Грустный рассказ

Опять замело, забуранило. Платониха свет погасила, кряхтя на печку полезла. Те-перь не часто русскую топит, дров жалеет.
–Как не жалеть? – подумала опять вслух. – Пока по конторам из-за них находишься, ноги изобьешь. А бутылок сколь выпоить надо? Шоферу, грузчикам, да опять же пи-лить-колоть кого-то надо искать. Снова бутылка. Ладно, одна. А пенсия-то – кого там. Эту осень хорошо, Паша помог.
Замолчал динамик.
–Двенадцать, значит, – вздохнула старуха. – Далеко еще до света.
А сна нет, хоть глаза сшивай. Слышно, как в стенку  бьется ветер, будто рассердился за что-то на Платониху, хочет избенку ее растрепать.
Кот прыгнул на печку, пристроился под боком у хозяйки.
–Хоть одна живая душа. Раньше сверчки водились. Бывало, заведут свою песню, из дома беги. А сейчас бы и рада, да пошто-то и сверчки перевелись…
Уже пятнадцатый год жила Платониха одна. Старик помер. Сын в большие началь-ники вышел, к праздникам открытки шлет. Сулился в том году приехать. Осенью хо-тел. Ждала-ждала, уж и картошку повыкопала, стаскала ее в подпол, маленько в ямку закопала, а то в подполе за зиму вся издрябнет.
Написал потом, что начальство не отпустило.
–Хоть и сам начальник, а над ним, значит, еще главнее есть, –огорчилась мать.
Написала она тогда письмо сыну. Про жизнь свою. Мол, старуха уж совсем, глаза не видят, ноги не ходят, на покой бы уж скорей. В конце еще пожаловалась, что зима вот скоро, а дровишек-то мало, боится, не хватит.
Недели через две машина к ограде подошла.
–Куда, бабуля, сгружать? – высунулся из кабины Шурка Пономарев..
Потом женщина из райсобеса на легковой подкатила. Велела Платонихе ни о чем не беспокоиться, людей пришлют, все сделают, и мол, никаких пол-литр чтоб не покупала.
Оказалось, сын, получив письмо от нее, позвонил здешнему начальству, просил по-мочь. Платониха все ж не утерпела, купила беленькую, а то как-то нехорошо, люди ра-ботали, а она им даже по стопке не поднесет. Шурка Пономарев, он же потом и дрова складывал, посоветовал бабке почаще сыну писать. Мол, чуть что, писульку в Москву. А здесь из штанов выпрыгнут, но все сделают.
–Да что ж я буду за каждый раз  людей от делов отрывать, – не соглашалась Плато-ниха.
…А как хотелось тогда ей, когда письмо писала, чтобы приехал сам Паша, ходил бы по избе и половицы скрипели под его тяжелыми шагами. Утром, встав потихоньку, го-товила бы для него завтрак. Для себя-то уж редко когда и варить стала. Плеснет коту молока, потом себе, вот и сыты оба… Кот тоже обленился. Мышь рядом пройдет – не шелохнется, будто не по его это части.
Повернулась Платониха на правый бок. Печка почти остыла или она уж тепло не чу-ет.
На койку б перейти, жестко на кирпичах-то, все костыньки болят.
Спустила сухие ноги, стала потихоньку сползать. Нашарила лавку. Прошлепала бо-сиком в горницу. Пол – ледяной. И постель холодная. Натянув на сухонькое тело одея-ло, лежала, ожидая, когда одиночество и темнота отпустят ее.
Утром встанет, будет тихонько шлындать по избе, печку затопит, к колонке за водой отправится, кого, может, дорогой встретит. К соседке заглянет, поговорит. После обеда – в магазин. Дожидаясь, когда привезут во флягах молоко, во флягах оно дешевле, бу-дет сидеть на фанерном ящике с такими же, как она, старухами, слушать жалобы на зятьев, снох, согласно кивать головой и завидовать своим товаркам, которые живут в семьях. Не шибко уж им, конечно, сладко, но все ж не так одиноко.
Прикрыла глаза Платониха, хотела своего Пашу представить. Город, освещенный огнями, какой по телевизору часто видит, представился. А Паша – нет. Сказывал, в большом доме живет. А вот какой этот дом, какой там Паша, как ни силится старуха, вообразить не может. Забеспокоилась Платониха. Что ж это такое? Лицо сына из памя-ти исчезло. Совсем забыла, какой он есть. Совсем обессилев, кое-как поднялась с кой-ки, включила свет. Сняла со стены портрет в рамке, села на старую обшарпанную лав-ку. Вглядываясь подслеповатыми глазами, возвращала себе облик сына. Как же она за-была? Паша больше на отца походит, такой же коренастый, большерукий. А вот глаза ее, и ямочка на правой щеке тоже от нее досталась.
Не стала выключать свет, тихонько добрела до койки. Повздыхала, что совсем вы-стыла изба, такая же старая, как и сама хозяйка. Метель, кажется, начала утихать.

* * *
А через три дня из большого города на большом самолете летел сын Платонихи. По-том ехал на машине и, наконец, добрался до маленькой избенки. Согнувшись, перешаг-нул порог, ступил на скрипучие половицы. Бабки с любопытством поглядели на него. Кто-то запричитал: «Вот и приехал, Полинушка,  твой сыночек, твоя кровинушка… Что ж ты не встанешь да не приветишь своего родненького…» Ему освободили табуретку. Долго сидел, подперев щеку ладонью. Смотрел и не узнавал в этой маленькой, желтой старушке с запавшим ртом свою мать.
Почему-то вспомнилось давнее-предавнее. Он, кажется, еще и в школу не ходил. Мать тогда сильно заболела и несколько дней лежала, не поднимаясь. Пашка, приходя с улицы, забивался на печку и оттуда со страхом наблюдал за  происходящим. Как-то со-седка тетя Вера принесла блинов. «Может, поешь? – спросила она больную. Та помота-ла головой. Колька, сын тети Веры, забравшись к Пашке на печку и глядя на исходящие парком блины, шепнул: «Как твоя мамка помрет, мы эти блины слопаем». Пашка заре-вел и набросился на Кольку с кулаками. Тетя Вера стащила своего за шиворот с печки и, поддав ему еще подзатыльник, выпроводила за дверь.
Так ясно это все припомнилось… С раскаянием подумал о том, что мог бы приехать осенью, уже и билет был куплен. Что же тогда ему помешало? Забыл. Да и что толку вспоминать? Поздно…
Впервые собственная смерть замаячила совсем близко. Потому что не стало матери. Тихой, незаметной. А ведь он почти забыл о ней.