Глава 6

            


Чаривный — называют свой край жители  Западной Украины. Поля и леса, реки и озера, горы и овраги,  аисты в гнездах на крышах хат, большие белые церкви — и цветы, цветы всюду!
Вот это все и увидела Верочка.  И пока ехали из Львова в Жвирку, душа ее пела.  А душа Августа плакала. Как он мог столько лет жить вдали от родины, как смел? Тягучий зной Серженска –– и родная земля, свежая, сильная. Он смотрел в окно неотрывно, а в глаза ему смотрела Марыся: небом смотрела,  пшеничным полем, дикими маками на пригорках…
Солнце перекатывалось по окнам автобуса, и казалось Августу, что весна, что праздник, что звонят колокола, а мать ведет его за руку расфранченного, остриженного «в скобку». На нем рубашечка с узорами крестиком,  новенькие сапожки. «Гуцул!» — улыбаются встречные. Его любят все, и он тоже всех любит.

Наверное, оттого, что солнце грело щеку, как в детстве, когда просыпался по утрам от этой горячей нежности, и вспоминалось детство. Ярмарка,  мягкая блестящая грязь под ногами,  разноцветная шумливая толпа продавцов и покупателей. Продаются хомуты, точильные камни, глиняные свистульки… За оградой верещат поросята, блеют овцы… В молочном ряду  варенец с желто-коричневой пенкой: от одного взгляда тает во рту! Мать выбирает глечики — глиняные горшки; ей много надо таких горшков –– под молоко, сметану, мед. Отец отводит сыновей в самый конец площади, где жарят на железных печурках домашнюю колбасу,  покупает по скибочке  колбасы и по кружке фруктовой  воды.  А на небе –– ни единого облачка, и солнце на небе, как вкусная пенка на варенце!
Август очнулся от детских воспоминаний лишь тогда, когда подъехали к Жвирке.  Их с Верой ждали.

— Август! — кинулся от калитки  дома брат. — Август мой!
Елизавета Александровна называла Вацека стариком, Верочка и представляла его седым да немощным,  однако перед ней  был   мужчина крепкий и загорелый.
        –– Отож! — выдохнул он и, прежде чем обнять Августа, радостно засмеялся  Верочке:  — Славецкая! Наша!
Вмиг все перемешалось.  Плакали, смеялись, вглядываясь  друг в друга, находя и не находя перемены. 
       –– Коса-то, коса! — Жена Вацека с уважением потрогала Верочкину косу. — От так дивчинка!
Утирая слезы, Вацек  стал подгонять  гостей:
— За стол скорише! Пока вас ждали — с голоду помираем.
Из эмалированного ведра Федор, старший сын Вацека, черпал кружкой горилку, разливал по графинам. Ганна носилась с глечиками  и макитрами.

Ничего похожего  не случалось  у Верочки дома. Замкнуто жили. Родственников  с Урала  разносолами не баловали. Бабушка — та сразу встречала словами: «Денег нет», –– так что гости, побывав у них однажды, больше не стремились на Азовское море.
Стараясь не путаться под ногами, Вера отошла к стене комнаты, разглядывая  развешенные  на ней фотографии. Отец –– молодой, в рубашке длинной, подпоясанной  плетеным ремешком. Отец в обнимку с дядей Вацеком.  Отец  на танке в  армии...
–– Батюшки! А это что за фашист? — вырвалось у нее. На фотографии  был  мужчина в форме, похожей на гитлеровскую. От удивления Вера высоко подняла плечи да так и осталась:  «Не видит мой дед, его бы паралич разбил!»
        –– Верка! — позвал Толик,  младший сын, поскребышек, как говорила  Ганна.
–– Погоди! — отмахнулась она. — Кто это? — показала  на «фашиста».
— Це? Твий дидо.
— Ка-ак?  Против Союза, что ли, воевал?
Толик ухватился за бока.
— Ни!  Це польска форма. Повстанческа армия, антифашисты.
–– Ой, а я-то перепугалась! Дед мой все кричит: «Петлюра! Бандеровцы!»
— Твий дидо?
— Ну.
Толик  опять расхохотался:
         –– Таки  и у нас есть. На комбинате.  Приехали да и  кажуть: «Бандеры вы!»  Ехали на что до бандеровцев? Пошли, маты моя  тебя шукает.

Вера вышла  во двор, забрать у тетки Ганны  вишню, и натолкнулась на отца. Август плакал. Ничего не спросила у него дочь, все  было ясно: встретился отец с родным домом.
Дом, в котором жил Вацек, принадлежал родителям его и Августа. Вацек  все перестроил здесь, от прежнего и не осталось ничего, но все равно — это был  их  дом.  Когда-то Август думал, что время невозвратимо, что прошедшее может напомнить о себе лишь тихой песней перед рассветом да звездой,  которая иногда настойчиво заглядывает в окно. Но оказалось, что все может вернуться к тебе, все, вплоть до родных запахов, таких далеких, таких забытых! Забытых? Нет!  Где-то, в каком-то уголке сердца, в каких-то онемевших на время клетках они бережно хранились, чтобы  теперь  он  обрел их вновь.
Под окнами рос ясень. Август поднял голову: ясень раскинул ветви высоко над крышей, а на крыше  стоял в  гнезде  аист. На прежнем месте было гнездо: на самом коньке, на укрепленном там колесе от телеги.  И жоржины –– георгины были на месте: под окном кухни, где их сажала мать.

Наконец все уселись за стол.  В огромных мисках жареные утки,  домашняя колбаса, свернутая плотными кольцами.  «Как есть-то ее? –– подумала Вера, но Ганна перехватив ее взгляд, взяла колбасу руками и отломила  большой кусок. Подала Вере:
–– Так едят. Ломают.
Уже после первых тостов Вацек заговорил о переезде  Августа в Жвирку.
––  Ты добре  покатался, теперь бери жинку,  та и домой.
Посреди стола –– литровая банка  черной икры. Вацек черпнул ее суповой ложкой, заел  горилку.
        –– О-о! — крякнул.   — Добре живет Серженск!
Август хотел сказать, что икры в Серженске  днем с огнем не найдешь, хоть рыбозаводы  в городе и на Переправе перерабатывают ее сотнями килограммов. Идет икра в маленьких бочоночках с красивыми наклейками сплошь за кордон, туда же идут и все  осетровые.  А Серженск видит только ставриду, скумбрию и тарань. Но Август лишь улыбнулся.
–– А у нас на  Буге только карась да щука. Но теперь химкомбинат запускают, бачь, и того не будет. Тебе треба спросить на комбинате, может, работу сыщешь?
Август промолчал.
–– Ничего, роблять люди, — приняв его молчание за нерешительность, сказала Ганна. — Многие едут сюда. — Засмеялась: — Дики таки! Один у нас жил, как  приехал. С Сибири он. Его к нам Степан, що теперь в армии, привел.  Мы его  колбаской да горилкой угощаем, а он напился  и полез на горище. Кажет: «Бандеры вы, у вас пулемет у хате!»  Дурень, дурень!.. Кажет: «Ночью вы меня зарежете!»  Так и спал на горище в соломе.  Утром говорит: «Ничего не помню!»
–– Я-то  был у него, — продолжил воспоминания Вацек. — Он мени  каву в наперстке несет, да я как побиг от той кавы! Ты каву пей, а я буду горилку со смальцем исты! –– И снова  запустил ложку в икру, подмигнув Вере: –– Наистысь зараз,  да и усе!
— Яна с Олесей знают,  что я приеду? — спросил  Август.
— Знают, знают.  Ну, еще по одной?
Но Ганна ладонью накрыла горлышко графина:
— Почекайте трохи.

Духота с улицы проникала в дом, и Вера, устав с дороги да к тому же плотно пообедав, зевнула.  Заметив это, хозяйка сразу провела ее в дальнюю комнату, очень чистую и опрятную.
— Намаялась, детонька?
Вера легла. И мгновенно  уснула.
Без горилки застолье —  не застолье. Братья,  оставив Ганне прибрать посуду, пошли в сад и улеглись под яблоней.
Вацек  допытывался:
—  Ты решил совсем остаться в Серженске?
Август пожал плечами.  Даже если бы вернуться сюда, то кому он здесь нужен? Кто его помнит?
— Ты лучше мне про Марысю расскажи, — попросил.
        –– Она в детском саду работает, заведующая. Ее Иванко со мной в колхозе. Диток мают: Оксану да Григория.  Марыся все така ж –– проста жинка. Она твои малюнки в саду развесила, помнишь, ты рисовал барвинки да жоржины?
— Помню. Для нее старался. С тех пор кисти в руки не брал.
        –– Хиба ж так?  Я твои рисунки берегу.
–– Может, снова начну рисовать… Аиста нарисую.  Глянул сегодня на нашего аиста,  и  сердце зашлось.
        –– Так чего ж в Серженске сидеть? — встрепенулся Вацек. — Продай хату, здесь купишь. Или жинка твоя не сговорчива?
–– Она не поедет. Она начальница.  Да ну ее!   Яна сильно стара?
        –– Нет. Сходи  к ней.  Верку возьми. У  нее сад большой, помнишь его? Зарос, треба в порядок привести. –– «Эх, братко! –– подумал. –– Хиба ж так можно? То и не ехал ты до нас столько  лет!»
—  Помогу.  Что мне тут делать целый месяц.
        –– У других участки урезали, а у Яны нет. Она говорит, ее участок урезать бесполезно, он до больничного забора.
— Побачу.
Вацек лег на спину, закрыв глаза:  «Як бы его с того Серженска выманить?»  –– размышлял.

   ***

         Рука у Верочки затекла. Она перевернулась на другой бок, и тотчас  серый котище запрыгнул к ней  на кровать.
— Ой! —  вскрикнула она.
Кот медленно прокрался к ее лицу, обнюхал.
— Что? — спросила Вера. — Чужая в доме?
От  доброго отношения кот прилег рядом, запел с прибулькиванием, но, почувствовав  неказистость своего исполнения, отодвинулся и почихал в угол.
— Умница,  умница! — похвалила его  Вера.
Ганна была в хлеву, доила корову. Звонкие струйки  стекали в ведро, пахло сеном и навозом.
— Проснулась? — увидела  Верочку.
— Кот вон разбудил. — Тот плелся следом.
        –– А-а...  Федя Степанович. — Зараз молока налью — все его жинки и диты придут.
–– Почему  Федя Степанович?.. –– улыбнулась  Вера.
        –– Степан его принес в позапрошлом годе, Федей назвал, чтобы брата дразнить.  А брат каже:  «Степанович».  Дывысь... —  показала  на конец сада, откуда сходилось с полдюжины котов и кошек. — Все жинки и диты.         
       Отлила молока в  миску, и вся родня Феди Степановича гуртом уселась вокруг  нее.
Вера стояла ошеломленная.
        –– Еще Грець есть, —  сказала Ганна. — Сходи подывысь, не съел он твои туфли?
Вера сбегала на веранду, где разулась по приезду. Действительно, туфли были раскиданы, и  не было стелек.
        ––Тетя Ганна! Ваш пес вытащил из  моих туфель стельки!
        –– Да як же ж я? –– всполошилась  Ганна. –– Треба ж было сховаты их!
        ––  Ну, да ладно, что теперь.  А Грець этот тоже с женами ходит?
–– Ни, ще  малый. 
Ганна процедила  молоко,  разлила по кринкам и  велела Толику отнести в погреб.

Хорошо было Верочке!  Кажется, никогда ей не было так хорошо. И хотелось, чтобы вот так продолжалось  долго-долго, и даже чтобы  совсем  не кончалось!
–– Пойдешь  со мной на  Буг? –– пригласил ее Толик, забирая  с веранды ведро и  банку с червями.
         ––  Пойду.
         –– Тебе сделать удочку? Леска  у меня есть,  грузило есть, все есть, ––  похлопал  по оттянутым карманам штанов.
Но  Вера  отказалась.
Перешли улицу, спустились с косогора, и вот он, Западный Буг. Здесь сильно пахло сыростью. Густая трава щекотала босые ступни.  Чуть поодаль ––  огромные ивы и  тени от них длинные, к берегу. Здесь и солнышка было поменьше.
Несколько рыбаков стояли по колено в воде, закинув удочки. На другом берегу высился  монастырь с крепкими стенами, с облупившейся  штукатуркой, обнажившей красный  узкий кирпич.  Вера впервые так близко видела церковь.  В Серженске не было церкви,  хоть старушки из Виноградовки ездили в город в какой-то  молельный дом и называли его церковью.
–– Как  здорово! — восхищенно посмотрела  на Толика. –– Красиво как!
        –– Тут колония. Видишь вышку?  Видишь солдата? ––  Но, заметив, что Вера вздрогнула, Толик успокоил:  ––  Не бойся,  они нас не трогают.
Отойдя подальше, чтобы не мешать рыбакам, Вера разделась и вошла в воду. Течение было спокойным, почти незаметным, и все же требовалось усилие преодолеть его. Вера хорошо плавала, переплыть Буг ей ничего не стоило, однако она  не решилась: вода  чужая. Сделав два широких круга, вернулась на берег. Пока отдыхала, наслаждаясь пряным ароматом вокруг, комары успели цапнуть. В Серженске комаров не было, тем более у моря.

В просторе над рекой, в вечернем чувствительном покое раздались громкие начальственные окрики — это в колонии  своим чередом шла жизнь, отгороженная от остального  мира древними стенами и двойными решетками. Какое-то время Вера почти физически ощущала  на себе эти окрики. Потом   в ней это прошло.
Уже темнело, когда они с Толиком возвращались домой. Он, как и хотел, поймал щуку да с полведерка карасиков.
         –– Завтра покажу тебе Сокаль, — пообещал.–– Там вкусное мороженое. Там возле универмага дети нашли клад. Мои друзья тоже ходят туда, клады ищут.
         –– А милиция куда смотрит?
         –– Так ночью же.         
«И здесь копают и ищут клады», — вспомнила Вера про турецкое   кладбище на Переправе.

*****
Ласково и ясно улыбалось Августу утро. Потянулся, обвел глазами комнату. Вчера здесь праздновали встречу, все было сдвинуто с мест, а сейчас круглый стол снова  стоял посредине комнаты, и на нем в вазе пушился  ковыль. В окно заглянуло солнце, прилепилось на изразцы печки и дверцы старенького шифоньера, выхватило из букета  венички овса, искусно обернутые в разноцветную фольгу, скользнуло по стене с вышитыми «дорожками»…   «Сховать это все за пазуху, да и носить с собой!» — умилился Август.
Постучав, вошла Парася, мать Ганны.
–– Бачь! — усмехнулась. — Он вже ножками чеберяет, як той зайчик, а я тихе-енько, тихе-енько... Вставай, Август, вареники сделаю. Сегодня я буду хозяювать, Ганна на работе.
Август неизвестно чему рассмеялся. Если бы видела его таким Лиза! Когда он в последний раз смеялся дома?
— Посиди, Парася, поговорим, — попросил.
Она  примостилась возле окошка, проведя ладонью по подоконнику — руки нечем занять,  руки  у нее  не привыкли быть праздными.
–– В церковь ходила днесь, — поделилась с Августом. — Народу було! На паперти, на вулице...

Знал Август, как много людей ходит в церковь, особенно в праздники. А и хорошо же там! Замирает  под самым куполом голос священника. Можно слушать, можно не слушать, все равно на душе будет покойно и сладостно. Август и Марысю-то впервые заметил в церкви, хоть жили они через улицу. А тут, после проповеди, когда внутри него все зыбко покачивалось и он уже был не он, а  сошедший на землю ангел, увидел  расширенные глаза.  Марыся?  Он едва признал ее.
         –– И Олеся была в церкви, –– продолжала Парася. — Малэсенька-малэсенька, бела-бела голова.  Она сколько  рокив в Стрие, в церкви, жила. Там комната  была у ней, така ж малэсенька. А иконы, иконы!..
Парася однажды побывала у свояченицы. Церковь в тот день не работала, но Олеся открыла ее своими ключами.  Парася одна стояла в храме:  разговаривала со Спасителем, молилась и плакала.  Лик Спасителя менялся –– глаза то смотрели пристально на Парасю, прямо в душу ей,  то Спаситель отводил взгляд, словно был недоволен ею, –– и тогда она припоминала свои грехи, ей было стыдно, и  она просила прощения.
      –– Олеся всех святых знает, она мне про святую Парасю поведала. Она восемь лет жила в Стрие, потом кажуть: «Не треба. Церковь — опиум  для народа, в клуб ходите». Закрыли.
«Общую казарму делают», — подумал Август.
— Теперь Олеся у Яны. Чи Верку будить?
Но Веры и след простыл.
— Толька! –– прокричала  Парася  во двор. –– Иди за сметаной!
Но и  внук  был таков. Пришлось  самой брать кринку, идти в магазин, благо недалеко.

Пока Август умывался, приводил себя в порядок, у Параси уже вскипела вода в кастрюле.
–– Сидай, –– свояченица придвинула ему дубовый стул –– единственное, что осталось в доме от родителей Августа.
Август с благоговением макал  в густую холодную сметану вареник,  смотрел на него  и  только потом съедал.
–– Ты не дывысь, ты ешь, — по-матерински заботилась о нем Парася. — Толик вчора щуку поймал, пирог сделаю.
На деревянных решетках в кухне сушилась  трава, запах был терпкий, приятный. Вообще все здесь было просто и хорошо, все  было  жилым и теплым.  Не то что дома у Августа: там властвовали  импортные гарнитуры, и словно подавляли любое проявление личности.

Вбежала Верочка с целой охапкой  цветов.
        –– Па-ап! — кинулась ему на шею.  — Мы с Толей на луг ходили. Ой, что за чудо там! Все светится, все  звенит!  И Грець с нами ходил, он вчера из моих туфель стельки выдрал. Грець! — приоткрыла дверь, и маленький черный песик моментально оказался рядом.
–– На! — Вера из тарелки отца выудила вареник.
Грець мгновенно его проглотил и завертелся волчком,  вымогая еще.
         –– А ну, геть! — прикрикнула на него Парася. — Толька! Чи ты исты не будешь?
— Я не буду? –– Внук объявился, наконец. За  ним бочком пролез Федя Степанович.
–– Слава те, Боже, уси в сборе! –– перекрестилась Парася.

После завтрака Август с Верой  пошли в Сокаль.  Вера  во все глаза смотрела по сторонам. Никогда  не видела таких огромных кленов, каштанов до  самого неба!  А домики какие  славные, беленькие…  И аисты, о которых  только и знала, что они приносят детей. 
Первым знакомым лицом  оказался Вениамин Грэб.  Август его узнал, а не он Августа. Вениамин важно нес свой живот в сторону сельской конторы. Про такие животы дед Александр говорил: «Не брюхо, а гора Арарат». Не сам придумал, где-то услыхал, и понравилось. Грэб с детства не отличался худобой, он отличался занудливостью, за что его обзывали Таблеткой.
–– Це ты, Вениамин? — шагнул к Таблетке Август.
Грэб остановился.  Изумленно оглядел незнакомца и молоденькую барышню рядом с ним, потом наконец узнал Августа и сразу напустил на себя важность:
— Це я, Август. Тебе казали, что я тут парторг?
—  Далеко ты скакнул.
Вениамину польстило.
— Доня твоя? — положил два пухлых пальца на плечо Веры.
— Двоих маю, це молодша.
Парторг закивал, как китайский болванчик, но больше ни о чем не спросил, и Август понял, что Таблетка зазнался. Тень легла на родную Жвирку: не хотелось Августу здесь, на родине, видеть божков. Зато следующая знакомая, подружка Марыси,  сразу признала его.
–– От так зустрича! Август!  Звидки? Ни капли не зменився!  В отпуск?
Август настолько обрадовался ей, что и не подумал сопротивляться, когда Оксанка потащила его в сквер у конторы и, влюбленно  разглядывая, выпытала все, что хотела.
        –– Приходь до мене, приходь! — тараторила она. — Мой чоловик помер, я одна, приходь, горилки попьем!

Не в силах отпустить Августа,  вспомнила, что в конторе ее брат, Славчик, и он Августу будет рад.
Брат Оксанки работал колхозным бухгалтером, но оставался прежним Славчиком –– любителем выпить.  Вид  имел самый цветущий, поскольку  каждое утро обливался во дворе холодной водой,  зимой и летом.
––Дывысь, кого я привела! — налетела на него Оксанка. — Славецкий! Чи помнишь его?
        –– Где ты был столько лет? — оскалился Славчик.  — Сейчас дверь запру.
Гоняла в свое время Славчика тетка Гапка,  гоняла и приговаривала: «Не пей, свыня пашкудна, не пей!»  Не подействовали материнские уроки.
Достал   из-за шторки бутылку, разлил по стаканам, чокнулся с Августом.
–– Дерет? –– спросил. ––  Ну, кажи, як там у казаков життя? Це ж така погана людына! В войну, кажуть, немцев хлебом-солью встречали.
Август, прожив в Серженске восемнадцать лет, впервые слышал  об этом.
— С чего ты взял? — удивился.
        –– Все знают. Да нехай им! А я не могу нигде, кроме  Жвирки. Жинка в прошлом годе в Крым захотела. Я кажу: «На что тебе Крым?» — «Груши исты».  — «Чи не те груши у тебя под ногами?» —  «Нет, поиду! Уси идуть!» И, чуешь, возвернулась, плачет: «Все дорого в Крыме, груши по карбованцу пара».  И ты возвращайся,  на что тебе таки дороги груши?
–– Живи дома, Август,  — поддакнула Оксанка, —   нигде   найкрашче не будет.
И затараторила:
— А Марыся-то як обрадуется! Я ей скажу, она в обморок упадет, чуешь?
Из  бухгалтерского  кабинета  Август  с  Верой вышли нескоро.
        –– Ну, куда ж теперь –– к теткам? — вроде бы сокрушался, а на самом деле блаженствовал Август.


  *****

  Высокий бетонный парапет округло тянется от Жвирки  к Сокалю. Над ним заросли терновника, дикой вишни, россыпи маргариток. Наверху он становится пешеходной  дорожкой вдоль улицы, и в этой части город похож на Жвирку. Но дальше путник попадает на средневековую площадь. Так  и кажется, что рядом с ратушей  должны  быть харчевни, белошвейные мастерские… Убрать редкие современные здания, сменить одежды на средневековые –– и Сокаль будет городом, где история остановилась.
         Завороженная Вера  сразу кинулась к ратуше, но  Август повел ее в другую сторону. 
        Дом Яны находился  в двух кварталах от центра, был глинобитным, за низким забором, и,  подойдя  к нему,  Август  окликнул: 
— Олеся! Яна!
Вышла старая женщина с беззубым ртом. Морщинистый желтый лоб,  седые космы, нос длинный,   немного крючком. Но глаза украшали прекрасные ресницы, и брови сохранили  идеальную форму. Это была Яна. Когда лицо ее оставалось покойным, в нем все еще просматривался изящный замысел природы.
«Как же время красоту губит! — поразился Август. — Лет тридцать  назад на Яну заглядывались,  а  теперь...»
«Какая страшная! — съежилась Вера. — И это сестра моей бабушки?»
Вышла   и другая тетка  — Олеся, маленькая, миленькая и подвижная.
После  ахов и охов Августа с Верой  провели в дом, где  было полутемно, окна зашторены, и  лишь в комнате квартирантов от света не прятались: через  приоткрытую дверь было видно, как  солнечные зайчики играют на коробках и ящиках.
–– Це Мария, — представила квартирантку Яна.
Мария приветливо улыбнулась и сразу отошла к ребенку. Тот плакал.
— Болеет кавалер, — печально  сказала  Олеся.
По всему дому пахло прелыми яблоками и чем-то застойным, старушечьим.  Яна принесла угощение — черствые пирожки. Они с Олесей никогда нигде не работали, пенсий теперь не получали, жили скудно и лишь тем, что сдавали квартирантам две комнаты да делали вино из опавших плодов.
Верочка от пирожков отказалась: она недавно из-за стола. Тогда Олеся дала ей для развлечения   коробку с фотографиями. На фотографиях были паны и пани, богато одетые.
Олеся подходила, поясняла, кто изображен на снимках.
         –– Это Яна.
         Красавица писаная. Облокотилась  на  ажурную решетку ворот, на голове замысловатая прическа, платье  до самых пят…
         –– А это я.
         У Олеси платье короткое, на боку  бант, и она  чему-то смеется.
–– А это Барбара. Твоя бабушка.
 О-оо...  Какая же  милая! Уж кто красавица, так это она! Барбара обнимает Олесю,  волосы струятся по плечам, а на щеке ямочка.
Вера решила, что выпросит эту фотографию, увезет в Серженск, переснимет, сделает   портретом.
–– Ты на Барбару походишь, — сказала  Олеся.
«Неужели?  На такую красивую?  Не-ет! Бабушка была худощавой, а я толстая. А может и похожу?.. Говорят же мне, что я похожу на отца. Но отец не походит на свою мать, разве что ямочками. А вдруг сходство повторяется в третьем колене? Виллье говорит, что именно в третьем колене повторяется сходство,  поэтому он — копия  своего деда - француза».
— Пани Олеся,  отдайте мне эту фотографию?
Олеся не дала и на все уговоры  Веры отвечала категорично:
— Смотри здесь.
В конце концов Вера с ней согласилась: если бы старушки отдавали все, что кому-то понравится и кому-то нужнее, они бы  давно всего лишились. Но переснять фотографию нужно обязательно!
Дальше Веру занимали паны в  «котелках».  «Вот  так родня у  папки!» — не переставала удивляться.
У квартирантов хлопнула дверь.
— Мария с хлопчиком пошли гулять, — сказала Олеся.
–– Я тоже пойду,  –– Вера закрыла коробку. ––  Сад погляжу. Дядя Вацек говорит,  что он у вас необыкновенный.
— Руки треба до этого сада.

Это был настоящий сад, помещичий. Яблоневые и  грушевые аллеи,  беседки,  песком посыпанные дорожки.  «Как в городском парке! –– Вера смотрела во все глаза. ––  Вот рассказать-то дома!  Ведь бабушка обзывала  отца голоштанником».
Мария катила колясочку, ее сын все еще плакал.
— Что с ним? ––   Вера наклонилась к ребенку.
— Экзема.  Мы из Томска, у нас там химический комбинат.  Решили сюда переехать, здесь пока еще нет химии.   Наш друг скоро уезжает работать в Болгарию и оставляет нам квартиру.
А  Яна вздыхала перед Августом:
— Мы не вечные с Олесей.  Жаль сада:  в какие руки попадет? –– И слышал Август в ее вздохах просьбу: «Возвращайся!»
Бродила в нем эта мысль, боялся даже себе признаться. Бродила уже в Серженске, когда напоследок оглядывал трудами своими да тестя созданное.

А что, если  вправду остаться? Кто потеряет его? Лиза? Для нее он  прикрытие. Она любила его, пока была учительницей младших классов, потом гордыня заела,   ей теперь нужен муж-карьерист.
–– Давай, Яна, топор, лопату, –– сказал; хотел и Веру привлечь к работе в саду, но Яна  с негодованием отвергла это, и  Вера умчалась в город.
Землю Август любил и знал. Когда жили в Углеуральске,  под окнами своего барака он высаживал тюльпаны –– невиданные в тех местах. Тюльпаны недолго задерживались на грядке, парни срывали –– девочкам дарить.  Август  не сердился. Для чего же цветы, если не для радости? Он и в Серженске сажал много цветов  и  садом  занимался, снимая щедрые урожаи. Август любил на земле каждую былинку, каждого жука. Подолгу мог смотреть на обыкновенную травяную метелку с ее паутинками-веточками, с «листочками», расшитыми дорогими шелками; на цветок клевера,  на шмеля, который хоботком в его крохотной трубочке –– гудит, гудит…  потом  умоется и улыбнется.

«Ну,  почему  жизнь комом? –– думал теперь Август. –– Чем сильней вырывался из него, тем  больше он становится».   Припомнил, как строили дом. «Домина!» –– восклицал тесть, и было видно, что размах затеянной стройки его пугает.  Надрывались. В полном смысле надрывались. Тесть устроился  на кирпичный завод, чтобы выписывать кирпич ломом, а вывозить цельный, –– там разрешали так для своих.  Вдвоем они выложили веранду, потом времянку. Не умели, да жизнь всему научит.  Оштукатурили. Как досталась им эта штукатурка! Каждый уголок ладонями выравнивали. Лиза по блату привозила цемент, доски. Пятак замуровали в одном из углов: на достаток, на счастье.  Эхма!
 Пока Август примеривался, с чего начинать, небо покрылось тучами.  Солнцу в колодце  небольшого просвета становилось тесно, оно накалялось, усиливали звон  кузнечики. И вот уже все смолкло. И крупные капли. И грохот, будто под откос летят бревна, сшибаясь друг с другом. 
 Август забежал под навес, где у Яны хранился уголь. Струи хлестали в руку толщиной. И Августу становилось легче. Будто смывались с него многолетние грязь и коросты, и он по-младенчески наг теперь,  и жизнь для него  –– впереди.

*****
Теперь дни Августа  проходили в трудах. Он вырубил и выкорчевал  старые кусты, чтобы поздней осенью на их место можно было высадить новые. На очереди было  несколько груш и яблонь, которые опаршивели и не давали плодов.
Вера порхала из Жвирки в Сокаль –– там и там ей были рады. Парася подарила ей целый ворох юбок и расшитых рубах, в которых Вера щеголяла, как заправская модница. Вздыхатели  бродили под ее окнами, вызывая на гулянку, а гуляли здесь,  как и встарь: сходились на Буге, пели и танцевали. Только отцы и деды –– под цимбалы и скрипки, а нынешняя молодежь –– под магнитофон. Но танцы остались прежними:  гопак, коломийка, казачок…  Да и песни все про тот же кнут,  которым  «била мене маты, щоб я не кохалась». И Вера  думала, что теперь, пожалуй, скучно ей будет  в Серженске.

Она привязалась к Олесе с Яной.  Олеся рассказывала ей  о церковной жизни и хотела, чтобы Верочка, выйдя замуж, непременно венчалась.
— Бог не соединяет людей без венца, — убеждала она.
— Но живут ведь...
        –– Перед государством женаты, а перед Богом нет. А что главнее: Бог или государство?
— Бог.
— Правильно.
А Яна, узнав, что Верочка любит музыку, поведала, что она урожденная Чайковская и что Петр Ильич  бывал у них  дома в Польше.
Вера такое просто не в состоянии была принять!
        –– Да, — важно кивала Яна. —  Наша мама хорошо играла на рояле, она и  Петру Ильичу  играла.
— Чудеса! Моя  прабабушка  играла на рояле?!
—  И пела.
        –– Вот так раз! Бабушка — урожденная Чайковская, а отец и не заикнулся!
Яна тоже любила классическую музыку и знала ее, но Олеся была о ней невысокого мнения.
–– Мне не треба! — трясла маленькой, совершенно белой  головой. –– Вчора слушала якусь симфонию –– все одно и то же: бум-цик-цик, бум-цик-цик…  Я духовную музыку люблю.

Мария с мужем переехали  в обещанную квартиру, их  ребенку  стало немного легче.

Летали в саду у бабушек пчелы,  плели в  кустах смородины тонюсенькие ниточки пауки, и часто Вера пряталась в укромном  уголке на кирпичах полуобвалившейся больничной стены, тихо сидела и мечтала о чем-нибудь.
–– Вот ты где! — отыскивала ее Яна, присаживаясь рядом. — Слухай, расскажу. У меня квартировала ученица спецшколы. Ходит по комнате и заучивает наизусть: «Прощай, свободная стихия...  Прощай, свободная стихия...» —   Яна, как почти все здесь, отлично говорила по-русски, но в любой момент могла перейти на украинский язык или польский, а подчас попросту смешивала все три языка. — Ганю, кажу, знаешь ли ты, что  такое стихия?    «А на что мени знать? Мени треба выучить наизусть».  Ганю, кажу, стихия — это то, что не подвластно силам человека: большой  пожар или шторм на море...  На другой день приходит из школы и говорит: «Пани Яна, я спрашивала учителя, он сказал: «Стихия — это революция».

В другой раз Яна попросила Веру научить ее узнавать советское время: «Я знаю только до двенадцати, а Олеся говорит, что есть еще тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…» –– «Почему советское? ––  удивилась Вера. –– Разве не всегда так было?» –– «Нет.  Было, как положено: утро,  пополудни, вечер». Вера   растолковала ей,  и старушка «все поняла»:  «Девятнадцать часов –– это  девять вечера!»
Иногда  к ним  присоединялась  Олеся. Подскакивала на  каменной, высокой для нее «скамейке», болтала ногами в ботиночках детского размера, и вставляла свои замечания.
–– В Святой книге сказано, что дети не будут слушать родителей, а будут слушать учителей. В школе теперь учат, чтобы не слушали.
        –– Я замуж не выходила.  Потому что в Святой книге написано: будет война. Я так и говорила всем, кто до меня сватался. И правда вышла:  война была, даже не одна.

Олеся  с удовольствием ходила в процессиях за катафалком, пела тоненьким дрожащим голоском. Приглашала с собой и Веру. За катафалком Вера, конечно, не ходила, но посещала с Олесей старое польское кладбище, где дубы и ясени  были настолько  ветвисты, что всегда сохранялась  прохлада.  Олеся, зная многих захороненных тут, часами могла о них рассказывать. Вставала перед Верой история, в которой было много  и поучительного, и  увлекательного.
         –– Дывысь, якой склеп у бездельника! — возмущенно  показывала Олеся на какие-то развалины. — Что он сделал такого, чтобы ему в склепе лежать? Все дни  только шлялся,  да гандлем занимался, да в ресторации паненок водил.
— Что значит  «гандлем»?
        –– Перепродажей. Хм!  Як теперь вижу его:  волосы зализаны, блискують, як сапог на праздник.
Неожиданностью речевых оборотов она часто поражала Веру. Говорила, например:
–– В Сокале така сметана,  что еще  треба ждать, чтоб она дома закисла.

С Олесей Вера бывала и у Буга, где над крутым спуском к реке стояла маленькая церковь,  в которой по преданию венчался Богдан Хмельницкий. Вере очень  хотелось посмотреть внутреннее убранство церкви, но она стояла  заколоченной.
–– Что наши власти думают? —  возмущалась Олеся. — Все лучшее перепортили!
И Вера была согласна с ней. Это же памятник старины! Памятник целой эпохи! Как и ратуша, где, пусть на одну ночь, но останавливался Петр Первый, величайший из людей мира, –– а ее превратили в рынок, захламили подсолнечной шелухой, провоняли  требухой.
Она делилась с отцом своими мыслями, он понимал ее. Здесь дочь и отец очень сблизились. Да и как могло быть иначе, если Август каждый день был счастлив. Однажды, присев на крыльцо, он усадил рядом Веру:
— Слушай,  донюшка,  что скажу. Я не вернусь в Серженск.
–– Как?!
–– Мой дом здесь, –– ответил отец  на ее изумление.