкой  творческой натурой,  был этот голос весьма капризен и самовлюблен. А в этот момент, он был явно недоволен тем, что его благодушное и сонное блаженство внезапно  пропало, растворилось совсем. И все это из-за какой-то внезапно появившейся природной несуразности.
- Я...просто подарок.... дар с небес, - быстро нашелся кусочек молнии.
- И в чем же силен ты, дар небес?  - спросил внутренний голос Василия, поняв что уснуть уже не получится, и придется долго и нудно внушать этой поэтической натуре простые и холодные истины.
- Я расскажу  потом  то, что смогу. А ты пока ищи себя, просто знай, что теперь у тебя есть я, удивительный и редкий дар небес, настоящее чудо, - сказал кусочек молнии, сам удивляясь своей неожиданно проявившейся сообразительности.
Он искренне не понимал, почему дар небес должен быть чем-то особенно силен. Он устал от полета и своих дум, совершенно не представлял, чем же он знаменит кроме того, что на самом деле слетел свысока. Поэтому счел за благо таинственно замолчать. Он справедливо решил, что быть посланцем небес почетно и ведь не соврал он ничего – а вдруг на самом деле сермяжная правда в нем и он может принести невероятную удачу. А может быть, удача в нем самом.  А точнее  - в их неожиданной встрече. И принесет он счастье великое, не зря же послан. И с этими мыслями кусочек молнии абсолютно успокоился и пребывал в состоянии внутренней удовлетворенности. Что нельзя было сказать о хорьке. Проснувшийся внутренний голос затевал очередной продолжительный диалог.

Василий, внутренним и очень глубоким чувством ощутив свой открывшийся и нежданный божий дар, начал поиски применения своему новому  небесному  подарку. Не пропадать же новому таланту всуе! Охватило его непонятное беспокойство и смятение. Показалось Василию, что что-то большое и прекрасное ждет за порогом его норки и все не решается войти.
Так бывает в жизни и у людей, и у зверей: у каждого в душе спит божий дар, спрятанный до часа заветного. Просто надо стукнуть по темечку или еще куда,  чтобы вспомнить  о даре небесном и таланте невиданном, да и осознать свое истинное предназначение. Вот только не всем это удается.

Василий, меж тем, удивительным образом изменился. Намного меньше философствовать стал, появилась в нем какая-то уверенность в своем, несомненно высоком и прекрасном даре. Ему даже показалось, что он с тех пор стал меньше пить березового сока, что само по себе было бы чудом . Понял Василий, что жить с даром тяжело и хлопотно, а вот по-прежнему уже нельзя. Вот только дар-то был скрытен и молчалив и никак себя пока не проявлял.  Все больше и больше охватывала Василия какая-то непонятная, а потому особенно вредная, волнительность. А потом, его охватило смятение: не знал он что делать со своим даром. Измучился Василий совсем от этого. Что же это за напасть то такая приключилась, - думал он. И тут он вспомнил о том, что живет он в особом, магическом лесу.
И решил Василий пойти за советом к норке Анфисе – все-таки настоящий  маг, хотя и была у него на нее обида после истории с внезапно улетевшим навсегда ежиком, но больше-то в лесу из  магических персонажей  никого нет. Да и степень вредности Анфисы не шла ни в какое сравнение с  ее природной добротой, особенно при хорошем настроении и приличной погоде. 

На небосводе сияло ясное солнышко, что всегда в Дальнем Лесу считалось хорошим знаком. Хорек Василий, собравшись с мыслями, пытавшимися убежать куда-то далеко в чащобу леса, решился в долгий путь к самой  восточной оконечности леса. И пока он шел в сторону Серебрянного Озера, он все думал как же ему рассказать все Анфисе. Но потом он решил, что магический персонаж должен и так все понять.

Когда Василий зашел в уютный домик Анфисы, у нее на столе стояла яичница.  Хотел Василий начать разговор с народной мудрости про божий дар и яичницу, так удачно и к месту ему вспомнившейся, но, однако, поостерегся. Нельзя же сердить магический персонаж ! Ведь, может,  и есть в этом зверьке малоформатном сила великая. Обернется еще волком или еще каким хищником и съест его вместе с вновь открывшимся талантом вместо яичницы. Всякие случаи бывают в сказочных местах.

Анфиса же  совсем и не думала о магии или природных  «диссонансах», хоть и не чужда она была философии. Просто в эту минуту она была ужасно голодна.  А всякому зверю, пусть даже и не чуждому высокого искусства магии, не грех подкрепиться. Солнце вон уже где, а во рту и маковой росинки не было. Вся в заботах и трудах праведных.   
Среди жителей дальнего леса и его окресностей бытовала такая исконно лесная мудрость: если к тебе пришел хорек Василий,  то это надолго.  Любили  лесные звери этого странного поэта и философа, но далеко не всякий имел достаточно времени восхищаться красотой его умозаключений, особенно когда зима не за горами. Анфиса же, несмотря на некоторую природную стервозность, свойственную всем мало-мальски связанным с магией персонажам, и взрывной характер, достояние многих достойных жителей Дальнего Леса равно как и наших «палестин», была редким и благодарным его слушателем. То ли она чувствовала вину за давнюю историю с превратившимся в прекрасную птицу и улетевшим в далекие края ежиком-путешественником, то ли просто пожалела этого немного нескладного и странного лесного философа.

Но чувство голода в этот момент было явно сильнее всех остальных чувств. Вот и сейчас, критическим взглядом посмотрела она на Василия и тяжело вздохнула, поняв что спокойно доесть яичницу ей уже не удастся. Просто не дадут. С раннего утра ей морочил голову выдренок Константин с его внезапно нагрянувшими на Дальний Лес туманами и природными непонятностями. Теперь  хорек Василий пришел как раз  к знатной утренней трапезе, ко времени яичницы.

Вот ведь, гад такой, - подумала норка Анфиса , -  как время подгадал! И злиться на хорька Василия было откровенно глупо, и не злиться она не могла. Вот ведь напасть какая приключилась! Норка Анфиса только покачала головой, что хорек Василий воспринял как добрый знак. И не догадывался он, что у магических персонажей все не так, как у обычных зверей. Вот только Анфиса – это особый случай. К тому же, нравился ей Василий. Однако перекусить хотелось все-таки намного сильнее, чем долго и нудно рассуждать о высоких и непонятных философских понятиях или обсуждать его новую находку или напасть.               
Норка Анфиса была вся в сомнении: ее недюженный магический талант помог ей узнать, что попала в Василия рядовая природная несуразность называемая в Дальнем Лесу молнией среднего радиуса действия, но вдруг это не случайно совсем. Слышала она от многих, что ничего в мире не происходит случайно.  Особенно, в этих сказочных местах. Что есть какой-то неведомый нам план во всех природных сумазбродствах и безобразиях. Ведь очень даже может быть, что в этом кусочке обыкновенной молнии был знак особого волшебства.
Но, помимо всяких философий и влошебных знаков, занимала норку Анфису простая,  практичная и удивительно приземленная мысль: если сказать этому чудаку, что у него особый дар, может, он и уйдет с этим вновь приобретенным безобразием надолго, и трапеза совсем не сорвется. Уж больно аппетитно и все еще свежо выглядела яичница.

- Знаю, - быстро нашлась Анфиса, все же надеясь доесть яичницу, которая казалась абсолютно к месту и времени, -  вот даже и не говори мне ничего. Все про тебя знаю, ведаю и даже чувствую на особом, магическом и неземном уровне. Но надо мне осмыслить такой природный феномен. Даже и не пытайся  мне помешать, тебе же хуже будет. Просто наберись терпения и подожди. Иди, садись на дальнюю лавку около окна и терпеливо жди уж если пришел ко мне с такой явной несуразностью. Даже и не думай сейчас мне перечить. У меня же сегодня критический магический день – так что, лучше и не зли.

Василий подошел чуть ближе и молча сел на лавку. То ли на самом деле боялся он потревожить магический и, к тому же, особенно голодный персонаж в его критический день, то ли нахлынули на него привычные философские думы и умозаключения, которые он счел за благо не высказывать Анфисе. Но так или иначе, сидел он на удивление тихо. Не хотел он мешать мыслительному и жевательному процессу  Анфисы, и счел за благо посмотрел в окно на предпраздничный променанд мирно бредущих по тропинке пары выхухолей.

Норка Анфиса, меж тем, пребывала в редком состоянии абсолютной умиротворенности. День начался удивительно хорошо. Проснувшись с первыми лучами восходящего солнца, Анфиса прогулялась до ближайшего озера, навестила семейство американских бобров, приехавших в Дальний Лес из заморских краев погостить. Затем она написала пару таинственных заклинаний чтобы поддержать хорошую магическую форму и не забыть основы природного чудотворства. А потом прилетела сова Василиса и они с удовольствием обсудили последние лесные события и новости окрестных королевств. В общем, было с самого утра такое столь редкое и удивительное чувство, что жизнь удалась. 

В конце концов, трапеза ведь тоже не сорвалась! И вот она, наконец расправившись с яичницей, почувствовав и запомнив это ощущения абсолютного блаженства, сытости и душевного покоя, удовлетворенно вздохнула и вымолвила первую подходящую идею, пришедшую ей в голову:
-  Вижу. У тебя новый дар прорезался.
- Ну да, - выдохнул Василий, мысленно соглашаясь с ней, - вот так и я думаю. В этом ты права. Только подожди, а почему это прорезался – не зуб ведь, поди. Был всегда у меня талант огромный, вот только мистически проснулся от климатического «диссонансу». Вышел я на улицу, а тут гром и молния, но без дождя, и внутренний голос мне говорит, что, мол, дар у меня божий теперь. Настоящий. Большой. Просто не совсем ясно еще какой, потому как только проснулся, но дар определенно есть.
- Ты что, - подхватила Анфиса, - конечно дар. И не думай, и не «сумлевайся» совсем. Когда ты еще только заходил, я сразу увидела:  у тебя дар божий. Вижу я его в тебе - но вот только очень широко вижу: ты артист. Большой артист, прямо народный талант. А время для такого артиста ох как дорого. Так что иди и твори.
- А что творить-то, - смущенно промычал Василий.  Что-то теплое и приятное  родилось у него внутри от этих слов норки Анфисы и согревало все его существо. Как будто выпил он целую бутылку березового сока или даже две за один раз. Мысли о поиски ремесла ушли сами собой. Вон оно как вывернулось все - артист.  Глупо же искать какое-то там ремесло, если магический пресонаж утверждает, что он артист! Вот только не проходила у хорька смутная тревога, что как –то странно все это, и как же он будет творить !
- Василий, - произнесла Анфиса с напряженными нотками в голосе, увидев, что  разговор неожиданно для нее затягивается, запас ее терпения конечен, а хорька уносит по волнам самомнения и самовлюбленности очень далеко. Даже намного дальше, чем то место, куда ей очень хотелось его послать со всем его внезапно открывшимся непонятным талантом и такими понятными тревогами. – Ты смотри, не вздумай даже испытывать мое терпение. Я же сказала уже, что вижу твой дар, как и все божественное, очень широко. Расплывчато и туманно.  Таинственно.   Говоря честно и откровенно, устала я от сегодняшних откровений и чудес. Иди и твори - предмет искусства придет к тебе сам божественным путем и волею небесного провидения.
- Сам придет, да еще божественным путем ? - удивился Василий.
- Сам, сам, - подтвердила Анфиса, выпроваживая Василия на улицу. – Иди и жди его. Должен прийти твой предмет высокого искусства с минуты на минуту, не даром же у тебя такой катаклизм проклюнулся. Он на пути к тебе. А у меня сегодня еще полно дел. И сова должна прилететь с очередным важным сообщением, да и у выдренка Константина какое-то дело было.
Прямо беда с вами всеми ! 

Василий тяжело вздохнул, и выйдя из дома колдуньи, медленно пошел через весь лес к своему жилищу. Меж тем норка Анфиса еще не совсем верила своему счастью: внезапно свалившийся на ее голову хорек со всеми его завихрениями, катаклизмами и талантами семенил по лесной тропинке, и уже почти скрылся в глубине леса. И пока ее не отвлек очередной страдалец или искатель непонятных талантов, сочла она за благо заварить новую порцию чая и попробовать принесенное совой Василисой сладкое иноземное яство. 

Василий, продолжая топать по старинной грибной тропе в самую глубь Дальнего Леса, искренне верил в то, что у него на самом деле есть теперь необычайный дар судьбы. Он ждал, что предмет его творчества придет с минуты на минуту. Вот только смутное подозрение, что заплутал  предмет его искусства где-то на дальних подходах к Дальнему Лесу, не давало Василию никакого покоя. Решил хорек Василий отправиться на поиски своего предмета искусства, начиная с привычной южной оконечности  леса и опушек невдалеке от Серебрянного Озера, которое находилось почти прямо около  порога  домика норки Анфисы. 
Василий шел необычно медленно, но ни у многовековых великанов-дубов, ни  у раскидистых говорливых тополей, ни у бесчисленных кустов занихватских ягод  никакой заплутавший предмет искусства к нему не приходил. Приходили и уходили знакомые хорьки и веселые мышата, промчался вечно куда-то опаздывающий работяга-олень. Бурый медведь грозного вида чуть не сбил его с ног, но затем мило улыбнулся и пожелал хорошего дня. Не надо бояться тех кто имеет грозный вид, - подумал Василий, - надо бояться привычных и милых ехидн обоего пола...

Выдренок Константин, свидетель того как Василий натолкнулся на бурового медведя, спрятался в кустах крыжовника. А когда все разрешилось мирно, выбежал оттуда и направился к норке Анфисе, чуть не сбив с ног Василия. Но вся эта суета ничуть не тронула хорька. Ведь его дар все еще мирно спал где-то в глубине груди и не собирался ничего рассказывать о себе.

Вот беда какая, - думал Василий, - иметь такой божий дар и не знать какой именно. Да и предмет искусства не находится никак – неужели навсегда заблудился на подходах к лесу. Вот ведь оказия какая!

А внутренний голос тоже молчал, причем не от какой-то там особой внутренней вредности или бессовестной заносчивости. Нет. Все было гораздо проще: надоела ему хуже самых горьких орехов, заготовленных Василием на неуклонно приближающуюся зиму, эта история с внезапным даром. Гулял так Василий до самой темноты по закоулкам Дальнего Леса и его окрестностей, посетил все заветные поляны и навестил дальние вековые деревья-шептуны, но так и не нашел свой предмет искусства. И было хорьку до обидного не понятно: скрывался ли  этот самый загадочный предмет искусства, полный несказанного коварства, или просто играл с ним в прятки.

Василий почему то решил, что судьба должна послать ему какой-то дополнительный знак. В ту же секунду, прямо перед его носом пролетела что-то непонятное и шлепнулось прямо перед ним. Это был явно не божественный знак а что-то вполне земное и дурно пахнущее. Где-то высоко над головой виновато прокрякала утка. То ли он сожалела о том что свежий помет приземлился прямо перед носом хорька, то ли переживала, что не попала в него. Но так или иначе, хорек Василий уже хотел идти дальше по лесной дорожке, как вдруг он увидел кусочек кожи.  Именно такую кожу использовал ежик для своих котомок. И проснувшийся внутренний голос, устав от скитаний по осеннему лесу, позвал Василия навестить жилище своего недавно улетевшего соседа.   
Наконец, пройдя через знакомые опушки и дойдя до западного комплекса норок, где он и жил, Василий отчетливо вспомнил, что ежик перед полетом оставил ему ключи от своей норки. Давно он там не был – а ведь норка то, не в пример его малоформатной, самая что ни на есть шикарная, полная обаяния удобной просторности. И решил хорек зайти и внимательно посмотреть, что же там теперь происходит. Может быть, придет какая-нибудь дельная мысль или особый знак.

Зайдя в норку ежика Василий грустно осмотрелся вокруг: все в ней было как при его друге, как будто бы ежик только-только вышел на минутку отнести кому-то сделанную по заказу котомку. Но он улетел навсегда. И тут хорек Василий увидел гору заготовленной для котомок кожи, запах которой так понравился ему при последней встрече с ежиком. Этот запах преследовал его много дней, а гора кожи даже снилась иногда долгими ночами.
И тут к нему пришла неожиданная догадка: понял Василий, что вот он, его истинный дар, а ведь сколько раз проходил он мимо этой горы и не замечал что если придать этой коже нужную форму, то она и есть предмет высокого искусства. И сколько ни отговаривал Василия его внутренний голос, уставший от этого поиска непонятного предмета искусства, ничего не помогало. Сложно с творческой натурой, прямо напасть какая-то.

Василий в порыве вдохновения попытался достать заготовленную кожу, которая почему-то запрятана была в странного вида шкаф.  В результате  творческого порыва  хорька шкаф ежика, и так не обладавший повышенной устойчивостью от  переполнявших его кусков кожи, с грохотом упал, чуть не свалив Василия с ног. Хорек же, дорвавшись до своего предмета искусства,  начал судорожно резать кожу и наклеивать ее  на кусочки березовой  или дубовой коры, которые он нашел  в дальнем углу комнаты ежика.

И так он шумел и кряхтел от творческого порыва, буквально сметая все на своем пути, что даже выдренок Констатнтин из дальней норки прибежал посмотреть,  кто там не дает ему спать: неужели ежик, устав от полетов, вернулся котомки делать. 
Увидев Василия, перевернутый шкаф и разбросанную везде кожу, он просто оторопел. Никак не ожидал он от меланхоличного философа Василия такой прыти. Василий меж тем не замечал нежданного гостя и вдохновенно кромсал свежевыделанную кожу на странного вида куски неправильной формы.

Константин оглядел все вокруг и увидел нечто еще более поразительное и странное: на лавке  торжественно лежала странная «заковыристость», назначение которой было для выдренка абсолютно непонятно. Это были три небольших продолговатых кусочка кожи, тщательно прилепленные к  березовой коре.

Задумался  выдренок Константин, хотя и нехарактерно это было для него совсем. Вспомнил, что, забежав по дороге к Анфисе, он разузнал о каком-то небесном даре Василия, ни с того ни с сего открывшемся намедни. Вот  только какой это дар, не знал никто. Но назвать то что он видел продуктом этого дара он не мог. Вот если бы березового сока выпил бутылочку-другую, тогда может и увидел бы в этой сущей непотребности какое-то там искусство. А так ни высокого искусства, ни ремесла попроще, даже и не видно.

Константин чувствовал острый запах свежевыделанной кожи, и первой его мыслью было, что,  наверное, это надо нюхать. Константин намедни виделся с  филином, знатным своей ученостью. Он, как говорили в лесу, в этой жизни филин. А в прошлом был каким-то ученым или смекалистым ремесленником. Но так или иначе, филин наравне с совою был для выдренка Константина непререкаемым авторитетом в вопросах учености и познания.
Именно этот филин и научил Константина рассуждать новым методом: от противного. Порою, даже от самого противного. Вот и сейчас, Константин решил, что самое время его применить. Вспомнил он, хотя и с превеликим трудом, наставления филина: нужно выбрать явную несуразность, причем самую что ни на есть противную и пакостную. И вот от этой противности надо отталкиваться. Чем дальше оттолкнешься, тем ближе к истине. Одного не мог понять выдренок: почему это истина не может быть противной сама по себе.
Вспомнив всю это и решил Константин, что это не еда. Вот уж на самом деле: это было бы противной несуразностью все это съесть. Нет, съесть это точно нельзя. Но ведь и нюхать тоже противно. Значит от этой идеи тоже придется оттолкнуться. И тут зашел выдренок Константин в тупик, потому что все идеи применения увиденного на лавке оказались противными.

 Напрягся Константин и вспомнил еще одну мысль, высказанную мудрым филином. Говорил он как-то, что если все кажется противным и оттолкнуться от него нельзя, то надо выбрать что-то менее всего пакостное и считать его истиной. Это, говорил филин, будет как бы правдой.
Константин даже вспомнил слово ученое – «аксиомия». Филин называл таким мудреным  словом то, что конечно противное, но не очень и, по мнению ученого филина, сгодится на крайний случай за отсутствием более приятного. Поглядел Константин еще раз на три кусочка кожи, да еще пришпиленные к куску березовой коры. И, наконец, аксиомия пришла ему на ум – на это определенно надо смотреть.  Смотреть ведь на это, чистой воды безобразие, совсем не противно. Значит, это правильно. 
В прошлом году Константин видел, как ежик выводил подобные загогулины на песке и называл это как-то чудно. Так это еще более чудно, чем загогулины ежиковые – наверное,  это и есть его дар. Вот только неказистый какой-то он для дара небесного. В конце концов Константин решил, что на то он и подарок – ведь как часто дарят нам всякую непонятную и совсем даже не нужную «неказистость», а принимать меж тем все равно приходится со всеми положенными знаками внимания. Подарок ведь – ничего не поделаешь. Не обижать же дарителя.

- Вот это мне определенно нравится, – вынужденно соврал выдренок Константин, глядя прямо на три непонятные загогулины и честно пытаясь не рассмеяться. 
Мысленно, он уже навсегда прощался со всякой надеждой получить новую котомку. Какие уж теперь котомки, если такое художество пошло!  А про себя подумал, что изведет этот мелкоформатный и вредный хорек  своим странным даром весь запас кожи – вот точно, новые котомки мы только и видели теперь.
Вот ведь гад то какой, со своим вредным талантом !
По всему видно, что закончилось время дизайнерских котомок в Дальнем Лесу. Навсегда.  Бывает же так: живет себе тихопомешанный на своих теориях поэт и философ и никого особо не трогает. И Вдруг взбредет ему в голову шальная мысль, что у него особый талант. Вот тогда на самом деле надо ждать огромной беды. Любил выдренок Константин вещи сермяжные, простые и понятные. А всякие так художественные выкрутасы и творческие изыски просто на дух не переносил.
- Да уж, – ответил Василий невесть откуда появившимся тоном знатока, – это  произведения я назвал очень просто и изящно: три грации. Вера, надежда, любовь. По-моему, очень сильная вещь получилась.
- Это наверно «импрессия» такая, – с огромным трудом вспомнив слово, слышанное от  улетевшего ежика, выдохнул Константин, – а вещь-то на самом деле очень  сильная получилась, сермяжная. И вся в себе, словно несказанная красота. И, конечно, не лишено это все какого-то изыссканно-изящного налета. Подлинное искусство, вот. И, ни дать ни взять, самое что ни на есть оно.

Выдренок Константин окончательно запутался в оборотах речи и не знал сам, что это. Поэтому остановился на слове «оно» и подумал, что будет лучше остановиться на этом и немного передохнуть. У Василия запечатлелось из всей путаной речи выдренка Константина слово «импрессия», которое ему несказанно понравилось. Правильное слово, подходящее для его художественной методы. Поэтому все остальные словесные выкрутасы Константина, хорек просто пропустил.
-  Точно, – довольно сказал Василий, продолжая потерянную было нить разговора,  –  я и не знал, что ты так разбираешься в искусстве.
-  Да подлинное искусство видно сразу, – уверенно соврал Константин опять и отчаянно начал соображать, как ему усилить впечатление любителя изящных искусств и всяческих художественных безобразий и несуразностей, – Я вот смотрю и вижу, что вот эта, ну которая сбоку прилепилась, как бы на меня смотрит – это настоящая любовь. Уж не спутаешь ее с аистом или птицей киви-киви.
- Точно, – довольно сказал Василий, – Я так и думал, что любовь всякий различит. Поэтому, пораскинув варианты в мозговых закоулках, и начал с нее – уж очень сильная штука эта самая любовь. Но всякому художнику приятно, когда его искусство ценят и понимают еще при жизни. Признание окружающих жителей – это же великая специфическая вещь подлинного искусства.
-  Во как сказал ! А какая вещь то ?
-  Специфическая вещь.
-  Это как же понимать, переведи на наше лесное наречие да растолкуй !
-  Это одновременно просто и сложно. Диалектика, знаешь ли Константин, во всей своей природной красоте и несомненной несуразности бытия. Обоюдоострая сущность. Метафизические индиферрентно говоря...
- Неа, - нетерпеливо прервал философа Константин, - Прости Василий. Но ты не туда начал переводить. Переведи на мой язык. Обычный. Лесной. Без несуразностей.
- Прости, не подумал я о твоей лесной сермяжности. Это такая вещь, что только в искусстве и найдешь. В нашем лесу такая не встречается. То есть только там, в искусстве, и больше нигде и не сыщешь ее. Потому и специфической называется.
- Ну понятное дело, - привычно соврал выдренок, - как же не понять. Это, ведь, что-то вроде шишки от елки. Тоже вещь особо специфическая. Только на елке и растет. На клене почковаться не будет, «ни в жизть».  Если так смотреть, то в лесу у нас много чего специфического будет.
- Ну да. Если тебе так легче представить, то, наверное, и это тоже правильно. Вроде шишки. Шишки по природе своей тоже специфические. Да, и так можно сказать. Занятный ты все-таки , Константин !
- Так разве плохо это. Занятным быть хорошо. И занятым тоже хорошо. Подожди, ведь еще одно слово сказал ты. Это вот как понимать , «сурмяжный»? Что это вообще-то ?
- Это еще проще. Сермяжный, а никакой не «сурмяжный», это вроде как самый что ни есть наш, лесной. Истинный, понятный и совсем не мудреный. Вот.
- А вот это еще: что-то обоюдо-заостренное. Это как ? Растолкуй на нашем, обычном лесном диалекте. А то как-то мудрено все.
- Обоюдо-острое. Это, очень грубо говоря, и туда и сюда. Вроде как и на земле и на воде.

Вот взять бобра: живет в воде и на земле. В двух противоположностях сразу. Так и живет всю жизнь.

Вот тут Константин решил промолчать. Наверное, это случилось потому, что жизнь в двух противоположностях  сразу вызывала у выдренка какой-то непонятный животный страх.
И все же последние слова Василия произвели на выдренка Константина совсем не такое впечатление, как памятные слова про народное понимание для художника. Вот где впечатление была абсолютно неизгладимое и убийственно непонятное для выдренка. Силился Константин понять как это понимание может быть не при жизни, но бросил это вредное занятие и промолчал. И так постоянный мыслительный процесс, столь нехарактерный для него, изрядно утомил Константина и напряг его до самой крайней невозможности. Вот ведь, понавыдумывали эти умники диковенных слов на нашу беду: сами в них путаются и нас всех путают !

А хорек Василий был удивительно горд тем, что даже выдренок Константин понял его экспрессивное произведение. Понимает все-таки простой народ Дальнего Леса подлинные творения, потому что просто нельзя не понять такое гениальное творение , - подумал Василий и улыбнулся своим мыслям. Вот только о непонятной и далекой птице киви-киви он никогда не слышал, но все равно: ни одна птица не могла сравниться красотой и величием с его, хорька Василия, замыслом  и гениальными исполнением в нетленных творениях.
Выдренок Константин  искренне проникся осознанием исторической важности момента и хотел сказать что-то умное и торжественное. Но боялся очередного словесного поноса Василия. Да и ничего особенно умного и торжественного в голову Константину почему-то не приходило. Не был он великим оратором. Одни только междометия нестройными рядами сменяли друг друга в голове Константина, а затем начали беспорядочно циркулировать и отчаянно проситься наружу. Выдренок понял, что сейчас его может прорвать и  сермяжная правда все равно просочится наружу, как фарш через отверстия в обычной ручной мясорубке. И тогда все может кончиться для него плохо. Совсем даже некрасиво и конфузно может получиться, а Константин ссориться с хорьком совсем не хотел.

Посмотрев еще раз на загогулину под названием любовь, выдренок Константин просто и практично решил, что божий дар  приходит и уходит, а ему еще жить рядом с Василием.  Да и кто же ее знает, может,  и такая любовь бывает, не разберешь без бутылки березового сока. Скорее, даже двух бутылок березового сока на такую диковинную любовь не хватит. И если любовь была для него чем-то непонятным, то уж что за зверь такой под названием импрессия он вообще слабо представлял. До Константина не доходил сермяжный смысл, который заложил в эти три  свежевыделанные шкурки Василий. Если говорить абсолютно откровенно, то выдренок  Константин совсем не находил никакого смысла в действиях Василия уже на протяжении долгого времени. Но соседские отношения надо поддерживать.
 Выдренок подумал, что либо хорек опять перепил березового сока, что частенько с ним в прошлом случалось и было для жителей Дальнего Леса  и его окрестностей делом привычным, либо он в самом деле что-то в этом мире не понимает.

В конце концов выдренок Константин, известный природной смекалкой, которая не раз выручала его в трудные минуты, нашел выход: сославшись на неотложные дела,  он выскользнул от хорька. Меж тем Василий совсем не опечалился окончанием диалога с Константином, потому что создавал очередной нетленный  шедевр.
Едва переведя дух от встречи с настоящим искусством, выдренок помчался на другой конец леса чтобы рассказать об удивительных событиях единственному знакомому ему магическому персонажу –  норке Анфисе. Уж она то точно все сможет понять  и доходчиво объяснить.  Он так спешил, что ворвавшись в домик Анфисы, он столкнулся с ней в дверях.  Норка, собираясь на свой обычный дневной моцион по берегу Серебряного озера, буквально вытащила его от греха на улицу. Выдренок сбивчиво пересказал Анфисе свой недавний разговор с хорьком Василием своими словами и выражениями. Как только смог. Без особо мудреных слов типа обоюдо-заточенного или бобра, все свою земную жизнь проводящего в противоположностях.

Анфиса тяжело вздохнула. Не отпуская выдренка из своих цепких лапок,  она  произнесла :
-  Вот  беда какая с этими народными талантами из глубины Дальнего Леса и его окрестностей! Ведь бывает же так: ударит кого-то случайная молния, и просыпается в душе спавший талант диковинный или дурь отчаянная и несусветная. Как повезет, смотря что бог в ту душу при рождении заложил. Вот только чаще дурь попадается, чем истинный талант.
-  А по мне, так этот талант и есть самая дурь , - проговорил Константин , -  Вот взять того же Василия: ведь изничтожит он теперь почем зря весь запас кожи ежика. Только теперь мы котомки и видели. Вот ведь какая дурь получается! Нет для меня никакой разницы между этим его новым безобразным талантом и подлинным сумасшествием. Талант талантом, а котомок ведь больше не будет. А будет какая-то дурь нарезанная, которую потом только на выброс.
- Да. Котомки жалко, - согласилась Анфиса, – знатные у ежика получались котомки. Но все равно, без ежика ничего не получилось бы все равно. Уж больно сноровист он был в этом ремесле. А Василий совсем не такой. С его философскими вывертами не котомки делать, а только вот те закавыки и получатся. Он  ведь больше рассуждать любит. Да...
Константин только вздохнул в ответ. В душе-то он ни на секунду не сомневался, что это и есть исконная дурь, но темен он был в вопросах высокого искусства. В глубине души у него закралось смутное сомнение по поводу  такой изящной непонятности, как искусство вообще. Показалось Константину, что все искусство, вся эта долгая и кривая дорожка от самого первого наскального рисунка, через черные квадраты до загогулин Василия, и есть та самая настоящая и подлинная дурь.

Ведь по всем сказочным понятиям был выдренок Константин еще молод,  да и по жизни слыл персонажем с незамутненным всякими там аллегориями и  неземными фантазиями практическим и конкретным разумением, без всяких там философий, катарсисов и божественных откровений. Настоящий трудяга, на таких все  лесное сообщество держится. Тем и гордился немало.  Да и березовый сок практически не пил. Ну,  разве что по особым праздникам лесным, дням рождений, дням ангела, именинам сердца, открытию сезона сбора ягод после лютой зимы, последней теплой недели осени и первому снегу зимы. И все. Больше ни-ни. Вот только случались у него редкие приступы особо сильной тоски, которые без березового сока ну никак не проходили. Но это уже из категории лечения, а не выпивки...
- Долг у меня перед Василием, – сказала задумчиво и грустно норка Анфиса, – Обещала однажды я превратить его в состоятельного и работящего ежика, производящего котомки. Состоятельного и относительно богатого. Да вот только тогда у меня ничего не получилось, не смогла я тогда ничего сделать.

То ли не хватило моей магии, то ли не хотел он этого сам. Это ведь такая тонкая материя, магия. Но так или иначе, не получилось тогда. А теперь у него совсем голову снесло, надо ему помочь. Не стал  Василий ежиком, создающим дизайнерские и дорогие котомки, так пусть он будет художником. Все эти творческие натуры, по природе своей, немного сдвинутые, это ему по жизни как раз подходит.  Все равно он, по правде говоря, кроме «импрессий» своих странного свойства и непонятного содержания, и делать-то он ничего на этом свете не способен.  А так всегда при деле будет. Может, оно и лучше так. Искусство такое дело – главное в нужную сторону направить и рекламу организовать.
- Вот ведь прямо диковинная напасть лесная с незамутненным коварством и несуразностью , - проникновенно сказал Константин, вспоминая памятные словеса Василия. Он искренне надеялся, что вставил этот непонятный оборот кстати и ничего не перепутал в  чудных словах, хотя и не совсем понимал, что именно они на самом деле означают.
 - Неа. Не напасть совсем, ты что. И никакого коварства у нее нет, тем более незамутненного. Все у нее закручено да замутнено. Планида такая.  А вот с тобой- сущая беда. Пообщался с Василием и набрался его слов. Это же такая зараза, как туман. Заберется внутрь и потом никак не выгонишь. Ты, выдренок, меня не путай.  Напасть это же совсем другой, конкретный персонаж. Напасть я знаю, она очень живая и в чем то даже добрая и суразная. Заходит эта напасть ко мне от случая к случаю на чашечку малинового чая.
-  Это как же так, напасть и заходит ?
- Ну да, заходит по делам магическим когда зову. А чаще так просто заходит,  по-приятельски, чаю малинового попить и, заодно, обсудить последние лесные новости. Она забавный персонаж и совсем даже не страшная. Дружим мы с ней. Она ведь, для художников, самый главный магический персонаж. Вот слышал ли ты когда нибудь про муз ?  Вот это она и есть, в чистом и натурально-художественном виде.
-  Чудно как-то. Дружить с напастью нельзя. Напасть это ведь такая вредность лесная. В общем, такой персонаж из мира чудес и безобразий.
-  Да нет, никаких чудес и безобразий.  И дружить с напастью очень даже можно и совсем она не вредность. Просто магия сказочных мест. Вот познакомлю вас. С напастью многие встречаются по жизни, просто не знают, что это напасть и есть. То музой назовут, то напастью лесной, а то и еще как обзовут. А это напасть и есть. Самый что ни на есть наш лесной магический персонаж и есть.
-  Как это встречаются ?
-  Ну приходит она ко многим. Некогда мне сейчас тебе все растолковывать. Как нибудь, будет время, расскажу и приглашу в гости. Это отдельная история. Напомни мне потом. А пока у нас много работы с Василием и его новым талантом.
Константин и Анфиса, по совету ученой совы Василисы, тоже жалевшей хорька Василия  и неуклонно пополнявшей его словарный запас, начали рассказывать всем жителям леса и соседних королевств о внезапно открывшемся удивительном и необычном таланте хорька Василия. 

Анфиса, скрепя сердце и чувствуя, как она в этот раз рискует, выпросила у Василия его главный шедевр и повесила «Три грации» на самое видное место на кухне, главном месте всех важных разговоров. Всем гостям она по секрету рассказывала, что, если  купить у хорька картину сейчас за корзину орехов, то через несколько лет она будет стоить не меньше двух ведер грибов и отборных ягод лесных, если вообще выпадет такая редкая возможность и удастся купить подлинное произведение хорька Василия. Гости вздыхали  мечтательно и соглашались. Аргумент с живым примером про два ведра работал безотказно даже для самых далеких от искусства зверей. Вот ведь какой парадокс: сказка сказкой, а законы купеческие везде работают.

Разве можно ругать обитателей леса за неизбывную любовь к красоте подлинного искусства ? Не так ли мы все, истинные любители и ценители высокого искусства, боясь показаться абсолютными невежами, так искренно и нежно, даже без намека на какое-либо притворство, восторгаемся черными и белыми квадратами в красивых рамочках и без оных. Кто же из нас, живущих отнюдь не в далеком сказочном лесу, успешных и состоятельных, или всеми силами кажущихся такими, захочет вдруг опозориться в компании друзей?

А вдруг и вправду, во вредной каждодневной суете, просто не видим мы гениального произведения в свеженачертанных загогулинах очередного непризнанного гения. На то и есть у нас друзья,  поднаторевшие в высоком искусстве и всем, что около него крутится. А ведь нетленный шедевр рядом, прямо таки и рукой достать можно. Все еще доступен и прост как правда искусства. Да и потом , если все вокруг так покупают, значит, что-то в этом есть, и в будущем это целое состояние стоить будет...

Так или иначе, но зачастили к Василию жители Дальнего Леса. Не то чтобы всех сразу сразила наповал свежая струя таланта Василия, но вот захотелось им тоже приобщиться к его «импрессии» и прикоснуться к высокому искусству.

Общественное мнение при умело и правильно выстроенной рекламной компании и здоровой доле цинизма окружающей среды – это воистину великая вещь. И, после этого бума импрессий, всякий из уважаемых членов лесного сообщества пытался что-то купить у хорька. Так и стал Василий очень быстро модным художником. Ходил он теперь по лесу медленно и степенно в новом малиновом берете и такого же цвета шарфе. А во многих норках и домиках Дальнего Леса стали висеть на видных местах его разные «импрессии».

В сказочном Дальнему Лесу это , с недавних пор, уже стало хорошим тоном – взять да и вывесить вместо флагов семейства на самое видное место в домике какую-нибудь модную загогулину работы  хорька Василия, или целую серию их с авторской подписью.  Потом эти сокровища непонятной формы вешают на стенку и любуются ею.
Авторские копии  его первого шедевра «три грации», первой серии из  ста экземпляров, которые норка Анфиса сообразила заказать Василию, вообще стали раритетными.  Так что Анфиса попросила Василия больше их не делать. Ну разве что по особой оказии для соседей.
Выдренок Константин, обладая здоровой рабочей жилкой и практически полным отсутствием пустопорожних и только мешающих делу мечтаний,  рядом с одиноким домиком Анфисы построил  новый салон по ее проекту, и тоже помогал жителям леса приобщаться к подлинному искусству. Анфиса часто захаживает туда, потому как пока Василий витает в высотах интерпретаций мира посредством своих «загогулин», кому-то надо и коммерцией заниматься. Талант  талантом, но домик ее совсем покосился. Надо думать о новом строении. Да и зима не за горами уже. А она в этих сказочных местах особой добротой и мягкостью не отличается.

Вот только не бывает так ни в нашем мире, ни в Дальнем Лесу, ни даже в знаменитом Вестбинском Королевстве, которое находится не так уж и далеко от сказочного леса, чтобы все были одинаково счастливы, благополучны и величаво спокойны. Так уж устроен наш мир. Да и сказочный мир совсем не лучше.

Пафнутий, где-то там высоко на небесах, по-прежнему посылает вниз положенные молнии и разные плановые природные несуразности малого и среднего масштаба и дальности, и до сих пор страшно, нечеловечески и, практически не сказочно страдает, – ведь он по нелепой ошибке спустил ту злощастную молнию вниз, на Землю. Вот ведь какая незадача, просто неземная трагедия отчаянной ошибки и природной несуразности бытия. Ах, если бы знал, какой дар и талант спрятан в той , казавшейся самой заурядной стандартной молнии среднего радиуса действия и невзрачного вида, то точно оставил бы ее себе. Талант ведь лишним не бывает. Даже для небожителя и приближенного к богам персонажа.
Как часто нам кажется, что уж у всякого высоко посаженного волею судьбы или случая существа, все мысли должны быть исключительно чистые и возвышенные, даже, почти божественные. А уж про небожителей и говорить нечего. Сплошное боголепие в замыслах и поступках.

Ан нет, если ты не бог, а , например, его помощник по природным явлениям, то гложут тебя страсти. Кажется, что ты и не небожитель совсем, а простой земной червь. Не так уж высоко ты сидишь, чтобы избежать страстей земных.  А к земным еще и неземные цепляются.
Прямо чистая природная несуразность в душе типичного небожителя средней руки. Напасть «яки гиенна огненная». Вот и сиди себе младшим  помощником бога дождя и прочих осадков с туманными перспективами по крайней мере на ближайшие триста лет, да и спускай  молнии с громовым сопровождением, без всякого таланта и всеобщего признания...