Сентиментальные обскуранты

Сколько существует так называемое цивилизованное общество, столько существует и неизвестно откуда появившиеся на свет люди (к которым я отношу и себя), ненавидящие настоящее, относящиеся с подозрением и недоверием к будущему и любящие исключительно прошлое, которого, естественно, не знают, и знать не могут по определению. И это именно те самые люди, которые считают невежество одним из главных смертных грехов. Это можно объяснить только тем, что зная, не понаслышке, настоящее положение дел в нравственности, культуре и той же литературе, они предпочитают верить давно умершим нашим предкам на слово, чтобы окончательно не разочароваться в роде людском. Отсюда и «золотой век» и «старое доброе время», и «славные руины», и «седая старина» и еще десятки других не менее романтических определений времен, когда убить человека было проще, чем прихлопнуть напившегося вашей крови комара.
Ну, соберите сейчас, в наш рациональный век, десять тысяч человек на каком-нибудь лобном месте посмотреть на безупречную работу палача или безотказную made in France гильотину. Вряд ли наберется и десять любопытных. А раньше на казни ходили, как сейчас ходят, к примеру, на Филиппа Киркорова или Дэвида Копперфильда. Так было все-таки это «доброе старое время» или нет? Люди, идеализирующие прошлое, имеют в виду, естественно, не казни, не страсти Христовы, не костры инквизиций по всей ныне просвещенной Европе, не свинцовые крыши венецианских казематов и даже не Бастилию, а нечто другое, куда был закрыт вход палачам и любителям полюбоваться их мастерством жадной до зрелищ толпе.
Многие скажут, что вся эта романтическая чушь – всего лишь набившая оскомину необъяснимая хандра по родным местам, где нас уже нет и быть не может. Не согласен. Действительно, ностальгия – это тоска по времени и месту, в котором мы когда-то жили, любили, познавали мир, ошибались и где нас предавали наши товарищи, а наши враги и недруги, притворявшиеся нашими самыми близкими друзьями,  беззастенчиво врали нам, глядя в  наши широко раскрытые и полные любви глаза.
А необъяснимая любовь к прошлому, в противовес к ненавистному настоящему и таинственному будущему, – это совсем другое, к ностальгии не имеющее никакого, даже самого малейшего, отношения. Это чувство скорее сродни сентиментальности и вечно гнетущему нас любопытству, от которого нет спасения. Чувство это напоминает мне постоянно ноющий зуб, который мы, несмотря на все наши бесполезные клятвы не касаться его языком, все же стараемся его расшатать, надеясь спастись от пронизывающей все наше существо ноющей боли и, одновременно, бессознательно продлить ее.
Да, тяга к прошлому – это  разновидность нравственного мазохизма. И утверждение это будет, как многим покажется, недалеко от истины. И все же это не будет истиной, то есть, это совершенно будет не истиной.
Конечно же, с полной уверенностью можно утверждать, что это не мазохизм, а самое настоящее и неподдельное счастье, которое нельзя украсть никому. Это не то уютное и зыбкое счастье, которое несут (а еще чаще отнимают) нам другие, часто едва знакомые нам, люди. Наше счастье зависит исключительно от нас, от наших смутных мыслей и самых безумных фантазий, которые мы не сменим на самые отчетливые образы и самые рассудочные понятия за всю золотую ложь мира.
  Существует еще одна особенность этого счастья: его не хочется ни с кем делить, оно эгоистично в своей основе. Но какое же счастье без страха его лишиться?  Существует эта опасность и для немногочисленного племени обожателей прошлого. И материализуется она в образе людей, для которых не существует ничего кроме неопределенного настоящего с его пошлыми  заблуждениями и лживыми истинами. Именно эти люди могут (и жаждут) лишить стоящих на коленях перед прошлым неисправимых романтиков их единственного счастья – их призрачного видения или, что одно и то же, его реального призрака. Но пока это им не удавалось и вряд ли когда удастся. Незащищенные настоящим люди защищены от будущего именно своей незащищенностью прошлого.