Шкряковня

Шкряковня
(пьяеса-комедия)



Действующие лица
Петро Шкряк – больной старик, положивший жизнь на возведение своего дома
Николай  Постоялов – восточный сосед Шкряка, хозяйновитый, но медлительный
Семен Рябко – южный сосед Шкряка, мелкий во всех отношениях
Виталий Поликарпович – почтальон-пенсионер, большой любитель проводить всевозможные опросы
Матрена – торгашка, мать двух детей и одного мужа
Доктор Гришко – единственный представитель медицины в селе, выучившийся за сало
Баба Клава – старуха, которая практически не выходя на улицу имеет особенность быть в курсе всех дел
Инна Васильевна – дочь бабы Клавы, бедствующая в городе
Петька Шкряк – сын Петра Шкряка
Кряж Андрей Карлович – чрезвычайно инициативный председатель колхоза
Парашютист – лётчик-ас, хотя что с того


Действие первое
На сцене отображается типичное жилище стариков: скромно и безвкусно.  Из роскоши только телефон и телевизор. По нему как раз транслируются новости. Единственным зрителем является баба Клава, хотя и она глубоко дремлет, рискуя вывалиться из кресла. Входит Матрена.
МАТРЕНА: Эй, баба Клава, для кого телевизор пашет? (Баба Клава просыпается.) Вы бы хоть легли поудобней, а то рухнете и нос разобьете до крови. А ковер потом чем не отмоешь? «Доместоса» у вас нет? Конечно, нет. А я в Москве купила: мне теперь и в кресле спать можно.
БАБА КЛАВА: Ой, Матрена, а я нигде заснуть не могу. Бессонница замучила проклятая – спасения нет.
МАТРЕНА: Ха! Бессонница ее замучила. Я еще во дворе услыхала, как она вас мучает. С таким храпом на стадионе работать можно: армией поддержки. Говорят, нехватка болельщиков нынче страшная. Вы футбол любите?
БАБА КЛАВА: Я уж годков с тридцать, как свое отлюбила.
МАТРЕНА: Верно, не за что его любить. Расстройство только. Видала, я какие они со стадиона в Москве идут. Прут как саранча, и хотя бы кто-то веник купил или орехов кила два. Нет, семечки и пиво, ничего больше. Зачем нам такой футбол, а? Я ж семечки не запасла. И все – пролет Чкалова над Рейхстагом. Ну теперь умнее буду: прикуплю мешок семечек, нажарю их… Нет, жарить, оно жирно будет – насушу в духовке. Да, так экономнее. Ух и торгонем тогда! Ну, а что ж вы чаем не угощаете, я ж после поезда голодная вся, как мартовский медведь. Хоть бы картошечки какой с колбаской, а?
БАБА КЛАВА: Деньги за орехи привезла?
МАТРЕНА: О чем вы, баба Клава?! Деньги! Деньги нас не любят. И сами москвичи нас не любят и деньги их нас тоже не любят. А вот наши деньги они любят. Таможеннику – дай, рекетиру – дай, проводницам, стервам, - дай! И что мне осталось, несчастной матери двоих детей и одного мужа? Вот вам хоть пенсию приносят.
БАБА КЛАВА: А что на нее купишь?
МАТРЕНА: Ну хоть пряник с  бубликом. У меня и того нет. А Кольке моему полгода ни копейки. А почти каждый день  в совхоз ходит, можно сказать, трудится.
БАБА КЛАВА: Так он же комбайнер у тебя, а нынче зима. Где ж ему с комбайном по снегу?
МАТРЕНА: А зимой, между прочим, технику на лето готовить надо.
БАБА КЛАВА: А откуда ж техника: председатель полоумный всю продал за одно с коровами. Даже трактора не осталось.
МАТРЕНА: Трактора не осталось, спору нет, но ведь он же самолет купил! Ни где в районе даже подъемного крана не осталось, а у нас настоящий самолет на ходу!
БАБА КЛАВА: Видала я тот самолет – «Кукурузник» -- тарахтелка. Он, когда летит все село крестится, даже неверующие. Того и гляди на голову рухнет. Сколько деньжищ угробили, а зачем он  нам, зачем? Ворон гонять с воробьями?
М а ш а: Ну председатель же объяснял. Аграрный сектор отмирает – нужно искать другие пути развития села. Вот он съездил за границу, пригляделся, как у них вся Европа за счет туристов живет, и себе надумал. А что? Земли у нас красивые…
БАБА КЛАВА: Бурьян и конопля…
МАТРЕНА: Местность историческая – скифы раньше жили.
БАБА КЛАВА: И скотина всякая недавно жила.
МАТРЕНА: Курган после них даже сохранился. Ну за кладбищем, где развалины свинофермы теперь. Кстати, они вполне за остатки древней цивилизации сойдут. Вот и будем на самолете иностранцев катать по историческим местам. Это ж во всей области такого нет!
БАБА КЛАВА: Потому и нет, что никому не надо.
МАТРЕНА: Нужно верить в будущее своей Родины, баба Клава, верить. Еще поэт один башковитый сказал, умом Россию не понять, аршином общим не измерить. У ней особенная стать в Россию можно только верить!
БАБА КЛАВА: Так мы ж вроде уже не Россия? Развелись же.
МАТРЕНА: Не развелись, а откололись. 
БАБА КЛАВА: Вот и я про то: или жить лучше стало, или пенсия больше? Придумали независимость эту на старости лет! Кому от нее польза?
МАТРЕНА: Таможенникам, чиновникам, валютчикам – ой всех и не упомнишь!
БАБА КЛАВА: Ага, только этим нехристям, бандюгам. Простому человеку – оно не к чему. Раньше помидоры на пункт сдал, и спишь спокойно, а теперь тяни на трасу, жди, что кто-нибудь купит.
МАТРЕНА: Ну покупают же.
БАБА КЛАВА: Спекулянты одни и покупают. А зачем? Чтобы дороже продать. Нехристи бессовестные – на стариках наживаются. При коммунистах в тюрьму бы всех посадили.
МАТРЕНА: Так это, по-вашему, и меня в тюрьму?
БАБА КЛАВА: Ты деньги привезла?
МАТРЕНА: Я ж объясняю…
БАБА КЛАВА: И тебя.
МАТРЕНА: Ну знаете!.. ( Смотрит в окно). О, Николай куда-то пошел.
БАБА КЛАВА: И Николая  бы посадили.
МАТРЕНА: Он же перекупкой не занимается. Его-то за что?
БАБА КЛАВА: За тунеядство. Такой обормот вымахал, жрет за троих, а нигде ж не работает.
МАТРЕНА: Время такое – работы на всех не хватает. Людям приходится выкручиваться. Я в Москву с тележками мотаюсь, Николай что-то другое затеял.
БАБА КЛАВА: Что он может затеять – лодырь из лодырей. Я б на месте Натальи прогнала б его с глаз долой. Каждый день, говорила, свежий борщ ему варит, а утром блины. Это для того бабе жизнь дана? Гляди на него, еле идет, все бока за зиму отлежал. И куда его черти несут?
МАТРЕНА: В той стороне, кроме больницы ничего нет. Не прихворнул ли?
БАБА КЛАВА: Верно обожрался.  Точно желудок стал – другого и быть не может. Намешал блины с котлетами, а потом борщем все залил – какому животу такое понравится!?
МАТРЕНА: Да, нет у нас пока чувства меры, баба Клава.  Хватаем, что получше, а получаем одни болячки. Только врачам на радость. Это ж у нас Гришко там до сих пор?
БАБА КЛАВА: Он, дурень. Тоже посадить не мешало б. За сало выучился, и теперь  ставит из себя. В жизни бы к нему не пошла – уж лучше травками лечиться или к Просковьи сходить.  Она тоже редко помогает, но хоть не угробила никого. А этот неуч Борькиного залечил от насморка – тот теперь на один глаз не видит, и хромать начал.
МАТРЕНА: Да, к Гришку ходить – не долго жить. Хотя клизму, я думаю, как-нибудь поставит. Это с бабой вычудить можно, а Николай мужиКряж: у него дырка одна – не спутаешь. Ха-ха!
БАБА КЛАВА: Тебе хаханьки все, а мне жить не за что. Когда за орехи заплатишь?
МАТРЕНА: Ну где я возьму, баба Клава?! Пощадите  жертву развала Союза! Во вторник снова поеду на Москву – тогда и денег ждите, с процентами. А сейчас пока вот гостинец вам. (Достает из сумки коробку чая.) Рекламу виделИнна: «Чай «Маброк» - душа поет!» Аромат богатейший. Вот понюхайте. Ну как, душа запела?
БАБА КЛАВА: Знать бы, где та душа.
МАТРЕНА: Слушайте, а ведь так с помощью чая и проверить можно. Ни где у вас ничего не запело, случаем?
БАБА КЛАВА: В боку справа постоянно  что-то подвывает.
МАТРЕНА: Ну вот, пожалуйста! Значит душа у вас в печени. Могло быть и хуже. Ко мне, когда рекетиры подходят на рынке, душа сразу в пятки бежит. Сами видите, чай – лучше не бывает.  Я дрянь вообще не покупаю. Беру исключительно, что по телевизору рекламируют. В эту ходку даже кучу кассет привезла для Витьки своего. И что вы думаете на кассетах, музыка «гопца-дрыпца трали- вали»? Э нет – изучение английского языка по методу Илоны Давыдовой! Последний крик моды в Москве. Бомжи и те в наушниках ходят. Скоро мой сынок будет шпрехать по-английски не хуже Моцарта, увидите потом. Он, хоть и двоечник, но башка варит, как микроволновка прямо. Ничего для него не пожалею, а в люди выведу. О, смотрите, а к нам гости.
БАБА КЛАВА: Кого еще принесло?
МАТРЕНА: Поликарпыч, черт лысый.
БАБА КЛАВА: Он же почтальоном пристроился: вдруг прибавку к пенсии несет.
Входит Виталий Поликарпович.
БАБА КЛАВА: Никак пенсию принес?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Излишество финансовых средств развращают человека. А наше юное государство заботится о нравственной чистоте нации. Здравствуюте, баба Клава, последнюю пачку чая докуриваете, да?
МАТРЕНА: А меня вы уже и не замечаете?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Что вы, я просто хотел оказывать знаки внимания по старшинству. Как понимаю, вы едва слезли с поезда? Ну что, стоит еще Белокаменная? Кремль, случайно,  никто не приватизировал?
МАТРЕНА: Нам о том не известно, мы все больше по рынках. Вот их постепенно выкупают. Рекетиры в основном. А я и одобряю. Так только бандитам платишь и все, менты уже не трогают.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: До чего разумный взгляд на положение вещей. Кстати, Клавдия Ивановна, я к вам по делу.
БАБА КЛАВА: Одалживать нечего.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Сочувствую безмерно. Я по другому поводу. Как у вас насчет скотины? Козы, свиньи, овцы, кони, верблюды – что-нибудь держите?
БАБА КЛАВА: Нет, а что уже раскуркуливать будут?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не все сразу. Пока идет сбор информации. Новому правительству хочется знать, сколько времени способен протянуть крестьянин на подножном корме?
МАТРЕНА: Вы серьезно?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Серьезнее меня только Конституция Украины. Вы ее читали?
МАТРЕНА: Я что, с дуба рухнула?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не похоже. Короче, мне самому не очень понятно, зачем нужна перепись домашнего скота, но нынешняя власть сказала – «Надо», и бывший комсомол ответил - «Есть!»
БАБА КЛАВА: Нет у меня никого. Цуцик один, и тот бегает, чужих курей гоняет.
МАТРЕНА: А у меня одни кролики. Мужа еще можете записать. Так и пишите: «безрогая пьяная скотина».
БАБА КЛАВА: Ты, Поликарпыч, Николая подожди – он скоро из больницы мимо идти будет. У них свиней штуки три и баран в придачу.
МАТРЕНА: Тот самый баран? Это которого он при Брежневе купил?
БАБА КЛАВА: Нет, Брежнев помер уже. После него этот был еще, который совсем дряхлый.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Черненко?
БАБА КЛАВА: Точно, Черненко. При нем баранчика Постояловы завели, я с ним еще на рынок ездила выбирать.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Надо же, выходит за недолгое правление Черненко украинское село значительно обогатилось, а история об этом подло умалчивает. Нужно черкнуть лист возмущения в министерство образования.
МАТРЕНА: Хватит, Шкряк Петька уже в Институт Марксизма-Ленинизма раз написал. До сих пор туалетная бумага никому не нужна.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Хм, почему-то я не в курсе.
МАТРЕНА: Да, когда еще сынок Шкряка в школу ходил, - вас тогда не было тут -- задали им сочинение писать – про Татьяну в конце туннеля и вроде того. Ну а Петька ж Толстого не читал…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Пушкина, скорее.
МАТРЕНА: А чем Пушкин лучше – и Пушкина не читал. Ну и от безделия решил он черкнуть пару строчек в Марксизма-Ленинизма. Написал про село наше убогое, написал, что мороженого в магазине никогда нет, ну а больше всего люди страдают от нехватки ценных книг. Прямо так и пожаловался, приходит человек в библиотеку, просит полное сочинение Ленина – 50 томов толстенных, хоть быков бей, - а ему не дают. Говорят, мол, нету – на руках все. И мучается народ без правильного толкования ленинской политики, ну до невозможностей страдает. И что вы думаете, через месяц, когда Петька и двойку получил и по заднице, приезжает грузовик длиннющий, ну «труля-ля-ля» у нас в селе называют.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А за его пределами – рефрежиратор.
МАТРЕНА: Во-во, он самый. И открывают зад, а там до верху ну скифские курганы сочинений Ленина.
БАБА КЛАВА: И Брежнева с полтоны.
МАТРЕНА: Да, Брежнева тоже сыпнули, «на поход», видать. Сколько ж их детвора перегружала! Три кабинета в сельсовете заняли. Страсть, что творилось!
БАБА КЛАВА: Да, тогда власть о людях заботилась. Не то что теперь… Последнего барана отнять хотят.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не отнять, а учесть.
БАБА КЛАВА: А на что ж его учитывать если не отнимать?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Видимо, правительство  полагает, что раз уж на Украине все так плохо, пусть хотя бы учет будет хорошим. Дешево и красиво.
МАТРЕНА: Ваша правда. О, глядите-ка, и Рябко Семен туда пошел.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Куда, туда?
МАТРЕНА: В больницу – другого ничего там нет.
БАБА КЛАВА: Наверняка, живот заболел. Не ест же ни черта, а потом кишки с голоду воют.
МАТРЕНА: Почему ж это вдруг не ест?
БАБА КЛАВА: Жена потому что такая. Люська и яйца не сжарит, уж я ее знаю. На похоронах у  Вальки вместе гуляли, так взялась салат резать. Хай бог милует: цибулю нечищеную покрышила, и есть принесла.
МАТРЕНА: Так она же до того три стопки приняла.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Действительно, разве водка не вполне достойное оправдание идиотизму?! В противном случае, кто бы пил? Кстати, Семен часто больницу посещает?
БАБА КЛАВА: Хай бог милует, зачем ее посещать – там же Гришко врач. Оболтус редкий. Начнет прыщик выдавливать, ногу вывернет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Дар медицинский не всегда понятен.
МАТРЕНА: Ну тут уж понятен, уверяю вас.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Я другое сказать хотел. Как часто Семен раньше проведывал Петра Шкряка? Ведь старик все еще в больнице лежит?
БАБА КЛАВА: Лежит, кажется, про похороны не слыхала.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Относительно выздоровления, похоже, речи не идет.
БАБА КЛАВА: Да куда ему выздоравливать: кто, столько, как он пахал, давно в земле. Он, говорят, к Просковье сразу пошел, так она даже денег просить не стала. Вот ведь, ногти красит, а совесть есть.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Восхитительный абсурд.
БАБА КЛАВА: Что? У кого аборт?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: У слона из цирка на люду. Значит, Рябко впервые решил навестить соседа. Любопытно, вам не кажется?
МАТРЕНА: Ни чуть. Они ж грызлись, как кот с собакой. Люсия, когда видит, что у Петра помидорами кусты завалены, сразу мужа своего пилить. А он только дуется и худеет от злости.  Он от злости худеет, она от зависти толстеет, а общая масса семьи не изменяется. Ха-ха-ха! Ой, вы ей только не рассказывайте.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ваши опасения напрасны, судя по всему она имеет другие планы на ближайшие дни. Впрочем, не только она. Постоялов, думаю, тоже не слишком часто соседа навещал?
МАТРЕНА: Да он и теперь врядли к нему – желудок прихватило, и все дела. Гришко, дурень, конечно, а все ж ученый – клизму поставить сможет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Человека в такую погоду клизмой на улицу не выманишь, а вот перспективами другого рода – вполне.
МАТРЕНА: Что-то виляете вы, Поликарпович, как мой после бутылки. Тайну какую припасли?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Намеревался припасти, но судя по массовому паломничеству соседей в больницу, о каких тайнах может вестись речь?!
БАБА КЛАВА: Говори уже, не дергай мозги на старости лет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Хорошо. Вчера на почту пришла телеграмма из далекого русского города Воркуты.
МАТРЕНА: Ну, знаю, орехи там по пять долларов за кило минимум. Дальше что?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Смею огорчить, насчет орехов ни слова. Телеграмма адресована Петру Шкряку. И текст приблизительно следующий. «Завал шахты поглотил вашего сына. Похороны завтра. Сочувствуем. Высылайте теплые вещи. Друзья покойного». Вот и все.
БАБА КЛАВА: Царство ему небесное.
МАТРЕНА: Да, жалко Петьку. Вроде ничего в нем хорошего не было, а жалко.  Он еще перед отъездом деньги у моего занимать приходил…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Удачно?
МАТРЕНА: А как же. Мой, когда напьется и жену родную позычить рад! Голова совсем чумеет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А надежда на возврат была так живуча, так притягательна.
МАТРЕНА: Какие уж надежды! Петьки лет восемь в селе не было. Мы решили --  за границу смылся.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Он сделал проще: подождал, когда заснеженный уголок его Родины сам превратится в заграницу.
МАТРЕНА: Да, жил хлопец, жил… Пьянствовал с моим, а потом. Ну где, спрашивается справедливость!? Сколько он паленого самогона перехлебал и хоть бы что, а начал трудиться – веночек на крестик.
БАБА КЛАВА: От работы кони дохнут. А Петька с рождения лодырем был, к труду не привык, и с непривычки оно всегда к смерти ближе.
МАТРЕНА: Баба Клава, тут горе у человека, а вы…
БАБА КЛАВА: У мертвых горя не бывает – у них ничего не бывает.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Тонко подмечено, я бы сказал, с оптимизмом.
МАТРЕНА: Ну а отцу то его как, пожалели бы.
БАБА КЛАВА: Да отец на него двадцать лет назад плюнул, когда понял, что проку с дитя не выйдет. После смерти матери, думали, вообще Петьку в интернат сдаст, но, не взяли, наверно - крученый был.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Сочувствие наш мир не погубит.
МАТРЕНА: А мне жалко.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Денег?
МАТРЕНА: Почему сразу денег?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Потому что сожаление по усопшему в действительности есть сочувствием к самому себе, а вернее к собственным планам, в которых покойнику отводилась определенная роль. Разве нет?
МАТРЕНА: Ни черта не поняла, но возражаю. Бессердечный вы, Поликарпыч, ничего святого у вас нет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Меня правдой не раздразнишь. Правда меня только веселит.
МАТРЕНА: Какое уж тут веселье. Смерть скоро каждого приберет. Вот лежу иногда на топчане, слушаю мелодию колес, а голову мысли давят: зачем? Ну зачем куда-то ехать, мерзнуть на рынке, гавкаться с торгашами, прятаться от ментов, зачем, если все равно подохнешь. Вон Петро Шкряк с тридцати лет домину строил, и кому она теперь? Сын загнулся, жену и черви съели давно, а сам еле дышит… И зачем? Для чего?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вы хотели сказать, кому.
МАТРЕНА: Да, кому? (Внезапно сосредотачивается). Постой проводник, не стучите колеса… А ведь у Петра никого и…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Соседи так не считают.
МАТРЕНА: Вот паразиты!
БАБА КЛАВА: Кто?
МАТРЕНА: Ну эти… Ой, а я ж кастрюлю на плите забыла. Ну точно. Извините, чай пить некогда – пожару бы избежать. Пора мне. (Стремительно уходит).
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Хм. (Выглядывая в окно). До чего странно влияет страх перед пожаром на людскую память – она побежала в совершенно другую сторону.
БАБА КЛАВА: Это куда, в больницу, что ли.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Да, наверняка, проблемы с желудком. В селе назревает великая эпидемия, баба Клава. Как говорил товарищ Сталин, жить стало лучше, жить стало веселее. Ну, мне пора – не всякий скот пока учтен.
Виталий Поликарпович не успевает выйти, как баба Клава уже крутит диск телефона.
БАБА КЛАВА: ( в трубку). Доча, ты? Как у тебя с деньгами? Что, снова зарплату игрушками. Вот скоты!  Бери, сколько есть и мигом в село: у нас тут горе случилось – сын Петра помер. Похороны? Без тебя похоронят. Тут другое…


Сцена вторая
Больничная палата. В кровати лежит Петро Шкряк. Рядом стоит доктор Гришко.
ДОКТОР: (Радостно). Ага, фурункул! Замечательно! 
ШКРЯК: Прыщ мелкий, говорю, комар куснул и ничего страшного. Завтра само пройдет.
ДОКТОР: В больнице ничего просто так не проходит. Чудесный фурункул. Как можно оставить такое чудо без внимания?! И не надейтесь. Слышал, дядя Петя, ваша губа никогда не была дурой, но тут подвела. Лечить будем.
ШКРЯК: Ты меня не пугай – пуганые. Войну прошли, перестройку, независимость. А прыщ налегке переборем.
ДОКТОР: Нет, я понимаю, по уколы не ложитесь, таблеточки не пьете, но мазь! Это же сущий пустяк. Смертность от мази меньше чем от укусов тараканов. Риска совсем нет. Вы думаете, я так хочу вас мазать? Ни капельки – клятва Гиппократа обязывает.   А по-мне, мазь настолько безобидная субстанция, что достойным врачам лучшее ее вовсе не использовать. Почему? А потому что в лечении главное – интрига. А какая, помилуйте, в мази интрига. Ну совершенно никакой. Давайте, закройте глазки.
ШКРЯК: Ага, дурака нашел.
ДОКТОР: Дело не шуточное, того и гляди гангрена ударит или еще чего покруче. Так что, почтенный, извольте мазью побаловаться. Ну взгляните, что может быть более проверенного, чем мазь Вишневского. Ею кого только не мазали – и ничего. Не цените свое здоровье, уважайте труд ученого. Представьте себе, человек не доедал, не досыпал, мазь изобретал, хотел, чтобы все ею пользовались, а вы… Не хорошо. Вот прочтите (Протягивает флакон.). Ни слова  о побочных эффектах.
ШКРЯК: (С подозрением принимат мазь и читает по слогам). «Ли-ни-мит баль-замный». Это вы что ж задумали, забальзамировать меня хотите? Не выйдет.
ДОКТОР: От таких больных становится кисло жить. Повторяю, этой мазью все пользуются и ничего.
ШКРЯК:  Ничего не помогает?
ДОКТОР: Ничего не бальзамирует.  Дедуня, ваше упрямство  делает вам честь, но не отражает ум. Ну давайте, замазюкаем немножечко, пластырьком заклеим, и будет, как жених…
ШКРЯК: В белых тапках… Чую, помру я скоро.
ДОКТОР: Ясный пень! Вот, короче, мазь, вот пластырь. Предоставляю полную свободу действий. И, как Понтий Пилат, я умываю руки. (Уходит).
ШКРЯК: (себе.) Врет черт в халате. Харчей ему больничных жалко, вот и решил меня со свету сжить. Оно-то, конечно, и заманчиво умереть как Ленин, однако и повременить не помешает. Один бес,  в мавзолей не положат.
Входит Николай.
НИКОЛАЙ: Здорово, сосед!
ШКРЯК: Болею.
НИКОЛАЙ: Это лишнее – не болей.
ШКРЯК: Ты куда гнешь? Тебя, случайно, не доктор подослал?
НИКОЛАЙ: При чем тут доктор?! Я говорю, выздоравливать ты собираешься?
ШКРЯК: Что харчей больничных ему жалко?
НИКОЛАЙ: Каких харчей? А ну да, мне Наталья передала в сумочке. (Начинает рыться в пустой сумке).  Передала она тебе… Она передала, я нес… Неужели съел все?
ШКРЯК:  Что ж ты принес?
НИКОЛАЙ:  Привет от Натальи, что ж еще я мог принести!?
Ш Ну да, я понимаю. Вкусный, небось, привет жена передавала?
НИКОЛАЙ: Нормальный.
ШКРЯК: Ну тогда спасибо – угодил.
НИКОЛАЙ: Да ладно уж, черт с теми пирогами.
ШКРЯК: Ладно-то оно, конечно,  ладно, а все ж, не того. Ну, говори,  зачем пришел?
НИКОЛАЙ: Как зачем? Зачем… Дело ясное – проведать, посочувствовать, что сынишку потерял..
ШКРЯК: Сынишку? Люди мне давно говорили, что не от меня он, а мне все не верилось. Потом увидел, оболтусом растет, -- поверил сразу. Так что, сочувствовать нечему. Он меня предал, и я к нему любовь потерял. Завалило в шахте, значит, судьба такая. От нее не удерешь.
НИКОЛАЙ: Твоя правда. Вот сколько со своей развестись хотел, но судьба – и терплю. А как ты вообще тут? Не надоело одному?
ШКРЯК: Надоело.
НИКОЛАЙ: Вот  я и думаю, схожу к тебе, подбодрю перед э-э…
ШКРЯК: Смертью?
НИКОЛАЙ: Ну что ты сразу прямо. Мы еще с тобой чайку попьем, рыбку вместе половим, помидорчики в Россию повезем.
ШКРЯК:  Не ездок я больше по Россиям. Да и рыбешку только в кровати могу словить, – печально состроумничал больной.
НИКОЛАЙ: Крепись, сосед, не боись, я тебя в беде не брошу.
ШКРЯК: Хорошо, ежели так.
НИКОЛАЙ: Конечно, так. У тебя ведь кроме меня с Натальей и нет никого, верно?
ШКРЯК: С Натальей? Верно, никому я, хворый, не нужен.
НИКОЛАЙ: Это понятно. И родни у тебя нету, правда?
ШКРЯК: Завалило сынка, слыхал же.
НИКОЛАЙ: Слыхал. Эх, все-таки до чего ядреная штука – жизнь: Был Петруха – и нема. Плачь-горюй, а не вернешь… Ну а кроме него как?
ШКРЯК: Также.
НИКОЛАЙ: Что также?
ШКРЯК: Что-то...
НИКОЛАЙ: Ты хотел сказать, кто-то?
ШКРЯК: Черт его знает, может и да.
НИКОЛАЙ: Ага, выходит все-таки есть?
ШКРЯК: Может и есть.
НИКОЛАЙ:Погоди, Петро, это получается , как бы ты и сам не знаешь, есть ли они или наоборот?
ШКРЯК: Что наоборот?
НИКОЛАЙ: Как есть, только наоборот.
ШКРЯК: Хм, ты как спросишь.
НИКОЛАЙ: Это Наталье надо. С меня как с гуся. Так есть, все-таки?
ШКРЯК: Черт его знает, «линимент бальзамный».
          НИКОЛАЙ: Еврей, что ли?
ШКРЯК: Кто – Я?
НИКОЛАЙ: Да нет, этот, который не русский, родственник?..
ШКРЯК: Какой родственник?
НИКОЛАЙ: А я почем знаю. Может – кум?
ШКРЯК: Кум? Чей?
НИКОЛАЙ: Твой, ясное дело, не мой же!?
ШКРЯК: Мой? А кто он?
НИКОЛАЙ: Да откуда ж мне знать?! Это ты про него расскажи.
ШКРЯК: Нашел болтуна! Не расскажу.
НИКОЛАЙ: Даже соседу родному?
ШКРЯК: Родному?
НИКОЛАЙ: Ну не двоюродному же.
ШКРЯК: Вообще, конечно, да.
НИКОЛАЙ: Что – да?
ШКРЯК: Прости, сосед, забыл я. (Громко.) Эй, когда обед принесут?
Ж е н с к и й  г о л о с: Ты ж только пожрал!
ШКРЯК: Видишь, Николай, только пожрал, а уже не помню. Амнезия называется. Когда почки отказывают совсем худо. А они мне кашу чудную  подсовывают. Говорят, с мясом. А какое ж то мясо? Екалымана какая-то, а не мясо. Даже и не знаю, у какого зверя такое мясо. Может быть у змеюки, что ль, или у жабы? Ты жабу не пробовал?
НИКОЛАЙ:  Нахрена мне твоя жаба?! Ты лучше как мужик ответь: кто и где, если есть, а если нету, так и не говори, где?
ШКРЯК: Оно то, конечно, и того, в смысле, сам понимаешь, хотя с другой стороной, вроде, как и нет. Тут дело не простое – не яму под сартир  копать – здесь подход серьезный нужен. А ты прямо сразу – бац! Приходь лучше завтра, а то у меня сейчас переливание крови будет. Разнервничаюсь, и кровь не того, в смысле перельется плохо, не в те емкости.
НИКОЛАЙ: Дай бог. Ой, шутка.
ШКРЯК: Шутки я люблю, хотя как поглядеть.
НИКОЛАЙ: Да, как поглядеть совсем не ясно. А чего ж мне тогда Наталье передать?
ШКРЯК: Передать?  Ну ты загнул. Не знаю. А, мази передай. Ее какой-то Вишняков придумал для всего села – чтоб мазались.
НИКОЛАЙ: Мази?
ШКРЯК: Держи, держи. Вещь – жуть какая нужная.
Тимофей с недоумением взял и бросил флакончик  в сумку.
НИКОЛАЙ: Наверное, лучше завтра прийти.
ШКРЯК: Конечно, лучше завтра приходи. А то сегодня и кровь переливать надо, и еще какие анализы.
НИКОЛАЙ: Ну бывай тогда.
ШКРЯК: Не сомневайся.
Николай уходит.
ШКРЯК: (сам себе). Тьфу ты, зачем он явился? Совсем от переедания мозги заплыли. Вопросы не понятные задает. Да, спасать надо мужика. Хорошо мазь ему отдал – вдруг, правда, поможет.

 Входит Семен Рябко.
РЯБКО: Здравствуйте, дядя Петя. Еле к вам выбрался. Да-да. Не ждали, наверное.
ШКРЯК: (Изумлеенно до крайностей.) Семен? Признаться, того, не ждал.
РЯБКО: Да, не лучшие у нас отношения раньше были. И все по чьей вине. По вине моей Люськи. Да-да, скверно себя вела. Мешала нашей мужской дружбе, можно сказать. Но теперь она переменилась в лучшую сторону, потому что совместное горе людей сближает. Вот.
ШКРЯК: А какое уж у нас совместное горе? Что Союз развалили, да?
РЯБКО: Ой, Союз дело наживное. Кроме того, вдруг без Росии нам лучше будет?! А что, вон Хорешок развелся, и как зажил – «Тойоту» купил! Ей, конечно, двадцать пять лет, но Япония есть Япония.  И мы без России чего-нибудь купим. Я про другую беду вспомнил, про сына твоего… Эх, какой  парень был. Ему в космонавты податься! Помнишь, нашего кота в самодельную ракету сунул и запустил.
ШКРЯК: Тогда еще ваш сарай сгорел.
РЯБКО: Сгорел.
ШКРЯК: А вы мне в теплице окна побили…
РЯБКО: Побили… Но теперь же все иначе будет. Теперь ты сирота, и никого у тебя нет, кроме Люськи моей, женщины преданной,  и меня, друга надежного.
ШКРЯК: Вы что, в секту какую вступили? Или издеваешься?
РЯБКО: Никуда и нет! Я ж говорю, участие в судьбе соседа спать не дает. Вот, выйдешь на крыльцо, глянешь на ваш дом…
ШКРЯК: И жаба давит?
РЯБКО: Какая жаба?! Я говорю, сердце сжимается. Ведь с нашей теплицы дымарь все ваше окно зачернил на втором этаже. Люсия, бывало, смотрит, смотрит, а потом хвать тряпку и бежит мыть.
ШКРЯК: Да ну!
РЯБКО: Да, бежит и моет. По ночам, что б никто не видел. Жаль через два дня окно снова черное – теплицу же топим, куда без этого. И предложил я жене своей – а, давай трубу переставим. Выйдет Петро из больницы – обрадуется. И самим на душе приятно. Конечно, трубу перетаскивать накладно – сейчас один цемент сколько стоит, - но для счастья друга, можно сказать, брата, на какие жертвы не пойдешь. Люсия меня поддержала. Вот.
ШКРЯК: Ану дыхни?
РЯБКО: Зачем?
ШКРЯК: Ну дыхни, пожалуйства.
РЯБКО: Ну на. (Делает сильный выдох.)
ШКРЯК: Хм, и самогонкой не пахнет. Странно.
РЯБКО: Почему же, я неделю, как завязал. Да. Жизнь новую начал. Я и Люсии так заявил – айда по-новому жить.
Она мне – это как? Я говорю – по совести, ну как наш сосед всегда жил, Петро Шкряк. Она сразу вся засмущалась. А мы сможем, как он? Я говорю – тяжело, не спорю, но иначе нельзя. Человек человеку брат, говорю, а сосед соседу и подавно. Вот.
ШКРЯК: А вы коноплю под забором, того, не вырвали, да?
РЯБКО: Причем здесь конопля.
ШКРЯК: Надышались, кажись.
РЯБКО: Не в одной ноздре! Голова свежая, как, ну… О, как пряники, что я тебе сегодня принес. (Достает пряники из сумки.) Вот, смотри. Для меня Люся таких не печет, а для хорошего соседа почему не постараться. Ешь, ешь, мне не жалко.
ШКРЯК: (С подозрением рассматривает один пряник.) А ну сам укуси.
РЯБКО: С удовольствием. (Берет один пряник, но Петро перехватывает его руку.) Ты чего?
ШКРЯК: Этот не кусай, он сморщился уже. На вот, вот этот. Смотри какой бокастый, на Люсю твою похож. Видать, с себя лепила.
РЯБКО: Ха, а вы одной ногой в гробу, но юмор не потеряли. Ой, я не то хотел… Извиняюсь.
ШКРЯК: За правду извиняться не стоит. Ты кушай, Семен, кушай.
РЯБКО: А я и не против. (Кусает пряник.) У-у, вкуснотище!
ШКРЯК: Правда? Странно.
РЯБКО: Ничего странного, Люся теперь каждый день тебе их пекти взялась. Да. Завтра хочет с абрикосом попробовать.
ШКРЯК: Моим?
РЯБКО: Почему  твоим?
ШКРЯК: Ну вы ж ночью у меня со двора его тащили, спать собаке мешали. Я ж вас видел, когда, того, в сартир шел.
РЯБКО: Совсем  такого не помню. Ах да, это мы за петухом своим гонялись. Он, гаденыш, через шифер перелетел, а нам тебя будить жалко было. Ну и без спросу…
  ШКРЯК: И без спросу и с ведром.
РЯБКО: Так петуха же ловили, говорю. Чем же его, как не ведром!
ШКРЯК: Помнится, у вас на дне там абрикоса уже с килограмчик лежало.
РЯБКО: Отпираться не стану – лежало. Но почему мы его собрали? А затем, чтобы в темноте не подавить. Да.
ШКРЯК: Где не подавить, на дереве? Он же не осыпался еще.
РЯБКО: Ой, хватит о старом. Говорю, теперь все иначе будет.
ШКРЯК: Это да,  вот помру, и все иначе будет.
РЯБКО: Рано вам помирать, дядя Петя. Ешьте пряники пока. Скоро выздоровеете, вернетесь домой, а там стекло ваше блестит, ну как лысина, прямо! Да. Трубу, конечно, дороговато передвигать, но хоть себе в убыток, зато ближнему в радость. Все по библии, как Ленин завещал. Верно?
ШКРЯК: Верно.
РЯБКО: Ну я тогда пойду пока, да?
ШКРЯК: Пойди.
РЯБКО: Будем, да, дружить?
ШКРЯК: Отчего ж не дружить с хорошим человеком!?
РЯБКО: Ха!
ШКРЯК: Ха!
РЯБКО: До свидания.
Семен выходит в прекраснейшем настроении. Петро остается в полном недоумении.
ШКРЯК: (Себе.) Чертовщина какая-то. Они ж Люсией моей смерти, как второго пришествия ждали! Акацию даже на зло не выкорчевывали. Она им пол огорода тенью покрывает, но зато ж и на мой тоже. Потому и не корчевали. А тут – трубу переставить. Свихнулись, что ли? Или независимость так на людей влияет, ничего не пойму.
 Входит матрена с большой сумкой. Улыбка до ушей.
  МАТРЕНА:Здравствуйте, дядя Петя. Небось, не ожидали меня тут созерцать?
ШКРЯК: Угадала.
МАТРЕНА: А я вообще такая угадливая, такая чувствительная. Когда учую, как человек страдает, особенно мужчина, удержаться не могу совсем – лечу, как на крыльях. Вот и к вам заглянула потому. Давно собиралась, но все эти поездки проклятые за широким российским рублем. Обременительна торговая жизнь наша, врагу не пожелаешь.
Но для любимого соседа, как время не выкроить?
ШКРЯК: Ты обо мне, что ль? Так мы ж, того, по разным концам села живем.
МАТРЕНА: В большой беде – все соседи. Я только узнала, что ваш Петенька загнулся, все бросила, билет на поезд порвала, веники сожгла, и к вам.
ШКРЯК: А веники зачем жечь?
МАТРЕНА: Веники? А для красоты. Хотя до красоты ли сейчас!? Горе, горе пришло. Петька ведь каким славным парубком был, если разобраться…
ШКРЯК: Вот Бог и разобрался.
МАТРЕНА: Что? Шутите все? Я юморных страсть как люблю! А диабетикам вообще смеяться надо без передыху. Только рановато: после сорока дней начинают. А то… Ну душа блукать будет в потемках. А это я вам гостинцев из Москвы привезла. Специально для такого случая старалась.
 ШКРЯК: Для какого такого? Это выходит, в Москве про смерть Петьки знают, что ли?
 МАТРЕНА:  А как же, конечно, знают. В столице по нем даже колокола панихиду били, и куранты кремлевские. Все как положено – три дня траур гуляли. Брача на базаре стала – не разогнись!
ШКРЯК: Это по моему-то олуху траур?
МАТРЕНА:  Ну да, он ведь там ни один загнулся. Их там с полсотни полегло, а может и вся сотня. Кто их считать полезет!?  Вот горе какое!
ШКРЯК: Да-а, кто много работает, тот и, того, быстро  помирает.
МАТРЕНА:  Ваша правда, дядя Петя, еще и как помирает. Иногда очень даже сюрпризно помирает. Давайте что ли по стаканчику, а, за упокой! (Вынимает из сумки бутылку Шампанского.) Вот, игристое, из самой столицы. (Начинает быстро раскручивать пробку.)
ШКРЯК: Шампанским поминать не того, ну не принято и вообще…
МАТРЕНА: За Петьку – можно.
ШКРЯК: Как это можно, нельзя говорю – традиции не позволяют.
МАТРЕНА: Кто-то умный сказал, ничего так не мешает развитию прогресса, как традиции. Все, пейте.
ШКРЯК: Оно то, конечно, и того, но иной стороной и не того, в смысле – нельзя мне пить. И так одной ногой в могилу залез.
МАТРЕНА: Одной – не двумя. За родного сыночка и не выпить? Ну, дядя Петя, не ожидала!
Пробка вылетает из бутылки, громко ударившись о дверь.
Г о л о с  д о к т о р а: Эй, что там у вас?
МАТРЕНА: Ничего страшного, покойничка поминаем. Ну давайте, не чокаясь! (Залпом выпивает стакан.) Хорошо пошло. Верная примета – быть ему в раю. Я тут и пожевать принесла. Вот! «Педегри Пал» называется – отменная штука: сама испытывала, и бойкость, я вам по-секрету  скажу, до конца базара сохраняла. Эти американцы тоже не дураки – знают, чем собак кормить! А вот и «Сникерс» – жаренный арахис, мягкая карамель и толстый-толстый слой шоколада. Все, кто ни поест, сразу в футбол играть начинают! Вы футбол любите?
ШКРЯК: Нет.
МАТРЕНА: Ничего – полюбите!  А это прямо чудо – «Эм Эм Дэмс» – тает во рту, а не в руках. Не верите? Вот смотрите. (Ловко схватила руку больного и положила  ему на ладонь несколько ярких горошин.) Вот сожмите кулак. (Петро сжал.) Увидите, я завтра приду, а конфеты до сих пор не растаяли!
МАТРЕНА: Ну все, пора мне. Завтра опять забегу, что-то получше принесу. Правда, куда уж лучше, да, дядя Петя?
ШКРЯК: Д-да, некуда.
МАТРЕНА: Ну бывайте здоровы.
ШКРЯК: Всего.
Матрена уходит.
ШКРЯК: (Себе.) Матрена ко мне в жизни не заходила. Ничего не пойму. Или они меня с ума свести хотят? Странно. Ладно, буду спать, утро вечера мудренее.  Сегодня можно и ужина не ждать. Пускай доктор порадуется. (С опаской разжимает кулак.) Не взорвалось, и на том спасибо. (Укрывается с головой.)
 На сцене постепенно сгущается мрак, а затем происходит обратный процесс. В общем начался новый день. Петро зевает, открывает глаза, потягивается и охает.
ШКРЯК: Вот зараза, снова в боку дергает. Ой, и с желудком нелады – отравили таки паразиты. А может, «Шампанское» дрянь, кто их теперь контролирует. Ого, и прыщ задергал! Не знаешь, какая зараза первей добьет.
Входит доктор Гришко.
ДОКТОР: Ну как дела у нашего капризного больного?
ШКРЯК: Под укол не дамся.
ДОКТОР: А таблеточку колтнуть слабо?
ШКРЯК: Тебе надо, ты и колтай.
ДОКТОР: Ясно, психические реакции устойчивы. А что это у вас за пиршество? «Шампанское Советское»! Нонсенс, страны нет, а выпивка осталась. Все верно, пьнство куда более живучее великих держав. Хоть Римскую Империю возьмите, хоть Спарту, хоть СССР. А это вам зачем? «Педигри Пал» - любимая пища собак. У вас есть собака?
ШКРЯК: Нету. Матрена принесла. Что с бабы возьмешь.
ДОКТОР: С некоторых, кроме анализов действительно ничего, но моему доберманчику «Педигри Пал» вполне бы подошел.
ШКРЯК: Бери, я хоть вредный, однако не жадный. Матрена обещала еще принести.
ДОКТОР: Правда? Обожаю хороших посетителей. У нее заболеваний никаких нет, случайно?
ШКРЯК: Не надейся, у нее денег хватит и в районку лечь.
ДОКТОР: А вы же вот не легли, точнее, к нам вернулись.
ШКРЯК: Так они меня напротив морга положили. Такие явные намеки не по мне, увольте Христа ради.
ДОКТОР: Да, опрометчиво, хотя и обосновано. Фурункул спать не мешал? Может есть смысл помазать?
ШКРЯК: Ни разу.
ДОКТОР: Глупо умирать от простого фурункула.
ШКРЯК: А ты меня смерти не учи, сам, небось, никогда не умирал?
ДОКТОР: Ваша правда. Со стариками вообще трудно спорить – у них осталось так мало времени, что бы признать свое заблуждение. Ну, полагаю, обход закончен. Искренне благодарю за собачью пищу. (Уходит, забрав упаковку «Педигри Пал».)
Входит Николай. В руке увесиситый сверток.
           НИКОЛАЙ: А это снова я.
ШКРЯК: Вижу.
НИКОЛАЙ: Ну как, вспомнил?
.ШКРЯК: Не совсем.
НИКОЛАЙ: То есть что-то знаешь, но не знаешь где, или знаешь где, но не знаешь кто? Или все-таки  нету?
ШКРЯК: (После затяжной паузы). Ох, прыщ разболелся – всю ночь не спал. Голова, что кирпич силикатный.
НИКОЛАЙ: Да успокойся, сосед. Наталье ж от тебя пока ничего не нужно. Ты только скажи: есть у тебя кто или нет?
ШКРЯК:  Оно то, конечно, того,  как его?.. Ну ты понял, чего того – того оно и есть того. Хотя бывает, что и нет. Тут главное, с какой стороны поглядеть.
НИКОЛАЙ: (Удивленно глядя на передачку Матрены). Откуда?
ШКРЯК: ( безразлично).Матрена принесла.
НИКОЛАЙ: Матрена? А что она тут делала?
ШКРЯК: Проведывала, как и ты.
НИКОЛАЙ: Ничего себе.  А еще кто-нибудь проведывал?
ШКРЯК: Семен Рябко вчера заходил. И сегодня обещался.
НИКОЛАЙ: Так вы ж с ним как Сталин с Троцким! Он что, просто так проведывал?
ШКРЯК: А то как же!?  Пряников принес и даже обещал трубу тепличную переставить.
НИКОЛАЙ: Вот копеечная душонка.  Рябко трубу не передвинет, будь уверен. Ему обещать, что алкашу напиться. В нем же подлости, как у  кукушки.
ШКРЯК: Да брось.
НИКОЛАЙ: Я зря не скажу, ты меня знаешь.
ШКРЯК: Ну не так уж и сильно. А с Матреной как? Женщина вроде бы отзывчивая, душевная.
НИКОЛАЙ: Я тебя, Петро, не узнаю. Кто там «душевная». Циничная и жадная спекулянтка.  И значит, пособничает загранице, то есть валит нашу экономику!  Предатель, короче. При Сталине сразу б расстреляли, даже Колыму пахать таким не доверят. Вон видишь – один импорт притянула. Ничего ей не свято. Будь уверен, она и дом твой продаст. Это ж баба Яга натуральная…
ШКРЯК: Что? (На лице мигом застывает серьезное выражение). Повтори-ка еще.
НИКОЛАЙ: Легко. Баба Яга натуральная.
ШКРЯК: Ну да, ну да, конечно. И как я сразу того… в смысле, не того.
НИКОЛАЙ: (слегка испугавшись). Ты о чем, Петро?
ШКРЯК: О бабе Яге, само собой. И об избушке на курьих ножках.
НИКОЛАЙ: ( испугавшись значительно). В смысле?
ШКРЯК: В смысле не совсем на курьих лапках, и не вполне, того, избушка. Два этажа все-таки. Удобства в доме. Котел итальянский. А ты, Николай, зря жратву глазами не облизывай, - ешь на здоровье.
НИКОЛАЙ: (молча наливает в стакан шампанское). Я лучше выпью. Аппетит пропал куда-то. (Выпивает). Ты, Петро это, не болей. Тут Наталья тебе уточку… Или уже…
ШКРЯК: Нет, оставь, раз принес.
НИКОЛАЙ: Правильно. Все правильно. (Оставляет на кровате сверток). Но ты не думай, они еще хуже. Сволочи редкие, уж мне верить можно. Ухо востро держи.
ШКРЯК: Обещаю.
НИКОЛАЙ: Ну я пойду, а то утки еще остались – кормить нужно. Пойду. (Выходит).
ШКРЯК: ( себе). Ну конечно! У меня ж наследников не осталось, а домик ничего. В селе таких штуки три, не больше. Да-а, дружба без корысти не бывает. Вот хитрюги – все на халяву хотят! Выгоню в шею, пускай живут в своих сараях до конца дней. (Принюхивается к свертку с уточкой). Хотя, того, можно и повременить. Сыграем на дорожку.
Входит Семен Рябко. В руках сумка.
ШКРЯК: (радушно до невозможности). Семен, брат, как же я тебя ждал!
РЯБКО: (засветившись от счастья). Да ну? А я Люсе сразу сказал – Петро нас не подведет.
ШКРЯК: Ну верно понял. А Трубу, надеюсь, того, переставили?
РЯБКО: Трубу? А это что? ( Указал пальцем на пестрые обертки).
ШКРЯК:  Да так, Матрена  заходила сына помянуть. И  Николай   тоже.
РЯБКО: ( гневно). Когда они, сволочи, нажрутся!? Я хотел сказать, а на кой они приперлись?
ШКРЯК: Ну как же, они ж мне как друзья-товарищи, как , того,  родственники-наследники.
РЯБКО: Так и я тебе друг. А еще я сосед ближний. Постоялов, он же, ой где – через улицу живет!  А Матрена  –  это вообще северный полюс киргизский хребет.
ШКРЯК: Северный или восточный – то не важно. Главное – что б человек хороший был.
РЯБКО: А я про что? Главное это самое. Но какой же, к чертям собачьим, наша Матрена  – хороший человек!? На работе не работает, в огороде пятой точкой не мелькает, а деньгу, сучка, имеет! Это мы все тут думаем, что она торговать ездит. Может и торгует, но вот чем? А может она телом своим торгует! Ведь она что – не баба!?
ШКРЯК: Кто, Матрена?
НИКОЛАЙ: А я слышал в Москве хорошая брача на толстых и кривоногих. Честно, по новостям передавали. Хотя, конечно… Ну а вдруг она рэкетирка тамошняя или воровка! Ходит себе по базару: у кого сигареты стянет, у кого – бутылку, а третьего так в темном углу прижмет, что он всию получку отдаст и кроссовки со шнурками.
ШКРЯК: Ха-ха! И то верно, ей палец в рот не суй – без ноги останешься.  Ну а  Николай  как? Тоже ведь мужик скользкай.
РЯБКО:  Само собой! Его ж насквозь видать! Ты думаешь, отчего он здоровый такой? От жестокости. Тут мне все ясно. Вот псина у меня, помнится, была. Тоже здоровенная, как зверь прямо не знаю какой. Ну бегемот лохматый! И что? Сбесилась только так. От ожирения сбесилась. Да, да, пристрелить пришлось. Вот так. И  Тимофей  скоро сбесится – тут мне все ясно! Это сейчас он с виду чистый добряк, а не покорми его, так он и тебя сожрет. Он такой.
ШКРЯК: Правду говоришь, давненько я за Николаем слежу, и чегой-то в нем не такое. Вроде и сердечный мужик, но шут его разберет, как на деле. Вот ты сразу видать – наш  в доску!
РЯБКО: Правду говорите, дядя Петя, я наш, аж через край!
ШКРЯК: Ну а дымарь ты свой уже переставил?
РЯБКО:  А как же! – лихо соврал Семен.
ШКРЯК: Ну я и не сомневался. А вот  Тимофей  очень даже сомневался.
РЯБКО: И вы его еще слушаете? Было б кого – это ж мастак на уши лапшу вешать. А я, если сказал – сделаю, значит, считай, сделал! Натура моя такая – слово держать.
ШКРЯК: Я-то тебе, конечно, верю, но больно уж охота на теплицу твою теперь поглядеть, да на окно свое. Сегодня еще ночку перележу, а завтра, даст Бог, полегчает, так и домой.   
РЯБКО: (нервно). Так это, как его, нельзя тебе с койки вставать – режим ведь.
ШКРЯК: Ну почему ж нельзя – вон докторишка ждет не дождется, когда я домой свалю. А еще лучше, ежели помру. А уж самое для него расчудесное, кабы дома я помер.
РЯБКО: Рано еще.
ШКРЯК: Вот и я думаю, рано. И потому домой решил наведаться. Это ж теперича я смогу через окно свое на мир любоваться.  Люся ведь, наверняка, его того, вымыла.
РЯБКО: (прокашлявшись). А как же, мы ж соседи.
ШКРЯК: Вот и договорились.
РЯБКО: (тихо). Кто договорился, а кто дообещался.
ШКРЯК: Что-что? Я на ухо слаб стал.
РЯБКО:  ( с надеждой). А на глаз?
ШКРЯК: Глаза в норме – трубу вашу точно разгляжу.
РЯБКО: Черт. А я утюг на плите забыл.
ШКРЯК: Уголь гладил, да?
РЯБКО: Да-да, уголь… Черт, асфальта нет. Надо бежать, бежать, да-да.
И разворачивается, чтобы уйти.
ШКРЯК: Постой! Там сумка у тебя какая-то. Не пойму или течет она?
РЯБКО: Где? Ах ну да, пироги тут тебе от Люси. (Вываливает пироги на табуретку). Все, бегу, извини!
Рябко уходит.
ШКРЯК: (себе). Ух ты, неужто и правда, переставят! Гляди, что на свете делается. Какие оказываются силы у этого, того, у вида на наследство. Дела!
Входит Матрена. Улыбка шире поезда.
МАТРЕНА: Вижу хорошо выглядите.
ШКРЯК: Такой женщине понравиться – любому честь.
МАТРЕНА: Ой, да вы Дон Жуан! Я прямо с трудом скрываю страсть.
ШКРЯК: Прямо и не верится.
МАТРЕНА: Да ей богу!
ШКРЯК: Знаю.
МАТРЕНА: А я смотрю, вы уже все и съели?
ШКРЯК: А как же! Столько вкусного.
МАТРЕНА: Ну и правильно, вот и славненько. А угадайте, что я вам сегодня принесла?
ШКРЯК: Что-то сильно нужное.
МАТРЕНА: Угадали! Куриные окорочка «Союз-контракт»! Рекламу видели? Вот. (Выкладывает пухленькие ножки бройлеров).
ШКРЯК: Ой уважила старика.
МАТРЕНА: Ну какой же вы старик – вы просто мужчина с большим опытом.
ШКРЯК: Да, у старых чего в избытке так это болезней и опыта. И поделиться не с кем.
МАТРЕНА: Чем поделиться?
ШКРЯК: Опытом пока, а потом возможно и кое-какой недвижимостью.
МАТРЕНА: Вы прямо интригуете меня. Я таю и млею. Вы кушайте, кушайте.
ШКРЯК: (отламывая кусок мяса). Лежу по ночам думаю, кому дом отписать? Как бы посоветовала такая умная и бескорыстная женщина, как вот ты? (Начинает жевать).
МАТРЕНА: Ну я в растерянности – такой неожиданный вопрос.
ШКРЯК: Может, Николаю? У него дочка растет. Жирная и глаз косит. Такую замуж без хорошего приданного не спихнешь. А мой дом ничего. Помочь, что ли, по старой дружбе?
 МАТРЕНА: Только не им! У них же денег и так куры не клюют. А дочка вполне приличная. Косоглазые они ребятам еще больше нравятся – изюминка какая-то, знаете. И жира у нее не много – кость, просто, широкая. Ну зачем им ваш дом?!
ШКРЯК: Да, наверное, обойтись смогут. Лучше Рябкам отписать. Они двадцать лет в халупе мучаются. Иногда аж  сердце скрипит.
МАТРЕНА: Да бросьте вы, по ком там скрипеть. Это ж лодыри и сплетники. К тому же детей у них нет – куда такую домину на двоих. Они там заблудятся и будут, как в лесу «Ау» кричать. Людям же на смех. Ну сами подумайте, а!
ШКРЯК: Я и думаю.
МАТРЕНА: Вы домик свой, раз уж на то пошло, таким отпишите, ну кто достоин больше других. Вы так поглядите, чтобы детей хотя бы двое было. Это ж будущее наше, цветы жизни! Чтобы мужу зарплату не давали годами. Ну а жене, чтобы ничего не оставалось, как на всю эту ораву пахать. Ну не в буквальном смысле пахать, а так, приторговывать, например. Вот я бы вам что посоветовала.
ШКРЯК: Да, разумно, не спорю. Обмозговать надо. Вкусный окорочек, питательный.
МАТРЕНА: А я плохим не угощу, потому что совесть превыше всего.
ШКРЯК: Ну-ну.
МАТРЕНА: Я и завтра вам вкусненькое приволоку чего-нибудь. Люблю себя в жертву приносить, характер такой – сердечный. Я и по гороскопу – телец. Пашут, значит, на мне все, кому не лень. И никакой благодарности!
ШКРЯК: Будет.
МАТРЕНА: (радостно). Правда?
ШКРЯК: Правда. Еще в Библии говорится, каждому воздастся по заслугам его.
МАТРЕНА: Но вы же не шутите.
ШКРЯК: Кто это шутит с мясом во рту.
МАТРЕНА: Действительно. Ура. Ну я побегу детей обрадовать, двоих. Да?
ШКРЯК: Ну, наверное, да.
МАТРЕНА: Все, завтра ждите супергостинец! Пока!

Сцена третья.
Дом бабы Клавы. Старушка дремает перед телевизором. Слышен стук в двери.
БАБА КЛАВА: (недовольно поднимает голову). Кто так? Входи – открыто.
Входит Виталий Поликарпович.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Счастлив приветствовать! Как делишки, что нервишки?
БАБА КЛАВА: Дышу пока.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Искренне рад. Слышал, дочь к вам приехала, а что-то не видно?
БАБА КЛАВА: В больницу пошла, с желудком. В городе ж одни бутербродики жрут, а потом язва.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Да, как жизнь меняется, раньше из сел в город лечиться ездили теперь наоборот. Странно, не находите?
БАБА КЛАВА: А вы снова переписывать пришли?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Почти. Экзетпол произвожу. Новую власть интересует, насколько местное население определилось за кого голосовать. Допустим выборы будут завтра, кому вы пожертвуете свой бесценный голос, дай бог, не последний.
БАБА КЛАВА: Голос? А зачем он кому-то? Про почки слышала, а чтоб голоса пересаживали…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Мнда, демократия идет в село туго. Ну вы же на выборы ходите, верно?
БАБА КЛАВА: Уже не хожу – возят.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Тем более, графиня. Значит и «птичку» за кого-то ставите.
БАБА КЛАВА: Я больше крестики рисую – так надежней. Из креста звезду не сделаешь.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Восхитительно! Ну и на ком бы вы сейчас поставили свой драгоценный крест? За кого будете голосовать?
БАБА КЛАВА: Не знаю. Вроде бы надо за Зюганова – он коммунист, но больно рылом на борова похож. Лучше за Жириновского – мужик крикливый, но не тошнотворный. Что не скажет – понять можно. Хоть и не так, а можно. Я Гайдара слушала: балоболил, балоболил, и все умно так, хоть вешайся. Ничего не поняла. Ясно только, что не коммунист.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Почему ясно, буденовку не носит? Эх, баба Клава, вы перечисли политиков соседнего государства – России. А мы теперь Украина.
БАБА КЛАВА: А то мы раньше Молдавией были! Ну ты, Поликарпыч, и просветил. Конечно, Украина. 
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вот именно. Мы Украина, и политики у нас украинские. Других, к сожалению, не дано.
БАБА КЛАВА: Это почему?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Потому что независимые теперь. Все, на «поганых москалей» валить не выйдет. Будем вариться в собственном соку. Свои политики, свой народ. Два конца одной палки. И не знаешь, какой конец ударит больнее. А что не приласкает -- сомнению не подлежит. У вас тут обозрение хорошее. Вижу, тропинка в больницу заметно расширилась. Кто постарался?
БАБА КЛАВА: Да те же все: Семен, Николай и Матрена. Верно говорят, Бог троицу любит.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Но, кажется, они добиваются не божьей любви? Как там Петро, не определился с видами на наследство?
БАБА КЛАВА: Этот пройдоха не глупее их. Это ж одному дом отпиши, двое ходить перестанут. А каждый гостинец тащит. Эге, Шкряк семьдесят лет столько не ел, как теперь. Матрена, все московские фантики туда перетаскала, Николай на утей нажимает. Видать, хороший выводок  летом был, мало передохло.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А Семен чем потчует дорого соседа, у него ведь живности никакой.
БАБА КЛАВА: Никакой. Эти Рябки, когда крыс травили, так и курей не осталось. Хороший яд попался, наверное, из старых запасов. Теперь такие не делают. Семену совсем туго. Ни денег, ни мяса. Пирожки Люська печь наловчилась, но я представляю, какие они на вкус. Последний зуб даю, выбрасывает их Петро и плюет вслед. Я б точно так делала. Да, жалко Семена. Позавчера забегал, цемент одолжить хотел.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Какой неожиданный позыв к строительству. Раньше в нем подобного не замечалось. Ничего так не одурманивает как запах легкой наживы. Ну вы на выборы пойдете?
БАБА КЛАВА: Хватит, находилась. У нас почти все село за Союз голосовало, и что? Говорят больше половины – против. Никому теперь не верю. В тюрьму их надо, а не во власть. Так и запишите.
Входит Матрена.
МАТРЕНА: А вам бы всех пересажать.
БАБА КЛАВА: Не всех – кого-то и оставить нужно для присмотра.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вы из больницы, судя по пустым рукам? И как здоровьечко несчастного больного?
МАТРЕНА: Это он-то несчастный? Да я ему все припасы вынесла: и кофе, и чай, и «Сникерсы» с «Марсами». А ради чего?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ради счастья ближнего своего. Или вы преследовали другие цели?
МАТРЕНА: Я? Да никогда. Все, завтра еду в Москву.. Вчера звонила – на орехи брача пошла. Очереди, говорят, как к мавзолею.  Баба Клава, мне нужны орехи. Шкряк заказав наделал, и куда оно в него влезает только!  Деньги сразу по возвращению. Вот вам крест, вот вам два!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Я знал, зову рынка противиться невозможно.


Сцена четвертая.

Больничная палата. Перед лежащим в кровате Шкряком широкий стол, на котором остатки недоеденных продуктов. Шкряк широко потягивается.
ШКРЯК: (Поет). Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю, чому я не сокіл, чому не літаю. Якби мені крила…
Входит Николай. В руках пакет.
НИКОЛАЙ: Утиные подойдут?
ШКРЯК: Кто?
НИКОЛАЙ: Крылья.
ШКРЯК: Можно и утиные. Присаживайся, Николай, поедим-погалдим.
НИКОЛАЙ: Вижу, ты выздоравливать стал – песни поешь.
ШКРЯК: Лебединые, сосед, лебединые. Никогда смертушку так не чувствовал, как теперь. Желудок иной раз так прихватит – на стены лезу. До потолка бы добрался, если б не поясница – будто еже кто сзади бросает. Ты, давай, того, режь уточку. Ох запахи пошли!
 НИКОЛАЙ: Специально для тебя кормил. Хочешь верь, хочешь нет, а по вторникам апельсины давал.  Лично.
ШКРЯК: Ну да! Спасибо, хоть ты обо мне заботишься, и Наталья еще. Правда, и соседи  не отстают. 
НИКОЛАЙ: Рябки, что ли?
ШКРЯК: Они. Трубу, вон, передвинули, стекла все перемыли снаружи. Теперь думаю, того, может и внутри их попросить, а?
НИКОЛАЙ: Упаси Бог! Да как тебе в голову взбрело такое – пустить лису в курятник. Ох, жирная утка – тюлень целый! Я вообще не стукач по натуре, ты же знаешь. Но тебе, как лучшему другу, намек дам.
ШКРЯК: Давай. Уксуса бы сюда чуть больше.
НИКОЛАЙ: Учтем – исправим. Так о чем это я? Ага, вспомнил. Ты, Петро, подумай, откуда Семен дрова на растопку берет?
ШКРЯК: И откуда?
НИКОЛАЙ: Ясно откуда – у тебя из сарая. Ты жуй, жуй.
ШКРЯК: Как?! Быть того не может.
НИКОЛАЙ:  А то где ж?
ШКРЯК: А ведь и верно, он же в этом годе их не покупал и, кажись, красть в совхозе уже нечего. Вот гаденыш!
НИКОЛАЙ: И я про то же – сволочь он.
ШКРЯК: Да-а, а еще другом прикидывался. Ну я ему устрою, того, тепло в доме.
НИКОЛАЙ: И устрой, верно. Про меня только вспоминать ни к чему. Хорошо? Я ж не стукач какой. Ох и уточка! У меня подозрение закралось – вдруг это вообще лебедь! А что, смотрел мультик про гадкого утенка? Ну не может простая утка такой вкусной быть.
ШКРЯК: У хорошего повара и крот за кролика сгодится.
 НИКОЛАЙ: Ты, Петро, если верно себя поведешь и до кроликов дойдем.
ШКРЯК: Кролики – оно хорошо. Но помнится, баранчик у тебя был.
НИКОЛАЙ:  Что, значит, был – он и теперь есть. Он еще и нас с тобой переживет.
ШКРЯК: Слушай, сосед, не надо ему так долго того, в смысле, жить.
НИКОЛАЙ: Да пусть живет. Он уже, прямо членом семьи стал. На десятилетие даже торт Наталья спекла. Свечи дули. 
ШКРЯК: Свечи – это хорошо, если на День рождения, конечно. Хотя иной раз, на похороны лучше.
НИКОЛАЙ: Ты к чему, Петро?
ШКРЯК: Десять лет для барана – не мало. И тяжело.
НИКОЛАЙ: Почему тяжело?
ШКРЯК: Ну сам посуди, как он живет?
НИКОЛАЙ: А как, по-моему нормально.
ШКРЯК: Где ж там нормально! Десять лет живет, и все бараном! Ты бы такое выдержал?
НИКОЛАЙ: Я вряд ли. А Рябко сорок лет выдерживает и ничего.
ШКРЯК: Не о Семене речь – на нем мяса никакого. А вот у баранчика с повышенной калорийностью. Может ты б его того, ну чтоб мясца отведать.
НИКОЛАЙ: А я тебе мясца и принес.  Ешь, Петро, ешь – хороша утка.
ШКРЯК: Ну что утка!? Кожа да кости. Жирок есть, но мало ж. А вот баранина – это сила! В ей же самая диетичность сидит.
НИКОЛАЙ: Угу. (Вдруг перестает жевать).  Ты это чего?
ШКРЯК: Да я ничего. Просто, говорю, не дурно было б баранчика зарезать.
НИКОЛАЙ: Моего?
ШКРЯК: Твоего.
НИКОЛАЙ:  Баранчика что ли, и зарезать?
ШКРЯК: Ну да, уж страшная охота мясца попробовать.
НИКОЛАЙ: Так а-а,.. нельзя тебе баранины. Доктор ведь не велит.
ШКРЯК: Велит, велит. (Громко). – Врача мне!
Входит Гришко. На лице само участие.
         ДОКТОР: Чем недоволен больной? – официально поинтересовался Гришко.
ШКРЯК: Вот скажи мне, дорогой врач, можно ли мне баранину кушать? Ведь можно, да?
ДОКТОР:  Баранину вам как раз и необходимо есть. В ней протеина – просто зашибись! Иммунитет повышает в 4 раза сильнее, чем говядина. Я бы даже сказал, ни одно приличное заболевание без бараньих шашлыков не проходит.
ШКРЯК: Слыхал, чего ученые говорют.
          НИКОЛАЙ: ( с жалостью).  Он же мне как брат родной!
ДОКТОР: Здоровье соседа требует жертв. Где ваша совесть, где гуманность – человек умирает, а вы... Не хорошо. Беспринципно. Я бы даже сказал, еретично. При Вольтере за такую афиногению кастрировали гильотиной.
НИКОЛАЙ: А у меня кролики есть. В кроликах белок самый нежный, я знаю.
ШКРЯК:  Кролики, оно тоже ничего, но ты ж слыхал, чего врач мелет, без барана никак.
ДОКТОР: А лучше всего жаренный кролик в печеном баране. От этого симбиоза такая пользы происходит, что фиг подохнешь! У нас на практику одного пациента привозили – живая хрестоматия переломов и диффузий – кроме жующе-глотательного рефлекса никаких шевелений. А мы как стали его выкармливать бараньей кролятиной, так через пять лет он уже три раза жениться успел и судимость за совращение малолетки обмыл.
НИКОЛАЙ: Но можно же вместо барана кабанчика зажарить.
ДОКТОР: Гражданин сосед больного. Я заявляю вам официально, как лицо  в белом халате, зарезать барана необходимо.
НИКОЛАЙ: Не зарежу.
ШКРЯК: А вот Семен, тот бы зарезал. И я как-то склоняться начал…
НИКОЛАЙ: Да у  меня рука поднимется! (Встает и направляется к выходу). Ладно, завтра зайду. (Уходит).
ДОКТОР: ( с досадой).  Эх, сорвалось. А ко мне родня приехать должна. Я уже представил, как их бараниной удивлю. Но видно, не суждено.
ШКРЯК: Рано жалеете, у него еще, того,  жена имеется.
ДОКТОР: Да, будем надеяться, будем надеяться. А что Матрена, собачьи консервы не приносила?
ШКРЯК: Принесет, не сомневайся.
ДОКТОР: Хорошо, берегите себя – вы просто находка для сельской медицины. (Уходит).
ШКРЯК: Опять в боку закололо. Эх, успеть бы баранчика отведать…

Входит худощавая женшина лет сорока. Это дочь бабы Клава Инна.
ИННА: Здравствуйте. Вот решила вас навестить.
ШКРЯК: А ты кто?
ИННА: Я Инна, помните, дочка Клавдии Ивановны, подруги вашей лучшей.
ШКРЯК: Ну, точно, кто ж у меня еще подруга, как не она. Каждые пять лет здороваемся. И зачем из города, уж не прихворнула ли?
ИННА: Да нет, миловал Бог. Просто, решила, вдруг вам помочь там...
ШКРЯК: На похоронах?
ИННА: Да вы что?! Нельзя вам умирать!
ШКРЯК: Это точно. Выходит не шибко-то хорошо в городе живется, коли ради моей хаты в село прикатила?
ИННА: ( очень растерянно). Это, вы это…
ШКРЯК: Ладно, не переживай, тут все свои. Вон Рябко раз пьяный пришел, так прямо заявил: «Дом не отпишешь – могилу разворочу». Потом, когда протрезвел, отрекся в момент, но говорил же. А Матреша, та, все меня сеансами какими-то загробными пугала. Название у них – вроде самогона.
ИННА: Спиритические.
ШКРЯК: Во-во, эти самые. Она, говорит, меня и на том свете проведывать будет.
ИННА: Ну и звери же у вас в деревне!
ШКРЯК: Да брось, разве ж то звери – самые обыкновенные люди, хотя, конечно, и того, в смысле – сволочи. Они ведь поначалу во мне души не чаяли. Да!  Все не знали, как угодить, чем пригостить. Но подустали малость. Сколько, мыслют, можно старого черта кормить – вдруг его на том свете еще не кличут?! Главная потеха, что они меня теперича бросить никак не могут, а то сколько ж харчей зазря пропадет! Опять же и помереть мне не дадут, в смысле, без завещания. Верно?
ИННА: Да.
ШКРЯК: Ну а чего ж ты мне принесла?
ИННА: Да так, ерунду всякую.
ШКРЯК: Ну выкладывай – поглядим, поедим.
Инна Васильевна, нехотя, но покорно выложила на тумбочку содержимое сумки.
ИННА: Вот апельсинчики, вот ватрушка свежая. А это зайчик. Я на фабрике игрушек работаю. Сама делала, ну почти сама. Он у нас рыбак. Рыбку вам ловить будет.
Игрушка выглядела не вполне привлекательно. Зеленый зверь, в котором заяц узнается так же, как черепаха без панциря или слон без хобота. В лапках животное держало палочку, вообще не похожую ни на что.
ИННА: Это ведь не простой зайчик, а…
ШКРЯК: …зеленый.
ИННА: Само собой, каким же ему еще быть!?
ШКРЯК: Приплыли на скамейке! Да ты того, в своем уме, хоть? Зайцы – они али серые, али белые, но зеленых не бывает. Уж это я наверняка знаю.
ИННА: Это у вас не бывает, а у нас всех зайцев зелеными делают, потому что директор  краску подешевке нашел.
ШКРЯК: Так что ж теперь – всех зелеными делать? Чодно получается. Слушай, а может этот заяц, того, пограничник!? Вон и палка у него торчит.
ИННА: Нет, не пограничник. Тут же написано – это рыбак! Ясно? И вообще, дареному коню в зубы не смотрят.
ШКРЯК: А где ж тут конь-то?
ИННА: Вот.
ШКРЯК: Хм. Я, конечно, зеленых зайцев не встречал, но что ж в ентой дряни конского!? Ды ничего. И зубов что-то не видать. Да, такому коню точно в зубы не посмотришь. И под хвост тоже. А где хвост делся? Выдрали?
ИННА: Прекратите, пожалуйста, паясничать. Неужели ни ясно, что это натуральный заяц, хотя и зеленый. А зеленый он, потому что у нас государство такое. И конем я назвала его образно, для более мелодичного звучания. Предлагаю, вообще, оставить несчастное животное в покое.
ШКРЯК:  Образно сказать, может и хорошо. Но ежели так, то с чего бы мне свинью свиньей называть? Вот начну ее называть ласточкой – уж  сильно звучит краше и  вроде как запаху меньше. Верно, говорю? А тебя б я назвал, допустим, Изаурой, во! Ну если образно…
ИННА: Да вы!..  Видимо, стоило мне послушать свой гороскоп – сегодня  заключение договоров сулило множество проблем. Так что, наверное, зря я вообще зашла.
ШКРЯК: Отчего ж зря! Зайку мне приволокла, рыбака пограничного. Во всем селе такого нет!
ИННА: Ну знаете!
Инна высоко запрокинув голову быстро выходит из палаты.
ШКРЯК: (себе). Иш как она. Сразу видно – городская. Жуть их не люблю. Дармоеды и халявщики, как Леня Голубков.

Входит Семен.
РЯБКО: Здравствуй, дядя Петя. А это, случайно, не дочка бабы Клавы духами  коридор провоняла?
ШКРЯК: Она. Зайца вот подарила, зеленого.
РЯБКО: Борзеет народ. И квартиру им с балконом и дачу двухэтажную в селе! А Николай приходил?
ШКРЯК: Да, вот уточку принес.
РЯБКО: Хитрый бестия. За утку хочет все заграбастать.
ШКРЯК: А ты не такой?
РЯБКО: Нет, мне вообще ничего не надо, лишь бы соседу больному помочь. Ну я ж объяснял, или не верите?
ШКРЯК: Отчего ж не верить – вы же трубу переставили.
РЯБКО: (с трудом скрывая злость). Переставили.
 ШКРЯК: И окна помыли?
РЯБКО: Помыли.
ШКРЯК: И орех сегодня спилите, правда?
РЯБКО: Орех!?
ШКРЯК: Ну да. От него ж проку никакакого – тень одна. Не щади, Семен, пили.
РЯБКО: Да он же здоровенный, как Эйфелева башня! Его пока спилишь…
ШКРЯК: А куда торопиться?! Вот, пока твоя Люся мне заборчик поможет красить, ты и того, спилишь.
РЯБКО: (багровея). И заборчик?
ШКРЯК: Нет, если не хотите красить, так и бог с вами – Николая попрошу.
РЯБКО: Николая? Да он же за банку краски удавится. Вы с ним уже про забор говорили?
ШКРЯК: Нет, мы про дрова как-то больше… Вот, где думаем, Рябко дрова на растопку берет? Может в сарае?
РЯБКО: Конечно, в сарае.
ШКРЯК: А в чьем?
РЯБКО: То есть как в чьем – в своем.
НИКОЛАЙ: Хорошо, если так, а вот Николай того, по-другому говорит…

Действие пятое
Дом бабы Клавы. Старушка чистит картошку перед телевизором. Рядом припудривается Инна.
ИННА: Ты бы его видела: кроме прыщика на губе ни единого признака скорой смерти. Он и меня переживет, будь уверена. Такие нахалы нигде не нужны, даже на том свете.
БАБА КЛАВА: Говорю тебе, помрет он. Сам не загнется, Гришко залечит. Гришко не залечит, соседи удушат.   Сходи еще разочек, пожалуйся на жизнь свою непутевую. Это где видано – всю зиму в квартире десять градусов!
ИННА: Если газ включить и гантели положить. А без них вообще – семь, не выше.
БАБА КЛАВА: Вот, видишь, как тебе повезло. Сам Бог велит на жалость налягать. Расскажи про мужа своего оболтуса, про дите вредное. На старость люди сердобольные становятся, поверь матери. Перед смертью каждому добро делать хочется, аж не вмоготу, плохо не успевает уже.
Стремительно вбегает растрепанный Семен Рябко.
РЯБКО: Ой, бабы дорогие, спасайте! (Пытается спрятаться под столом). Николай сбесился, как я и чувствовал. Зарубить хочет живодер. Спаси Господи!
Входит Николай. Брови хмурые, в руке топор.
НИКОЛАЙ: Эй, ты где? Вылазь, по-душам говорить будем. Как мужики. Ну, куда вредителя спрятали?
БАБА КЛАВА: Николай, ты совсем, да? Откуда злости столько?
НИКОЛАЙ: Откуда? Представляете, сегодня печь топить начали – не горит. Мы и вентилятор и солярки побольше. Где там, только всю кухню задымили. Ну тяги вообще никакой. Полез я на крышу. Думал, вдруг ворона прямо на лету сдохла и в дымарь упала, бывает ведь? И что же? А в дымаре плотненько так старая фуфайка, в которой Семен по огороду раньше щеголял. Собака! (Грозно). Выходи, говорю! Убивать не буду, а рыло натру до синевы.
БАБА КЛАВА: ( под стол). Семен, ну это чересчур уже.
С: ( из-под стола). А зачем он Петру выдумал, будто я дрова краду! Ни единой щепки не взял. Облизывался, а не брал.
НИКОЛАЙ: (наклоняясь). Ишб куда заныкался, жучара. Вылазь, час расплаты настал.
Входит Виталий Поликарпович.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: И даже быстрее, чем я ожидал. Приветик всем. Глядя на местоположение одного из участников секретной миссии под название «Расчувствуй старика и получи жилище», обстановка накалилась до максимума. Перешли к боевым действиям?
НИКОЛАЙ: Ничего подобного. Он карандаш обронил просто.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А топор зачем, карандаши стружить? Давайте сэкономим время. Итак, поскольку игра уже ведется, предлагаю установить общие правила. Да выбирайтесь уже на поверхность, король карандашей, возмездие переносится. (Семен начинает выбираться). Предполагая ожесточение опекунской массы, я  сегодня на добровольных началах составил важный документ, а по сути своей священную клятву. Итак, уберите телевизор, заслушаем текст. Он предельно краток.
БАБА КЛАВА: Ишь, как подготовился, а я думаю, что он вечно переписывает, то скот, то политику?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Рецензии после. Читаю. «Я такой-то разэтакой пройдоха, свято клянусь ни физически, ни психологически, ни в формах более изощренных не осмелюсь причинять вред никому из тайно зарегистрированных опекунов Петра Шкряка, равно как ему самому. В случае нарушения этой клятвы пусть меня покарает суровая рука односельчанина.» Все, теперь остается составить список надеющихся на манну небесную. Итак, кто из собравшихся желает добровольно отказаться от притязаний на имущество Шкряка Петра Петровича, а именно на жилой дом под кодовым названием «Шкряковня»? (Выдержал паузу). Чуда не случилось: жажда наживы по-прежнему сильнее голоса разума. Жаль мы не имеем возможности услышать мнение Матрены, но зная ее предприимчивый склад характера не трудно сделать верный вывод. Кстати, правила игры должен кто-то трактовать, не так ли? Поэтому следует выбрать судью. Предлагаю самую подходящую кандидатуру.
РЯБКО: Это кого?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Разумеется себя. Ведь из всех, только мне абсолютно ничего не светит.
НИКОЛАЙ: А какой вам тогда резон?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Всего по три гривны с каждого опекуна. В день.
РЯБКО: По три в день? Грабеж натуральный. По одной хватит. Ну с Матрены две, потому что она на собрания не ходит.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Блеск моей лысины меркнет перед вашей скупостью. Но я согласен уступить до двух гривен. А с Матрены три. Действительно, почему она игнорирует собрание новоявленной ассоциации. Мы ей вынесем строгий выговор с занесением.
Раздается телефонный звонок и Баба Клава поднимает трубку.
БАБА КЛАВА: Матрена, ты?
РЯБКО: Ну вспомни дуру…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Сообщите ей о строгом выговоре и штрафных санкциях.
БАБА КЛАВА: Тише вы! (в трубку). Да как же? Не, не бывает такого.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну-с, кто будет первым зачитывать клятву?
БАБА КЛАВА: Ой Боженьки мои, горе то какое.
НИКОЛАЙ: Что там, орехи в Москве нипочем?
БАБА КЛАВА: (вешает трубку). Орехи им, клятвы всякие! Бестолочи вы все! Опоздали с клятвами: Петька сын Петра – живой!
ИННА: То есть как?
БАБА КЛАВА: А так, Матрена лично его видела. Живой и здоровый. Он и в шахте ни разу не был. Это дружки его пошутили, козлы. Живой и все тут.
РЯБКО: Как это все тут! По какому праву он живой? Я протестую!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Против чего, против улыбки Бога?
БАБА КЛАВА: Вот и сказочке конец, а кто слушал молодец.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Что может быть страшнее, чем сообщение о смерти человека, разве лишь известие о его воскрешении.
БАБА КЛАВА: Совести у тебя, Поликарпович, нету!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Есть, но спит, потому что, когда нужно поработать мозгами, этой барышне лучше отдыхать.
РЯБКО: Сучий потрох, ну зачем трубу переставили? Зачем? А орех!
НИКОЛАЙ: А мы всех утей под корень, придурки…
ИННА: Выходит все зря было?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Почему же зря? А его величество опыт!? Чтобы не было в пассиве, а в активе он всегда. Кроме того, как сказал товарищ Малкин, если выбросить из жизни все ошибки, может остаться одна подпись.  А Леонардо да Винчи заявил: не бывает великих дел без великих препятствий. Итак, подведем итоги.
НИКОЛАЙ: Это не сложно – мы попали…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Да, но следует определить уровень попадания.
ИННА: Наивысший.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Баба Клава, любезная, что конкретно сообщила Матрена?
БАБА КЛАВА: А что? Сама видела Петьку, поздоровалась даже с ним. Ему кто-то сказал, что батька в больнице. Ну и все, в больницу он пошел.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Так-так. Это все?
БАБА КЛАВА: А мало разве?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Смотря для чего. Думаю, для массового суицида не достаточно. Судя по вашим  физиономиям, вы намерены сдаться, но лично мне жаль терять  по две гривны с головы. Кто любит жить с руками вверх прошу покинуть помещение, остальным предлагаю действовать.
НИКОЛАЙ: А как? Я на убийство не пойду.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Убийство! Какая чушь. Вы мыслите масштабами палеолита. А я предпочитаю жить интригами 17-го века. Значит, сразу составим стратегический план. Во-первых, нужно заманить Петьку сюда, благо он все равно пройдет мимо. Инна Васильевна, как вам роль падшей дамы?
ИННА: Не поняла. Вы кого из меня хотите сделать?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Милейшая моя, с губами кислыми, как щи, вы давно здесь не живете, а все равно заботитесь о репутации. Старо, как грех, противно, как его отсутствие. Куда мне спрятаться, в какую щель забиться? Неужели я прошу вас с ним спать? Изобразите интерес разгульной самки, и больше ничего. Ваша роль ясна. Вживайтесь. Теперь насчет бессмертного больного. Петьке скажем, что его отец мертв. Все.
БАБА КЛАВА: Так ему уже…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Яркая ложь всегда сильнее постной правды. Умер недавно, по-тихому, не все пока знают. Ясно?
НИКОЛАЙ: А он тогда захочет могилку проведать. И что, скажем, забыли, где зарыли?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну Диаген бы лучше не придумал! Эх, спасибо мать-природа за то, что ты снабдила нас черепной коробкой, иначе все бы увидели, как мало извилин имеет наш мозг. Быстрее местную «брехушку»! Ну, баба Клава, шевелитесь, умоляю! (Баба Клава быстро находит газету). Очень хорошо. Сейчас произведем заказ. (Набирает номер телефона). Инночка, прелестница вы наша, изящнее осанку и грудь торчком. Ваша задача не дать прошмыгнуть сыну Шкряка. Уяснили? Такк действуйтк, действуйте! Трясите грудью, дрыгайте ногами, но главное, чтобы он не прошел мимо. Кстати, скажите ему, что мы тут празднуем День Рождения. Наверняка, он голоден и хочет выпить. (Инночка быстро накрашивает губы). Алло? Это ритуальные услуги «Лучший путь последний»? Замечательно. Вас беспокоит общество  зажиточных инвалидов села Томатовки. Нам срочно, как смерть, нужен памятник. Не очень дорогой, но срочно, умоляем! Один всего в наличии? С торжественной надписью? Хм… А впрочем даже очень хорошо -- самим царапать не придется. Берем. Да, за срочность доставки платим двойную цену, но чтобы одно колесо еще там, другое – здесь. Наш адрес Томатовка, улица Ежикова 75, впрочем, лучше подвозите к воротам кладбища. Да, да, там еще вывеска душевная: «Мы были как ты, ты станешь, как мы».  Ждем сильнее, чем голодный чьих-то похорон! (Вешает трубку). Вот видите, причин для пессимизма почти нет, фортуна нас в засос целует. Инночка, золотце, оставьте вы лицо в покое,  ловите рыбку на голые ляжки. Скорее! (Инна выбегает на улицу). Николай, вручаю вам за пазуху судьбу  всего предприятия. Рысью скачите к воротам кладбища и ждите, когда подвезут памятник.
НИКОЛАЙ: А куда же мы его поставим?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Неужели там нет бесхозных могил. Ставьте на любой. Да, и домой заскочите – деньжат побольше надо взять.
НИКОЛАЙ: А сколько?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Берите все, а там сочтемся. Ну же, гроза соседей и утят, вперед на кладбище, пока его не захватили вурдалаки! (Николай уходит). Черт, у нас же пир горой, а где роскошная еда?
РЯБКО: К Шкряку в больницу бы сбегать – ему столько наносили.
БАБА КЛАВА: У меня только лук и картошка.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Неужели дочь ничего не привезла?
БАБА КЛАВА: Ей же зарплату не платят. Одних зайцев и  все.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Выбора нет, зайцев на стол! А  что с напитками? Сироп, компот, коньяк – хоть что-то!
БАБА КЛАВА: Самогону трошки осталось, я для растирки держу.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Растирайтесь потом, а самогону место на столе. (Баба Клава, прихрамывая, уходит).
РЯБКО: Ну а с домом что? Он же домой захочет, восемь лет не был.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Восемь лет для истории пыль. Как-нибудь вывернемся.
НИКОЛАЙ: Все, хана. Вон он!
Все поворачивают головы к окну и молча наблюдают. Баба Клава в это время накрывает на стол. Несколько секунд, и там уже бутыль самогона, стопки, сырая картошка, зеленые игрушечные зайцы.
РЯБКО: А он изменился чуток.
НИКОЛАЙ: Что есть то есть, хотя я с вами всего шесть лет. Инка молодец, как бедром виляет.
РЯБКО: Моя б так вильнула, Петька бы упал. О, сюда идут.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну что, готовы?
РЯБКО: Готовы.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Отлично. Я всегда утверждал, для совершения подлости нам необходимо только решительность и ум, остальное уже есть. За стол, мои опекуны, у нас же День Рождения. (Все подходят к столу). Баба Клава, именинница вы дорогая, зачем игрушки на столе, вы перед смертью впали в детство?
БАБА КЛАВА: Вот хрыч лысый – все ему не так! Ты ж сам велел – зайцев на стол. Я и поставила.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Мнда, что тут скажешь -- я в восторге. Зачем ты меня мама родила, зачем ты папа снял презерватив. Вы, полагаете, гости настолько голодны, что будут есть сырую картошку?
БАБА КЛАВА: А когда ж ее варить.
РЯБКО: Да ладно, сядем уже.
Но сесть не успевают: в комнату входят Инна и Петька Шкряк.
ИННА: Мама, а какой я тебе сюрприз в День Рождения приготовила! Узнаешь?
БАБА КЛАВА: Да Боже избавь, неужто Петя?!
РЯБКО: Обана, Петруха. Живой! А я селезенкой чувствовал, не мог он умереть, не его стиль, вот правду говорю, верил.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну попросите неожиданного гостя за стол.
Все начинают усаживать Петьку, наперебой произнося слова радости, оттого, что он вопреки всему жив. Наконец все уселись.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну предлагаю первый тост за счастливое воскрешение Петра Шкряка.
РЯБКО: Да здравствует Петька! Ура!
В с е: (скромно). Ура… (И выпивают).
ПЕТЬКА: Ху, тут градусов восемьдесят не меньше, я уже и отвык. Черт, а закусить чем?
БАБА КЛАВА: На яблочко. Последнее осталось, как чуяла, что ты живой.
Петька откусывает яблоко.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Выпили за счастливое избавление от смерти, теперь давайте помянем того, кто не дожил до этой светлой минуты, но там с небес наблюдает за нами и душа его наполняется счастьем. Пусть  земля ему будет пухом.
РЯБКО: Пусть.
ПЕТЬКА: Это вы о ком вообще?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Как о ком, о твоем отце.
ПЕТЬКА: (потрясенно). Он умер?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Увы, никто не вечен.
ПЕТЬКА: А мне сказали, в больнице он лежит.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Чушь, вранье и беспордонная ложь. Людям свойственно выдавать желаемое за действительное.
РЯБКО:   Да, Петька, помер он. Вот этими руками могилу рыл.
БАБА КЛАВА: А я пироги пекла.
ПЕТЬКА: Но мне Хорешок говорил… и еще кто-то…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А Хорешок что врач-патологоанатом? Действительно, смерть твоего отца явилась для многих полнейшей неожиданностью. Скажу по-секрету, сюда лично прибыли члены правительства и настоятельно требовали о смерти Петра Шкряка ни гу-гу. Государственная тайна!
ПЕТЬКА: С какой стати?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Все дело в том, от чего он умер.
РЯБКО: В том все дело, в том…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Официально сообщили, причиной смерти стал рак легких. Но действительность куда страшнее, гораздо!..
РЯБКО: Мне так страшно никогда не было.
ПЕТЬКА: Говорите вы уже.
ИННА: Может выпьем сразу, а то дрожь пошла аж…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Своевременное предложение.
Все выпивают.
ПЕТЬКА: Так отчего он умер?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Все медики уверенны абсолютно: причиной смерти послужила атепичная пневмония. Слышал о такой?
ПЕТЬКА: Это в Азии где-то что-то…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вот именно, до сих пор эту болезнь признавали только в нескольких странах Азии. Но мир уже тогда испытал настоящий шок. А  как иначе: смертность от болезни сто процентов, ни единого случая выздоровления. Практически, СПИД. Но СПИД не передается по воздуху, эпидемию легко локализировать, наконец, зараженный человек умирает медленно и нудно. А что с атепичной пневмонией? Заразна, как насморк, умираешь на третий день, и спасения не существует.  Это же угроза всему человечеству! Тут геополитикой пахнет. Да узнай Америка, что в нашем селе кто-то умер от этой заразы, потребует всех жителей вырезать, на всякий случай.  Тут и сомневаться нечего. А Кучма для них Чернобыль закрыл, что ему какое-то село. Вырежет, будь здоров. Поэтому о смерти Шкряка решили молчать насмерть. И ты никому не говори, мало ли.
ПЕТЬКА: Ничего себе, гребаный кабан…
БАБА КЛАВА: Ото так мы сынку и живем.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не жизнь, а песня в стиле «Я рыдаю».
РЯБКО: Может, выпьем? (Наливает).
 ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Конечно, выпьем, мы ж не скот. Кто скажет тост в честь именинницы?
ИННА: Я могу, на правах дочери.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Считаю,  возражений нет.
ИННА: Дорогая мама, в этот знаменательный день мне хочется пожелать тебе крепкого здоровья, успехов в труде, долгих лет жизни…
БАБА КЛАВА: Старым долгая жизнь в тягость…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Напрасно вы так говорите. Рассвет хорош как факт, но лишь закат способен вдохновить художника своей неотразимой  красотой. Живите, баба Клава счастливо…
РЯБКО: И пусть земля вам будет пухом… Ну я в хорошем смысле.
Все дружно выпивают, хотя радости на лицах нет, как и закуски.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: (к Петька). А откуда телеграмма дурацкая появилась? Шутка идиотов?
ПЕТЬКА: Полных. «Мамай» постарался, какбан гребаный. Я его разыграл слегка. Он постоянно фантики от чая высылал. Ну мы решили позвонить от лица фирмы. Вызвали его, лоха, в Москву на церемонию награждения. Думали, хоть еще сам созвонится, детели расспросит. Нет, не звонил – сразу в столицу, первым поездом. Не знаю, что он там и кому доказывал, но приехал весь избитый и сразу телеграмму сюда. Я поначалу рукой махнул, потом бах - измена! А ведь мой папаша теперь дом свой другому отписать может! Верно ведь? Здесь, конечно, дыра дырой и цены не воркутинские, но два этажа – это не хило. Слушайте, а с домом что? Это мне теперь документы оформлять, верно?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Боюсь, что нет.
ПЕТЬКА: Не понял, а что за панты?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну я же объяснял, где были ваши уши. Петро умер от атепичной пневмонии. В доме возможно остался вирус. Неделю дезынфекцию проводили, но в успех сами не верят. Опечатали весь двор. Вон, даже сарай Семена прихватили.
РЯБКО: Точно. И даже трубу с теплицы заставили переставить, гады. Ну я что по своей воле разве бы стал? Нет, никогда. А я это, когда ветер со стороны вашего дома, вообще на улицу выйти боюсь и курей не выпускаю.
БАБА КЛАВА: А у меня с тех пор бессонница.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вот так, Петр Петрович, недвижимость есть, а продать невозможно. И доллара никто не даст, говорю как бывший нотариус.
ПЕТЬКА: Так это получается, я сюда вообще зря приперся!? Ну и попадалово. Надо хоть к отцу на могилу сходить.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Без этого никак. Все пойдем. Выпьем только.
ПЕТЬКА: А мы не до фига пьем?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: В наше время и в нашей стране, чтобы человек продолжал чувствовать себя человеком, ему иногда хотя бы необходимо превращаться в свинью. Но только иногда. Я вспомнил подходящую притчу. Как-то Бог решил раздавать всем года жизни. Зверям вышло по сорок лет, а человеку всего двадцать. Обратился он к Богу за справедливостью: «Почему мне так мало?» «Извини, - ответил Бог, - этот товар у меня закончился. Попроси у животных, вдруг они поделятся с тобой.» Человек пошел к лошади, и та подарила ему двадцать лет, пошел к собаке, и та отдала еще двадцать лет, пошел к обезьяне, и та не поскупилась на два десятка. И с тех пор человек первые 20 лет живет, как человек; вторые двадцать лет пашет, как лошадь; третьи двадцать лет лается, как собака, и четвертые – корчится подобно обезьяне. Так давайте же выпьем за свинью, которая отдала человеку всего несколько дней в году. И давайте пропьянствуем эти дни достойно. 
БАБА КЛАВА: Ух и загнул, почище того Гайдара.
Все выпивают, хотя не очень по много.
ПЕТЬКА: Ну а когда покажете, где батька мой лежит?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Спешка хороша при ловле блох. Скоро пойдем. ( Нетерпеливо выглядывает в окно). Вот отметим День Рождения, как следует…
ПЕТЬКА: И это как следует? Вместо коньяка первак, вместо апельсинов лук. А зайцы тут вообще к чему.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Зеленый заяц – символ плодородия и определитель уровня алкоголя в крови.
ПЕТЬКА: Вы меня за лоха держите? Как этот урод может определить уровень алкоголя?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Элементарно, как носки в стакане. Ты пьешь и смотриш на зайца. Когда замечаешь, как он улыбается: первый сигнал -- уровень алкоголя выходит из пределов нормы. Смотришь, а заяц уже пляшет гопака: все – у тебя в жилах не кровь, а спирт, разбавленный кровью. Очень просто и  вполне точно. Последнее слово провинциальной науки.
РЯБКО: О, мой уже подмигивает.
ИННА: А мой храпит.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Стало быть можно выпить еще. Семен, раздавай, в смысле, наливай.
Рябко наливает остатки самогона.
ПЕТЬКА: Я пас. (переворачивает стопку). Это полныймороз -- припереться на родину и тупо забухать. Идемте на могилу, говорю. (Встает).
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Уже скоро. Еще по одной и шагом марш туда, где будем все.
ПЕТЬКА: С меня хватит, я собирался еще корешей старых навестить.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вы опоздали лет на пять. Практически никого не осталось.
ПЕТЬКА: Так уж и никого? Вот в жизнь не поверю, чтобы Шугаев куда-то от своей мамочки уехал.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Шугаев? А как его имя?
ПЕТЬКА: Женька, гребаный кабан.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ах Женька! Помню, как же, такой никакой, да? У него родственники обнаружились в Израиле. Да, еврейчик оказался. Ну и, как тут не свалить с больной матерью на землю обетованную.
РЯБКО: Лично провожал.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вот, пожалуйста. Ходят слухи, они там на одну инвалидную пенсию в шоколаде купаются. Хотя писем не пишут, по телефону не звонят. Забыли Родину.
РЯБКО: Предатели.
ПЕТЬКА: А Наташка Ермакова? Она замуж, случаем…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вышла. При чем за турка. Теперь в Стамбуле полы моет. Между нами говоря, больно он на сутенера похож, но утверждать на все сто не берусь.
РЯБКО: Да, ряха колбасная какая-то.
ПЕТЬКА: Ничего себе. А  «Булку» знаете? Ну этот Серега, жирный такой. Черт, не помню фамилию.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Да-да-да, у него диабет еще был.
ПЕТЬКА: А фиг его, может и был, я в медкарточках не роюсь.
РЯБКО: Умер. Передозировка.
ПЕТЬКА: Да вы что? Никогда не поверю! Я нариков многих видел. «Булка» не из этих.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Верно, то друг его был.
ПЕТЬКА: Синявский.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Он. Совсем сломался парень, кастрюли воровать начал, шланги. У Семена весы напольные украл.
РЯБКО: Кого? А, да, стянул, собака. Я за ним с вилами через все село бежал, но не догнал.
ПЕТЬКА: Так он же хромой был. Ходил с трудом, где там бежать.
РЯБКО: Да? Ну а вот это, ну…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Семен, где твоя память математическая? Ты же тогда в гипсе ходил, на костылях.
РЯБКО: А ну да! Я ж с бульдозера свалился. Точно! В двух местах треснула, сучка. Думал инвалидом стану, уже на пенсию губу раскатал… А оно срослось, даже шрамов не осталось. Вот смотри. (Начинает снимать брюки).
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Семен, тебя заносит, успокойся.
РЯБКО: Ну я ж для убедительности.
ПЕТЬКА: Вспомнил фамилию «Булки», кабана гребаного, - Тарасюк.
РЯБКО: Тарасюк! Ну как же. Утонул. Да, в колодец упал.
ПЕТЬКА: Как в колодец? У нас и колодцев ни одного не осталось.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: В соседнем селе, в Чарушках. Там котенка в колодец девочка упустила, он и взялся достать.
РЯБКО: Точно! Я ему говорю, утонешь, дурак. А он грудь колесом. У меня второй разряд по нырянию. И нырнул. Я скажу так, он даже на первый разряд нырнул, но не вынырнул.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Да, потом крюком доставали.
РЯБКО: Точно, крюком!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Николай Постоялов лично ковал.
РЯБКО: А я тянул. В первый раз ноздрю подцепили. Ну место хлипкое – сорвался. Второй раз лучше вышло.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Мнда, изуродовали ему лицо тогда, мать не узнала. Пришлось в закрытом гробу хоронить.
БАБА КЛАВА: Боже сохрани, страсти какие!
ПЕТЬКА: Я прозрел! Вы еще скажите, Ленька Парамонец  накрылся.
РЯБКО: Как пить дать! Разбился в дребезги. По кусочкам собирали всем селом. Кило десять вообще не нашли. Помню, как теперь, нога между досок в заборе застряла, еле разводным ключом достал. Теперь им работать  брезгую – в крови весь.
ИННА: А без подробностей можно?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Действительно, Семен, у нас же дамы!
ПЕТЬКА: А Шемякин, мы еще в футбол с ним на раздевание играли? Он минут пять голый бегал!
РЯБКО: Завалило в шахте.
ПЕТЬКА: Как?
РЯБКО: Углем. Предлагаю помянуть.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Семен, тебя заносит. Шемякин жив и здоров.
ПЕТЬКА: Ну хоть его увижу.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не увидишь.
РЯБКО: Значит, завалило таки?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Тебе пить хватит. Все перепутал. Шемякина менты повязали.
ПЕТЬКА: За что?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Подозрение в убийстве и маниакальных наклонностях. Нет, он абсолютно не виновен, но ты же знаешь доблестную украинскую милицию: было бы преступление, а преступника найдем. У нас в районе маньяк орудовать стал.
РЯБКО: Лютый зверь! Восьмерых зарезал.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Ну и, сам понимаешь, хватают чуть ли не каждого. Увидят один идет – моментом  в каталажку. Удивительно, как тебя не арестовали. Ты человек новый, не примелькался. Заметили бы, стал бы основным подозреваемым, я тебе как бывший нотариус говорю. Сейчас мужики так зашугались ментовского беспредела, что куда не идут всюду толпой. Сам не дурак, маньяки народ не коллективный – это и в уголовке понимают. Следовательно, без нас никуда. Заметят – посадят.
РЯБКО: Это у них как два пальца…
ИННА: Поделикатнее можно?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Семена понять надо. Его первым и задержали. Ох и досталось мужику. Все внутренности отбили, палачи-инквизиторы.
РЯБКО: Да, правда. Вот ты думаешь, отчего я тощий, точно грабли? А потому что неделю меня дубасили нещадно. Теперь желудок вообще не фурычит, прямая кишка совсем распрямилась. И сколько не ешь ни черта в организме не задерживается – уходит сквозняком. Водочка чуток, правда, оседает. Потому что сначала через мозг прокручивается, а там извилины.
БАБА КЛАВА: Ох, несчастный.
Входит запыхавшийся и явно встревоженный Николай.
НИКОЛАЙ: Ни он один…
РЯБКО: ( испуганно). В каком смысле?
НИКОЛАЙ: Сами увидите. Встречайте гостя.
Входит коренастый мужчина с лицом уверенного энтузиаста. Это председатель совхоза Андрей Карлович Кряж.
КРЯЖ: Здравствуйте всей честной компании. (Лично здоровается за руку с каждым). А я  мимо кладбища шел, глядь – памятник устанавливают. И не простой ведь, порви его макака, а с красной звездой и надписью козырной: «Ты умер, но подвиг твой бессмертен». Я сразу – кому? «Шкряку, - говорят, - Петру Петровичу». А я и не слыхал, чтобы он умер. Недавно вроде в больнице лежал. Мне Гришко, врач, докладывал. Продуктов еще на содержание просил. Так и сказал, имеется один пациент, фамилия Шкряк.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не Шкряк, а Шмяк, вы перепутали. Шмяк Петр Сидорович.
КРЯЖ: Да? Я такого у нас не припоминаю, порви его макака.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не удивительно. Весьма болезненный старик. Четверть века из санатория в санаторий. Впрочем, потом сходите познакомитесь. А памятник действительно Шкряку.
ПЕТЬКА: Это отец мой.
КРЯЖ: Бывает. Памятник, скажу честно, приятный глазу. Одного не пойму, что такого Шкряк нагеройствовал. Все отморозились, никто не знает. Николай заявил – вы в курсе. Так просвятите, тудыть его.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Стыдно, стыдно не знать. А сыну вдвойне.
РЯБКО: Твоя правда, Поликарпыч.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Петр, ты имеешь все основания гордиться своим отцом. Его подвиг переживет Армагеддон.
ПЕТЬКА: Да что он сделал, в натуре?
БАБА КЛАВА: Ну не тяни ж ты!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Это случилось несколько лет назад. Как вы помните, тогда Петро возил помидоры в Горловку. Ночевал он на рынке, который закрывался до утра и охранялся огромными сторожевыми псами. Они были неплохо выдрессированы, но в ту страшную ночь охранники, после дня десантника, спали пьяные, как мухи. И вот каким-то чудом крохотная девочка заблудившись в незнакомом городе, попала на рынок. Чудовищные псы набросились на нее и, наверняка бы, разорвали в клочья, если бы не Петр Шкряк. Схватив огнетушитель, он мастерски треснул вожака собак по голове, другого пса пнул ногой, третьему досталось пустой бутылкой. Битва длилась до восхода солнца. И когда оно все-таки встало, мир увидел простого сельского старика, лысого и больного, истекающего кровью, а на руках у него сидела запуганная девочка шоколадного цвета.
КРЯЖ: Она что, африканка была?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Внебрачная дочь посла республики Буркина Фасо. Шкряка хотели представить к правительственной награде, но тут Советский Союз прекратил существование, Украина  отсоединилась, изобрела прообраз гривны купон, а про награду забыла. Даже в новостях ничего не сообщалось. А вот буркинофасийцы до сих пор помнят спасителя своего ребенка. Там даже появилась улица имени Шкряка и кафе «Выпей с Петром». Недавно в Африке узнали о смерти героя и решили оказать спонсорскую помощь в установке памятника. У нас конечно, не принято ставить надгробия  почти сразу после смерти, но разве этим неграм объяснишь. Вот такая трогательная история.
БАБА КЛАВА: Хай Бог милует…
РЯБКО: Точно, пять немецких положил и три бульдога. Лично в мусоровоз грузил…
КРЯЖ: Ну как же так, почему я не знал! Это же необычайно важная веха в истории развития села, порви его макака. Это ж новая достопримечательность! У нас памятник герою, а мы тут курганы досыпать хотим. Все, завтра же организую торжественный митинг.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Завтра неблагоприятный день.
КРЯЖ: Хорошо, послезавтра. И подготовимся лучше, организуем воинский салют, исполнение гимна школьниками.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: С завтрашнего дня луна убывает, и так целый месяц. Полный кирдык всем начинаниям. В такой день даже петух на курицу не смотрит. Иначе говоря, если мы хотим, что бы память и гордость за нашего героя никогда не шла на убыль, нужно чествовать срочно. У нас осталось меньше часа. Скорее на кладбище! Народ собирать не будем, возьмем с собой лишь избранных, то есть вас Андрей Карлович, только вас! (Крепко обнимает Кряжа).
КРЯЖ: Ну оно, я не против, но все же, тудыть его, без салюта никак.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Можно, если в сердце бушует пламя, а в зубах украинское знамя!
КРЯЖ: Да вы что? Тут человека какого чествуем, и без салюта! Народ Замбези нам не простит.
ИННА: Буркина Фасо.
КРЯЖ: Как-как? Ну да, оба не простят, порви ж ты их макака. Но выход есть. У меня брательник майор артиллерии, в той части, что за Днепровкой. Да неужто, тудыть его, не выделит взвод солдат с автоматами? Уверен, не откажет. Я сейчас же с ним свяжусь, а вы пока подготовьте все, чтобы чики-пики. (Решительным шагом уходит прочь).
ПЕТЬКА: И это правда?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не веришь мне, сгоняй в Буркина Фасо – у Николая и адресочек той кафешки записан. Хотя к чему записывать. Любой тамошний погонщик диких бегемотов тебе за так покажет.
ПЕТЬКА: Я в отпаде.
ИННА: И я… Что теперь будет?..
БАБА КЛАВА: Спаси и сохрани…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Все под контролем. Ничего страшного. Героя чествовать не голым в муравейник прыгать. Вперед на кладбище, друзья-односельчане, боевые спутники мои.



Сцена очередна
Кладбище. Среди  надгробий особенно ярко выделяется одно. Во-первых, выше остальных, во-вторых, на месте креста находится пятиконечная звезда, в-третьих надпись «Ты умер, но подвиг твой бессмертен». Рядом  с могилой героя расположились Николай, Виталий Поликарпович, Инна Васильевна, Петька Шкряк, Семен. В руках последнего два маленьких флажка – Украины и Буркина Фасо. Все чего-то ждут.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Нашему правительству нужно посоветовать чаще посещать кладбище. Они все не могут определить, каковы нужды среднестатистического жителя. Господи, да сколько ж ему надо?! Взгляните, на каждого приходится не больше трех квадратных метров, и никто не жалуется.
РЯБКО: Так это мертвым.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: А мы, по-вашему, живые? Все условно и преходяще. Какое счастье, что есть смерть, насколько страшно, если ее нет.
ИННА: Виталий Поликарпович, иногда вы совсем непонятны.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Это чудесно. В нашем мире быть не понятным – единственный способ избежать презрения и зависти.
ИННА: Про зависть не скажу, а презирать нас есть за что. Как думаете, Бог нас простит?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Вполне. Ибо требуется быть гораздо более совершенным, нежели даже Бог, чтобы ухитриться покарать каждого за совершенный им грех.
ИННА: А я так мыслю, Бог, он не на небе – он  живет внутри нас, в нашей душе.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Бросьте вы, наши души до того пошлы, что никто кроме черта в них не адаптируется.
ПЕТЬКА: Я балдею с вашей философии. У меня корешок был. Тоже все про Бога втирал, про мораль, а потом одолжил две штуки и смылся.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: С такими людьми нужно держаться начеку – кто нашел в себе Бога, тот  в себе найдет и прощение.
РЯБКО: Хватит про Бога, и так трясет.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Дрожите яростней -- сойдет за танец.
НИКОЛАЙ: О, идут!
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: За что я не люблю военных, так это за их существование в мирное время.
Подходят несколько солдат с автоматами. Впереди сияет Кряж.
КРЯЖ: Ну что, все в сборе? Жиденько с народом, смотрю.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Мы качеством берем.
РЯБКО: Где много народу -- там много дураков.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Золотые слова. Но хватит словоблудить -- луна не ждет. Пора начинать. Как понимаю, кто-то должен сказать пламенную речь.
КРЯЖ: Вроде бы, так оно, порви его макака. Ну и кто ж толкнет?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: О лучших должны говорить лучшие.
КРЯЖ: А я ж не знал Шкряка совсем, порви его макака.
РЯБКО: Незнание не освобождает от ответственности.
НИКОЛАЙ: Точно.
ПЕТЬКА: Во дела пошли, слово доброе сказать про батю некому.
КРЯЖ: Хорошо. Дорогие жители Томатовки сегодня у нас знаменательный день. День такой, что ух! Мы хороним, то есть, чествуем выдающуюся личность, человека с большой буквы «Ша», героя! Мне совестно признаться, что я не нашел времени познакомиться с ним лично. Зато вот самолет купил для села. Глядите, как летает – орел! Порви его макака! (Все поднимают головы вверх. Оттуда слышится гул мотора). И летчик ас -- в Японию летал, тудыть его… Да, говорят, во всем селе он один получает зарплату. И что же, это плохо? Нет, это хорошо, ибо в нем, в его штурвале будущее региона, который впредь резво и звонко начнет развивать туристический бизнес. У нас много достопримечательностей, а сегодня, при помощи наших коллег из …
ИННА: Буркина Фасо.
КРЯЖ: Из славного независимого Буркина Фасо, мы обзавелись еще одним. Тут, в этой суглинистой почве, по которой скифы гоняли царя Дария, лежит наш с вами односельчанин. Наш, но не мы. Его никто не просил, ему не заплатили, а он сам, сам, порви его макака, кинулся на голодных волков…
РЯБКО: Собак…
КРЯЖ: Собак… Но для туристов – волков. Да, кинулся на них, как Илья Муромец на монголо-татар, и спас несчастную, голодную африканскую девочку. Вот пример для подражания каждому жителю села. Я горжусь, что жил с Петром так близко. Гордитесь и вы. Хух, кажись, отстрелялся.
РЯБКО: А хлопать нельзя, да?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Хоть в этом воздержись.
КРЯЖ: Ну что, кто-нибудь хочет сказать еще.
РЯБКО: Я желаю. Я знал Шкряка лично, был его ближайшим соседом… Э-э другом… Единственным настоящим другом!
НИКОЛАЙ: А я что, с боку припеку?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Предлагаю сократить церемониальную речь в виду ее несоответствия важности момента.
КРЯЖ: Одобряю.
РЯБКО: Ну как же,  я ж расчувствовался уже… Шутка ли, только вчера мы с ним ели курицу, а сегодня он мертвый герой… То есть, это…
ПЕТЬКА: Что он базарит?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: (отталкивая Семена в сторону). Да, сколь бы мало не говорил человек, когда-нибудь он пожалеет, что сказал и то немногое. Семен пьян, остальные все поняли, предлагаю перейти к завершению. Что могли – произнесли.
КРЯЖ: Вроде мало как-то.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Не густо, но со вкусом.  Взвод, слушай мою команду.
КРЯЖ: А почему вашу, я их выбил, я их привел?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Простите. Взвод, слушай команду командира.
КРЯЖ: Вот так, по-нашему, по-мужски. Взвод, автоматы на плечо. По врагам… Тьфу, порви его макака! В честь героя готовсь!
Солдаты заряжают автоматы и поднимают их вверх.
КРЯЖ: Пусть он будет вечно! Пли!
Солдаты производят выстрел.
КРЯЖ: Не слабо шарандарахнуло. Еще пли!
Второй залп.
РЯБКО: И контрольный!
КРЯЖ: Пли!
Третий залп.
КРЯЖ: Молодцы! Спасибо, товарищи солдаты!
С о л д а т ы: Служим народу Украины!
КРЯЖ: Так держать. Через месяц снова пригласим. Может, даже гаубицу выпрошу. Чтобы аж в этом самом Зимбабве…
НИКОЛАЙ: Буркина Фасо…
КРЯЖ: Ага и там тоже услыхали. Услыхали и прослезились.
Виталий Поликарпович: Кракодильими слезами…
Вдруг раздается непонятный грохот. Все с любопытством вытягивают шеи.
РЯБКО: Что это было?
ИННА: ( с неподдельным ужасом). Смотрите! Мамочки!
Все поднимают головы и с криками бросаются в рассыпную. На сцену плавно опускается парашютист. Огромная материя накрывает и памятник и людей. Солдаты и опекуны с трудом выбираются наружу.
ПЕТЬКА: Полный мороз, что за панты?
РЯБКО: Откуда оно взялось?
НИКОЛАЙ: Придурки, вы же «Кукурузник» подстрелили.
КРЯЖ: Как? Мой? Кто посмел?
ПАРАШЮТИСТ: Ну почему я цыганку не послушал? Она же говорила: не едь – собьют! Проклятое село! Меня в Афгане не сбили, под Чечней не сбили, а тут!..
КРЯЖ: ( в панике хватает парашютиста за грудки). А самолет, с самолетом что, целый?
ПАРАШЮТИСТ: Капут самолету. Винтом пошел и рванул. На куски… Вместе с домом.
РЯБКО: С каким домом?
ПАРАШЮТИСТ: Двухэтажный такой, крыша зеленая. Была… Ну почему, почему!
ПЕТЬКА: Это же мой… Мой!
РЯБКО: Точно, с зеленой крышей у нас других нету. Стойте, это ж и я рядом живу. Черт, Николай, бежим!
И Семен с Николаем убегают. Кряж в полуобморочном состоянии опускается на землю.
ПЕТЬКА: Гребаный кабан, что за байда тут? Мне вообще кто-нибудь вталдычить может? Этож моя хата! Ну где справедливость, где?! (Убегает)
 Спокойным выглядит  лишь Виталий Поликарпович.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: В тот-то и дело, что справедливость все-таки есть. Подозреваю, это вообще самое страшное на свете.
ИННА: Что именно.
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Что жизнь, как не верти, а справедлива.
ИННА: (вялыми губами). А мы еще такое натворили?
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Эх люди, люди, если бы вы только знали, сколько в этом мире зла… (И после паузы) предстоит нам еще сделать. А что касается сегодняшнего случая, не все так плохо.  По крайней мере, игра закончена, и сын может обняться с отцом. Забавно, разве нет, сын, которого отец считает погибшим, обнимет отца, который по его мнению тоже мертв. Сколь изощренный выкрутас судьбы. Досадно мертв Шекспир – не то б поставил пьесу.
ИННА: Люди жилье потеряли, а вы про пьесы… И самолет еще…
ВИТАЛИЙ ПОЛИКАРПОВИЧ: Подумаешь, какой-то дом и самолет! Разве они не стоят счастливого воссоединения семьи. Стоят, безусловно, стоят. Согласен, старому Шкряку теперь похоже негде жить, но черт возьми – зато есть для кого! И потому провозглашаю этот день удачным, хотя не лишним будет деру дать.  Занавес, господа, праздничный занавес.