Девятиклассник Данька Соколов, вечно лохматый троечник, сидя на скамеечке возле раздевалки, смотрит снизу вверх на классного руководителя — довольно крупную женщину лет сорока пяти, с сединками в собранных на затылке волосах, и говорит возмущенно:
— Ну сами подумайте, Оксана Тимофеевна, ну как я могу мешать всему классу, если сижу на первой парте?..
— Это все Резванова! Это она всех прикалывает, а потом спирает на нас... — вторит ему сидящий рядом белобрысый увалень Ваня Субботин.
— Ну ребята, вы сам виноваты! Однажды выделились в плохую сторону, и пошло! Ты, Соколов, хотя бы тройку по химии исправил, что ли...
— Дак я пытался! Она мне: «Иди домой, контрольную переписывай. Успеешь принести к трем часам — возьму». Я пришел — еще трех не было. Ванька — свидетель...
Субботин согласно кивает.
— ...А она не берет! А обещала... — возмущенно говорит Данька. — И я что после этого — виноват? Я хотел...
— А я по истории подготовился, подхожу, говорю — на четверку хочу пересдать, — встревает Иван. — А Лидия Павловна: «Нет, Субботин, не дам!» ...Ну вот и как после этого жить? — сокрушенно добавляет он.
— Она имела полное право, — говорит Оксана Тимофеевна.
— Согласен, мы сами виноваты, что сдали невовремя, — соглашается Данька. — Но зачем всё остальное на нас свешивать?
— А почему ты на собрании не встал и не сказал, что не можешь никому помешать, потому что сидишь на первой парте? — интересуется Пономарева.
— А смысл? — уныло осведомился Соколов. — Всё равно не поверят.
— Ну и сидите тогда тихо и не высовывайтесь. А с Юлей я поговорю.
I
Юлю Резванову до недавнего времени всерьез никто не воспринимал. Дурнушка, и не более того. Куда ей до признанных красавиц — Маши Веденеевой и Дианы Креш? Даже сравнивать смешно! И вдруг расклад поменялся. Настолько резко, что никто сразу и не понял. Еще в субботу Резванова была серой мышкой, гадким утенком, а в понедельник...
За три минуты до звонка распахнулась дверь, и на пороге возникла Юлька. Мини — уже и короче — некуда. Подняв руку, оперлась на косяк. Бедро — вбок. Данька аж присвистнул. Резванова торжествующе оглядела класс и бросила презрительно:
— Зря, Соколов, свистишь. Тебе не светит. А ты, Дианочка, захлопни ротик. Мухи могут налететь.
Это была неслыханная наглость с ее стороны. Креш хотела было возникнуть, но глянула в резвановские глаза и почему-то промолчала. А Юлька, покачивая бедрами, прошла мимо парты Синёва и, дернув локтем — будто бы случайно — смахнула учебник. Ромка наклонился, чтобы поднять, но вместо этого шалым взглядом проводил Юлькину юбку.
И тут раздался звонок. Он прозвенел слишком уж тихо и как-то почти незаметно. И Оксану Тимофеевну заметили только минуты две спустя — когда она произнесла:
— Ну что, девятый «в», успокаиваться будем?
Классная выделила взглядом эпицентр волнения и протянула — почти восхищенно:
— Ю-юля! Да ты у нас просто красавица сегодня...
Резванова снисходительно кивнула. Ромка оглянулся.
— Синёв, — сказала Пономарева. — К доске!
Он стоял возле учительского стола и молчал. Все, что учил вчера — выветрилось порывом воздуха. Тем самым, что создала только что прошедшая мимо Юлька.
— ...Садись, Рома, — вздохнула Оксана Тимофеевна. — Двойку ставить не буду. Сделаем скидку на Юлин выход. Вызову завтра, готовься.
Синёв поплелся на место. Полные губы Резвановой тронула торжествующая улыбка. Заметив ее, Пономарева прикусила губу. «Я сыграла на Юлю, — подумала она. — Хотя делать этого было нельзя».
— Можно мне?..
Не дожидаясь разрешения, к доске направлялась Креш. Идти на конфликт Оксана Тимофеевна не захотела и проговорила запоздало:
— Хорошо, иди...
Диана отшпарила отрывок наизусть и, получив пятерку, победно глянула на класс. Даже, скорее, не на весь класс, а в ту сторону, где сидела Резванова. Юля выдавила улыбку и демонстративно заложила ногу за ногу, отчего ее мини поползла вверх. Синёв обалдело косился на Юлькины ноги.
***
Родительское собрание напоминало птичий базар.
— Это не класс, а бочка с порохом! — возмущалась Ирина Петровна Резванова — худая, вся какая-то острая, с морщинками возле глаз.
— Да вы на дочку на свою посмотрите! — голосом базарной торговки кричала Аида Игоревна Креш — ладно скроенная, но излишне накрашенная женщина лет сорока. — Всем парням куры строит, ляжки показывает...
— Что-о?!
Резванова привстала и уперлась взглядом в Креш.
— А что слышала! — парировала та.
— Стоп! — сказала Оксана Тимофеевна и хлопнула в ладоши. — Креш! Резванова! Сядьте на место.
Ирина Петровна и Аида Игоревна, опешив, опустились на стулья.
— Оксана Тимофеевна, есть предложение...
С «камчатки» поднялся Синёв — коротко стриженный крепкий мужчина.
— Слушаю вас, Вадим Васильевич... — с готовностью сказала Оксана Тимофеевна.
— ...Договориться с психологом. Пусть разберется, что в классе творится, даст рекомендации...
— У вас есть кто-нибудь на примете? — почти автоматически, еще не зная — согласятся ли на это родители, спросила Пономарева.
— В принципе, да, — сказал Синёв.
— Кое-кому здесь действительно психолог не помешает... — пробурчала Тамара Григорьевна Веденеева — высокая, еще привлекательная стриженая блондинка с длинными черными ресницами над бледно-карими глазами.
— А почему вы считаете, что психолог нужен кому угодно, кроме вашей дочери? — возмутилась Резванова.
Оксана Тимофеевна тихо вздохнула. Можно ли ожидать, что при таких родителях класс будет хоть чуточку спокойнее?..
— Вот уж кому он действительно необходим, так это Алисе, — заметила молчавшая до этого момента мать Вани Субботина — совершенно безликая и незаметная. Пожалуй, даже Пономарева с трудом смогла бы вспомнить ее имя-отчество.
Дербышева-старшая собралась было возразить, но замешкалась. Аида Игоревна Креш, выскочив из-за парты, уперла руки в бока, возмутилась — как всегда, громко и назойливо:
— У меня, — она подчеркнула именно это слово, — к Алисе претензий нет. Она такая внимательная к Диане. Всегда, если что надо, тут же сделает. Прямо нарадоваться не могу...
Сидящий в самом центре класса Николай Степанович Башкиров изучал потолок.
— Стоп! — резко произнесла Оксана Тимофеевна. — Мне кажется, помощь психолога нужна не только вашим детям. Во всяком случае, я вам рекомендую воспользоваться предложением Вадима Васильевича...
Это было сказано таким тоном, что никто из присутствующих не посмел возразить. В наступившей тишине назойливо запищал сотовый.
— Извините... Я на минуту.
Синёв поднялся, вытащил из внутреннего кармана миниатюрный телефон, прислонив его к уху, прошел через весь класс и скрылся за дверью.
— ...Значит, нам остается только решить: даем ли мы на это согласие, — констатировала Оксана Тимофеевна. — Только, уважаемые родители, попрошу без гвалта. Голосуем.
— При одном условии, — произнесла Креш. — Чтобы все, что она узнает...
— Разумеется, — оторвавшись от созерцания потолка, перебил Башкиров. — Это же элементарная этика...
— Кто против? — поинтересовалась Пономарева.
Крутила головой одна лишь Дербышева, видимо, пытаясь понять расклад. Остальные, по крайней мере внешне, были за.
Дверь открылась. Убирая в карман телефон, через класс на «камчатку» прошел Синёв и, не садясь за парту, спросил:
— Ну что, Оксана Тимофеевна?
Пономарева обвела глазами класс:
— Возражений нет?
— Нет, — выдохнула Креш.
— Значит, Оксана Тимофеевна, я к вам ее пришлю? — спросил Синёв.
— Пожалуйста, — сказала Пономарева. — Ее зовут?..
— Вероника Васильевна Печерских.
— Мне хотелось бы попросить вас, уважаемые родители, не отказывать, если Вероника Васильевна захочет встретиться не только с вашими детьми, но и с вами.
— С моей дочерью — только в моем присутствии! — заявила Креш.
— Не доверяете вы своей Диане, — заметила Резванова.
— Я?! — взвилась Аида Игоревна.
— Стоп, дорогие родители! — вмешалась Пономарева. — Не забывайте: ваши дети уже большие, и у них могут быть секреты даже от вас. Это, конечно, не совсем нормально. И все-таки...
...Семнадцать лет назад она, тогда еще Оксана Рыжова, с трудом привыкающая к отчеству, пришла в эту школу. Классное руководство ей дали только на третий год работы. Может, это была случайность, но Рыжовой достался пятый «б» — самый спокойный класс из параллели. Она довела ребят до девятого и опять вернулась к пятиклашкам... В этом году Оксана Тимофеевна должна была выпустить уже третий девятый класс. Тот самый, в котором учились Дербышева, Креш, Веденеева... Он был взбалмошнее предыдущих. Его постоянно лихорадило. Учителя то жаловались на Соколова и Субботина — за их неуспеваемость и нестандартное поведение, то Диану заставали курящей в туалете (на замечания она демонстративно пускала дым к потолку, а, если те были слишком уж, по ее мнению, назойливыми — выдавала порцию мата — будто бы в пустоту). А то вдруг Башкировой не по душе оказывалась чья-нибудь фраза, и Варя выскакивала из класса посреди урока...
Полгода назад, когда в воздухе запахло новой весной, — и девчонки, и парни посходили с ума. «Ничего бы страшного в том, что у них заиграла кровь, — говорила учительница истории Людмила Павловна, — но ведь учиться перестали совсем...» И если уж она стала жаловаться на свой спокойный восьмой «а», то что было говорить о классе Оксаны Тимофеевны? «Бочкой с порохом» «в» класс был уже тогда.
Предложение Синёва-старшего оказалось для Пономаревой неожиданным. Оно могло бы повредить ей, но только лет пятнадцать назад. Сейчас Оксана Тимофеевна этого не боялась. В прочности своей нынешней репутации она была уверена. Наверное, можно было обойтись без психолога. Но слишком уж много в классе подводных течений. Разбираться в них нет ни желания, ни времени. К тому же, интересно сопоставить мнение Вероники Васильевны о девятом «в» со своим.
Вечером Оксана Тимофеевна вернулась домой, часа полтора проторчала на кухне, готовя еду. Поела без аппетита и села за проверку тетрадей. И почувствовала себя неуютно. Сознание, а, точнее, подсознание стало противиться принятому решению. Но Пономарева его уже приняла и менять ничего не собиралась. Она знала: сомневаться можно лишь до того момента, как все решил. А дальше — нужно исполнять задуманное. Иначе не добьешься ровным счетом ничего.
***
Телефонную трубку поднял Глеб. Мужской голос на том конце провода был басовит и уверен:
— Веронику Васильевну, пожалуйста.
— Сейчас, — недовольно бросил Глеб. Крикнул в стену. — Ника, тебя.
Печерских неохотно поднялась с дивана и прошла в соседнюю комнату, где стоял телефон. В трубке раздался голос Вадима.
— Здравствуй, — сказал Синёв.
— Привет, — отозвалась Печерских.
— Есть халтура.
— Какая?
— Разберись с Ромкиным классом.
— А что там?
— Полный бардак.
Странный отрывистый диалог. Будто говорить не о чем.
— Телефон запиши. ...Оксана Тимофеевна, классный руководитель.
— Всё? — спросила Печерских.
— Всё. Звони. ...Пока.
И Синёв отключился. Глеб сидел на диване и безучастно пялился в телевизор. Вероника прошла к себе. Села на диван и уперлась взглядом в соседнюю стену. ...Нет, все-таки холодно. Поднялась. Рывком стянула со спинки стула длинный мохнатый свитер и, надев, утонула в нем. Когда-то его подарил Веронике Вадим. Хотя, почему — когда-то? Кажется, на прошлый (или позапрошлый?..) день ее рождения. В этом свитере она была похожа на белого игрушечного медвежонка. И Вероника знала, что, когда она в этом свитере, с ней хочется поиграть, потискать... Но муж этого почему-то не делал.
Ну и ладно, проехали. Думать об этом не хочется. Лучше — о работе. Что знает она о Ромкином классе? Ни-че-го. Синёв-младший никогда не рассказывал о своих одноклассниках. Будто их не существовало.
Печерских, согревшись, поднялась, подошла к рабочему столу, стоявшему возле окна, и посмотрела за стекло. На улице, оказывается, шел дождь. И светили фонари. Обняв себя за плечи, Вероника отвернулась от окна и, медленно ступая, вернулась в соседнюю комнату. Глеб, в той же самой позе, что и во время звонка Синёва, смотрел телевизор. Печерских забралась на диван и положила голову на колено мужа. Он посмотрел удивленно. Вероника подняла глаза. Глеб заметил в них загнанную тоску, и неожиданно для жены, а, может, и для себя, затискал ее, как тискают мохнатого игрушечного медвежонка. Потом его рука остановилась как вкопанная, и Глеб спросил... Он спросил, казалось, ровным, но — излишне ровным — голосом:
— Ника, ты все еще не можешь его забыть?
Эта фраза прозвучала констатацией факта. Нужно было что-то говорить; наверное, опровергать... Но Вероника сказала:
— Мне трудно его забыть. Но я стараюсь. Я очень стараюсь. Правда, Глеб...
Они поженились в феврале. Свадьба была шикарная — с тройками, санями и рестораном. Глеб тогда сильно поистратился, но зато этот день запомнился надолго. Печерских взял отпуск и попытался устроить медовый месяц. Но какой может быть медовый месяц, когда в соседней комнате — двенадцатилетняя девчонка, имеющая дурную привычку везде появляться невовремя?..
...Вероника поудобнее пристроила голову на коленях мужа и, глядя на экран, где извивались под бодрые ритмы какие-то девчонки, затараторила:
— Тебе кто-нибудь из них нравится? Наверное, вон та черненькая, да? Неужели я хуже ее?
Она вдруг спрыгнула на пол и, закрывая собой телевизор, закрутилась в «танце живота», повторяя:
— К черту! К черту! К черту!
Потом кошачьей, нет, скорее, рысьей, походкой направилась к мужу, подманивая его пальцем. Муж посмотрел ошарашенно, тоже поднялся, и они с Вероникой впились в губы друг друга. В дверях появилась растрепанная Соня, глянула на Глеба с Никой и хмыкнув, направилась к телефону. Печерских сконфуженно оторвался от жены и вернулся на диван. Соня, не обращая никакого внимания на «родственничков», трещала по телефону. Она опять все испортила...
***
Поздно вечером в квартире Пономаревых раздался телефонный звонок.
— Оксана Тимофеевна? — донесся из трубки молодой женский голос. — Вас беспокоит Печерских.
— Здравствуйте, Вероника Васильевна, — с готовностью откликнулась Пономарева. И подумала: «Сколько же ей лет? Молодая? Но голос бывает обманчив...»
— Когда мы сможем встретиться?
— Завтра в три часа вас устроит?
— Как вам удобно, Оксана Тимофеевна...
Почему-то эта фраза Пономареву слегка покоробила. Может, почудилось в ней трепетное: «Чего изволите-с?..»
...Голос, к сожалению, не обманул. Веронике Васильевне было двадцать четыре. Некрашеные темные волосы, модная стрижка, чуть вздернутый нос, уши с короткими непробитыми мочками (всё равно сережки вдевать не во что), припухлые щеки, придающие этой молодой женщине определенную пикантность. Фигура, скорее, восточного типа — небольшая грудь и полные бедра. Все это Пономарева охватила практически одним взглядом и, нельзя сказать, чтобы осталась довольна. Причин к недовольству, вроде, пока не было, но многолетняя учительская привычка подмечать мелкие детали подсказывала: что-то в этой девушке не то... Но дать ей «отставку» только из-за того, что интуиция взбунтовалась?..
— Пойдемте в кабинет, — пригласила Пономарева. — У меня сейчас пустой урок. Нам никто не помешает. Подождите, я только фотографию класса возьму.
Они вошли в пустой класс. Вероника умостилась за первой партой и по привычке сложила перед собой руки. В последний раз она сидела за школьной партой семь лет назад. Сейчас ей предстояло понять, чем живут двадцать три человека, чьи судьбы ей доверены.
Кем была она, Вероника Печерских, тогда еще — Ника Сытова, девять лет назад? Крепкая, с мальчишечьей грудью, с маленькими, почти без мочек, ушами, с волосами неясного цвета, ближе к темному, ну, в общем, ничего особенного, явный «второй эшелон»... Казалось, никогда не стать ей не только первой, но и второй, даже третьей, и тогда Ника решила стать всем нужной. Решила — и стала. Правда, чего это ей стоило — знала только сама Сытова. Нет, еще подушка, в которую зарывалась Ника заплаканным лицом. А потом Вероника обрела профессию, а вместе с ней — и власть над людьми.
Оксана Тимофеевна положила перед Вероникой большую фотографию класса и села рядом. Из овалов смотрели на Печерских глаза пятнадцатилетних мальчишек и девчонок.
— Вадим Васильевич вам объяснил?.. — спросила Пономарева.
— Да, я в курсе.
— Тогда начнем, — произнесла Оксана Тимофеевна. Именно таким тоном начинала она каждый урок.
Палец ее уперся в пухлое, почти кукольное, личико со спадающей на лоб челкой и невинными глазами.
— Диана Креш. Мать — великая скандалистка, за дочь готова горло перегрызть. Отец — ни то ни сё. Учится Диана неплохо, но ангельским поведением не отличается. На мальчиков смотрит сверху вниз, даже на тех, что выше ее. Пожалуй, на всех, кроме Соколова. О нем я скажу позже. За Креш хвостиком ходит...
Палец Оксаны Тимофеевны переместился на сантиметр вправо.
— Алиса Дербышева. Средненькая девочка, и учится средне.
Вероника запоминающе вглядывалась в невыразительное, с острым подбородком, лицо.
— Таким проще жить в чьей-то тени, — заметила она.
— Да, конечно, — почему-то поспешно согласилась Оксана Тимофеевна. И продолжила (палец метнулся в левый нижний угол). — Даниил Соколов. Отъявленный троечник, хотя парень, в общем-то, неплохой. Родители мечутся, чтобы хоть как-то свести концы с концами. Парень, естественно, предоставлен сам себе.
— Таких в классе, должно быть, много? — поинтересовалась Печерских.
— Есть, — коротко произнесла Пономарева. — Дальше — Иван Субботин, его друг. Тоже троечник. Оба в классе — козлы отпущения. Особенно — Даня.
— Тот самый, к которому неровно дышит Диана? — уточнила Вероника.
— Тот самый. Ну вот, в общем-то, и вся дружба в классе. Остальные — поодиночке. Маша Веденеева...
Прямой нос, обаятельная улыбка, ямочки в уголках губ...
— Симпатичная девочка, — сказала Печерских. — Наверное, все парни — ее...
— Дианина конкурентка. Креш ее тихо ненавидит — еще с восьмого класса. Маша — умница, почти отличница. На нее я могу положиться во всем. Без преувеличений.
— Взгляд у нее действительно уверенный, — заметила Вероника.
— Дальше. Варя Башкирова. Немного странная девочка. По всем предметам — четверки. Могут быть и пятерки, но создается впечатление, что Варе они не нужны. Ее интересуют отличные оценки только по одному предмету — по биологии.
— Кто-нибудь из парней на нее внимание обращает? — поинтересовалась Печерских.
— Насколько я знаю — нет. Все в классе влюблены либо в Креш, либо в Веденееву.
— Ка-ак ску-учно! — протянула Вероника.
— Тем не менее... Дальше, — заторопилась Пономарева. — Юля Резванова. Столько лет была гадким утенком, и вдруг... Открылась бездна обаяния! Совсем недавно. Такое впечатление, что девочка решила круто изменить свою судьбу... себя... Сделала модную прическу, надела мини... Во взгляде уверенность появилась. Парни в тот день с ума посходили. Все! Без исключения. Креш только головой удивленно крутила по сторонам.
— Вы не догадываетесь о причине? — поинтересовалась Вероника.
— Нет. Хотя... Скорее всего, что-то связанное с семьей. Может, причиной было то, что от них недавно ушел отец. Может, сыграло роль, что Юля влюблена в Рому (я думаю, вы его хорошо знаете).
Печерских кивнула. Синёва-младшего она знала уже года четыре. За это время Рому можно было изучить вдоль и поперек.
— Ну вот, пожалуй, и всё. С остальными особых проблем нет — обычные ребята, без амбиций. Но если б не было тех, с кем я вас только что заочно познакомила, класс был бы серым. И, честно говоря, жутко скучным.
Пономарева замолчала. Вероника заметила полуутвердительно:
— Сейчас они вам скучать не дают...
Оксана Тимофеевна устало усмехнулась:
— Я вам обещаю, Вероника Васильевна: вам они тоже не дадут скучать.
Печерских улыбнулась, закрыла тетрадь, в которой по ходу разговора делала какие-то пометки, и произнесла:
— Спасибо, Оксана Тимофеевна, за ценные сведения.
Та махнула рукой и поинтересовалась:
— Как вы собираетесь работать, Вероника Васильевна? Может, вам устроить встречу с классом?
— Просто представьте меня, а уж я с каждым встречусь индивидуально.
— Хорошо, — отрывисто сказала Оксана Тимофеевна. — Завтра пятым уроком — классный час. Я вас жду.
Печерских вышла из школы. После разговора ей просто необходимо было проветриться. Она медленно спустилась по улице Софьи Ковалевской к дендрарию. Устроилась на скамейке и долго наблюдала за парковыми рабочими, обрезающими розовые кусты. Тяжесть в голове понемногу исчезала. Из информационного хаоса постепенно возникали едва уловимые очертания.
Ждать завтрашнего дня не хотелось. Вероника уже чувствовала рабочий зуд. И потому направилась к Синёвым.
Ни Вадима, ни Лены дома не было. Ромка учил уроки.
— Я помешала? — спросила Печерских.
— Да нет, тетя Ника, — уверил он. — Я все равно чай хотел попить. Вы будете?
— Буду, — сказала Вероника и направилась в ванную — мыть руки.
— Вы пришли по поводу отношений в классе? — громко, пытаясь перекрыть голосом шум воды, поинтересовался Синёв. И добавил напряженно. — Или к папе?
— Ага, — крикнула из ванной Печерских, услышав только первый вопрос. — Поговорим?
— Куда денемся? — отозвался Рома.
Из дневника Вероники Печерских
Рому Синёва я знаю четыре года. Мальчик способный и, в общем-то, неплохой. В принципе, работать мне с ним не нужно. Меня он интересует лишь в одном качестве: поставщика информации. Мы сидели у Синёвых на кухне, пили чай. И Вадим, и Лена были на работе, поэтому никто нам помешать не мог.
— Ну что, тетя Ника, — деловито сказал Рома. — Спрашивайте.
— Тебе обстановка в классе нравится? — поинтересовалась я.
Синёв помялся и произнес:
— Наверное, все-таки нет.
— Почему?
— Класс недружный. Каждый сам по себе.
— А как ты считаешь — кто виноват?
Он пожал плечами:
— Насильно мил не будешь...
Это была любимая фраза его матери.
— Тогда сформулирую вопрос по-другому: кто в классе с кем дружит?
Первыми, кого Рома назвал, были Дербышева и Креш. Потом — Соколов и Субботин.
— Неужели в классе нет взаимных симпатий? — удивилась я.
— Вы имеете в виду — парень-девчонка? — уточнил Рома. — Вроде, нет. Хотя... Кажется, Машку повело к Даньке. И Креш — к нему же.
— А что это вдруг? — спросила я. — Он что, такой особенный?
— А я знаю? У них спросите.
— Он похож на лидера? За собой повести сможет?
— Н-нет, наверное, — запнулся Синёв. — Просто выделяется.
— Чем? — продолжала я допрос, но добиться от Ромы ничего не могла.
Тогда я попросила:
— Остальных девчонок охарактеризуй.
— А чё там характеризовать? На них даже смотреть не хочется. Н-ну спрашивайте, о ком нужно. Постараюсь...
— Резванова.
— Юлька? — удивился Рома. — Она-то вам зачем? Там и смотреть-то не на что... Почти...
— Это тебе не на что, — сказала я. — Меня интересует внутренний мир.
— А я в него не лазил! — бросил Синёв.
Почему-то он вдруг стал агрессивным. Неспроста. Надо взять на заметку!
— А Варя? — переменила я объект.
— Башкирова? — снова удивился Рома. И протянул. — То-о-омная така-а-ая!
— Ясно. А тебе кто-нибудь из девчонок нравится? — спросила я, доверительно к нему наклонившись.
Рома помолчал немного и сказал:
— Вы.
Я опешила. Я всегда смотрела на него как на сына своего... скажем так — старого друга, и вдруг... Ведь я в полтора раза его старше! Я справилась с собой и произнесла:
— А из тех, что помоложе?
— Ни Маша, ни Диана мне не светят, — признался он.
Я возмутилась:
— А я, значит?..
Синёв стушевался и проговорил:
— Извините, тетя Ника, я... Вы мне правда нравитесь. Вы же очень красивая, но... замужем. А я так сказал про Веденееву и Креш, потому что...
— Ладно, — улыбнулась я через силу . — Замяли.
— Замяли, — вздохнул Рома.
Я посмотрела на его помрачневшее лицо и подумала: стоит ли продолжать мучить и его, и себя?
— Ну, мне пора, — сказала я. — Спасибо за чай.
— Я провожу, — заторопился Синёв.
— Как хочешь, — пожала я плечами.
Мы шли к трамвайной остановке. Рома молчал.
— Ну что ты, — сказала я. — Выше нос! Жизнь продолжается. Присмотрись к девчонкам. Кого-нибудь обязательно найдешь.
— Найду, наверно, — равнодушно бросил он и пнул ворох листьев, собранных дворником.
Мы остановились. Я взвихрила Ромкину шевелюру и сказала:
— Ну, пока?
— Пока, — сказал он автоматически. Поправился. — До свидания, тетя Ника... Только папе не говорите...
— Не скажу! — пообещала я. — Это будет нашей маленькой тайной.
Сейчас я сижу за рабочим столом и пишу. В моей работе с классом появилась первая неожиданность. Сколько их будет еще? Названные Оксаной Тимофеевной и Ромой фамилии почти совпали. Креш - Дербышева, Соколов - Субботин, Веденеева... Правда, Пономарева называла еще Резванову и Башкирову. Но почему Синёв так резко высказался против Юли? Оксана Тимофеевна сказала, что Резвановой нравится Рома... Не в этом ли причина? Пожалуй, сначала мне нужно встретиться именно с ней.
***
Вероника смотрела на мелкие капли. Они с лету, не замечая прозрачной преграды, разбивали тельца о трамвайное стекло. И стекали вниз. А Печерских все думала о Ромкином признании. Сейчас уже не так просто будет заглядывать к Синёвым «на огонек». Раньше она изредка ловила косые взгляды Лены Синёвой, а теперь еще и Рома... Надо ж было задать дурацкий вопрос о его симпатиях!
Мысли Печерских перетекли на Резванову. Появилось предположение, пока еще робкое. Соперничество красавиц — Дианы и Маши — вполне могло породить противодействие со стороны остальных девчонок девятого «в»... Неужели первая «ласточка» этого противостояния — Юля?
Когда Вероника вышла из трамвая, мороси уже не было, но низкое небо все так же серело. Печерских прошла по двору, покрытому рыжей мокрой листвой, и толкнула дверь подъезда...
В квартире Печерских было три комнаты. Первая — нечто среднее между спальней и залой, где стояли два дивана, сервант, шкаф для одежды и телевизор. Вторая — раза в полтора меньше — кабинет, в котором работала Вероника (стол у окна, книжные полки с Юнгом, Фрейдом, Шопенгауэром и прочими, менее известными в широких кругах, философами и психологами). И диван. Диваны были ее страстью. Эта страсть пришла из детства. Печерских до сих пор помнит свое почти шоковое состояние, когда она увидела огромный — почти на две стены — угловой диван у одноклассницы Ирки Горновой. С тех пор при виде любых диванов Печерских бросало в дрожь вожделения.
А третья комната — через стену от кабинета — была детской. В ней жила двенадцатилетняя сестра Никиного мужа. Соня только что пришла из школы и тут же на полную мощь включила магнитофон.
От меня о...ей, мальчик-гей, мальчик-гей!*
— требовал из соседней комнаты звонкий детский голос. На втором куплете Печерских не выдержала. Поднялась с дивана и зашла в Сонькину комнату.
— Тебе это нравится? — поинтересовалась Вероника.
— Ага! — охотно сообщила Соня.
— А как ты думаешь — это нормально, когда девочка любит девочку, а мальчик — мальчика?
— Просто прикалываются девчонки, — недовольно объяснила племянница Веронике.
— Да нет, — сказала Печерских. — Не просто.
Соня демонстративно закатила глаза.
Вероника знала, что это все действительно не просто. Запретный плод сладок, особенно при неокрепшей детской психике и обычном для Сонькиного возраста эгоизме. «Дай!» и всё! Хочу! На то и рассчитано.
— А тебя не смущает, что они матерятся?
— В какой песне? — заинтересовалась племянница. — Давай послушаем!
— Отмотай назад...
...Спустя десяток секунд Соня протянула:
— Ну-у, тетя Ника! А я думала, они и на самом деле... У нас в школе я еще не такое слышу...
Вероника не нашла что ответить, и вернулась к себе. Песня стала почти не слышна: Соня все-таки уменьшила звук.
Из дневника Вероники Печерских
Совсем недавно мы разговаривали с Леной Синёвой о засилье секс-меньшинств на телевидении и в жизни. Схлестнулись насмерть. Она почти кричала, что все они — больные, и с чего это, мол, я на них взъелась?! Я прекрасно понимала, что причиной Лениного крика была отнюдь не моя позиция по отношению к этим «несчастным», и потому спокойно спросила:
— Неужели эта болезнь так заразна?
Синёва слегка стушевалась и попыталась углубиться в дебри медицины. Но скоро поняла, что запуталась окончательно, и умолкла. Почему-то мне стало ее жаль, хотя меня она не жалела никогда (хотя, собственно, с какой стати ей меня жалеть?!). И я сказала:
— Знаешь, ты права. Они все — больные. Но причины у них — разные. У кого-то действительно — гормональные. Таких, наверное, меньше. А у остальных всё кроется в психике. Насмотрятся какие-нибудь пацаны или девчонки с неустойчивой еще психикой на размалеванных мальчиков с короткими юбочками или на целующихся девочек, наслушаются песенок типа «Я сошла с ума, мне нужна она...», и пойдет!.. А если, к тому же, на это безобразие наложится собственный отрицательный опыт в общении с особью противоположного пола...
— Может, ты и права... — неохотно признала Синёва и замолчала.
***
Александр Игоревич Михеев, бывший учитель физкультуры, а ныне — директор, бодрый и крепкий, несмотря на свои пятьдесят шесть, широко улыбнулся и, взяв Пономареву под локоть, проговорил:
— Оксана Тимофеевна, вы с каждым днем становитесь все ярче и ярче...
— Свечусь, что ли? — в шутку поинтересовалась она.
— Да нет, ну что-о вы-ы! — сообразив, что Пономарева хотела сказать, произнес директор. — Цветете! Соблаговолите зайти ко мне на чашку чая. Если я правильно осведомлен, у вас пустой урок?
«Вы всегда осведомлены правильно», — хотела сказать Оксана Тимофеевна. Но вместо этого произнесла:
— С удовольствием. Горло совсем пересохло.
— Вы все вою-юете, — с неизменной улыбкой, на ходу протянул Александр Игоревич.
— Такой уж мне достался класс. Приходится...
— Да-а, класс не из легких, — согласился директор. — Тем приятнее будет осознание победы. Прошу...
Александр Игоревич приглашающе отворил дверь кабинета, пропуская Пономареву.
— ...К сожалению, очень часто победа оборачивается поражением, дорогая Оксана Тимофеевна, — сказал спустя пять минут Александр Игоревич, наливая чай — сначала в гостевую, а потом в свою — чашку.
«Знает, — поняла Пономарева. — Уже донесли...»
— Слыхал о вашем эксперименте, — подтверждая ее предположение, произнес директор. — Подростковая психика — такая неустойчивая вещь!.. Особенно в наше жесткое время. Вы уверены, что?..
— Уверена, — не допускающим возражений тоном сказала Пономарева.
— Это хорошо, — задумчиво произнес Александр Игоревич. — Может, и на самом деле пришло время разобраться, что же происходит с вашими детьми...
Затрезвонил телефон. Директор приподнял трубку и тут же опустил ее на рычаг.
— Раньше было проще, — не то констатировал, не то пожаловался он. — Все подростковые конфликты возникали из-за взаимных антипатий. А сейчас даже в симпатии вклиниваются деньги.
Фраза была довольно неуклюжей, но что хотел сказать директор, Пономарева поняла. Деньги способны разлучить даже самых романтично настроенных влюбленных.
— Вы уверены? — снова спросил Александр Игоревич.
— Веронике Васильевне — двадцать четыре, — поспешила сообщить Оксана Тимофеевна. — Ей легче понять нынешних подростков.
— Но опыт... — возразил директор. — Он, так же, как... бессилие в определенных случаях... приходит с годами.
— Мне ее рекомендовал Синёв-старший, — сказала Пономарева.
Она защищала Веронику Васильевну перед Александром Игоревичем, но сама была не совсем уверена в победе.
— Будем надеяться, что эксперимент удастся, — отозвался директор. — Может, позже мы распространим его и на другие проблемные классы. Или пробьем ставку школьного психолога... В общем, все зависит от вас.
Директор всегда говорил: «Все зависит от вас». И, конечно, был прав.
***
Домой идти не хотелось. В последние две недели — с того момента, как ушел отец, находиться там было невыносимо. И, после того, как прозвенел звонок, Юля спустилась на первый этаж, встала в очередь в раздевалку. Мимо Резвановой деловито просвистела Диана и пристроилась к стоящему четвертым Субботину. Юля зло глянула в сторону Креш и достала из сумки бумажку с адресом Вероники Васильевны. «А все-таки сначала она захотела встретиться именно со мной!» — торжествующе подумала Резванова. Настроения не было. В дневнике — тройка по химии. И незачет по литературе.
Юля вошла в автобус и села у окна.
— Проездной, — равнодушно бросила она подошедшей кондукторше.
Но та не поверила. Резванова долго искала его в сумке, а кондукторша все это время стояла рядом — как цербер. Она, похоже, почти торжествовала, уверив себя, что поймала-таки безбилетницу, но Юля сунула ей под нос проездной, и кондукторша отошла, обозленно бросив:
— Задевают черте куда...
Резванова сунула проездной обратно в сумку и уставилась в окно. За стеклом была сплошная тоска...
Из дневника Вероники Печерских
Сегодня ко мне пришла Резванова. Кажется, ничего особенного в девчонке нет, ее никак нельзя назвать даже симпатичной, не то что красивой, но парни к ее ногам падают пачками. «Непонятно, откуда взялась такая бездна обаяния?» Это слова Оксаны Тимофеевны, но я не согласна.
Только Юля вошла, я увидела ее глаза — злые на весь мир. Она сбросила кроссовки и, даже не спрашивая разрешения, прошла в комнату. Я приготовила кофе, позвала на кухню. Мелькнуло сомнение — может, я обозналась, может, не запомнила лицо на фотографии, которую показывала мне Оксана Тимофеевна?
— Ты правда — Юля? — спросила я.
— Что, не похожа? — усмехнулась она.
Потянулась к тарелке с печеньем, сжала одно в кулаке. В стороны прыснули крошки.
— Вот они где у меня, Вероника Васильевна!
— Кто? — не поняла я.
— Парни. Они у меня в ногах ползать будут! Все! — почти истерично выкрикнула она.
— А тебе Романа не жаль?..
— А я никого не выделяю! При чем здесь он?
— Как — не выделяешь? — опешила я. — Ты ж его любишь! Или я ошибаюсь?
— Я?! — сказала Резванова и захохотала мне прямо в лицо. Привстала, наклонилась над столом и выдохнула. — Я его ненавижу!
Кажется — если б Синёв сейчас был здесь, она выцарапала бы ему глаза или вообще задушила. Я постаралась придать голосу спокойное выражение.
— В чем же он виноват?
Юля опустилась на табуретку и сказала:
— Тем, что он похож на моего отца.
— Это криминал? — спросила я.
— Да! — убежденно бросила Резванова. — Потому что он от нас ушел.
— И поэтому ты...
Она не дала мне закончить и произнесла спокойно:
— Я всех парней положу к своим ногам! И потопчусь на них...
Мне стало не по себе.
— Думаешь, это выход?
— А вы можете мне предложить другой?
Я посмотрела на покачивающуюся Юлькину ногув ажурных колготках, на круглую коленку ... И не нашлась что ответить. Отхлебнув кофе, Юля спросила:
— Вы считаете меня плохой, да?
— С чего ты взяла? — удивилась я. — Все вполне логично. Ты подумала, что папа вас предал, и решила отомстить. Всем. Но все-то при чем?
— У Машки отец тоже уходил, — сцедила Резванова.
— Но вернулся же! — возразила я.
— Ну и что? — упорствовала Юлька. — Но ведь уходил?
— А ты знаешь, что произошло в их семье? Знаешь, почему он ушел?
— К молодой, — сказала она. — Ну и все навороты.
Я могла попытаться уверить ее, что всё не так просто, но Резванова сейчас, в таком состоянии, не смогла бы воспринять мои слова. И тогда я сказала:
— Брось, Юлька! Чем тебе Рома не нравится? Спокойный парень...
Она пожала плечами. Допила кофе и поднялась.
— Спасибо, Вероника Васильевна! Ну, я пойду?
Я проводила Юлю до порога и закрыла за ней дверь. Потом прошла в кабинет — небольшую комнату, отвоеванную у мужа (он обязательно хотел иметь в квартире спальню, детскую и залу), и устало опустилась на диван. После разговоров с пациентами у меня всегда появляется дикая головная боль, которую не снимает даже кофе. От этой боли у меня есть единственное лекарство — сон.
Я прикрыла глаза. Передо мной возникла Юля Резванова. Мечущийся взгляд. За внешней бравадой — неуверенность. Кажется, диагноз я поставила верный, а вот лекарство...
***
Ну конечно, Глеб ее разбудил. По утрам он старался всё делать бесшумно и, наверное, именно поэтому то натыкался на табуретку, то ронял крышку от кастрюли... Вероника со вздохом поднялась с дивана и возникла в проеме кухни, щурясь от яркого света.
— Ты чего? — удивился Глеб. — Спи, рано еще...
— Иди побрейся, — сказала Печерских. — Я разогрею.
Муж уходил в свою контору. Вероника оставалась. После свадьбы она хотела устроиться на работу, но Глеб сказал:
— Нечего делать! Я хочу, чтобы у нас был ребенок.
И Вероника сидела дома и ждала ребенка. А потом позвонил Синёв и предложил «халтуру». Сначала Печерских не поняла, зачем Вадиму это нужно. Неужели в Ромкином классе на самом деле такой беспредел? Или Синёв-старший просто решил дать ей подзаработать?
Печерских пожала плечами. Заварила кофе. В квартире было холодно. Грея руки о кружку, Вероника прошла в комнату, пристроилась на диване. Хотелось чего-нибудь несерьезного. Какой-нибудь комедии (хорошо бы еще — советской) или попсовых песенок. В общем, чего-нибудь, позволяющего отрешиться от проблем. Но на всех каналах — то реклама, то боевики. А то вообще какая-то муть. И Вероника переключилась на MTV, хотя канал этот никогда не любила.
Она перевернулась на левый бок, поставила кружку с кофе на пол и, вытянув ноги, лениво следила за танцующими девчонками. Они сменяли друг друга в клипах, похожих как две капли воды — клонированные блондинки с полными губами, соблазнительно извивающиеся под клонированные же песни о несостоявшихся встречах. Абсолютно неважно, что кто-то из них пел на русском, а кто-то — по-английски. Для полного отрешения от действительности песни эти годились. Но на втором десятке клипов на экране возникла симпатичная черноволосая мордашка «татушки» Юли. Она сидела в школьном туалете и сооружала бомбу — чтобы взорвать неверную подругу, милующуюся на карусели с каким-то парнем. Зарево... взлетают бутафорские головы лошадей. Дикое убеждение, что с помощью мести можно изменить свою судьбу в лучшую сторону!.. Наивная...
Завтра нужно встретиться... Наверное, все-таки с Дианой. В нежноголосое «полчаса поезда под откос...» впился дверной звонок. Так звонить мог только Глеб. Вероника нехотя поднялась и, не надевая тапки, прошлепала в коридор и открыла дверь. На пороге действительно стоял муж.
— Чё это ты босиком? — удивился он. — Простынешь...
— И тебе меня будет жалко? — поинтересовалась Печерских.
Муж странно посмотрел на нее и ничего не сказал. Вероника поежилась и взъемом левой ноги почесала правую икру.
— Иди оденься... — сказал Глеб. — И разогрей там чего-нибудь... Небось, опять пельмени?
Вероника хотела взорваться, но передумала.
— Я сейчас рыбу пожарю... — виновато проговорила она.
— Свари хотя бы десяток этих чертовых пельменей! — раздраженно бросил Глеб. — Жрать хочу, как... Тапки надень!..
Печерских влезла в тапки, прошлепала на кухню и включила газ. Настроение испортилось окончательно.
— Ну как там у тебя? — крикнул из коридора муж.
— Не вскипела еще, — сдерживая раздражение, отозвалась Вероника.
— Кто не вскипел? — не понял Глеб. — Я о твоем классе.
— Там тоже пока никто не вскипел, — уже спокойнее произнесла Печерских.
Она почти никогда не говорила о своей работе. А вчера вдруг сказала. Несмотря на то, что «халтуру» ей подбросил Синёв.
— Завтра встречаюсь с признанной красавицей класса, — поведала Вероника. — Вот после нее и поговорим. А у тебя что?
Глеб пожал плечами.
— А что — у меня? Всё то же. ...Пошел переодеваться.
...И так — почти каждый вечер.
***
...Утренний звонок Синёва-старшего застал Печерских в постели. Сегодня она хотела выспаться. Похоже, не удастся.
— Ника, — сказал Вадим. — Ты сейчас приехать сможешь?
— Может, не надо? — не совсем уверенно (видимо, просто еще не отойдя ото сна) проговорила Печерских.
— Надо, Ника! — ответил Синёв. — Мне нужно с тобой поговорить о Ромке.
— А что с ним?..
— Жду! — бросил Вадим и отключился.
Что у него стряслось?! Может, узнал о Ромкиной любви к ней? И что дальше?! Вероника заставила себя подняться и пройти в ванную... на кухню... Перекусив, оделась и вышла из подъезда.
Спустя минут сорок стояла она у двери Синёвых. Выдохнув, ткнула пальцем в белую кнопку звонка. Дверь открыл Вадим.
— Привет, — сказал он, принимая ее куртку.
— Ты один? — быстро спросила Печерских, еще не решив — что хуже: если он один, или с Леной.
— Один. Кофе?
— Мог бы и не спрашивать, — ответила Вероника. И поежилась.
— Да... — чуть сконфуженно сказал Вадим. — Прости, я сейчас. Проходи в комнату.
И ушел варить кофе. Запищал в кармане пиджака сотовый, но Синёв его проигнорировал. Из кухни струился невыносимый аромат. Веронике хотелось убежать отсюда, но слишком уж многим она была обязана Вадиму... Он зашел в комнату минут пять спустя, держа в руках два блюдца с миниатюрными кофейными чашками. Вероника в белом пушистом свитере сидела с ногами на диване. Она приняла блюдце и, сглотнув слюну, а следом — аромат, напомнила:
— Ты хотел поговорить о Роме...
— Да... о Роме, — будто вспомнил Синёв. — Знаешь, он, кажется, влюблен.
— В кого? — почти обреченно выдохнула Печерских.
— А вот это я у тебя хотел спросить.
«Знает, — подумала Вероника. — Хотя, какая теперь уже разница?» Она махнула рукой и сказала:
— В меня.
— Не шути, — отозвался Вадим.
— Я не шучу. Он мне признался два дня назад.
— Не городи ерунду, — спокойно сказал Синёв. — Я знаю, что его завлекла какая-то девица из класса.
— Резванова? — спросила Печерских.
— Тебе лучше знать.
Кофе слегка горчил. И обжигал горло.
— Наверное, она, — решила Вероника.
— Кто такая?
Голос его стал напряженным.
— Скажи Роме — пусть бежит от нее, не оглядываясь.
— Дохлый номер? — уточнил Синёв.
Печерских кивнула.
— Почему?
— От нее ушел отец. И в отместку она решила положить к своим ногам всех парней. А Ромка чем-то напомнил ей отца.
— Н-да-а... — протянул Синёв и, словно до него только теперь дошел смысл недавней Никиной фразы, спросил удивленно. — И что, Ромка вправду объяснился тебе в любви?
— Да, — сказала Вероника.
— Ладно, — бросил Вадим. — Пускай тогда будет эта... как ее? ...Рязанова?..
— Юлька его погубит, — проговорила Печерских.
— А ты?
Вероника молча допила кофе и поднялась. Все стало ясно.
— Не мешай ему, — попросил Вадим. — И... в общем, звони. Только не на домашний телефон.
— А я забыла номер твоего сотового...
— Ну запиши. Восемь. Двести сорок восемь...
— Я забыла номер твоего сотового, — повторила Вероника. — Совсем забыла, понял?!
Она поднялась из-за журнального столика, стоя допила кофе, вылила гущу на блюдце и поспешила в коридор. Надела куртку и, не прощаясь, вышла на улицу.
Теплое, несмотря на конец сентября, солнце торчало высоко в небе. Уж лучше бы шел дождь...
Вероника шуршала квелыми рыжими листьями и думала, что сапожники всегда бывают без сапог. Она, которая может наладить чужую судьбу, собственной — счастлива ли? Она, глядя на других со стороны, способна проанализировать их жизнь и дать совет, а вот на себя — со стороны... Не получается.
А Вадим... Ну что ж, когда-нибудь это все равно должно было закончиться. И, может, слава богу?.. Вероника опустилась на скамейку, вынула из кармана плаща левую руку и посмотрела на часы. До встречи с Креш остается три часа десять минут. Придется ехать домой.
Дома Вероника моталась по комнатам, забредала на кухню, и никак не могла сообразить, чего же она хочет. Потом упала на диван и включила телевизор. Легче не становилось. Она поднялась и пошла варить кофе. В таком состоянии, какое у нее сейчас, встречаться с Дианой?.. Судя по словам Оксаны Тимофеевны, эта девочка — крепкий орешек. Нужно успокоиться! Всё когда-нибудь проходит. Пройдет и это.
***
Диана с Алисой, встречаясь в школе, обычно демонстративно целовались, как лучшие подруги, хотя на самом деле Дербышева была всего лишь бледной тенью Дианы, и не более. Алиса, казалось, могла за свою подругу порвать глотку любому, а вот Креш за нее — вряд ли. Она никогда не подсказывала Дербышевой, даже когда та краснела или бледнела у доски. Лишь изредка, сжалившись, помогала решать задачки на контрольной по алгебре, и то лишь когда этого не видела подслеповатая Ирина Геннадьевна.
Весной, в конце восьмого класса, все (ну, почти все!) парни повлюблялись — кто в Машу Веденееву, кто — в Диану. Из всех парней класса Креш выделила Даньку Соколова. Но чтобы за ним бегать?! Еще чего! Пусть сам побегает. Она просто поиграет с ним в кошки-мышки: поймает, потискает в коготках, отпустит, и — снова.
...Интересно, говорила ли уже с ним Вероника Васильевна? С Резвановой — говорила, это Диана знает. А с Данькой? Дорого дала бы Креш, чтобы узнать, о чем у них шел или пойдет разговор.
Как себя вести с Вероникой Васильевной — Диана пока не задумывалась. В подобных случаях она привыкла действовать по наитию.
Креш вышла из школы и остановилась на пороге — посмотреть на часы. За спиной отворилась дверь, и вылетевший из нее пятиклашка впаялся лбом в Дианину спину. Попытался увернуться, но Креш ловко ухватила пацана за воротник и выдала ему ощутимую затрещину. Пацан обиженно хлюпнул носом и скатился по лестнице. Диана закурила. Медленно, ступенька за ступенькой, спустилась и вышла за школьную ограду. До встречи с Вероникой Васильевной оставалось пятьдесят шесть минут. Креш поправила на плече сумку и направилась в центр.
Из дневника Вероники Печерских
С Креш мы договорились встретиться в кафе. Точнее, на этом настояла Диана и сказала, чтобы я не беспокоилась — она за все заплатит. Меня такое заявление слегка покоробило — неужели я не в состоянии сама?.. К тому же, фраза была сказана ею с неким превосходством, даже с апломбом. Правда, я не возмутилась, а решила, что, как бы там ни было, заплачу за себя сама.
Я вышла из дома за час до срока, обговоренного нами, полчаса проторчала на остановке автобуса, и в результате опоздала минут на двадцать. Я вошла в «Центральный двор» и остановилась на пороге, выглядывая Диану. Я не увидела — скорее, почувствовала, где она, по какому-то движению возле одного из столиков. Подойдя поближе, я действительно заметилаКреш. К ней пытались подсесть два каких-то парня лет двадцати.
— На ...! — донесся до меня резкий окрик Дианы.
Парни продолжали упорствовать, а, заметив меня, удвоили свое красноречие, и я уже хотела их отбрить, но не успела. Креш устремилась ко мне со словами:
— Милая, ну наконец-то! Я так соскучилась... Ну зачем ты меня мучаешь? Целых двадцать минут...
Парни переглянулись, а один сказал:
— Пойдем, Виталик! Здесь нам точно ничего не обломится.
Едва они покинули наш столик, Диана выдохнула облегченно:
— Ну слава богу! Надеюсь, Вероника Васильевна, вы ничего такого обо мне не подумали?
Я уверила ее — нет, ничего такого не думала.
— Что вам принести? — осведомилась Диана.
— Я сама, — поспешно произнесла я и направилась к стойке. Взяв булочку и стакан сока, вернулась за столик. Глянув на меня, Диана хмыкнула, поднялась и, бросив:
— Посидите, Вероника Васильевна! — покачивая бедрами, направилась к стойке.
Спустя несколько минут она поставила передо мной чашку кофе и тарелку с пиццей.
— Зачем, Диана? — вырвалось у меня.
— Просто так, — пожала она плечами.
— Ну, не стоило, — пробормотала я, но все-таки вцепилась зубами в пиццу, одновременно разглядывая Креш.
Широкобедрая и полногрудая, на свои пятнадцать она явно не выглядела. Ей можно было дать лет восемнадцать. Волосы крашеные, почти красные, и первоначальный их цвет определить сейчас довольно трудно. Русые брови, острый нос и спадающая на лоб челка.
«Уверенная в себе девочка. Даже, скорее, самоуверенная», — подумала я. А вслух сказала, желая поддразнить и натолкнуть на разговор:
— А я думала, ты придешь с Дербышевой...
— Да вы что? — Креш хлопнула ресницами. — Больно мне Алиска нужна!
— Да нет, Диана, она тебе все-таки нужна, — возразила я.
— Думаете?.. Н-ну, может быть... Ешьте. Вы, наверное, голодная?
Она явно хотела меня принизить. Привыкла к поклонению. Почему же тогда?..
— Диана, только откровенно...
Креш изобразила на лице полное внимание и даже чуть-чуть подалась вперед.
— Почему, когда Юля произвела фурор...
— Чего произвела?.. — снова хлопнула ресницами Диана.
— Фурор... н-ну, то, чего никто не ожидал... почему ты?..
— Не поставила ее на место? — уточнила Креш. — Пусть порезвится девочка. Ей же никто не нужен. А я, если захочу кого, никакая Веденеева...
«Так, имя произнесено, — подумала я. — Резвановой Креш действительно не боится. Значит, и на самом деле соперница ее — Маша».
— Считаешь, играет?
— Вероника Васильевна, вы же психолог! Неужели не видите? Кстати, может, вам еще пиццу или кофе?
— Да нет, Дианочка, спасибо.
Я заметила в ее глазах невысказанный вопрос.
— По-моему, ты хочешь меня о чем-то спросить.
Креш помедлила (совсем чуть-чуть, почти незаметно) и произнесла:
— Почему вы сказали, что Дербышева мне все-таки нужна?
— На ее фоне ты смотришься выигрышнее. Хотя, если бы рядом с тобой была Веденеева...
Креш внутренне напряглась, но это напряжение я заметила лишь по ее губам. Они сжались чуть-чуть сильнее, чем за секунду до моего вопроса.
— Продолжайте!
Диана не просила. Она требовала.
— ...Как ты думаешь, кто из вас выигрышнее смотрелся бы на фоне другого?
Мне была нужна реакция Креш на мою провокацию. Диана поставила локти на стол, уперла в ладони слегка выдающиеся скулы и уставилась за окно. Прошла, наверное, минута, и я уже решила, что Креш замолчит мой вопрос, когда она произнесла, наконец, одно-единственное слово:
— Машка.
Честно говоря, этого от Дианы я не ожидала. Не могу сказать, что Креш мне симпатична — из нее прет самоуверенность и, по большому счету, ей плевать на людей, но, по крайней мере, она — цельная натура и знаешь, чего от нее можно ждать. Гораздо хуже те, что улыбаются и заискивают, а на деле готовы уронить тебя в грязь и «потоптаться», как Резванова.
Диана помолчала и поинтересовалась — будто бы между прочим:
— Вероника Васильевна, вы Соколова еще не вызывали?
— Нет, — сказала я. — С ним я пока не разговаривала. Почему тебя это интересует?
Этот вопрос я могла бы не задавать. Во-первых, потому что знала ответ на него, а во-вторых — Диана его просто проигнорировала.
— Наверное, после меня вы встретитесь с Алисой? — спросила Креш.
Я кивнула. Смысла скрывать — не было: Диана все равно узнала бы об этом еще до нашей встречи.
— Как ты думаешь, — поинтересовалась я, — Алиса будет говорить правду или то, что нужно тебе?
— Пусть говорит что хочет, — пожала плечами Диана. — Я все равно узнаю.
— Откуда?
— Способов много, — уклонилась она.
— Будешь мстить?
— Вы же сами сказали, что Алиска мне нужна. Или я ошибаюсь?
— Нет, — сказала я. — Не ошибаешься.
Диана поднялась и произнесла:
— Можете сказать ей, чтобы не боялась... Хотя, нет, я сама скажу. ...До свидания! — бросила она за спину и, покачивая бедрами, направилась к выходу.
Я осталась. Доела пиццу, допила кофе и посмотрела в окно. Диана тормознула машину и села на переднее сиденье. «Не боится», — подумала я.
***
Печерских вернулась домой и неожиданно для себя прошла не в кабинет, а в комнату. Вытащила из шкафа плечики с костюмом Глеба и, оглянувшись, нет ли поблизости Сони, зарылась в него лицом, пытаясь перебить запах Вадима запахом Глеба. Может, и правда пора побольше времени уделять мужу? Иначе будет поздно. Вероника вернула костюм на место и направилась на кухню.
Она стояла у плиты и жарила котлеты, когда вернулся Глеб. Он еще в коридоре потянул носом воздух и поинтересовался громко:
— Что у нас на ужин? Котлеты, или я ошибся?
Вероника вышла в коридор и, улыбаясь, произнесла:
— Нет, милый, ты не ошибся.
— А какой у нас праздник? — осведомился муж.
— Мы вместе, — сказала Вероника.
— Сегодня?
— Всегда! — отчеканила она.
В этот вечер Печерских о работе не думала.
***
На физике Дербышевой пришла записка. Развернув ее, Алиса прочла:
Сегодня ты встречаешься с В.В. Можешь говорить что хочешь. Разрешаю!
Дербышева обернулась и кивнула. В ней не было ничего особенного, в этой невысокой рыжеволосой, с коротким хвостиком, девчонке. Острый подбородок, в правом крыле носа — маленького, чуть вздернутого, — пуссета-«бусинка».
— Стану директором фирмы — возьму тебя в секретарши, — проронила однажды Диана. И Дербышева училась быть секретаршей, прекрасно сознавая, что с ее внешностью и способностями ей никогда не стать первой. Значит, нужно быть по крайней мере второй. Но не просто второй, а именно той, которая рядом с первой.
Из дневника Вероники Печерских
Алису я пригласила к себе. Мы договорились на два часа. Без пяти минут раздался неуверенный звонок. На пороге стояла Дербышева с маленькой коробкой, в которой явно лежал торт.
— Ну заче-ем, Алиса? — протянула я.
Она удивилась:
— Вероника Васильевна, я же в гости пришла!
— Ну проходи, — заторопилась я. — Раздевайся, мой руки, и — на кухню. Чай, кофе?
— Лучше кофе, — помявшись, произнесла она. — Если можно...
Минуты две спустя Алиса появилась на кухне.
— ...Вероника Васильевна, где у вас нож? Я хочу торт разрезать.
«Самостоятельная, — отметила я. — И зачем ей Креш? Вполне могла бы прожить без нее» .Хотя... Самое яркое в ее внешности — волосы. Рыжие лисьи волосы. Всё остальное... Узкие, очевидно, близорукие, глаза, маленький рот, нос — почти «картошкой», с пуссетой в правой ноздре... Может ли на это «клюнуть» хотя бы один парень?
Алиса ела торт жадно, торопясь. Когда, наконец, насытилась, я спросила:
— Что ты думаешь о Веденеевой?
Судя по выражению лица, подобного вопроса Дербышева не ожидала.
— О Маше? — переспросила она и удивленно посмотрела на меня, точно желая удостовериться, что я действительно задала именно этот вопрос.
— Между нами, — поспешила уверить я. — Об этом не узнает никто.
На лице Алисы отражались все эмоции. Отчетливо было видно, что Дербышева боролась с собой. Наконец, борьба завершилась.
— Она лучше Дианы, — проговорила она.
— Чем? — заинтересовалась я.
— Добрее. Но меня она не примет.
— А нужно ли тебе, чтобы ты была с кем-то? Ты сейчас в тени. Выйди из тени!
— Зачем? — пожала плечами Алиса. — Я знаю, что меня никто не заметит.
— Что ж, — сказала я. — Может, ты и права. Но ведь Креш тебя подавляет. Подумай: ты просто можешь привыкнуть быть в чьей-то тени, и всю жизнь...
— Я уже привыкла, — перебила меня Алиса. — И мне нравится! — добавила она с вызовом.
— Это тебе кажется, — сказала я. — Это тебе только кажется. Хоть раз выйди из-под контроля...
А сама подумала: «Давно ли ты сама, Ника, стала самостоятельной?» Но тут же добавила: «Но ведь стала же, стала!»
— Думаете, ей легко? — спросила Дербышева. — Она же Даню любит! А он...
— Наивная девочка! — отозвалась я. — Неужели ты сомневаешься, что Диана не способна заполучить его? Разве она так не уверена в себе?
— А вы можете представить, чтобы Диана бегала за кем-нибудь? — возразила Дербышева.
— Нет, — призналась я. — Но разве нельзя хоть на чуть-чуть умерить свою гордость?
Алиса покачала головой:
— После этого на нее станут смотреть совсем по-другому. А она так не хочет.
— Тогда пусть не жалуется, — сказала я. — В этой жизни то и дело приходится чем-то поступаться. Неужели ты никогда ничем не поступалась?
— Я — да. Она — нет.
— Еще кофе? — спросила я.
— Нет, Вероника Васильевна... Спасибо...
— Тебе нравится кто-нибудь из парней? — поинтересовалась я.
Алиса глянула на меня с плохо скрываемой болью и сказала:
— Я пойду, Вероника Васильевна... Уроков много...
— Иди, — вздохнула я. — Ты хорошая девчонка.
Переминаясь у порога, она спросила:
— Вы вправду так думаете?
Я кивнула.
***
Вечером, пристроившись у Глеба на коленях, Вероника, тараторя, почти взахлеб, рассказывала мужу о своей, незавершенной еще, работе. Он слушал долго, и лишь в самом конце перебил:
— Ты какая-то странная в последнее время...
Почти обидевшись, она произнесла:
— Я, наоборот, нормальная!
Глеб криво усмехнулся и сказал:
— Значит, на восьмом месяце семейной жизни я, наконец, увидел настоящее лицо своей жены.
— Дурак! — возмутилась Вероника и ущипнула худой бок мужа.
Он схватил ее за плечи. Глеб и Вероника скатились с дивана и теперь лежали обнявшись. Вошла Соня и, осторожно отодвинув брата ногой, протиснулась к телефону.
***
Если бы в классе не было Дианы Креш, наверное, первой и общепризнанной красавицей стала бы Маша Веденеева. Высокая, светловолосая, она явно смотрелась выигрышнее, чем куклоподобная Креш. Но Диана, в отличие от Маши, была, по выражению Соколова, «наглая как танк», и пробилась на вершину исключительно благодаря этой черте характера. Но, даже несмотря на произносимое не однажды выражение, характеризующее Диану, Даня на нее все-таки засматривался. И чаще, чем на Машу.
Глядя на Веденееву, друзья ее родителей говорили с плохо скрываемым восхищением:
— Ну прямо фотомодель растет!
В конце концов, это Маше надоело. Напрочь! И тогда она просто пошла в парикмахерскую и постриглась. Полностью. И заявилась в школу, блестя головой. Оксана Тимофеевна, встретив Машу в коридоре, только головой покачала. Химичка же чуть в обморок не хлопнулась. Веденеева обвела взглядом класс (правда, не так нахально, как недавно Резванова) и заметила, что все обалдели. А сильнее всех — Данька Соколов. И тогда Маша торжествующе улыбнулась. Одними глазами.
Она не была против Дианы или Юли. Она вообще не любила быть против. Но иногда приходилось.
Из дневника Вероники Печерских
С Машей мы встретились у нее дома. Я примерно так и представляла себе Машину квартиру. Обычные две комнаты в хрущевке. Ничего особенного. Узкая кухня: газовая плита, стол напротив. Холодильник возле двери. Старый шкаф на стене. Семья, судя по всему, среднего достатка.
Маша заварила свежий чай, выставила на стол тарелку с пирожками, розетки с вареньем. Я попыталась было заговорить о том, для чего, собственно, пришла, но юная хозяйка дала понять, что сначала — угощение, а разговоры — потом. С каждой минутой Маша нравилась мне все больше.
Лишь когда я отказалась от кружки чая — четвертой за этот вечер, Веденеева сказала:
— Ну что, Вероника Васильевна... Спрашивайте.
— Ты хочешь быть первой? — быстро проговорила я, глядя на Машино лицо.
В нем ничего не изменилось.
— Смотря в чем — первой, — заметила она.
Резонно.
— В классе.
— Расплывчатая формулировка, Вероника Васильевна...
«Ну дает!» — подумала я и уточнила:
— Хочешь обогнать Диану?
— Зачем? — удивилась Маша. — У меня есть совершенно конкретная цель, и я ее почти достигла. Завтра у меня может появиться другая. А быть первой во всем — извините, конечно, — попросту невозможно.
— Хотя стремиться к этому не помешает...
— А вы не помните пословицу про двух зайцев?
На это замечание я не отреагировала.
— Твоя нынешняя цель — Даня? — в упор спросила я.
— Честно?
— Честно.
— Тогда он.
— А тебе не жаль Диану? Алиса, например, ее жалеет...
— Жалеть Креш? — искренне удивилась Веденеева. — Ну, Дербышеву — еще куда ни шло, но Диану...
— А тебе не обидно, что ты — почти отличница, а Даня...
Маша не дала мне договорить.
— Вы говорите, как наша классная! — возмутилась она. — «Ты — отличница, он — троечник...» Ну и что? Я люблю не девятиклассника Соколова, у которого куча троек, а просто хорошего парня Даню.
— Ты права. Я просто хотела тебя проверить.
Сказала, а сама подумала: «Хотела ли?..»
— Ты еще не решила, кем станешь?
— Какая разница? — удивилась Веденеева. — Просто я знаю, что буду хорошо зарабатывать.
— Это твоя главная цель? — поинтересовалась я.
— Наверное, да. Во всяком случае, пока...
— С твоей внешностью можно рассчитывать и на мужа-миллионера...
— Сидеть дома?! И чтобы муж зарабатывал больше меня? — возмутилась Маша. — Не-ет, я лучше поработаю.
«Все-таки она стремится быть первой», — подумала я. И, если у них с Даней все срастется, первую скрипку в семье станет играть она. Я не знала, жаль мне Соколова или нет. Наверное, все-таки — нет. Он не был первым. И первым ему никогда не стать. А за Машиной спиной... Наверное, это была бы хорошая пара. И тут я поймала себя на двух мыслях. Первая: «Господи, о чем это я? Сколько лет до их возможной свадьбы? Четыре? Выдержат ли?» Вторая мысль была более злой и никчемной: «Почему на свете столько мужиков-подкаблучников?» А потом я подумала: «Почему бы и нет? Кто-то должен быть первым. Кто-то должен быть слабым». А мне самой — хочется ли быть слабой? В детстве — не хотелось. А сейчас? Все-таки хочется...
***
Совсем недавно Соколову нравилась Диана. Даже не то чтобы нравилась... Просто Даня поглядывал на нее чуть чаще, чем на других девчонок. Скажем, на Веденееву. Та — почти отличница, и куда ему, троечнику, до нее? А Креш — самостоятельная. Независимая. Волевая. А эти качества Соколову всегда нравились. Но когда Веденеева заявилась в школу абсолютно лысая, Даня не выдержал. Он выдрал из тетради листок и написал: «Машка! Ты сегодня самая клевая и крутая. Без прикола. Даня». Спустя минуту Соколов получил записку обратно. На том же самом листке аккуратным веденеевским почерком было приписано: «Если не боишься Дианы, жду после уроков на остановке».
Соколов хмыкнул. Тоже мне! «Если не боишься...» Было б кого!.. Он едва досидел до конца уроков, но у самого выхода его поймала Дербышева и долго и нудно выспрашивала домашнее задание. Данька смотрел на бусину в Алискином носу. Бусина двигалась, когда Дербышева говорила, это всегда было прикольно, но почему-то сейчас это Соколова взбесило, и он грубо перебил:
— Ну все, Дербышева, достала! У меня времени нет.
— Ну и иди к своей Машке! — зло бросила та. — Не прогадай только. Ты что, не видишь, как Диана мучается?
Соколов замер с открытым ртом. Такого номера он от Алиски не ожидал. Значит, все эти вопросы о домашнем задании — с одной целью: задержать его?! Даня очнулся. Не прощаясь с Дербышевой, сорвался с места и выскочил на крыльцо. Почти скатился со ступенек и припустил к троллейбусной остановке. В голову по дороге пришла фраза, которую нужно было сказать Алисе: «Диана? Мучается? Ха!» Но, как всегда, это произошло слишком поздно.
На полупустой остановке, на скамейке сидела, чуть сгорбившись, Маша. Даня подошел и встал напротив — близко-близко, так, что Машины колени уперлись в его ноги. Колени были острые — он явственно чувствовал это. Веденеева посмотрела снизу вверх в его глаза и спросила:
— Почему так долго? Я замерзла вся...
— Алиске домашка срочно понадобилась, — виновато проговорил Соколов.
— Нет, — сказала Веденеева. — Ей понадобилась не домашка.
Слегка оттолкнув Даню, она поднялась и произнесла, протягивая ему свою сумку:
— Пошли.
Спрятав руки в карманы куртки, Маша молча шуршала опавшей листвой. Даня брел рядом, не зная, о чем заговорить. Он подумал, что можно спросить, встречалась ли уже Веденеева с Вероникой Васильевной, но вместо этого, посмотрев на высовывающиеся из-под вязаной синей шапки покрасневшие мочки с простенькими сережками, проговорил:
— Это ты из-за меня?
— Что? — будто очнувшись, произнесла Маша.
— Ну это... постриглась...
— Еще чего! — возмутилась Веденеева и сильнее натянула шапку на уши.
Но Соколов глянул в ее глаза и понял: да, из-за него. А способна ли на такое «страдающая» Диана? «Нет!» — решил Даня, поправил на плече веденеевскую сумку и, опустив руку, нащупал пальцами Машины пальцы. Они вздрогнули, отдернулись, будто Соколов прикоснулся к ним чем-то раскаленным, и Веденеева каким-то сдавленным голосом попросила:
— Даня, не надо. ...Рано.
***
Назавтра Оксана Тимофеевна объявила:
— Соколов! После уроков тебя внизу будет ждать Вероника Васильевна.
Субботин хихикнул. На него зло глянул Синёв. А Данька возмутился:
— А когда я уроки буду делать? Ночью, да?
— Ничего страшного! — сказала Оксана Тимофеевна. — Диана, Юля, сколько времени с вами разговаривала Вероника Васильевна?
— Полчаса! — в голос произнесли Резванова и Креш.
— Ну вот! — сказала Пономарева. — Так что успеешь. Меньше телевизор посмотришь.
Она хлопнула в ладоши и произнесла:
— Начинаем урок.
...Соколов, руки в карманы, медленно спускался по лестнице. Внизу, возле раздевалки, уже стояла Вероника Васильевна.
— Здравствуй, Даня! — сказала она.
— Здрасссьте, — протянул он.
Выудил из кармана номерок, получил куртку и, не обращая внимания на Печерских, направился к выходу.
— Даня! — недоуменно крикнула ему вслед Вероника.
Соколов обернулся и произнес:
— Ну вы идете или нет?
Печерских опешила, но тут же заторопилась:
— Иду!
Даня шел молча, не вынимая рук из карманов — мимо троллейбусной остановки, мимо соседней школы — к аллее. Сел на первую попавшуюся скамейку и сказал:
— Спрашивайте. У меня мало времени.
Из дневника Вероники Печерских
— Ты не хочешь со мной говорить? — поинтересовалась я.
— Точнее — не очень хочу, — ответил он, вынул руки из карманов и демонстративно потянулся.
— Что ты можешь сказать о Субботине? Ведь он — твой друг, так?
Даня пожал плечами. На «друга» он не отреагировал. Мне это показалось странным.
— Диана? — спросила я, глядя ему в глаза.
В них мелькнуло что-то, тут же исчезнув за прежней настороженностью. Я не успела понять — что.
— Маша, — продолжала я свой странный допрос.
— Что вам нужно?! — взвился Соколов.
Разговаривать с кем бы то ни было в таком состоянии — бесполезно.
— Успокойся, — сказала я. — Надумаешь — позвони.
Я вынула из кармана визитку, которую мне когда-то сделал Вадим, и сунула в прохладную Данину руку. Развернулась и ушла. Еще какой-то пацан будет передо мной выкаблучиваться!
***
Вероника злилась. Злилась, что не получила тех сведений, которые хотела. Она могла ожидать, что откажется разговаривать Креш... Дербышева... Но чтобы Даня?.. Обычный троечник, судя по словам Оксаны Тимофеевны, не слишком вредный, и вдруг... Она винила себя в том, что не смогла его разговорить. Удар по самолюбию — страшная вещь...
Заканчивать игру на такой ноте?.. Нет, не хотелось. И тогда Вероника вспомнила про Башкирову.
...Казалось, она пришла из прошлого века. Среднего роста, крепенькая, с русой косой. Даже имя у нее — не из нынешнего времени: Варя, Варвара. Правда, фамилия подкачала: Башкирова, и коса — не до пояса, а едва-едва достает до лопаток. Волосы «петушатся» во все стороны. А чуть вздернутый нос придает лицу смешливое выражение. В ее дневнике сплошные пятерки лишь по биологии.
Когда Варвару ставят в пример по этому предмету, она почему-то краснеет и отводит взгляд.
Она выходит из школы — как всегда, в одиночку, и, минуя недостроенное кирпичное здание, направляется к дендрарию. Это ее излюбленное место. Башкирова идет по желтой листве — мимо парковых рабочих, сидящих на корточках возле цветочных клумб, мимо пенсионерок, подбирающих с прохладной земли в полиэтиленовые мешки терпкие дикие груши.
Она садится на скамейку. Тихо. И, если не смотреть на людей, а поднять взгляд чуть выше, кажется, что времени не существует. И можно не спешить домой — учить уроки, мыть посуду, пол... Но время все равно идет — незаметно, и Варя скоро это понимает, опускает глаза и снова перед ней возникают сидящие на корточках садовые рабочие... склонившиеся над серой, в рыжих оспинах листьев, землей пенсионерки...
Башкирова думает о биологе. Биолога зовут Максим Николаевич. Он пришел в школу год назад — высокий, худой, усатый и удивительно спокойный. И никогда не жалующийся в учительской, что бы в классе ни происходило.
Субботин и Соколов долго думали над кличкой и, наконец, Данька просто-напросто соединил слова «биолог» и «Максим», и у него получилось «Би-Макс». Кличка прижилась, но Варя, слыша ее, страшно бесилась и могла даже выскочить из класса посреди урока. Правда, на биологии она себе этого не позволяла.
Даже в этом раздробленном классе Башкирова казалась окончательно, бесповоротно посторонней. Одноклассники считали ее сумасшедшей, учителя — что она не от мира сего, вечная ее задумчивость выводила из себя даже родителей. Варя, казалось, жила в собственном, придуманном ею, мире, в который не пускала никого. Хотя, если честно, и пускать в него было некого.
Из дневника Вероники Печерских
Варя Башкирова почему-то наотрез отказалась идти ко мне. Поэтому встретились мы в дендрарии,у входа. Она была в новеньких джинсах, несмотря на то, что при ее комплекции, наверное, их вообще носить не стоит. Во всяком случае, я бы не стала. Башкирова шла рядом со мной, засунув руки в карманы ядовито-желтой куртки и намеренно шурша листьями. Я молчала. Мне было важно, чтобы первой заговорила она. И, наконец, я дождалась.
— Вероника Васильевна, а вы никогда в школе не влюблялись в учителей?
Такого вопроса я не ожидала, и лихорадочно стала припоминать — было или не было? Кажется, классе в седьмом... Ну да, точно!
— В практиканта, — сказала я. — Погоди... Он преподавал, кажется, алгебру. А может, русский... Нет, кажется, все-таки алгебру.
— А как его звали? — носик ее поднялся еще сильнее.
— Геннадий... или Григорий... Павлович.
Признаться, я немного покривила душой. На самом деле я отчетливо вспомнила его — высокого усатого математика Геннадия Павловича. Но, подозревая, что Варин вопрос — неспроста, я взяла Башкирову за плечи, повернула к себе и, глядя прямо в глаза, спросила:
— Кого ты любишь? Имей в виду: о том, что ты мне скажешь, не узнает никто.
Варя дернула плечами. Она стала резкой и колючей.
— А зачем вам это знать, Вероника Васильевна? Сейчас его имя знаю только я. А если это узнаете и вы... Извините, конечно... Просто я знаю, я уже убеждалась, и не раз: то, что знают двое, очень скоро узнают все. А я не хочу!
И она убежала вперед, всё так же — намеренно — шурша листьями. Я догнала ее и спросила:
— Ну и куда после школы? На биофак?
Башкирова дико посмотрела на меня и проговорила:
— Да нет. Зачем?
«Странно», — подумала я. И вдруг поняла: она любит не биологию. А биолога. Всё прозрачно. Всё понятно.
— Почему ты не захотела встретиться у меня?
Варя пожала плечами.
— Не люблю влезать в чужую жизнь. И терпеть не могу, когда лезут в мою. До свидания!
Повернулась и решительно зашагала к выходу.
— «Лезть в чужую жизнь» — моя профессия, — хотела сказать я. Но промолчала.
Собственно, тайна этой девчонки мне оказалась не нужна. Любовь к учителю — в данном случае — не клиника. Пройдет. Пожалуй, мне следует сосредоточиться на тех, с кем я встречалась до Вари.
***
Соня Печерских профессию тети Ники терпеть не могла. Когда в твою душу лезут и ковыряются там — даже такие изысканные пальцы, как тетиникины... Она не знала еще, кем станет, но совершенно точно могла сказать — не психологом. И, когда на кухне тетя Ника вдруг решила рассказать ей о каком-то классе, в котором творится неизвестно что, и над которым она сейчас «работает», Соня быстро допила чай, отговорилась тем, что у нее много уроков, и сбежала к себе. А через минуту из ее комнаты до Вероники донеслось:
...Я устала, я устала!
Я тебя не хочу, ты меня ...!*
II
...Класс еще сильнее стал походить на бочку с порохом. Те, с кем встречалась Вероника Васильевна, смотрели друг на друга настороженно. Другие смотрели так же — на первых, более или менее посвященных, пытаясь понять, чем все происходящее грозит им, непосвященным.
Даня Соколов тоже мучился. Наверное, не стоило так разговаривать с Вероникой Васильевной, но тогда настроение было ни к черту. А тут еще она со своими дурацкими вопросами!..
А сегодня после второго урока к нему подошел Субботин и зашептал возбужденно:
— Слушай, Данька, чё я узнал! Эта психичка наша...
— Вероника, что ли? — не совсем уверенно спросил Соколов.
— Но! Она ж дневник ведет! Про нас про всех, с кем встречалась. Вот бы почита-ать!
Субботин шептал с придыханием и, чтобы уж точно заинтересовать Соколова, добавил:
— Наверняка там и про Машку написано.
— Откуда знаешь? Про дневник, — напряженно спросил Даня.
— Дербышева сказала...
— А она откуда узнала?
— А я знаю?!
— Ну и что ты предлагаешь?
— Взять на время.
Данька усомнился:
— Заметит.
— А мы только на вечер. Она и не поймет ни фига.
Соколов подумал и сказал:
— Только меня не впутывай. На меня и так в последнее время всех собак вешают. Мне Оксана сама недавно сказала, чтоб не высовывался.
— Л-ладно, — сцедил Иван. — Я сам.
И вдруг оживился:
— А давай по приколу соберемся и всем классом прочтем?
— Не надо, — сказал Данька. — Слишком круто.
— Ну тогда втроем — я, ты и Креш.
Соколов пожал плечами, что должно было значить: он, конечно, не возражает, хотя, если честно, читать чужие дневники... Но все равно интересно.
После алгебры Иван исчез куда-то, а на физике Даньке пришла записка: «После уроков — у меня. Сообщи Дианке».
Почерк был субботинский. Соколов чертыхнулся. После того, как Данька начал заглядываться на Машу, Креш с ним нормально разговаривать перестала. И он подумал, что Иван захотел его подставить. «Ну и ладно, — решил Соколов. — Напишу. Не съест же!». Он оторвал кусочек листка в клетку и зашуршал ручкой: «Диана! Приходи после уроков к Ивану. Будет интересно. Даня». И передал через Веденееву. Получив записку, Креш обернулась и удивленно кивнула.
Когда прозвенел последний звонок, Ванька сказал Соколову:
— Встречаемся внизу и идем.
У раздевалки Диана поджала губы и бросила в сторону Даньки:
— Соколов, хоть бы одеться помог!
Он взял из Дианиных рук ее куртку... и встретился со злым взглядом Веденеевой. Маша вертела в руках карандаш, потом вдруг хрустнула его пополам и швырнула на пол. Губы сжались в узкие полоски.
***
Вероника зашла в учительскую, разделась и пошла искать Оксану Тимофеевну. Пришло время кое о чем рассказать. Но классного руководителя девятого «в» не было нигде. Укорив себя за то, что предварительно не договорилась о встрече, Печерских вернулась в пустую учительскую, оделась. Подхватила сумку, вышла в коридор. ...И заметила удаляющуюся спину Вани Субботина.
Вернулась домой. Пообедала и прошла в кабинет. С ногами забралась на диван и задумалась. Класс немного странный. Нервозную обстановку создают в основном девчонки. Ярко выраженных лидеров среди мальчишек не наблюдается. Девчонки же соперничают друг с другом не только за влияние, но, в конечном итоге, за парней. А из тех более или менее выделяются Соколов и Субботин. Хотя, «возмутителями спокойствия» они, скорее всего, стали с помощью недальновидных учителей. Нет, пока речь не о парнях. Нужно разобраться с девчонками. Диана Креш — несомненный лидер, причем, похоже, давно. Ей на пятки наступает Маша Веденеева. За той — Юля Резванова, которую Диана, тем не менее, всерьез не воспринимает. Если удалить Диану, что произойдет?
...Нужно еще раз перечитать записи. Печерских наклонилась над сумкой, лежащей у ножки дивана. Дневника не было. Вероника вывалила на диван содержимое сумки. Высыпались косметичка, ручка, ключи, разная мелочь... Печерских заглянула внутрь, хотя понимала: бесполезно. В сумке — пусто. Где же она его могла оставить? Дома? В школе? Ладно, пока обойдемся без дневника.
«Значит, если мы удаляем Креш... — думала Вероника. — На первое место тут же выходит Веденеева. Более спокойная, менее властная, она, возможно, оздоровит климат класса. Но как в этом случае поведет себя Резванова? Она непредсказуема. Хотя, от Маши тоже можно ждать подвохов. Девушка, решившаяся постричься налысо, способна и на иные экстравагантные поступки. Алиса Дербышева окажется нигде. Смирится ли она с таким поворотом судьбы? Или прислонится к Резвановой? ...Наиболее благоприятное развитие событий — если в классе возникнут пары: Маша — Даня и Юля — Рома — с настоящими, а не придуманными чувствами. Но все-таки: где же дневник?.. В школе я его, вроде бы, не вынимала. Значит, должен быть где-нибудь дома».
Вероника перерыла весь кабинет, даже заглянула под диван... Безуспешно. Дневника не было. В коридоре скрипнула дверь. Вернулась из школы племянница. Она проскользнула к себе, оставила в комнате сумку и, не переодеваясь, прошла на кухню. Вероника направилась туда же.
Они сидели за столом. Соня ела, Вероника пила чай. Пить не очень хотелось, но у Печерских возник вопрос, который проще всего задать именно за столом — якобы случайно.
— Сонь, ты мой дневник не видела? Такую серую тетрадку в двадцать четыре листа?
Племянница энергично замотала головой.
— Точно? — недоверчиво уточнила Вероника.
— Совершенно точно, тетя Ника! Ты же знаешь, мне это все неинтересно.
И правда, к психологии Соня была равнодушна. Печерских допила чай и вернулась в кабинет. Во всяком случае, она дала понять племяннице, что дневник потеряла. Если взяла действительно Соня, у нее хватит ума вернуть его на место. ...А если не она? Если он попал в руки Дербышевой или Креш? Или... Дневник может разнести вдребезги весь класс. И саму Веронику.
***
Данька с Дианой развалились на диване. Субботин сидел за столом и читал дневник Вероники Васильевны вслух, изредка вставляя шуточки, жуя бутерброд и прихлебывая остывший давно кофе. Глаза Креш возбужденно блестели.
Когда Иван, дочитав, закрыл дневник, Соколов сказал:
— Круто.
Диана добавила:
— Супер.
— Итак, суммируем, — сказал Субботин. — Юлька мстит всем парням из-за отца, который ушел. Значит, здесь нам никому не светит. Варька повелась к Би-Максу... Синёв — к психичке...
— А Машка — к Даньке... — задумчиво произнесла Креш.
— А Дербышеву ты, оказывается, и в грош не ставишь, — сказал в отместку Соколов.
— Отвянь! — зло бросила Диана.
И нервно закружила по комнате.
— А почему о тебе ничего нет? — подозрительно спросил Даня, обращаясь к Ваньке.
— Не знаю, — пожал плечами Субботин. — Ей, наверное, со мной неинтересно. Встречаться не хочет.
— А ты бы и ра-ад, — подзуживающе протянула Диана, — да Вероника Василь-льна не хо-очет.
— А давайте над Варькой приколемся! — выпалил вдруг Иван.
— Ну, — осторожно произнес Данька.
— Напишем ее почерком записку к Би-Максу. Типа: «Я вас люблю, все навороты...».
— Супер! — сказала Креш, положила ногу на ногу и демонстративно, нет, скорее, демонстрирующе покачивая ею, спросила. — Ну что, мальчики? Кто доставит записку по назначению?
Ванька, не отрывая взгляд от Дианиных ног, облизнул губы и произнес:
— Я.
— Я знала, что это сделаешь именно ты, — поощряюще проговорила Креш.
Субботин расцвел. Данька прекрасно видел, что Креш играет с Иваном, как с мышью кошка. Соколов мышью быть не хотел.
— Ну, я пойду, — сказал он. — Подумать надо.
— Подумай, — поощряюще сказала Диана. — Иногда полезно.
Субботин хихикнул было, но тут же смолк. Данька вышел в коридор, всунул ноги в кроссовки, надел куртку... Из комнаты донесся томный Дианин голос:
— Да-ань, две-ерь захло-опни...
Соколов с силой хлопнул дверью и сбежал со ступенек. Постоял на пороге. Сощурился на солнце и, сунув руки в карманы джинсов, прогулочным шагом двинулся к своему дому. В голове теснились обрывки мыслей, скоро начавшие, правда, приобретать некоторую стройность. Во-первых, пора заканчивать всякие дела с Иваном. Слишком уж часто Субботин стал его подставлять. Креш его, Соколова, теперь тоже не интересует. При ее ангельском личике зубы — слишком остры. ...Значит — Маша. Эта новость была самой волнующей. Варя и Би-Макс — конечно, интересно, Синёв и Вероника Васильевна — тоже... При том, что Ромка небезразличен Резвановой. Но Маша... Неужели это действительно так, и она хочет с ним «гонять»? А что — похоже! И, главное, он сам, кажется, непрочь...
***
...Назавтра, на большой перемене...
— Ро-ома! Ну неужели я тебе не нравлюсь?
Диана, соблазнительно выгибаясь, крутилась перед Синёвым. Он молча хлопал короткими ресницами.
— Значит, все-таки нравлюсь, — констатировала Креш. Остановилась и уперлась взглядом в Ромино лицо. — А зачем тогда признавался в любви Веронике Васильевне? Ка-а-акой ты!..
Синёв стиснул зубы. Она же обещала — никому ни слова! Обещала же! Справившись с собой, Рома сказал:
— Неправда!
— Ро-ома! — снова протянула Диана. — Это не я вру. Это ты врешь. Сам же говорил, что повелся к ней потому, что со мной тебе не светит. Разве это не твои слова?
— Дура! — бросил Синёв. Думал он в этот момент о «тете Нике».
— Пожалеешь! — прошипела Креш. — Неужели ты думаешь, что нужен мне? Вот Юлька — в самый раз по тебе...
— Да я не про тебя! — поспешил откреститься Рома.
А в голове пульсировало: «Предала. Предала!». И стоит ли продолжать любить ее — такую? Может, и правда, переключиться на Резванову? А что — фигурка, вроде, ничего, а все остальное... Пригласить ее завтра... или сегодня... в кафе. Посидеть, поговорить...
Рома решительно выдрал из середины тетради листок...
— Синёв! Ты мешаешь вести урок...
Не обращая внимания на возмущенную историчку, он водил ручкой по бумаге:
Юля! Пойдем сегодня в кафешку, посидим...
Получив записку, Резванова обернулась и бросила:
— Обломайся!
— Синёв! — резко произнесла Лидия Павловна. — Оставь Юлю в покое.
После звонка он выскочил из класса и чуть не влетел в тетю Нику.
— Привет, Рома! — сказала Печерских и подмигнула.
Глаза Синёва зло блеснули. Даже не поздоровавшись, он показал спину.
— Рома, это невежливо... — единственное, что смогла произнести ему вслед Печерских.
Он резко повернулся и бросил со злым упреком:
— А то, что вы сделали, вежливо?! Вы же обещали!.. Эх, тетя Ника...
— Не поняла, — сказала она.
— И не поймете! Куда вам...
— Синёв, это что такое?..
Рома не заметил, как подошла Оксана Тимофеевна.
— Синёв, ты как со старшими разговариваешь?!
— А никак! — бросил он, повернулся и, не обращая внимания ни на Печерских, ни на Пономареву, посвистывая, пошел по коридору.
— Ничего не поняла... — призналась Оксане Тимофеевне Вероника.
— Дерзит? — осведомилась та.
— Еще как!..
— Класс в последние дни абсолютно неуправляем. С нетерпением жду ваших выводов, — сказала Пономарева. — Вы уже можете дать какие-то рекомендации?
— Подождите еще немного, — попросила Печерских. — Я скоро закончу.
Оксану Тимофеевну не покидало чувство, что присутствие психолога не только не разряжает ситуацию, но, скорее, наоборот, усугубляет ее. Создавалось впечатление, что все тайны класса вышли наружу и стали достоянием по крайней мере нескольких человек. Это подтвердил (правда — косвенно) взрыв Роминого возмущения — тот самый, свидетельницей которого Пономарева только что стала.
Что делать? Отстранять Веронику Васильевну? Тогда в какое положение поставит себя сама Пономарева? Обвинить во всем Синёва-старшего? Пожалуй, вообще не надо было приглашать психолога, но если уж они с Печерских заварили эту кашу, сами должны ее и расхлебывать. Оксана Тимофеевна зашла в учительскую и села за свой стол. «Надо бы поговорить с Ромой...» — подумала она. Так... Что изменилось в классе за последние несколько дней? Варя стала тише и задумчивей. Юля Резванова, наоборот, рвется с цепи и действительно, как выразилась Аида Дербышева — «всем парням куры строит, ляжки показывает». Можно было бы сделать скидку на возраст, на игру крови, но только ли в них дело? Креш бесится, глядя на Веденееву — с каждым днем все сильнее. Тревожит наметившееся сближение с Дианой Ивана и Дани. Квартет: «Креш — Дербышева — Соколов — Субботин» может натворить много бед. Ивана с Даней нужно срочно «рассаживать». А еще лучше было бы, если б между Соколовым и Машей возникло чувство. Вроде, начиналось оно, это чувство, почему же вдруг Даня снова качнулся к Диане?..
***
— ...Вот что, Дербышева! — сказала Креш.
Алиса знала: когда Диана говорила таким тоном, кому-то вскоре должно было не поздоровиться. Кто станет жертвой на этот раз?
— ...Вот что, Дербышева! — повторила Диана. — Мне нужен Данька. А на моем пути встала Веденеева.
То, что Диане нравится Соколов, Алиса знала. Но сейчас Креш впервые сказала об этом вслух. Алиса все поняла. Но произнесла неуверенно:
— Может, не стоит?.. Может, его без этого можно привязать?..
— Мо-ожет, мо-ожно! — передразнила ее Креш. Глаза ее сузились. — Обсуждать вздумала?
— Нет, — отступила Дербышева. Но все-таки не удержалась. — А если он после этого еще больше к ней поведется?
Дианины глаза сузились.
— А вот это, Дербышева, не твое дело!
Алиса будто стала меньше ростом.
— Я только так сказала...
— В следующий раз следи за базаром! — почти прошипела Креш. И решительно, громко произнесла. — Пошли к ней!
***
Тетрадь нашлась. Ее отдал Веронике школьный охранник. Сказал, что случайно обнаружил возле раздевалки. Печерских поблагодарила его и, спохватившись, спросила:
— Надеюсь, вы никому ничего?..
Молодой парень в камуфляже протестующе поднял руки: дескать, о чем вы?! И Вероника успокоилась.
***
Почти в каждом классе обязательно есть какой-нибудь увалень. В начальной школе таких бьют или дразнят и, в конце концов, задразнивают до полусмерти, если те не успевают приспособиться. Приспосабливаются по-разному: становятся шутами, подлизами... В девятом «в» таким увальнем был Ваня Субботин — белобрысый, ушастый паренек. Он сполна получил насмешки, тумаки, но шутом не стал. Подлизой — тоже. Он прилепился к Дане Соколову. Не подлизывался. Просто всегда был заодно. Внешне — всегда. На деле — когда было выгодно. Прозвище у Субботина было — Шнурок. Вдвойне уничижительное, оно намекало и на комплекцию, и на то, что Ваня все время ходил за Даней. Но Субботин абсолютно не обижался на свое прозвище. Во всяком случае, на него откликался. А Соколов привык, что Иван постоянно рядом и, в конце концов, это в какой-то степени было даже удобно, потому что Субботин тоже — троечник, и можно вместе пересдавать двойки и тройки...
Из дневника Вероники Печерских
Пожалуй, самым загадочным из всех «возмутителей спокойствия» девятого «в» кажется мне Ваня Субботин. Совершенно неожиданно для меня он самым первым изъявил желание со мной встретиться. Но в мои планы это не входило, и потому я «приберегла» его напоследок. Сказала, что пока с ним встретиться не могу. Я ожидала, что он обидится, но этого не произошло. Иван ко мне больше не подходил, но по его глазам я видела, что он ждет, когда я его приглашу на беседу. Сегодня Субботин вызвался меня проводить, и я сдалась, хотя разговор с ним планировала провести завтра. Собственно, спрашивать мне ни о чем не пришлось: Иван обстоятельно, видно, из лучших побуждений, рассказал всю подноготную Соколова, закончив тем, что еще не совсем недавно «Дане нравилась Диана, а после того как Веденеева побрилась налысо, его повело к ней». И дал понять, что считает и Даню, и Машу сумасшедшими. Можно было бы назвать Субботина прилипалой, если бы он тут же не выдал мне и свою подноготную. Подлизываться ко мне ему смысла не было, показывать, что он хуже, чем есть на самом деле — тем более. Тогда какую цель он преследовал? Не могу понять до сих пор. По крайней мере, ясно: Субботин с Соколовым — до первой Даниной беды, и оставит его в тяжелую минуту не раздумывая.
***
Записку Би-Максу от имени Башкировой писала Дербышева. Диктовала Креш. Алиса, высунув кончик розового, в мелких пупырышках, языка, старательно копировала Варин почерк. Наконец, она поставила внизу: «В.Б.» и протянула листок Диане. Та внимательно просмотрела его, скомкала и швырнула Дербышевой в лицо.
— Лучше пиши! На его месте я бы не поверила.
Та стиснула зубы. В уголках серых глаз блеснули слезы. Алиса поднялась со стула, отыскала закатившуюся в угол записку. Потом вернулась за стол, выдрала из тетради еще один листок и, низко склонившись, все так же высунув кончик языка, стала копировать неудавшуюся записку.
А назавтра, перед биологией, Субботин прокрался в класс и, оглянувшись, подбросил записку в классный журнал. Максим Николаевич вошел в кабинет со звонком. Дождавшись тишины, раскрыл журнал.
Соколов притих. Би-Макс обнаружил записку... развернул... На его лице сначала появилось недоуменное выражение, потом — задумчивое. Потом он почесал кончик носа, свернул записку и сунул ее в карман. Достал платок, вытер лоб, и только после этого проговорил:
— Ну что ж... Начнем урок. Алиса, к доске!
Та почему-то бросила на Диану умоляющий взгляд. Креш пожала плечами.
— Ну что, Дербышева, не выучила? Двойку поставлю!
— Выучила, Максим Николаевич, выучила! — заторопилась та.
— Тогда прошу покорно к доске!
Алиса вышла из-за парты, запнулась за сумку и едва не рухнула на Синёва. Рома слегка оттолкнул ее, и Дербышева чуть не приземлилась на Данькины колени.
— Синёв! — спокойно сказал Максим Николаевич. — Следующим будешь ты. Готовься.
Ромка вздохнул. Дербышева стояла у доски, гадая: знает или не знает? Хотя, откуда?
...Когда, наконец, прозвенел звонок, Максим Николаевич сказал:
— Все свободны. — И, помедлив, точно сомневаясь, правильно ли поступает, добавил. — Варя, останься.
Креш обернулась к Субботину и торжествующе улыбнулась. А потом Данька услышал, как Диана тихонько приказала Дербышевой:
— Послушай у двери, о чем они.
Алиса, как ни вслушивалась, не могла понять ни слова. Тогда она заглянула в замочную скважину и увидела, что Би-Макс и Варя сидят рядом, за одной партой. «Ни фига себе!» — тихонько произнесла Дербышева.
— ...Я думаю, все пройдет, — сказал Пестов.
— О чем вы, Максим Николаевич?
Биолог вынул из кармана записку и подвинул Башкировой. Варвара торопливо развернула клетчатый листок... Задрожали руки, лицо сначала побледнело, потом покраснело. Она скомкала листок и вылетела из класса. Дербышева едва успела отскочить от двери. Следом за Башкировой из класса выбежал Би-Макс... Алиса предпочла убраться от греха подальше.
Пестов нагнал Варвару в конце коридора. Взгляд ее заметался, но бежать было некуда. И тогда Башкирова обреченно направилась в сторону Максима Николаевича.
— Пойдем, — сказал он и, взяв ее за плечо, тихонько подтолкнул к ближайшему окну. — Поговорим.
— Зачем? — пожала плечами Башкирова. — Вы же всё знаете.
И обреченно добавила:
— Мне уже все равно. Хотя писала не я.
— Значит, неправда? — поинтересовался Максим Николаевич.
— Почему? Правда.
— Но ведь писала не ты! — упорствовал Пестов.
— Не я, — согласилась Башкирова. — Но если это правда, зачем я буду отрицать?
Максим Николаевич помолчал и сказал:
— Но ты же знаешь, у меня...
— Я знаю: жена. Но я же не виновата?..
— Пройдет, — сказал Пестов.
Рука его дернулась вверх... Тут же опустилась. Потом он все-таки решился и погладил русую Варину голову. Заглянул в полные муки отчетливо голубые глаза и понял: этого делать не стоило.
— Н-ну, я п-пойду? — запинаясь, проговорила Башкирова.
Пестов зачем-то вздохнул и сказал:
— Иди, Варя. Извини... что так... Надеюсь, все будет по-прежнему.
— Не беспокойтесь, Максим Николаевич, — уже почти ровным голосом произнесла Башкирова. — По биологии у меня все равно будут пятерки.
— Ну и прекрасно, — нарочито бодро сказал Пестов и направился в учительскую.
III
Предварительная работа проведена, остается лишь обработать полученные данные и выдать рекомендации. Вероника идет домой, устраивается поудобнее в кабинете за столом. Раскрывает дневник... И тут из комнаты доносится телефонный звонок. Печерских почти бежит, по дороге налетает на дверной косяк, и в голове мелькает мысль: «Ну вот, опять синяк!..»
Из трубки рвется встревоженный и вместе с тем жесткий голос Оксаны Тимофеевны:
— Вероника Васильевна, я вас прошу приехать. Срочно!
— Выхожу! — бросает Печерских, одевается на ходу и выскакивает из квартиры.
Задыхаясь, она врывается в учительскую.
— Пойдемте, — отрывисто говорит Оксана Тимофеевна и широким шагом направляется к своему кабинету. — Здесь нам не помешают. ...Садитесь.
Она указывает на первую парту, а сама, видимо, по привычке, усаживается за учительский стол.
— Что случилось?! — побелевшими губами спрашивает Печерских.
— Креш и Дербышева избили Машу. Она — в реанимации.
— Господи!.. — выдыхает Вероника.
— И поэтому я хочу спросить: вы предполагали такое развитие событий?
— Я только что закончила сбор информации, — говорит Печерских и чувствует — не то. Продолжает решительно. — Прогнозировать подобное, в принципе, было возможно. В классе с некоторого времени, кроме Дианы Креш, появился второй лидер — Маша Веденеева. До сегодняшнего дня борьба между ними не принимала крайних форм. Значит, инцидент, произошедший между ними, был чем-то спровоцирован. И нам нужно узнать...
— Или кем-то... — перебила Оксана Тимофеевна и в упор посмотрела на нее.
Вероника похолодела. Это, как сейчас говорят, был неприкрытый наезд. А классная уточнила:
— Вы уверены, Вероника Васильевна, что сами его не спровоцировали?
— Уверена! — твердо произнесла Печерских. И перешла в атаку. — Вы знаете, из-за чего?..
— Из-за кого, — поправила Оксана Тимофеевна. — Они не поделили Соколова.
Да, этого следовало ожидать.
— Я могу поговорить с Дербышевой? — справившись с собой, спросила Печерских.
— Вряд ли это необходимо и возможно, — спокойно сказала Пономарева.
— Оксана Тимофеевна! — заторопилась Вероника. — Креш виновата, не отрицаю. Но ведь Алиса подпала под ее влияние...
— Дербышева знала, на что шла, — неожиданно жестко сказала Пономарева.
— Значит, вам ее не жаль? — констатировала Вероника.
— Мне жаль Машу. И если в том, что с ней произошло, виноваты вы...
Печерских впервые видела Оксану Тимофеевну такой жесткой и непримиримой.
— До свидания, Вероника Васильевна! — сказала Пономарева.
Разговор окончен.
Из дневника Вероники Печерских
Машу перевели в палату. Медсестра сказала, что у нее посетитель, и мне нужно подождать. Я думала, у Веденеевой — отец, но не прошло и минуты, как дверь открылась, и я увидела... Соколова. Он выглядел подавленным, точно чувствовал свою вину.
— Подожди меня внизу, — попросила я. — Если можешь.
Даня пожал плечами. Я так и не поняла, останется он или уйдет. Если уйдет, я все равно с ним встречусь. Мне обязательно нужно с ним поговорить. Я толкнула дверь палаты. Маша лежала возле окна. Бледное лицо, круги под глазами. И — в контрасте — руки: один сплошной синяк. Видно, Веденеева закрывала ими голову, когда Дербышева и Креш... Била ли ее сама Диана? Или предоставила это право Алисе?
Маша глазами поздоровалась со мной и, едва приоткрыв разбитые губы, спросила:
— Вероника... Васильевна... за что?
Я смотрела на светлый ежик Машиных волос и не знала, что ей ответить. Нет, конечно, я могла объяснить, что у Дианы Креш чрезмерно развит собственнический инстинкт, что она захотела обладать Даниилом Соколовым, которого также выбрала и она, Маша, и который склоняется больше к ней, к Веденеевой, и что сейчас, несмотря на кажущееся поражение, она — в выигрыше, потому что... Я могла сказать это все — в принципе. Но сейчас этого нельзя было говорить. И я сказала только:
— Всё закончится хорошо, Маша. Ты же видела — он приходил.
Разбитые губы тронула торжествующая улыбка. И я поняла: Маша не только выкарабкается, она еще станет первой. А может, не так все страшно и, обретя Соколова, она успокоится и не будет драться за первое место и сбрасывать с пьедестала Диану Креш? Иначе не миновать большой крови.
— Мне нужно будет с тобой поговорить, — сказала я.
Маша покачала головой и закрыла глаза.
— Всё, — сказала медсестра. — Она устала. Уходите.
— До свидания! — произнесла я и вышла из палаты.
У выхода из больницы, подпирая колонну, стоял Соколов.
— Спасибо, что подождал, — сказала я.
Даня дернул плечом и проговорил:
— Идемте.
Он аккуратно обходил покрытые листьями лужи, точно от этого что-нибудь зависело. Мы долго молчали. Наконец, Соколов заговорил.
— Это ее из-за меня, — убежденно произнес он.
— Я знаю, Даня, — сказала я. — И, если ты не определишься, с кем ты, будет еще кровь.
— Думаете, если я определюсь, ее больше не будет? — поинтересовался он. — Это я так... — поспешил добавить он. — Сегодня я уже определился.
— Маша? — поинтересовалась я.
Он кивнул.
— Слава богу! Мне она более симпатична.
— Чем Креш? — уточнил Соколов.
— Чем Креш, — подтвердила я.
— И все-таки: почему вы считаете, что больше крови не будет?
— Диана — неглупая девушка. Если она поймет, что у тебя с Машей все очень серьезно, то...
— Вы думаете? — перебил он и замолчал.
Молчала и я. Мы дошли до трамвайной остановки. С криком:
— Извините, Вероника Василь-льна, мой номер! — Даня впрыгнул в салон.
Я знала, что этот маршрут — не его. Соколов просто больше не захотел со мной говорить.
***
— Привет! — сказал Соколов и сел на койку.
Он хотел спросить: «Ну, как ты?», но язык не повернулся. Губы Веденеевой опухли, под глазами — синюшные круги. А на простыне — страшные красно-синие руки. Данька обнял взглядом всю веденеевскую фигурку, и ему стало больно. Наверное, так же больно, как ей сейчас.
— Здравствуй, Даник, — непослушными губами прошептала Маша.
Соколов не знал, о чем говорить. Поэтому он приподнялся с койки и неловко провел рукой по стриженной светлой голове, лежащей на желтовато-серой подушке.
— Все нормально будет, — срываясь на хриплый шепот, произнес Данька.
— Я знаю, — улыбнулась через силу Маша. — Мне уже чуть-чуть получше. Не уходи, а?
— Не буду, — отозвался он. — Пока не прогонят.
Веденеева помолчала и произнесла через силу (но Соколов понял: не потому, что у нее болели губы):
— Что вы делали тогда у Субботина? Пили, да? Ты с ней целовался?
Ее рука наощупь нашла и сжала Данькину. А он сказал возмущенным шепотом:
— С ума сошла?
— Нет, правда? — обрадовалась Маша. И тут же подозрительно спросила. — А что?
— Д-да так... — уклонился Данька. — Читали кое-что.
— Что? — допытывалась Веденеева.
И Соколов неожиданно для себя произнес:
— Дневник Вероники Васильевны.
— Что-о? — протянула Маша. — А кто украл? Ты?
— Нет. Не я, — сказал Соколов.
— Значит, она. — -Веденеева сжала его руку еще сильнее. На ее виске вздулась жилка. — Там про меня что-нибудь было?
— Там про всех... было, — через силу произнес Данька.
Веденеева напряженно всматривалась в его лицо.
— Что я тебя люблю, там было?
— Нет, — сказал Данька. — Правда, не было. Там было только то, что я тебе нравлюсь. А про это я и так догадывался.
— Значит, ты пришел не из-за дневника?
— Я пришел из-за тебя, — твердо сказал Данька. Теперь он это знал абсолютно точно.
— Скажи, что любишь меня! — шепотом потребовала Маша.
— Люблю... — выдохнул Даня.
— Разве в любви так признаются?!
— Я люблю тебя...
— Вот это другое дело, — выговорила Веденеева и прикрыла глаза. Опухшие губы осветила улыбка. — Иди. Мне нужно побыть одной.
— Так больно? — испугался Соколов.
Маша осторожно мотнула головой.
— Наоборот, мне очень хорошо. Так хорошо, что боюсь — не хватит сил выдержать...
И добавила:
— Ты нужен Дианке. Но мне ты нужнее. Запомни. А теперь иди. Я устала. Приходи завтра. Я ждать буду. Сильно-сильно!
И попросила:
— Даник, еще раз погладь меня... И посмотри в глаза. Я хочу видеть твои...
Когда Соколов наклонился к Маше, она обняла его и осторожно прикоснулась к его губам опухшими губами — совсем ненадолго, а потом сказала:
— Ну все, иди.
Выходя из палаты, Даня столкнулся с Вероникой Васильевной. Она попросила подождать ее, и Соколов хмыкнул, но потом неожиданно для себя остался. Может, понадеялся, что Печерских скажет что-нибудь о Веденеевой? Но ничего про Машу она не сказала. Наверное потому, что ей помешала профессиональная этика, или еще что-то? Интересно, психологи имеют право симпатизировать своим клиентам? А если да, кому симпатизирует она? Маше? Ромке? Ему, Даньке? Варе? Но уж точно — не Креш с Дербышевой... Соколову вдруг захотелось сказать Веронике Васильевне, что дневник ее читали. Если бы выкрал и читал его только Данька, он, может, и признался бы, но ведь это сделал Субботин, и имел ли Соколов право его подставлять? И он промолчал. И сбежал. Сел на первый попавшийся трамвай и сбежал.
Состояние у него было странное. Боль пополам со счастьем. И он не мог понять, какое из этих чувств было более сильным.
***
Вероника сидела в кабинете за столом и, торопясь, записывала в дневник последние впечатления. Она перелистывала страницу за страницей, и вдруг... увидела на одной из них отчетливый жирный отпечаток пальца. Отпечаток был небольшой и мог принадлежать либо молодой женщине, либо подростку. И тут Печерских всё поняла. Ее дневник читали. Наверняка даже выкрали. Кто — вычислять не хотелось. Но именно ее, психолога Печерских, дневник явился катализатором реакции «Креш — Веденеева». Значит, Оксана Тимофеевна была права. Но, может, это и неплохо, что нарыв прорвался? Он мог прорваться в любой момент. Жаль только, что Маша заплатила за счастье такую цену...
***
— Оксана Тимофеевна, — сказала Вероника. — У меня к вам просьба... Я, конечно, понимаю...
— Слушаю вас, — подчеркнуто официально произнесла Пономарева.
— Вы не могли бы... записку передать Вадиму... Васильевичу... через Рому.
— Я этого сделать не смогу, — твердо сказала Оксана Тимофеевна. — Вадим...
Она — похоже, намеренно — сделала паузу после этого слова.
— Васильевич... забрал сына из нашей школы. ...В письме что-то важное? — спросила она, видно, сжалившись. — Я могу зайти к Синёвым после уроков.
— Не надо, — проговорила Вероника и протянула Оксане Тимофеевне записку. — Читайте.
— Я не читаю чужих записок! — бросила Пономарева.
— Я вам разрешаю, — отчеканила Вероника.
Оксана Тимофеевна глянула на нее изучающе, точно видела в первый раз, и, помедлив, протянула руку. Развернув тетрадный листок в клетку, она, споткнувшись на первом слове, прочла:
Милый Вадим! Я виновата перед тобой уже сотню раз. Прости в сто первый... И я исчезну из твоей жизни. Правда, исчезну! Мой дневник попал в руки класса. Они знают всё. И о Роме, и... Прости в последний раз. Ника.
— Я чувствовала, — тихо сказала Пономарева, сворачивая записку. — Я с самого начала чувствовала, что вы...
— Я должна вернуть деньги, которые мне заплатили за работу, — убежденно произнесла Вероника.
— Деньги... — в раздумьи протянула Оксана Тимофеевна и, удивленно глянув на Печерских, спросила. — Какие деньги?
— Которые мне передал Вадим... — Вероника споткнулась на слове. — Васильевич...
Уже на середине фразы она поняла, откуда появилась у нее эта несчастная тысяча рублей.
— Простите... — изменившимся голосом проговорила Печерских и, как нашкодивший подросток, угловато, бочком пошла к выходу.
Оксана Тимофеевна ее не окликнула...
11 ноября — 17 декабря 2001 г
Дневник
© Copyright: Лобанов Евгений, 2010
Свидетельство о публикации №210081100245
Свидетельство о публикации №210081100245
Рецензии