Глава 3

ГЛАВА 3


Поздеев извелся за двое суток ожидания:  тоска настолько овладела им, что спастись от нее не мог даже на работе, даже когда  привезли мужчину  с разорванной селезенкой, и  понадобилось сосредоточить  все силы.
Пока Николай Иванович стоял у операционного стола, Ирина исчезала. Но стоило  расслабиться, все  началось  сызнова.  Как будто собрались все, какие ни на есть, напасти  и –– на него одного!  И  поди разгляди, откуда они явились, куда  прогонять.  И  боль –– настырная, наглая. Ни шагнуть от нее, ни слова поперек сказать.

Время тянулось  невыносимо. Два часа пополудни, два сорок… три… 
Прочитал журнал «Медицинская сестра», выкурил несколько сигарет, прошелся по отделению –– а до пяти оставалось  еще так много!
Наконец  смог сказать Бурцеву:
–– Отлучусь ненадолго. Ирина приезжает.

Шел по  платформе, запинаясь о чужие баулы и чемоданы.  Купил  у торговки розы. Вытягивал шею навстречу подходившему поезду, обмирая при мысли, что  Ирина не приедет.     Ирина!  Ирина?  Нет?
И вдруг увидел!
Не произнеся ни слова, она опустилась перед ним на колени. Он подхватил ее, уронив цветы…  Не успел опомниться, как она  поднялась, и, сказав будничным голосом:
–– Иду мыться и переодеваться. –– Подняла букета,  махнула кому-то,  очевидно, приехавшим  с нею. –– И  Поздеев остолбенел: неужели вот так вот  можно?!
             –– Я тебе позвоню, Николай, ––  пообещала Ирина.
      
            Николай Иванович пошел прочь.  «Кто ты? –– Голова отказывалась соображать. –– Зачем? Зачем –– так?!  Ненавижу!!!»
На площади у вокзала стоял павильон.  Поздееву нестерпимо захотелось войти в него,  напиться, забыть обо всем, себя забыть! С усилием  оторвал взгляд от открытых дверей. Мысли путались.  «Ух!» –– отскочил в сторону, задев рукой дверцу такси и очнувшись от собственного крика.
 С ним здоровались, здоровался он. Но это был не он, не Поздеев, это была заводная кукла, которая ходит, улыбается, кивает…
 В больницу пошел пешком. И не понял даже, как оказался возле порта, откуда свернул вправо, к детскому саду. В этом стареньком детском саду когда-то работала  его мать.  Какие у нее руки были!  Так и видит он ее за чисткой  картошки. И всегда мать какую-то думу думала. Позовешь ее –– она встрепенется. Ей однажды дали два килограмма апельсинов за добросовестный труд, и она  с этими апельсинами и своими думами прошла аж на два квартала дальше  своего  дома.

Николай Иванович открыл калитку. У ребятишек, должно быть, тихий час: песочницы и площадки пусты.  В конце двора, где они иногда сидели с матерью, чтобы не докучать никому, увидел то самое бревнышко –– только окрашено теперь в синий цвет, а тогда было зеленым. Сел на него; тихо над головой   что-то звенело.  И вдруг, ладонью зажав лицо, Николай Иванович  вскрикнул: «Мама!»  Так давно  нет матери, и вот  ноги  сами принесли его  сюда.
 …Он не помнил,  сколько пробыл тут, не помнил, как очутился на территории детского сада. Ребятишки высыпали на улицу. Воспитательница  кричала  визгливым голосом:
–– Да потише вы! Да потише вы!
Николай Иванович  зажал уши –– так  кричала Ирина, когда однажды они полезли босиком  в камыши за целебной грязью, и она  напоролась на  корень.
Поднялся. Пошел в  больницу.

  –– Встретил невесту? –– спросил  его Бурцев.
  –– Встретил.  Посмотрел бы ты,  какой она спектакль закатила. 
  –– А что случилось?
  ––  Олег… Я не знаю, что происходит.   Мне казалось,  я увидел  в ней человека,   обрадовался этому и долго был привязан к ней этой радостью…  ––  Николай Иванович  махнул рукой и пошел  в палату к больному, которому делал операцию на селезенке.   Мужчина спал. Его сосед сказал  сокрушенно:
–– Мужики  передвигали термопечь из цеха в цех.  Краном нельзя:  потолки низкие. Так они –– вчетвером, вручную! На домкраты подняли, на трубы «посадили» и перекатили.   Ну, вот и…
Следом за Николаем Ивановичем вошла медсестра, но Поздеев отослал ее, попросив: 
–– Если мне позвонят, позовите.

Он ждал звонка, чтобы сказать Ирине: «Никогда больше не появляйся на моем пути!»  Но она не позвонила. Лишь вечером третьего дня постовая  позвала  Николая Ивановича  к телефону.
–– Не сердись, Коля, ––  дыша с перехватами,  оправдывалась  Ирина. ––  Волокита  в этих санаториях. Потом заезд отмечали.
–– Ты же отдыхать приехала, вот и отдыхай.
–– Ну, что ты злишься?  Сейчас я у тебя буду.
–– Я  занят.
–– Небесный возлюбленный мой!..
Николай Иванович  вспылил:
            –– Я, Ира, в небесные суженые не гожусь в силу  своей  профессии!
И все же  к ночи она явилась  к нему домой.  Калитку ей открыла Валентина, зловредно бросив:
–– С  приездом!
Когда Ирина вошла, Поздеев не ощутил ни любви, ни волнения –– словно  выдавило их   тем  ужасающим  криком.   
 –– Колечка! ––  обняла она его плечи. ––  Как звала, как кричала!
 Он отстранился.
  –– Ты не пьяная?
  –– Как ты смеешь? –– кулачки  забарабанили по его спине. –– Я вчера была пьяной. Но и ты бы напился: в нашей компании был сам Фофанов! Не представляю, каким ветром  его занесло в Серженск. Я ведь недавно писала о нем статью.

   ––  Читал.  И стихи его тоже.   Стопроцентный бульварный гений. 
   –– Чего ты придираешься?
   –– Да не придираюсь я. Тошнит!
   –– Ну и пусть, пусть так. Я сама, если честно сказать, от   него не в восторге. Но через него можно пробиться в солидный  журнал. Карьера, Николай,  время такое.
   –– Бобик сдох,  и блохи исчезли.
   –– Ты хочешь, чтоб я ушла?!
   –– Почему ты не ответила на мое письмо? –– Поздеев пристально посмотрел на Ирину.
   –– Умолчу... Но я люблю тебя,  люблю страшно, гибельно, как ни одна зараза тебя не полюбит! Пить будем, встречу праздновать будем!..
 Пила она  в эту ночь действительно много. И говорила, говорила без умолку. Но то, о чем она говорила, больше не интересовало Поздеева. И уж  совершенным издевательством  было, когда Ирина,  вынув из сумочки фотоснимок какой-то знаменитой  персоны,  хвастаясь, показала  ему.
   –– Уходи, ––  жестко выговорил Николай Иванович.
  Ирина вздрогнула.
   –– Спасибо за все. –– Открыл перед ней  дверь. 

*****

  Суточный ритм Олега  Петровича Бурцева был как у белки в колесе. Рано утром начиналась линейка, до нее успевал наскоро пройтись по отделению, осмотрев больных, поступивших по дежурству; в десять  часов повторный осмотр, уже без спешки;  потом плановые операции, если нет срочных; писчая работа… А  дома  еще ждал дед,  оплетая бесчисленными рассказами о своей  авантюрной жизни. 
  Когда-то дед был веселым и остроумным,  и Олег любил слушать его. Бегал к  деду в рыбацкий квартал, где он жил возле мола в саманном доме. А дед к нему приходил не часто: сноха не  жаловала. Только бабушка радовалась Луке Наумычу, усаживала его на диван, сама садилась рядом, Олег играл на пианино, и дед, смешно кхекая наставлял внука:
––  Учись, учись, будешь хорошо играть — жизнь румяным яблочком покатится. Я вот самоучкой осилил ноты,  первым парнем был, от девок отбою не знал. Семь раз женился!  И, заметь, ухитрялся без детишек обойтись. Конечно, и на старуху бывает проруха: одна  из  моих жен — мы с ней разошлись, как в море корабли, –– принесла  через год  младенчика.  Я отбивался от нее с младенчиком,  но баба оказалась  настырной.  Пришлось снова на ней жениться.  И так,  Олег,  воспитал  я твоего отца.

           Бабушка смеялась  до слез.
— Я тебя, Константиновна, за что уважаю, —  признавался дед, — за то, что ты человек.  И человека видишь в другом. А есть –– которые не видят. Но нет человека — и ничего нет. Глянь,  что за шишка у меня на шее? Простуда или рак?
  К  приходу матери  в  доме уже все  чинно, а деда и след простыл.   
  Но  однажды  Лука Наумыч съел в столовой котлету и отравился. А поскольку был паникером, то побежал обследоваться. Страшные вещи выявились после обследования! Неполадки с желудком, двенадцатиперстной кишкой, нет  кислотности... Он стал лечиться упорно, дотошно. Перепробовал кучу диет и истощил себя так, что едва волочил ноги.   Пришлось сыну  забрать папашу  к себе.  И тут началось!  Больной ни с кем не считался, никого не признавал, его болезнь была главной для него и  должна была стать главной для всех!
— Ты плохо моешь посуду! — нападал  на сватью.
— Мой сам!

Дед отделил свои чашки и ложки. Овощи мыл с мылом, полоскал в трех водах.  Потребовал, чтобы купили фильтр для воды. Очищенную  воду  переливал из банки в банку, удаляя невидимый «осадок».   Начитавшись медицинских журналов, ошпаривал, прежде чем взять в руки,  кусочки мяса, окунал  яйца в хлор, ел подорожник,  пил отвар полыни, слабый раствор марганца...

Ожидая собственной кончины с часу на час, был крайне удивлен, что    скончался  не он, а  сватья, у которой был порок сердца.  В какой-то момент в  голове наступила ясность:  Лука Наумыч  отчетливо понял, что если умрет, то именно от средств лечения. Но эта  вспышка скоро угасла,  а к болезни желудка прибавился  дар красноречия, и этот дар требовал слушателей.
Жить  с ним  стало невыносимо.  К счастью  Бурцевым  дали квартиру в элитном доме;  Петр Лукич с женой переехали, оставив прежнюю квартиру сыну. 
Со всей предсмертной цепкостью дед ухватился за внука, но Олег  поступил в  институт, а  для Луки Наумыча наняли  сиделку –– бывшую его соседку по рыбацкому кварталу, Нину. Эта Нина тоже любила поговорить. Пекла творожники, угощала Луку Наумыча, он ел  по крошке, а  она,  жалостно поглядывая на него, ворковала:
— Ты, Лука, как ребенок у меня. Шажок за шажочком, с манной кашки да к хлебушку.
–– Отец! — негодовал Петр Лукич, заходя попроведать. — Ты жалуешься, что пальцы  потрескались, но  не снимаешь медицинских перчаток. Ты подумай, что делаешь!
Тот лишь сопел в ответ.

С подачи  сиделки, которой Лука Наумыч доверял больше, чем   сыну, он выдумал для себя восстановительную терапию. Распространялся перед Олегом, когда тот приезжал на каникулы:
— Младенец ест по капле, по ложечке,  привыкает  к  еде постепенно.   Он не знает о возможных отклоненьях в своем кишечнике. Я должен войти в образ младенца.
— Конечно. Насколько  известно, все младенцы  едят и все  растут, — соглашался внук. 
— Достань мне мазь,  у меня трещины на пальцах, очень глубокие.
— Я добуду! — вызвалась  Нина и принесла с фермы кофейного цвета «мазут», которым при маститах  натирали коровам вымя. — Уж я тебя вылечу, Лука.  По-нашему, по-простонародному. Только тряпками  руки тебе обмотаю, но это ничего, два дня из ложечки покормлю, а ты потерпи.

И правда, через два дня трещины затянуло. Лука Наумыч не верил своим глазам и проникся к  сиделке  еще большим доверием. Но когда вновь захотел надеть медицинские перчатки — предохранители от микробов, их не оказалось в кухне,  где  обычно  висели  на  бельевой веревке.
— Выкинула, — ясно улыбалась  Нина. — Нету мучителей!
Лука Наумыч позеленел. А сиделка спокойно  призналась:
— И чего ты о них, как дитя о соске? Какие микробы? Я и мыть-то не думала твои перчаточки, ты уж  давно с микробами ешь.
И продолжала ворковать:
–– Шажок за шажочком...  На прогулку пойдем...
Лука Наумыч кое-как вышел из дома, кое-как добрался до ближайшей скамейки и упал на нее: голова закружилась от свежего воздуха.
— Обнесло головушку? — обхаживала  Нина. — Это хорошо, воздух у нас чистый, морской, микробов у нас нет, микробов  морская соль съедает. Сейчас дыхни три разочка... Погляди вверх и дыхни. Вот так, вот так...

Нина стала Луке Наумычу необходима. Теперь сын, навещая, только мешал ему. А Петр Лукич не мог до конца поверить в счастливое исцеление родителя, хоть знал от знакомых докторов,  что  Луке Наумычу нужна какая-нибудь знахарка, которой бы  он доверился  безоговорочно.
Когда Олег,  окончив институт,  вернулся в Серженск, дед уже настолько хорошо себя чувствовал, что от услуг  Нины отказался. Он  теперь сам ходил к бывшей сиделке –– для общения.  Ко всему  восстановил  познания в нотной грамоте и  разучил на пианино(!) пятнадцать тактов «Лунной сонаты»,  коей   донимал соседей, особенно ВилльЕ, живших этажом выше.

***   
               
Окончив дела, Бурцев тепло попрощался  с  Поздеевым, который, было время, относился к нему с опаской, полагая, что у такого отца, как Петр Лукич, путного сына быть не может.
Вечер выдался чудный, без духоты, и Олег Петрович не спешил домой, хоть дед с утра наказал купить сыру. На перекрестке Бурцеву почудилось голубое платье Веры Славецкой, он догнал девушку, но это была   не Вера.
  «А что бы я ей сказал?» — осудил  свой порыв. Ему просто было   приятно   видеть ее, он сравнивал Веру с облачком:  своенравным и свободным; попробуй, привяжи к нему нитку да потяни за собой, словно воздушный шарик?
  Вошел в гастроном, где из-за прилавка сразу заулыбалась ему Наташа Байкова.  Год назад консилиум врачей постановил ампутировать у нее половину стопы, поскольку на большом пальце началась гангрена. Когда ей объявили, Бурцев увидел такой ужас в глазах Наташи, что пошел вопреки  общему мнению На что надеялся? На себя?  На Бога?  На –– все!  Было страстное желание помочь девушке, но предупредил:
— Попробую, однако не гарантирую...
Косточки фаланг, пораженные болезнью, из пальца изъял, всё прочистил, стараясь не повредить нервы и сосуды. Палец остался без «арматуры», что очень беспокоило Бурцева, потому что   палец  опорный. Зашил «на живую нитку», с условием, что потом заживет само.  Верил, что сумеет Наташе помочь,  и помог.  Палец  увеличен, но он есть, Наташа как-то приспособилась опираться, носит туфли, ходит без тросточки.
— Сыру? — стрельнув глазками, Наташа   полезла  под прилавок.
— Наташа, сыр и на витрине есть.
Она рассмеялась:
— Возьмите меня замуж, Олег Петрович? Я вас на руках буду носить!
— Ишь ты...
— Правда, возьмите?
— Я сектант,  у нас обет безбрачия, — отшутился он.

            В любви Бурцеву признавались часто, но он почему-то боялся этого чувства и гораздо легче сходился с женщинами, которым был просто симпатичен. Связь на раз –– и никаких ожиданий чуда. «На свете счастья нет, а есть покой и воля».  Он  был согласен с Пушкиным. 

           «Каждый человек, –– считал Бурцев, –– вращается по своей орбите, и космосом так установлено, что никогда ни одна орбита не пересечется с другой. Поиски родственной  души  тщетны, такой души нет;   есть мираж, искушение, когда трепетно ожидаешь, что вот-вот чья-то душа соприкоснется  с  твоей и не станет одиночества.  Но и одиночества нет. Оно –– территория твоей личной свободы, куда ты ни за что никого не впустишь».

Поблагодарив Наташу за швейцарский сыр (все-таки из-под прилавка!), Бурцев собрался уходить, как через его голову Наташа ласково улыбнулась:
— Здравствуйте, дядя Август!
Бурцев замешкался: Август — редкое имя; знал, что мужа Елизаветы Славецкой зовут Августом. Украдкой глянул на него: высок, строен,  светлые, чуть в завитках,  волосы. И, судя по тому, как приветила его Наташа, человек добрый.
Закрывая за собой дверь, с огорчением подумал  о Наташе:  «Припрятала  сыр  и довольна-предовольна… Жаль.  Девушка-то хорошая».
Ему было жаль многих, в том числе и отца с матерью. Помнил, как мать, кормчая в их семье, внушала отцу: «Не имеет значения, каким путем ты достиг успеха. Цель оправдывает средства». Помнил, как приходили в их дом  «нужные люди», подолгу беседовали за щедро накрытым столом,  веселились, хвастались.  Но как ни пытался, не мог вспомнить, чтобы они отозвались хоть о ком-нибудь с теплотой.

Свернув к своему дому, Олег Петрович  увидел на балконе  деда.
— Свежим воздухом дышу! — крикнул Лука Наумыч, но, конечно, голоса   его не хватило, чтобы внук понял:  третий этаж как-никак.
— Привет! — помахал Олег Петрович.
— Изнываешь? –– вошел в квартиру. –– К Нине бы сходил. Купил я тебе сыру,  самого лучшего дали.
— Ох, Олег, —  дед начал  заводиться на длинную повесть. — И зачем я этих врачей слушал? Ведь говорили же мне  соседи, что врачи ни черта не понимают!  Я лучшие годы жизни сгубил!
— Да,  ты  мог еще семь раз жениться.
— Не-ет. Жениться да развестись только в двадцатых было легко, а потом шабаш, Малашка, закрыли крышку.

Бурцеву  предстояло выбирать:  вечер в компании деда   или  в компании Виллье, где может быть, будет и Вера Славецкая.  Позвонил Владимиру Степановичу:
— Не обременю собой?
— Еще  спрашиваешь. Приходи!
Но Лука Наумыч напыжился:
— Ты мне мало уделяешь внимания!
— Сейчас ужин приготовлю, потом выясним отношения.
Поужинав, внук ушел, а  Лука Наумыч, заперев за ним дверь, остановился в прихожей перед трюмо.
— Скинуть бы с себя лет двадцать, –– разглядывал тощую шею с выпирающим кадыком. Давно хотел отрастить шкиперскую бородку, да волосы по-шкиперски не росли, хоть тресни. ––   Как запечный таракан я стал!  И когда успела жизнь пройти? Надо их, жизней,  давать человеку три или пять, а то не успеешь чихнуть, а уж пора, говорят, на тот свет собирайся. 

 Встал боком, обозрел свой профиль: в профиль Лука Наумыч себе нравился больше. 
 –– Нет, поживем еще!  Вот причешусь  сейчас, наодеколонюсь.  Нине   же  я нравлюсь, выходит, не совсем пропал…
Отвинтил пробку  с  одеколона,  полил на руку,  помазал  волосы. И,  должно быть, запах одеколона –– стоило потом прилечь на кушетку ––  навеял ему  чудный сон.  Снилось, что возле пивной цистерны на улице  Смоленской, где народу больше всего, нашел он денежную купюру в двести семьдесят рублей. Большая купюра, желтого  цвета —  такими были в двадцатые годы тысячные. С этой купюрой в двести семьдесят рублей  Лука Наумыч долго метался, прятался, а потом сбежал в Турцию.