Дом на продажу. Глава 1

               
                ГЛАВА   1


Чайки  белыми лайнерами с сильным изломом крыльев кружили над морем, потом  слетались к берегу и, отдыхая, медленно вышагивали по нему, голубенькие, аккуратные, –– поглядывали на  унылую рыбалку ворон. Вороны рыбачили на отмели.
«Поразительно! –– думал Поздеев, наблюдая за воронами. –– Не зря им дано такое имя: ни одной рыбешки не ухватят, но гонор –– ефрейторский. И все хромают на правую ногу».
Было восемь вечера, и пляж уже опустел. Только Валентина, соседка Поздеева, сидела с какой-то женщиной у полоски степи. Обе глушили самогон.
–– Дорвалась, –– подумал  Николай Иванович.

Валентину  он жалел. Добрая, трудяга, а вот не повезло в жизни, мужик достался дрянь: актер бывший.  Или певец? Черт его знает! Сколько  Поздеев помнил, тот никогда не работал.
Валентина  тоже заметила соседа. Залив в себя очередную порцию, сказала товарке:
  –– Коля вон сидит, скучает.
  –– Давай позовем?
  –– Он не пьет.  Он мыслит.
  –– Что-оо?
  –– Да, ну его!


Вокруг было светло и просторно. Мелконькие цветочки мигали из жесткой травы  разноцветными глазками. Женщина, не сходя с места, нарвала букетик, понюхала, удивляясь тонкому аромату. Сказала Валентине:
––  Степь вроде, а цветов –– в лесу столько не найдешь.
–– Я не знаю, что такое лес.  У нас в Воркуте тундра.
–– Валь, –– несмело спросила женщина, –– страшно тебе было    охранницей в зоне?
–– Всяко случалось.  Со взрослыми не так еще, а с малолетками –– вот с теми-то да-аа…
            –– А  как ты  в зону-то попала?
–– Мне восемнадцать  было, понимаешь?  Всего восемнадцать. Где у нас там работать? Думаешь, охранница –– значит, отпетая? Да у меня коса была, как у Аленушки!  В зоне тоже люди, тоже, если хочешь знать!
Женщина  растерялась:  как-то неожиданно вышла из себя  Валентина, как-то не из-за чего прямо, –– в  растерянности стала разливать по стопкам.
  –– Ладно, –– Валентина обняла ее. Давай  лучше споем.

За расстоянием и шелестом моря Поздеев не слышал песни, а если бы услышал, то немало бы подивился:  Валентина дома никогда не пела.
 На берег спланировал мартын. Вороны забеспокоились. Поздеев смотрел, как они, отлетев в сторону,  взирают на громадного мартына: «Мы тебе мешаем здесь, мешаем?»  И  уходят от кромки воды –– не улетают, а уходят,  хромая и оглядываясь на мартына как-то боком, аж из-под лап выворачивая головы.
Николай Иванович искупался  и пошел  домой.

Дом на три семьи, в котором он жил, находился в квартале от моря. Сейчас же, войдя во двор,  Поздеев услышал рулады соседа:

                Сердце красавицы склонно к измене
                И к перемене, как ветер мая…

  –– Цы-ыпа, цы-цыпа, цыпа! –– тем же поставленным голосом позвал он. Засунул руку в карман и кинул сбежавшимся курицам  горсть семечек.      
  В  общей летней  кухне Николай Иванович поставил на газ чайник. Ожидая, пока вскипит, сел под навес из металлической сетки,  оплетенной виноградом. В соседнем дворе разорялся  дядя Петя:
  ––  Снесу твою халабуду!  Увидишь, снесу.  Пять метров у меня оттяпал. Думаешь, управы на тебя  нет?   
  Он  третий год  взывал к совести Миши-рыбака, но Мишин сарай, где жили  курортники, так и оставался  задней частью во дворе дяди Пети.  В оправдание своего коварства  Миша  указывал на ветки малины,  свесившиеся  через забор:  «Ничего не растет под ними! Ты у меня  двадцать метров оттяпал и не скули».   

   В   доме Поздеева только Миша-рыбак пускал курортников. Он переехал сюда из Одессы, поменяв квартиру, и  по одесской привычке  городил  клетушки, пока Валентина не вышла из себя: «Не уберешь –– пристрелю!»  И Миша убрал: он боялся Валентины, полагая, что она, бывшая лагерная охранница,  прячет у себя пистолет или даже автомат с полной обоймой.  Оставался один сарай, от которого Миша отказаться не мог: не пускать курортников  было выше его сил. 
   –– Коля, у тебя телефон надрывается! –– крикнул  Поздееву Миша.

  Николай Иванович моментально оказался в квартире. Кроме вызова на срочную операцию, он ничего  не ждал. И вдруг:
  –– Здравствуй, родной мой!
  Это было  как  удар грома!
        –– Коля! Я  послезавтра буду в Серженске, дали путевку в ваш санаторий.  Не совсем «дали» –– выпросила. Ты меня слышишь? Ты слышишь? Я не могу без тебя, я умру!
         ––  Приезжай,  –– едва смог  выговорить он.   
         –– Николай Иванович, ваш чайник вскипел, –– приоткрыл дверь певец.  Он единственный из соседей обращался  к Поздееву по имени-отчеству.
        –– Спасибо, Георгий Павлович. –– Поздеев опустил трубку и повалился на диван.

        Они с Ириной познакомились позапрошлым летом.  Был август. Перевернутые лодки на берегу, фелюги, застывшие у горизонта, желтые бабочки с черными треугольничками на крылышках, сладкий запах  дикой мальвы и  шорох камыша.  Он пришел на берег после работы. Просто так,  как часто приходил.  Сидел, обняв руками колени. Стайка  ребятишек неподалеку от него гоняла  мяч.   
         –– Хотите, я для вас спляшу? –– услышал мелодичный голос.  Поднял голову: перед  ним стояла  незнакомая женщина. 
        Он тоже мог сказать такое случайному человеку. Впервые увидеть и сказать: «Хотите, я для вас спляшу?» И он ничего не ответил, улыбнулся. Женщину окликнули с пригорка: «Ирина!», –– и она быстро взбежала вверх по ступенькам.
        Недели через две зашел в ресторан поужинать, и –– увидали друг друга одновременно.
–– Сюда, сюда! –– замахала Ирина от своего столика.  И он  –– шагнул.
               –– Разъезжаемся завтра, –– объяснила она. –– Прощание устроили.  С вами тоже хочу проститься.  Вы не обижены на меня? Я почему тогда возле вас оказалась? Одиночество. Оно сразу бросается в глаза. И в людях, и  в природе. Одинокий берег, одинокие чайки, море одиноко выкидывает волну за волной.    И вы!
     «Вычурно как, –– подумал  Поздеев. –– Да и волн никаких не было».  Но   улыбнулся:
    –– Ничуть не обижен.  Наоборот.
     –– Слава Богу! ––  выдохнула Ирина. И  для Поздеева вдруг исчезло все. Все, кроме вот этого милого лица.

О чем они говорили? Кажется, и не говорили вовсе. Ирина пригласила его на танец под музыку отнюдь не танцевальную, махнув беспечно: «Пускай бренчит!»  И, вопреки музыкальному размеру,  кружилось, кружилось перед глазами ее лицо –– ни наглядеться, ни устать нельзя. Его  ладони  прилегли к  щекам Ирины, Поздеев запоминал каждую ее черточку и боялся, что не запомнит.
 «Москва,  центральный почтамт, до востребования…» –– услыхал  как в бреду.

 

  Он написал ей спустя месяц.  Без всякой надежды. Но  ответ  получил тотчас. Вынимая  из конверта листок, от нетерпения порвал его. «Свет мой ненаглядный! –– прочел. –– Подумать только –– любовь! Совсем  детская, сотрясающая душу!..»
 Мотнул головой.  Неужели такое бывает,  ведь именно  эти слова он говорил  Ирине  во все дни и ночи разлуки!   И дальше, разбирая  ее  мелкий почерк,   все сильней убеждался, что она его зеркало, двойник!  «Может, я для того и родился, чтобы встретиться с  ней?»  –– мелькнула  сумасшедшая  мысль. 
Они  переписывались  год.  На другое лето Ирина снова приехала, он  взял  отпуск, и было такое крылатое счастье,  словно к ним,  далеко не молоденьким, вернулась юность.
 –– Вот когда должен человек умирать!  Не от горя, не от болезней, а когда он счастлив! –– целовал Николай Иванович   губы любимой с  проступившей  на них лихорадкой.
 –– Бал-да!
Их  шатало от бессонных ночей.


Но что же будет теперь? Как они смогут расстаться, когда у них одно сердце? Как  сможет Поздеев лечь в одинокую постель и не погибнуть от тоски? Как сможет просыпаться без его поцелуев Ирина? Как?
И все-таки  она уехала. Поздеев пугал прохожих, разговаривая вслух.  Он видел Ирину не перед собой, а в себе, что уже прямо  граничило с безумием.  «Родная! –– строчил ей письма. –– Я без тебя не могу! Во мне сиамская тоска по неразлучности!» — «Боже  мой! –– летело в ответ. –– Я проживаю чужую  жизнь!»  — «Милая! –– кричал Поздеев. –– Помыслить не мог, что счастье  настолько  мучительно! Вот она, любовь, о которой, как о королевстве, мечтают миллионы!  Кому пожелать эту муку, кто выдюжит?..»
Накал достиг  взрыва:  «Я тебя не могу делить с твоим мужем, нельзя тебе с ним, это бесчеловечно!»
Ирина умолкла.

О, какое отчаяние навалилось на Поздеева! Как он ненавидел единственную свою радость! Как любил ее, являвшуюся посреди дороги, посреди операции. Он готов был по шпалам бежать в Москву!  Любовь, боль, ожидание вмешательств каких-то сил, чтоб разомкнулся адский круг, где время остановилось, нет, хуже, пошло вспять, дробя тот счастливый  июль,  и Поздеев цеплялся за эти дроби  руками, губами… Пока не приказал себе однажды: «Вскрыть нарыв!»
       

Легко было приказать.  «Нарыв» вскрытию не поддавался.   И вот теперь,  когда время слегка залечило…
Николай Иванович  вышел во двор.  На доске самодельной качели сидел малыш, и мать, держа за веревку,  тихонько его покачивала –– постояльцы Миши-рыбака.  Николай Иванович отвернулся. Он мечтал, что у них с Ириной будет сын.   Не вышло.  Не судьба.

––  Коля, иди оладьями угощу,  ––  позвала из кухни Валентина.
Николай Иванович  оладий не захотел. Метался, не  зная,   как изжить  то, что гнездилось в нем.  «Ира. Ирочка!.. Радость моя!»  И тотчас:  «Ты думала, засобираюсь  в Москву, покушусь на твою жилплощадь?  Самого простого не поняла –– моего чувства!» 
Любовь сменялась обидой, потом наоборот.  Внушал себе, что  начихать  бы на звонок  Ирины, а  сердце откидывало его на год назад, когда было счастье, и ох как хотелось, чтобы оно случилось еще! 
 «Каторжные будни, каторжные будни, это они во всем виноваты,  –– вышагивал по двору Поздеев. –– Ирка насквозь фальшивая,  но –– пусть!» 
Разумная голова твердила ему одно, а сердце –– другое.
Вернулся в квартиру  и  завалился спать, решив  хоть так избавиться от смятения.   Но о каком сне он сейчас  размечтался?  Он говорил  Ирине об ее предательстве, а она, перебивая его,  доказывала обратное.  И чем дольше длился  их  диалог,  тем  сильней  Николай Иванович оправдывал Ирину, виноватя в  разрыве только  себя.  «Я не могу, я умру!» –– кричала она.  Разве, не любя, так кричат?   
 Встал. Подошел к окну.  С   неба свисали, словно на нитках,  крупные звезды.  Закурил. 


Подул ветер, неожиданно сразу сильный. У Миши-рыбака бездомным котенком запищала дверь.  Николай Иванович поискал газету, смял комком, прошагал к соседской  веранде и со злостью втолкал газету между дверью и косяком. «Завтра же скажу, чтобы крючок свой дохлый убрал!» Как будто этот крючок на утлой петле не был у Миши всегда.
Ветер полоскал верхушки деревьев. Погода не для прогулок, но Николаю Ивановичу захотелось  к морю.  «Два дня!  Два бесконечных дня впереди! Научится ли когда-нибудь человечество перешагивать через такие дни?»


*****

 В четырех километрах от города, где  в этот час Поздеева  изводила любовь,   деда Александра изводила  дикторша радио. С металлическим призвуком в голосе она предупреждала: надо  держаться завтра подальше от берега ––  в районе Переправы ожидается шторм.
–– Внимание! Следите за детьми! –– повторила  несколько раз.

Дед  натянул  на ухо одеяло поплотнее, чтобы не слушать всякую ерунду.  Как передадут непогоду,  так ее и не будет.  Вот если бы у Фроси мышцу на левой ноге тянуло, уж точно бы к непогоде, потому что  Фрося русская народная женщина, у нее урожденный дар.
 «О-ох, —  фыркал,  —  какие вот это  синоптики?  Им надо тараканов завести. Обязательно! Иметь у себя — где они там находятся? — тараканов и печку. К примеру, если таракан на печку ползет — значит, жди холодов, потому что таракан перед теплом никогда на нее не полезет, а как предчувствовать начнет –– и на кастрюлю, и на чайник, хоть куда, лишь бы согреться».  Он  представил себя «в радио», объявил  народу, что две-три парочки тараканов просто необходимо иметь в каждом доме, если не хочешь из-за синоптиков попасть впросак; потом зевнул и добавил уже для себя: «Узнать бы, для чего мышь? Не может быть, чтобы к человеку лезла и никак к нему не относилась».

Пока он философствовал, большая и грузная Фрося мыла посуду,  прибирала в единственной комнатушке времянки, где они проживали со стариком, потом раскладывала карты, зная загодя, что ничего нового они ей не сообщат.  И лишь заполночь, когда  дед Александр  видел уже пятый сон, погасила лампу.   Но только она ее погасила, заявилась Елизавета, дочь сожителя.
— Иван просил передать: ждут с моря фелюгу.
— Раньше-то не могла? — насупилась Фрося.
— Кино  хорошее…

Сон уже не шел, перебили, а у Фроси он и без того короток: что-то случилось в последние годы, плохо стала спать. Она вышла на крыльцо как была, в исподней юбке. Темень густая, южная. Чудится, вот-вот шевельнется она, переместится, как живая. А в саду-то сколько ее!  Все собою покрыла, ни листика, ни веточки не видать.  Но звезды и месяц светлы; на небе сейчас светлее, чем на земле. Прыгнула лягушка, пропыхтел под ногами ежик — все слышно.  Ветерок налетел, донес аромат какого-то душистого   цветка...   Ах, и рай! Все бы в нем жить и жить!
К соседскому дому подкатила машина. Хруст раздавленного ракушечника, хлопанье дверцами, громкие голоса…  Покой был нарушен, и Фрося отправилась спать. Но долго еще видела перед собой звезды, шептала:
–– Царица небесная, благодарю тебя, што дала мне жись еще на один день. Дай тебе Бог мира, штоб все люди любили друг дружку и не мучили тебя.

 ***

 Утром, умываясь под летним  рукомойником, который дед Александр на зиму снимал, чистил и наново красил, Фрося вспомнила, что  сожитель собирался в город.  Сказала, когда  тот проснулся:
— Гроза, поди, будет: неба не видать.
— Ну и что. Все горит!
–– Да я не про то. Пущщай будет, все посохло, я про то, што ты говорил –– в парикмахерскую хочешь.
— Поеду. Видишь, зарос?

Отговаривать его  было бесполезно:  уж если решил, то уж все, не прекословь.
— Лиза велела к Ивану сходить, так мне самой, што ли?
Иван был давний поставщик рыбы. Старик скупал у него тарань, она на базаре шла нарасхват, а к тому же за нее не гоняла милиция.  Провяливал  он отменно, никогда не унижаясь до того, чтобы натереть полусырую рыбу растительным  маслом, придав ей таким образом товарный вид. Зато и торговался из-за каждых десяти копеек так, что перекупщики не выдерживали: «Ну что ты за человек! Уступи, не велики деньги».  На это  он  резонно отвечал: «Таська на огородной петрушке заработала на шифоньер.  Если всем уступать,   надо хитростями заниматься, а я  все делаю чин-чинарем».

Фрося отправилась к Ивану, а дед достал из шкафа выходной костюм серо-голубого цвета. Этот костюм он справил после войны, и  был тогда костюм синим. Теперь синий цвет сохранился лишь под бортами,  потому что  минуло  с тех пор  тридцать пять  лет.
 Дед  внимательно осмотрел пиджак и брюки: не чикнула ли где моль? Сразу надо заштопать, а то ткань расползется. Нет, все было в порядке.  В открытое окно  дуло, но он  упорно наряжался. Обул полуботинки, притопнул, поправляя. Полуботинки были тоже чуть ли не довоенными, и внучка Вера смеялась: «Никто уж такие одевки не носит, страх прямо смотреть!»  — «Это твои стиляги не носят!» — огрызался он. Верченая молодежь пошла. Горя не знают, едят и пьют вдоволь, вот и бесятся.
Шел серединой улицы легкой поступью, а Фрося от  калитки  Ивана сокрушалась вслед: «Старый хрыч! Как втешет себе чево... Волосешки-то дыбом, надует дураку, ухо глухое берег бы…»
       
  ***

От Виноградовки до Серженска рейсовый автобус. Тридцать минут — и пассажир попадал в центр города.  Несколько зданий старинных, несколько современных,  рынок.  Парикмахерская находилась неподалеку от рынка.
Пока дед Александр шел по городу, ветер все крепчал, выкидывая мусор из урн, вздувая полотнища навесов над ларьками.  «Оно и лучше, — решил он. — Курортников не будет. А то эти курортники всегда толпятся, жизни нет от них летом.  То ли дома не успевают прически себе навести? Едут на две-три недели и не вылазят из парикмахерских!  Особенно женщины. Да если ты красивая,  на что тебе выкомариваться? Вот Оля, внучка моя, узел на затылке завяжет, и все, и любо-дорого.  А этим вьют, вьют лохмы.  Без мужиков, видать, приезжают, мужики бы надавали встрепок за лишние расходы.  И что ни...»  И тут он подошел к двери. Сразу подтянулся, расправил плечи: действовали на него казенные заведения как-то особенно, а почему — неизвестно.

В парикмахерской, как и предполагал, было пусто.  Толкнул дверь «мужского зала», но та оказалась запертой. За все годы, что  дед ходил сюда, такого еще не случалось! С  него разом слетели и важность и выправка.
— Куда все подевались? —  торкнулся в  «дамский зал».
Две женщины  в белых халатах  вскинули головы.
— Где — эта? — дед большим пальцем  показал  себе за плечо.
––  Подождите, дедушка, — сказала одна из парикмахерш, —  я клиентку обслужу и постригу вас. Сегодня мужского мастера не будет.
Дед немного успокоился и уселся в холле ожидать.
Если бы это был обычный день, в холле толпились бы мужики, среди которых, может, нашлись бы знакомые, а со знакомыми всегда  можно посудачить о бесчинствах рыбнадзора, о том, что еще несколько лет назад рыбы хватало всем, и о многом другом.  Но никого не было, время тянулось  бесконечно, а терпеливостью дед Александр похвалиться не мог. Минут через десять он снова заглянул в «дамский зал». Клиентка сидела в прежней позе, на ее голове во все стороны торчали рогатки и резинки, а больше никого не было. От обиды у деда задрожал подбородок.
— Что они, в провальную яму попадали? –– шагнул к клиентке.
        –– Не даст людям вздохнуть! — окрысилась та.
И узнал в ней дед свою соседку Клаву-Головоньку!  Чуть что, Клава, хваталась за голову и  кричала: «Ой, моя головонька!»

Не ожидал  он увидеть здесь Клаву! Сидит, страхолюдь! Знала бы, на кого походит.  Мелкое злорадство блеснуло в его глазах, он уже приготовился сказать ей что-нибудь из того, что подумал, но вошла парикмахерша, выставила его за дверь и стала демонтировать с головы Клавы сложное сооружение. Демонтаж занял еще минут двадцать, а дед Александр терпенье потерял вовсе.  Распахнув дверь, он завопил:
— Что ты ей вьешь? Она же лысая, парик носит!
–– Дедушка, дедушка, — женщина быстро усадила Клаву под фен, — не сердитесь, пожалуйста. Вот сюда, пожалуйста!
Дед сел, куда ему было указано, но продолжал шипеть на соседку:
–– Всегда ты такая была! Единоличница! Сказал бы я тебе.  Как еще поручик с тобой живет?!
«Чего тут за день не наслушаешься, — повела плечом  парикмахер. — А муж еще обижается, что дома  выключаю радио».

Головонька исключительно из сумасбродства переиначила собственного мужа Ивана Семеновича Сульдикова, бывшего прапорщика, а теперь пенсионера, в поручики. Был человек как человек, а стал «не пришей, не пристебай», по меткому выражению Фроси. Выиграл от такой метаморфозы только дед Александр, потому что Иванов в поселке много, по отчеству он отродясь никого не величал, а «Сульдиков»  не мог выговорить:  получалось то Сусликов, то Стульчиков. С «поручиком» все решилось само собой: коротко и ясно и ни с кем не спутать.

Поручик для деда был единственным авторитетом и единственной интересной личностью  во всей Виноградовке. А главное –– в долгих беседах за бутылочкой они сходились в своих позициях по отношению к жизни. Так же, как Иван Сульдиков, дед Александр не поступался принципами, так же сострадал бедным и слабым.  Но у него это выходило стихийно, а поручик умел обосновать  идеологически. Работал Сульдиков  оператором котельной установки, обслуживающей  больничный комплекс, и считал себя фигурой номер один в городе, особенно зимами. Рассказывал:
  –– Приходит ко мне главврач: «Расстарайся, дай в терапию жару, там председатель исполкома лежит!» ––  «И не подумаю. Пускай не строят больницы с окнами до потолка! Я о беззащитных пекусь –– о родильном и детском отделениях. Судите меня, если совесть позволит!»
Слушая поручика,  дед Александр согласно кивал: дети и роженицы ––  дело святое, остальные  перебьются.
 Кроме дежурства в бойлерной, Сульдиков промышлял рыбой и был поставщиком не  только деда Александра.

        ***

Клава рассчиталась за услугу. Вынула из сумочки большой полиэтиленовый пакет –– укутать голову, забрала со стула свой зонт. Представив, как соседка пойдет с мешком на голове и под зонтиком, дед Александр хихикнул.
 Когда он сам  вышел из парикмахерской, тучи, полные воды, отнесло в сторону  и с ясного неба сияло солнце.
–– Да-а! — крякнул он. — Это тебе не Урал. На Урале из таких цеппелинов льет по трое суток.
Дед Александр  воспринимал Серженск как досадное недоразумение в своей жизни. Если бы не жена, царство ей небесное, так  чего бы ему тут делать? Это ее на старости лет потянуло в родные края;  сколько  ни упирался,  все равно настояла.
 У пивного ларька уже толпилась  курортная публика.  «Тоже пива куплю, –– решил дед. –– Посидим с поручиком, побеседуем, заодно и обсудим кое-что». 
Занял очередь.
        Подошла знакомая санитарка.  Почему-то  скукожилась:
—  У  Ольги был?
;  Нет, она сама недавно к нам приезжала.
–– Так ты не знаешь,  что ей операцию сделали?
Вот тебе дела! И не позвонил никто!
Дед быстро пролез вперед, пересчитал деньги и сунул в окошечко:
— Две бутылки…