Глава 2

      


Приступ аппендицита случился у Ольги ночью. Первая мысль: объелась. Однако боль стала резкой, и нужно бы вызывать «скорую», да вдруг ничего особенного, а людей потревожишь?  До семи утра  она дотерпела, а дальше  стало невмоготу. «Цито!» — стояло в направлениях на анализы. И — срочно на операционный стол.
Сквозь дикую боль, перед тем как «уплыть» под наркозом, она  еще услыхала слова  операционной  сестры:
–– Дождалась, когда лопнет!
И слышала, как хирург велел ей замолчать.
Очнулась она в три часа дня. Все было, словно  в тумане. Ей сделали укол, и она  снова уснула. По-настоящему пришла в себя уже ночью.  В коридоре горел светильник, дверь палаты была открыта. На  соседней кровати  прикорнула, не снимая халата,  нянечка.
— Меня  прооперировали? ––  спросила  Ольга.
— Да, да… Тебе муж звонил, о здоровье справлялся. Тебе не больно? Скажи, если что, я  позову  сестру.
— Не больно.
«Какие тут все хорошие… — мозг  медленно включался в работу. —  Бурцев,  эта женщина...»
–– Спас тебя Бурцев,–– участливо сказала няня. — Он жалеет людей. Когда человека жалеешь,  все для него сделаешь.
Ольга поблагодарила глазами: хотела улыбнуться, но губы  ссохлись.
–– Пить…
—  Нельзя, милая, ваткой тебе губы смочу.
Они говорили  вполголоса, но постовая услыхала, вошла.
— Давай-ка, укольчик поставлю.
В коридоре засуетились.  Ольга увидела, как провезли в операционный блок черноволосую женщину.  Донеслось: «Много крови  потеряла».  Следом по коридору прошел Бурцев  и еще  несколько человек в белых халатах.  Больше  она  уже ничего не видела –– уснула.

Утром  Ольга улыбалась  Бурцеву, как  родному.
 –– Ну-ка, поглядим ваш шов.  –– Он тоже улыбнулся.
Женщина, которую оперировали ночью, нехорошо захрипела, и Бурцев отошел к ней, пощупав пульс.
–– Вы Славецкая по мужу? –– вернулся к Ольге.
— Нет,  я осталась на своей фамилии.
–– Вера Славецкая вам кто?
–– Вера? Сестра.  А вы  ее знаете?
–– Да, у Виллье встречал.
Он  ушел, и Ольга подумала: «С виду –– совсем еще  парень, только в  глазах    не  по-юношески  что-то остановилось».
Женщина вновь захрипела, хрип был лающим, жутким. Не зная, что предпринять, Ольга кое-как сползла со своего высокого ложа, сделала шаг к больной и тотчас беспомощно опустилась на стул: голова закружилась.  Но справилась с  немочью. Дошла до двери, хватаясь  за спинки   стульев. Окликнула постовую.
— Молодец! — похвалила  та. — Бурцеву расскажу про твой подвиг.  Ходи, ходи, такие быстрей выздоравливают.
На четвертый день Ольгу  перевели в общую палату.
      

***
–– Ты чего же? —  пенял ей  дед,  стоя в коридоре возле окна. — Чего не звонишь? Зазнались с Алешкой?
— Беда, что ли –– аппендицит? Разве я похожа на больную? Ну-ка давай  приглядись ко мне?
— Все равно.  Ты не козыряй передо мной да перед отцом!
— Меня скоро выпишут, дедушка, не сердись.
Дед  вынул из сетки банку томатного сока и  ватрушки.
— На  вот, в кулинарии купил. Может, пива хочешь?
Ольга  не успела ответить. На лестнице послышались  шаги, и вошел Алексей.
— Здорово, дед! Оль, ты не обижайся, что я в первый раз.  Я звонил, сразу же позвонил;  говорят: все нормально. А дома  Андрюшка орет, мать навязалась со своей черешней…
— Куда это? — она  глянула  на букет  и коньяк в руках мужа.
        –– Так — куда? Куда-нибудь…  Я же, как узнал, что у тебя все нормально, ну и...  от чистого сердца просто! Ты не переживай, у нас полный порядок.  Ну, насмотрелся я на Андрюшку!  Ручки у дивана грызет, стены скребет.  Соседская девчонка пришла, он ее укусил, там  вою было! Я его на горшок сажал. Сразу-то он —  с удовольствием, а  как понял, что  долго придется сидеть, заревел, горшок пнул... 
— Во-от, –– кивнула Ольга. –– Надо мне на работу  выйти, а ты с ним нянькайся. А я с работы — к подружкам. Выпью, мяч попинаю…
— Не заводись!
— Да! — подхватил дед. — Чего ты привязалась к мужику? Если мужик будет картошку чистить и полы мыть,   на что тогда баба нужна? 
— Ладно. Хорошо, Алеша, что ты  пришел,   а   то  мысли какие-то тяжелые в голову лезут.
— Все, все! У тебя мысли тяжелые, у меня мысли тяжелые, и нам так хорошо: у обоих мысли тяжелые.  Пошли, дед, а то она нас до инфаркта доведет.
— Давай пошли правда, ––  согласился он. –– Ей долго-то нельзя стоять, кишки еще болят.

    ***               
           Внуки  Фроси вывели мотороллер к колонке, поливали на него из ведра. Мотороллером они занимались всю весну, пытаясь заставить этот одр  двигаться.
–– Кататься можно? –– вертелась возле них Верочка. –– Прямо точно можно  кататься?
          Сульдикова высунулась в окно.
— Что льете? Воды мало на  улице?
— А ты боишься, что парик уплывет? — огрызнулся Петька.
От остановки, старательно обходя грязь, приближался  дед Александр.
— Вот оно! Вот ваше воспитание! — громогласно устыдила его Головонька. — Каков поп, таков и приход! В военный городок бы вас, научились бы вы порядку, строем  бы там ходили!
— А какого ты лезешь? — заорал и дед, совершенно не представляя, отчего сыр-бор, а так, по привычке.
Петька подкинул в руках ведро, показывая Клаве, что сейчас плеснет в нее, и  хоть было далековато,  Сульдикова   скрылась.
 –– Ведьма! — вымахнул старик кулаком. — Из-за тебя целый час потерял! И чего ты там расселась, кому ты нужна, кто на тебя смотрит? С детями ругаться можно и без кудрей.  Поручик! Пошли, пива попьем!

Головонька, по мнению деда, была в жизни поручика совершенно лишним элементом. «Тебе бы потише бабу, — сочувствовал он. — Как Фрося бы». Сам он досыта натерпелся от своей  бывшей жены, до сих пор памятны ее выкаченные глаза и резкий, как приступ прободной язвы,   голос: «Не нравится? На-а  все чатыре!  На-а  все чатыре!»
Верочка любовно разглядывала  его:
— Фра-ант! А  почему  укладку  не сделал?
— Ты тоже давай не подначивай.  Здоровая кобыла, а все    хихоньки!
Сульдиков   вышел, и Головонька   заорала опять:
— Знаю я ваше пиво! Запейся, паразит! Мне, что ли, фелюга нужна?
      
Но муж уже скрылся за забором соседа.
–– Увели Стульчикова? — Петька состроил ей рожу. Этого  ему показалось мало, передразнил: «Мыши, крысы, тараканы, муравьи!» (Клава подрабатывала в санэпидстанции, разнося  по дворам отраву).
А дед Александр уже радовал Фросю:
–– А вот и я!  А ты говорила: промокну. Не промок! Пока Головоньке кудри вили, все кончилось. Тут-то нахлестало, по лужам видно, а в городе чуть побрызгало.
Выкладывая Фросе все, что имел выложить,  он аккуратно снимал костюм, водружая его на прежнее место.  Сульдиков топтался у порога:
— Может, в сад  пойдем?
— Сыро там.  Я тебе кузбасслак обещал.  Фрося, ты не видала баночку с черной краской?
— Под крыльцо вынесла.

Если бы не Фрося, во времянке  стараниями деда Александра, черт вполне мог переломать себе ноги. Здесь были истертые до оснований малярные кисти, негодное колесо от мопеда, обрезок водопроводной трубы, не говоря уж о том, что в мешках копилось, тлело и разводило моль всякое барахло.  Тайно и помаленьку Фрося выкидывала рухлядь.  Но  что бывало,  если   дед  заставал  ее врасплох!
— Выкиньте всё! — орал он.  Шея надувалась, глаза стекленели. — Выкиньте всё, вам всё мешает! — В минуты ярости он обращался не к отдельным лицам, а ко всему обществу.
Его усмиряла дочь, успокаивали внучки, но он ругался и даже плакал.
— Скоро и меня выкинете, дождусь! Вы уж и дом на себя переписали!
А  Фросе выговаривал:
— Как лиса зайца, обманываешь меня! Я тебя пригрел, а ты же все отнять у меня хочешь! 
Казалось, после таких оскорблений Фрося должна бросить его, но она почему-то не бросала. Однажды Вера  спросила ее об этом:
— Бабушка, ты деда любишь, что ли?
— Ой, девка, — качнула та седой головой. — Какая любовь?  Жалею.
И все-таки Фрося не всегда оставалась здесь. Если старик уж очень надоедал, уходила  к дочери,  где  у Фроси был собственный угол, тоже во времянке.
    
Дед Александр похлебал борща, рассказал про Ольгу, нашел кузбасслак, и они с поручиком все же убрались в сад. От времянки к  саду вела  дорожка с цветущими по бокам настурциями, которые насадил зять деда; и старик злился на него:  «Лучше бы баню построил, а то ходим в поселковую:   ветер с моря –– огонь задувает,  нет ветра –– солярку  не подвезли!»
Фрося прилегла на часок: старые  ноги уставали быстро. «Ох, Олюшку-то жалко, — вздыхала. — Што за аппендициты у людей? Откуда привяжутся? Съездить бы попроведать, да уж давно никуда не езжу. Надо Ольге гостинцев собрать, пусть Верочка отвезет».
— Бабушка, ты спишь? — Вера просунула в дверь  загорелую мордашку. Большая пепельная коса перевесилась  через плечо.  — Накорми меня, я стр-рашно голодная!
–– Борщ наливай.  Взвар еще есть.
–– Ага. Из твоей чашки можно? –– Вере очень нравилась Фросина чайная чашка: большая, красная с белыми горохами. Эту чашку, как говорила Фрося, купила еще мать ее, и Вера все пыталась определить:  сколько же этой чашке лет?

Пока она ела, вспомнила, что у нее к Фросе  есть важный вопрос.
— Бабушка,  ты когда замуж выходила, любила своего мужа? 
— Я-то ево любила, –– оторопела Фрося.
— А он разве тебя не любил?!
— Любил…  А после  избаловался.
— А-а, — дальше девочке было неинтересно, она много знала историй, когда мужья избаловывались; у сестры Ольги тоже такой.
Но Фрося, ничего не заметив, продолжила:
— Однова посадил молодую девку на плот и покатил с ей по морю, а я на берегу стою, слезы горючие лью. Но тут как разозлилась! Рубаху ево бросила в воду, штаны — в воду! Полуботинки по одному кидаю,  далеко-о закинула. Ан, глядь, плот относит, относит... Шибко я забоялась. Стала кричать, рыбаков звать. Выловили их, он синехонек… Ох, жалела я после, што их выловили! Они моей кровушки после досыта напились. Они по курортам ездили. Я ему говорю:  «Будто у нас тут не курорт? Возьми тогда и  меня!»  А он мне: «В Тулу со своим самоваром?»  Вот што я  на любовь свою получила. А вить я, Верочка, тоже могла спутаться с мушшыной, но вить дети...  А зря  не спуталась. Для детей жись прожила, а они што, у них свои дела. Умру завтра — похоронят и забудут. У меня, выходит, судьба такая. Кажный родится со своей судьбой. Я родилась в домишке о двух окошках и вот конец жду скоро, а што оно иначе? Мухи да времянка.

— Так дети, значит,  не  нужны? –– поразилась Вера.
— Батюшки!  Што ты мелешь! А жись тада для чево?
— Так, по-твоему выходит, что не нужны.
—  Себя  не надо забывать, вот што я тебе скажу!
Но это для Веры ничего не прояснило. Спросить же было неловко, потому что  «зря я не спуталась»  еще  стояло в  ушах.  Выходит, муж Фроси жил правильно: спутался, кровь ей пил;  а Фрося жила плохо — только  для детей.
А Фрося,  обрадовавшись  слушательнице, поднялась с постели и села напротив Веры на табурет. 
— За мною-то многие ухаживали, не гляди,  што рябинки от оспы. Я пела хорошо. Как запою бывало — на всю деревню слыхать!
Она и сейчас любила попеть. Ровным, но уже тихим голосом выводила  куплет за куплетом  какую-нибудь старинную песню и, окончив ее, начинала  следующую. И уносилась   мыслями далеко-далеко, и жить хотела, и полюбить еще хотела.
Верочка же, представив поющую «на всю деревню» Фросю, расхохоталась. Но сразу  же ей стало стыдно, она подумала, что сама будет старой,  будет вспоминать свою молодость, и...
— Прости меня, — встала перед Фросей. А дальше, не зная, как загладить свою  вину, пожаловалась:  — Всегда у меня хи-хи  да  ха-ха, а  потом кошки начинают внутри царапать, а по утрам даже тошнит!
— Это совесть, девка. Значит, совесть у тебя есть.  А говорил  тебе дед, што Ольга в больнице?
— Ольга?!  Как?  — всполошилась Вера.
Фрося рассказала, что знала.
        — Вот так да! Надо же позвонить хотя бы. Да ведь маме надо сообщить! Все! Я бегу домой.
         
 Когда Ольга подняла  трубку, Вера вывалила ей все сразу: и о том, что жалеет ее, и что дед «поцапался» с Головонькой, и что завтра она  приедет. Сестра едва  смогла вставить слово, объяснив, что нельзя долго задерживать телефон.  Вера обиделась. Ушла в свою комнату, где еще  так недавно они жили  вместе с Ольгой:  вон в углу  кресло-кровать Ольги, а на нем игрушки, сделанные ее руками. Свет через штору, колыхаясь красными  волнами,  напомнил пятилетней давности вечер, когда сестра  вернулась с работы –– и  сразу к морю.  «Нет бы и меня  позвать», — надулась Вера  и, решив досадить, выскользнула  за Ольгой следом.

Безмятежный закат уходил в безмятежное море; у железнодорожной насыпи  шептались колючие кусты, усеянные божьими коровками; мальчишки вдали от берега снимали с переметов рыбу. Ольга сидела на большом камне, который тут называли чудищем, выплывшим  из морских глубин. Хотя –– какая глубина на Азове? Если бы чудище и всплыло где-то далеко, ему  пришлось бы до берега пешком идти.  «Надо похитрей к Ольге подлезть», — сделала Верочка круг, отломила от куста ветку и, подкравшись, царапнула ею по голому плечу Ольги.
— Ой! — вскрикнула та.
— Что? — забыв, что собиралась ей досаждать, разулыбалась Вера. —  Поскучать  захотелось?
Ольга притянула ее к себе.
— Слушай, любопытная Верка. «Психология должна быть на основании педагогики, а продолжением ее в процессе реализации педагогического закона должна быть  идея».  Понимаешь что-нибудь?
— Нет...
— И я нет. Ну и скажи мне, зачем я это учу, езжу на сессии, сдаю экзамены и в детсаду  про эти процессы слушаю на каждом методическом часе? Сидим сегодня, у всех на лицах дикая скука, а детей побросали на нянечек. 
         Петька и Славик подогнали к берегу лодку.
— Глядите! — позвали сестер. —  Полно рыбы! Тарань, судачок. А вчера только чехонь сняли, мать ее поросенку скормила.
— Переметы  не забывайте прятать, — предупредила Ольга, — рыбнадзор шастает.
Пока ребята  вытаскивали лодку, пока прятали переметы, стемнело, и одновременно со звездами в небе,  большими и крохотными,  засветились у кромки воды  рачки.
— Окунусь да домой, —  сказала Ольга.
–– А я рачков наберу, –– Вера спрыгнула с камня.
Шагая  вдоль берега,  она складывала добычу  в туфлю, затем  взбежала по тропке верх и у автобусной остановки выложила   из рачков  букву «А».  Буква светилась великолепно!

Со стороны санаториев кто-то шел, но Вера не испугалась: в Виноградовке не было случая, чтобы обидели. Парень в рубашке навыпуск приблизился, заинтересованно  посмотрев на вензель:
—  Аня? Ася? Аля? —  спросил.
— Август. Моего отца так зовут.  А я тебя знаю, у Котовых  видела. В гости приехал? Не хочется дома сидеть? Да-а, на улице лучше. Я бы вообще летом не загонялась.
— Гм…  Ну, давай погуляем.
Свернули с  трассы  на улицу Восточную. В потемках из-за высоких заборов  выли, отзываясь  на  их  шаги, цепные псы. Вера подтянулась на  одной из оград и, ухватившись за толстую ветку яблони,   накидала  яблок в подол.
–– Своих-то нет, что ли? –– усмехнулся Алексей.
–– Краденое вкуснее. Попробуй вот, –– она спрыгнула на землю. 
Съели по одному.
–– Еще хочешь? –– спросила Вера.
–– Нет.
–– И я нет, –– вывалила яблоки прямо под ноги.
–– Прокатить тебя завтра  на  лодке? –– предложил Алексей.
Вера отказалась:
— Ольгу прокати. У нас с Петькой и Славиком есть своя лодка,  а Ольга дома сидит.
— Видишь, что получается, –– обиженно  бормотала теперь. –– Я их познакомила, они  женились, избаловались…    я  им уже не нужна!


***

У Елизаветы Александровны шли выпускные экзамены, и сегодня ребята сдавали историю.
Постукивая карандашом, Славецкая досадовала: «Плохо Бричкина работает, плохо!» Давно бы уволила нерадивую преподавательницу, да историков в городе мало, к тому же Бричкина мать-одиночка.
В три часа, когда  школьники  разошлись, Елизавете Александровне  позвонила завгороно Пиндюрина,  узнать о ходе экзамена.
— Ничего, неплохо, —  ответила  она.
— Сейчас  я подъеду к вам.
Славецкая велела секретарше заварить чай и отошла к открытому окну, большому, высокому, с глубокой нишей.   Было душно. После недавнего ливня, которого не дождался  дед Александр,  воздух сгустился и   был приторно сладким. 
Заведующая пришла разомлевшая. Платье мокро под мышками.   Сверкнула металлическими зубами:
— Жара! Не выношу жары! –– Но  от  чая не отказалась.

Славецкая знала, о чем будет речь: сейчас завгороно прицепится к Бричкиной и  сплавит обещанную ей  квартиру «достойному» преподавателю. Поэтому специально заговорила  о предстоящем ремонте школы.
— У шефов, у шефов просите! — отмахнулась Пиндюрина. — Нечего на них смотреть, пускай мошной тряхнут. Краска, известь, линолеум...  Покажите-ка мне протокол экзамена.
— Да я  не  против… ––  Славецкая протянула ей папку. –– Но Инна Михайловна  очень неуравновешенная женщина. К тому же  в ее сына недавно запустил стаканом хозяин дома, где  она квартирует. Мальчику всего  шесть лет.
  –– Понятно.  О-го! Что ж это, милочка, одни тройки?

  Елизавета Александровна привздохнула.  Бричкина каждый год обещала подтянуть ребят по своему предмету, но дело дальше обещаний не двигалось. Когда Славецкая вызывала ее «на ковер», она дергалась, бледнела, паучьими лапками перебирала пуговицы  на блузке и однажды даже упала в обморок.
–– Достойные педагоги не должны быть  нами  обойдены! –– сделала заключение Пиндюрина. –– Спасибо за чай.
  –– Я  провожу  вас.  Не хотите съездить на торговую базу?  У них новое поступление товаров, мне директор вчера звонил.
   –– Милочка!  Я стара наряжаться!
   Славецкая  усмехнулась:  «Да ты, ПиндюрИна, уже побывала там!»
 Во всех школах города учителя называли Пиндюрину  ПиндюрИной.
 Они шли по улице как лучшие подруги: Славецкая что-то рассказывала Пиндюриной, а та в ответ благосклонно кивала. У гастронома простились: Елизавета Александровна собиралась к Ольге в больницу,  надо было купить ей соку. И только мысль ее обратилась к дочери, как начался спор, давний и, по-видимому, бесконечный.
Славецкая понимала, что упустила дочь.  Каленым железом следовало  выжечь из нее дурь, чтоб  не витала в облаках. Заоблачные выси –– до поры до времени, потом действительность бетонной плитой придавит. «Я не на необитаемом острове живу,  вижу, для кого жизнь мать, а для кого  мачеха. Надо солгать –– солгу, надо смолчать –– смолчу.  А ты вот, доченька, хочешь иначе!..»
 И уже войдя,  было, в магазин, Славецкая круто развернулась и,  увидев такси, подняла руку:
–– На базу.
   ***

Территория торговой базы располагалась  у железной дороги. Целый город со специфическим ритмом и многочисленным транспортом.  Встретил Славецкую директор Василий Сергеевич Жильцов –– мужчина с мирной внешностью и открытым взглядом. По-приятельски обнял  и  провел в свой кабинет.
— Выбирай, Лиза. –– показал на коробки.  –– Наслышан об удачных  экзаменах  в твоей школе. 
Ни о чем он, разумеется, не был наслышан,  но считал своим долгом говорить подобные комплименты. Славецкая  давно к ним привыкла и не обращала внимания.
 –– Мне в бухгалтерию надо, ––  Жильцов тактично оставил ее одну.
  Елизавета Александровна  аккуратно вынимала  вещи, смотрела,  обдумывая, подойдет или нет, потом так же  аккуратно сворачивала и убирала на место.
— Будешь кофе? — позвонил  Жильцов.
            — Буду.
 
 У них в прошлом году  завязался роман, и Жильцов, «чистая душа», всем растрезвонил.  Когда  дошло  до второго секретаря, любовника Славецкой, и она чуть не полетела  работы,  Жильцов сделал вид, что ничего не было, и даже перестал с ней здороваться. Она так и не поняла, зачем он затеял эту игру?

          Возвратившись, Василий Сергеевич  прошел в  угол своего кабинета, где  на  электроплитке  стоял  маленький, похожий на кувшинчик, кофейник. 
–– Выбрала что-нибудь? –– спросил.
–– Черную тройку.
–– «Шерри» есть. Надо?
–– Две коробки возьму.
Жильцов позвонил, и вскоре пришла кладовщица, подав ему в пестром пакете, что требовал. Славецкая даже не взглянула на нее, а та, замявшись на секунду, откланялась.  Это  женщина на одной из пирушку,  спутав Славецкую неизвестно с кем, больно ущипнула ее, когда Елизавета Александровна дотягивалась до конфеты.  Славецкая влепила ей  тогда затрещину, но чувство омерзения не прошло до сих пор.
— Ее сына недавно прооперировали в краевой больнице, — сказал Жильцов. — Двадцать килограммов копченой колбасы отвезла.
— И чего скачут по  краевым больницам?  У нас свои хирурги хорошие.
— Хорошие-то  не покупные, а все думают, что если купить, он лучше сделает.

           — Пора мне… —  Славецкая  поблагодарила за кофе.
 –– А я тебя подвезу, не спеши.
Когда вышли  во двор, Жильцов, открывая перед ней дверцу  «Жигулей»,  спросил:
— Не скучно тебе в Виноградовке? Перебиралась бы в город.
— Да нет, я привыкла.   

Выехали за ворота. Встречные автомобилисты  через одного приветствовали Жильцова, сигналя фарами, а он бахвалился перед Славецкой своими связями в Москве,  Львове и где-то даже на Западе. «Ну, трепло!» –– думала она. И не могла понять, каким образом  в одном человеке уживаются  умный и  глупый.
Через открытое окно ее обдувал ветерок,  темная прядь над лбом трепетала, и  Жильцов,  с улыбкой поглядывая на нее, думал: эффектная женщина.
–– Почему  Петруше ничего не взяла?    
–– Жена возьмет.
–– Слышал, в Гагры вдвоем обираются.
–– Дай-то Бог. –– Петр Лукич приглашал и ее,  еле отговорилась. Скрываться  от его жены да по два раза на день ложиться с ним  в постель –– брр-р!

Выехали за город. Жильцов прибавил газу. Дорога вилась меж полей кукурузы, подсолнечника, пшеницы, отгороженная от них пирамидальными тополями и зарослями  жерделей.
–– Хочешь на Байкал, Лиза? –– предложил Василий Сергеевич. –– Я поеду в июле.
Она вежливо поблагодарила.  Он  не впервой предлагал ей совместное путешествие, но потом  всегда  «забывал». А потом показывал  ей чарующие фотоснимки, расхваливал отдых, и она, горько сжавшись, мысленно спрашивала его:  «Зачем же ты так? Конфетки скушал, а фантики мне привез?»
Впереди заблестело море. Уже  в  Виноградовке   Славецкая вспомнила, что за покупки не расплатилась.  Расстегнула  сумочку:
— Сколько, Вася?
— Триста.
— И две коробки «Шерри».
— А это мой подарок тебе: будешь чай пить и меня вспоминать.  Давай-ка в  магазин  завернем, бутылку пива возьму.
Проехали до второй остановки, где у  пруда, разделявшего Виноградовку на «верхнюю» и «нижнюю»,  стояли   цыганские балаганы. Возле  балаганов бегали полуголые  чумазые ребятишки, тут же дымились сложенные из  кирпича летние печки. Табор жил в Виноградовке  третий год, и поначалу к самовольным захватчикам здесь относились  с опаской. Но цыгане никого не трогали.  Дом стали строить, хороший, кирпичный.  Еще не достроив,  привезли  ворота.  Начали их устанавливать,  да как-то неловко, они повалились и задавили пожилого цыгана.   Стройка  умерла вместе с ним.  Исполком пытался привлечь «детей природы» к общественно-полезному труду и даже привлек на короткое время:  с месяц они  лудили баки,  заодно паяя сельчанам  дырявые кастрюли и чайники, –– но на этом все и закончилось.
         –– Диву даешься, –– показал  Жильцов на «слободку», –– в век космических скоростей этакая  вот нелепость!

           Подъехали к магазину, он  взял пива,  у  машины выпил.
–– Благодать! –– бросил  пустую бутылку в урну.  –– Не сердишься, Лиза, что задержал? 
В «верхнюю» Виноградовку  ехали по селу: мимо начальной школы,  где когда-то преподавала Елизавета Александровна, мимо здравпункта и почты.   
Напротив дома Славецких  сидела на скамейке старушка Акинфиева. Славецкая  даже не взглянула на нее, а та в благоговейном экстазе зашептала:
— На алтэрь тебя, Лизонька, на алтэрь!  Алтэрь — голубая небесная канцелярия, у алтэря Святитель явился!
 –– Кого это старуха крестит? ––  не понял  Жильцов. –– Тебя, что ли?
 –– Да ну ее.  Я ей когда-то помогла чем-то, уже не помню, столько лет прошло.