Пианино

Please, remember me
Mistakenly
In the window of the tallest tower call
Then pass us by
But much too high
To see the empty road at happy hour
Leave and resonate
Just like the gates
Around the holy kingdom
With words like 'Lost and Found' and 'Don't Look Down'
And 'Someone Save Temptation'
And...

I&W

Один единственный раз в жизни он нарушил данную себе клятву… единственный и последний раз прикоснулся он к клавишам…

Тогда он болтался в Тихом океане недалеко от северо-американского побережья, запертый на маленьком кораблике, принадлежащем японскому цирку-шапито… на одном кораблике с крошечным фортепиано для клоунских выступлений… Несчастный инструмент выглядел больным и чахлым, лак облупился на боках и крышке и беззащитное обнаженное дерево разъедала соль… струны и молоточки, казалось, на ладан дышат, и стоит лишь к ним прикоснуться, рассыплются звездной пылью… оно было при смерти… ведь каждый инструмент медленно умирает мучительной смертью от ненужности и безразличия… а оно было задвинуто в угол и благополучно забыто… Оно словно молило, беззвучно, но трогая все струны его истерзанного разума, и находя отклик родственной души. Каждый день Роберт приходил и просто сидел, облокотившись о рассохшийся и разъеденный бок, чувствуя все его вмятины и царапины каждой клеточкой тела… Иногда он плакал, медленно касаясь его кончиками пальцев и очень редко всей поверхностью ладони, так тесно, что глубоко в коже оставались занозы… и он с благодарностью принимал эту боль, чуточку боли с другой стороны… боли такой же черной и хронической, как и его собственная.

Иногда за ним увязывалась лиса… нет… она почти всегда находилась подле него.. она была подобно тени… маленькая себристо-черная лисичка с пушистым хвостом что-то нашла в нем… и почти с первого дня, когда Роберт вступил на палубу, он часто чувствовал на себе ее взгляд... у этого зверька с морды почти не сходило невероятное выражение хитрой ухмылки вековой мудрости, а удлиненные раскосые глаза вообще казались чем-то невероятным, меняя цвет от маренного красного дерева до карминного… Иногда она позволяла погладить себя, но не долго… иногда он открывал глаза со сна и обнаруживал свое лицо, погруженное в мягкую теплую шерсть… От нее никогда не пахло обычными для животных смесями запахов, лишь тонким ароматом цветка вишни… то есть ему так казалось, точнее, у него в голове рождался образ опадающих лепестков вишни или сливы, когда Мика (япон. «Новая луна»), как ее называли сами циркачи, позволяла провести ладонью по своей изящно выгнутой маленькой спинке, искоса наблюдая за его глазами… И он всегда ощущал этот аромат, когда приходил посидеть у пианино, но редко видел его источник… Мика никому не принадлежала, но в то же время всегда жила в этом шапито, как поведал Робу старый воздушный акробат… Много поколений циркачей уже знало эту лису… Роб чуть посмеивался над чудаковатым прыгуном… наверняка не одно поколение плутовок дурачило легковерных людей… но те свято верили, что Мика – одна и та же лиса, что оберегает их маленький островок старых традиций плавучего шапито…

Роб уже точно и не помнил, как его занесло к этим морским бродягам, но он ни дня не жалел об этом… только старое пианино мучило его, вызывая жалость и ответную боль. Толку, что никто на нем не играл, он, все равно, слышал звучание каждой раздолбанной клавиши, они общались друг с другом, стоило ему закрыть глаза… оно плакало менуэтами и сонатами, разрывая душу романсами, и он стискивал зубы, сжимал кулаки, но, все равно, не мог не слышать, заставить слезы остановиться, убрать ладонь с растрескавшегося дерева, как не мог не дышать… как не мог не приходить к нему каждую ночь, когда все циркачи либо спали, либо методично напивались саке.

Но однажды что-то изменилось... в ту проклятую ночь оно, казалось умоляло, шепча каждой трещинкой в каждую клеточку его тела, умоляло прикоснуться, дотронуться, подарить последний раз в его долгой жизни мелодию… не важно какую… А Роберт слишком устал бороться со всем миром, хотя и знал, что позже горько пожалеет и будет ненавидеть себя еще сильнее… но тогда его рассудок просто отключился, забывая все табу и барьеры, которые сам же воздвигнул. И Роберт капитулировал и покорился… он сел на раздолбанный ящик из-под водки, коснувшись босой ногой холодной педали, и медленно, едва дотрагиваясь, провел рукой по клавишам от запавшей «ля» субконтроктавы до фонящей «до» пятой октавы, проверяя звучание и работу педали… А потом вскинул руки и на мгновение замер, переживая самый волнительный момент за все годы своего добровольного методичного изничтожения… его больная, вынырнувшая на краткий миг из оцепенения душа затрепетала от предвкушения запретного плода, и все ощущения разом врубились на полную мощность, оглушив и ослепив его… но потом, он растворился, весь обернувшись в слух и кончики пальцев опускающихся рук… его пальцы сами заиграли ЕЕ мелодию, сложную и в то же время свободную и безрассудно-пылкую… его пальцы неслись по скользким от слез клавишам, захлебываясь нотами, словно спешили куда-то, боялись опоздать, не успеть насладиться этой связью, такой же прочной, как и годы назад, связью, не утратившей и ничтожную долю былой силы… и старый инструмент ожил, вздохнув как огромное сонное животное… И он, играя с закрытыми глазами, видел сквозь веки вовсе не жалкое потрепанное пианино, а огромный черный рояль в необъятной зале… и вдруг клавиши под его пальцами стали мягче и теплее… и тонкий запах сакуры сменился буйным ароматом масляных и акриловых красок и полевых цветов, смешанным с тем тонким оттенком, что принадлежал лишь ЕЙ одной… и внезапно он ощутил тяжесть ЕЕ тела на своих коленях, ЕЕ ноги, обнимающие его спину, и руки, обвивавшие шею, и ЕЕ тяжело поднимающуюся и опускающуюся грудь, вжавшуюся в его грудь, и тепло ЕЕ хрупкого тела… и нежную щеку и приоткрытые губы, касающиеся его шеи, обжигая прерывистым дыханием, и водопад тяжелых волос, в котором он спрятал пылающее мокрое лицо… ОНА его обнимала, изо всех сил прижимаясь маленьким телом, его пальцы продолжали вырывать звуки из самой сердцевины пианино, хотя под ними он ощущал ЕЕ кожу, грацильные ребра, поднимающиеся и опускающиеся при каждом вздохе… он со всей нестерпимой реальностью чувствовал ЕЕ тепло и тяжесть. Так реально, как никогда в жизни… даже тогда. Роб разрыдался, не в силах вдохнуть, и услышал приглушенный всхлип и почувствовал, как намокает истончившаяся от времени и пропахшая рыбой и солью рубашка на его плече… невозможно было ни вдохнуть, ни оторвать пальцы от ЕЕ спины, ни открыть глаза… ЕЕ запах терзал и рвал легкие, распространяясь с кровью по всему телу, наполняя и бережно сохраняясь в каждой клетке… и внезапно, когда казалось, сердце больше не выдержит, ОНА поцеловала его бесконечно долгим, мучительным поцелуем… ЕЕ губы были именно такие, какими он их запомнил, но более голодные, жесткие и горячие… они нетерпеливо разомкнули его рот, врываясь, словно миниатюрный тайфун, неся и долгожданный воздух и сумасшедший вкус, смешанный с солоноватой горечью слез… ОНА дышала за них двоих, пока его давно уже не слушавшиеся пальцы продолжали яростно играть ЕЕ мелодию…
...вернись ко мне… вернись ко мне… вернись… вернись… эти слова рождались и пульсировали у него в голове, накладываясь друг на друга, и хаотично неслись по венам, раскалывая тело… Вернись, вернись, вернись! Наконец, до него дошло, что слова исторгал ЕЕ рот, и ОНА кричала ему в самое ухо, прижимаясь все крепче… он не выдержал… все завертелось, все звуки, запахи, ощущения, эмоции… все смешалось и переплелось… и сердце билось все исступленнее… пока ОНА не оглушила и не ослепила его окончательно… и лишь ЕЕ яростный и, одновременно, молящий крик звучал отчетливо среди всей этой какофонии… даже после того, как все пространство внутри и снаружи его оболочки поглотила непроницаемая тьма, ЕЕ голос все еще оставался с ним…