Глава 7

      


В  шесть утра свекровь Ольги  была уже в полной рабочей амуниции и поторапливала невестку. Наготове –– четыре ведра, по большой мужской майке в каждом.  Ольга сунула в карман бутерброд, подхватила свои ведра:  «Авось не надорвусь».
        Она бы ни за что не пошла «на сады», если б не попреки свекрови: «Из-за тебя всё! Я бы курортников пускала, а теперь Шурка вместо них!» Шурик наглел. Уже не покупали чай, он его моментально переводил на чифир. Стал рыться у Ольги с Алексеем в комнате, брал все, что можно сбыть. Постоянно вымогал деньги.  Алексей запил, и в нем появилось желчное ехидство.
–– Ты  сказала  Алешке,  чтобы к пруду подъезжал? –– спохватилась Татьяна Николаевна, когда уже отошли от дома.
— Сказала.
— А про тележку сказала, где стоит?
–– Сказала.

К автобусной остановке тянулись женщины, не выспавшиеся, но с большим желанием помочь плодоовощному совхозу, потому что за пять часов работы разрешалось  унести домой два ведра фруктов. Некоторые, как  Татьяна Николаевна, клали в ведра майки, валили в них плоды до тех пор, пока  не распирало во все стороны, а верх не поднимался  до самой ручки. Потом крепко завязывали майку. Получалось вдвое больше.
В сад  добровольцев возила совхозная машина. Но –– от конторы. А до нее нужно было еще добраться.  Стуча тарой по ногам своим и чужим, сборщицы урожая влезли в подошедший автобус.
Ольга жалась у заднего окна, рассеянно глядя,  как просыпается город: торговки катили тележки, молочницы тащили бидоны, спешили куда-то озабоченные коты и собаки.

У конторы женщины вышли, вскарабкались в  кузов грузовика с настеленными досками для сидения.  Шофер включил магнитофон.  Примитивная песня, но голос у певца уверенный и с достоинством: «За три рубля зачат на чердаке!»  Женщины затянули свою: «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы, не стучись в мою дверь, у ворот не кружи…»
Сладко и по-утреннему свежо пахла степь. Вдоль дороги топорщился сухостой с  мелкими фиолетовыми  бархотками.
–– Во, чё делается! –– закричала вдруг одна из женщин,  увидев   амброзию. –– И не нужна никому!
Загалдели:
        –– У меня во дворе всё отравой залили, а откуда у меня амброзия? А говорят: «Оштрафуем, если орать будешь!»
         –– Гнать надо  этих дураков из химзащиты!         
         –– У моей тетки утку украли, пока она им бумаги подписывала!

         Галдеж продолжался до самого стана.  Там вышли, выслушали задание бригадира и разбрелись по своим местам.  Ольга  пошла вглубь сада, хотя свекровь кричала ей, чтобы не ходила, чтобы осталась с ней. Ольга даже не оглянулась. Не будет она рвать яблоки за двоих!   У свекрови либо живот скрутит, либо голову обнесет –– знает она ее.
         Сад был молодой, и яблони невысокие. Обрывая плоды, Ольга внимательно осматривала каждое яблоко –– с червоточинкой отдельно, с пятнышками отдельно, здоровые отдельно.  Пустые ящики стояли тут же; сборщицы брали сразу по три, и, наполнив, оттаскивали их к   штабелям.   
 Неподалеку от Ольги рвала яблоки Валентина, соседка Поздеева.  Рассказывала напарнице:
–– Муж мой работать не хочет, а за столом подай,  что получше. Сюда бы его! Он бы потом неделю под капельницей лежал. Эй, девка! –– крикнула Ольге. –– Брось ящик,  тут вдвоем надо. 
Ольга остановилась, подождала.  Вместе  подтянули, подняли и задвинули ящик в штабель.
        –– Не уходит, тварь, сколько раз  прогоняла! –– Валентина снова принялась костерить мужа. –– Во всем,  думаю, война виновата. Настрадались бабы без мужиков, жалели их… Вот дожалели!  Теперь если будет война,  бабы пойдут воевать, а у  мужиков  здоровья не хватит.
        –– Совсем, что ли, не работает? –– посочувствовала напарница.
        –– Машины иногда чинит. Привел вчера грузина, я давай ругаться, а этот грузин мне: «Гла-зы виколю!» Я тебе «виколю»!..
        –– Может, перекусим? ––  женщине, очевидно, надоели  жалобы. 
        –– Давай. У меня шкалик есть. Будешь с нами? –– Валентина позвала Ольгу.
        –– Буду, –– неожиданно для себя согласилась она.  И когда ей налили, залпом выпила.
        –– Чё, девка? Тоже несладко живется?
        –– Плохо, –– созналась Ольга.
        –– А пить-то не надо. Бабы скоро спиваются. Ребенок есть?
        –– Есть.  Год и восемь.
        –– О-о-о-ох!..  Бедные мы, бедные.

В час подъехала машина, привезла грузчиков. Они остались в саду, а женщин на той же машине повезли к конторе.  От конторы добирались   пешком: в транспорте теперь  давка. Идти до пруда было  с километр, не больше, но тяжесть переполненных ведер оказалась для Ольги непосильной.
–– Ты чего? — всполошилась свекровь, когда Ольга села на обочину у дороги.
— Живот тянет.
        ––У Титоренчихи полжелудка вырезали, так она как конь взбрыкивает, а ты!.. — Ей  не хотелось  лишнее   время торчать на солнцепеке,  и так пот в три ручья, глаза выел.
Ольга не поддалась. Пришлось Татьяне Николаевне садиться рядом, пережидать.   Приспустив  шнурок с ведра, посмотреть, каких яблок нарвала невестка,  она вскрикнула:
— Это чего такое?
— Яблоки. Самые красивые,  душистые, специально выбирала.
        –– Да ведь они  вразномасть! Кому они нужны на базаре? Никто их не купит, даже не глянет на них! Надо же, чтоб одно к одному, чтоб как литые,   чтоб горкой выложить, чтобы глаз-то у покупателя сразу прилип! Тьфу!
Ольга растерялась:
— Неужели  не купят?
— Нет!
— Значит, сами съедим.
—  Объешься, понос  прохватит!
— Ну, сварим что-нибудь на зиму.
— А сахар? Много у тебя сахара?
— Алеша зарплату скоро получит.
––  Получит,  когда рак на горе свистнет!
Ольга никогда не могла привыкнуть к  грубостям свекрови, но никогда и не перечила ей. А тут –– поднялась и одно за другим   опрокинула ведра.
        ––  Стер-рва! –– ошалела Татьяна Николаевна. –– Ты меня в гроб вогнать хочешь? Не выйдет у тебя, матушка! ––   Подхватив свою тару, она чуть не бегом помчалась вперед. –– Все Алешке расскажу, все!

Ольга  осталась стоять посреди дороги. Почему-то думалось об отце. Презирала его за то, что  не мог дать отпор зарвавшейся матери. А как  его дашь? Это только  сказать легко. Да еще  легко, когда   т е б я   не касается.
У пруда, старого котлована, залитого артезианской водой,  Алексей поджидал мать. Установив на тележку ведра, пыхтя, от злости ничего не  различая перед собой, Татьяна Николаевна все-таки нашла силы наговорить на Ольгу жестокого и бесстыдного. Когда Ольга пришла домой  и увидела чужие глаза мужа, ей стало так больно, что впору было упасть ничком и освободиться от боли единым  глухим воплем. 
–– Оля! –– громко окликнули ее  с улицы. 
Она вышла.  У калитки стоял Славик.
–– Бабушка за тобой послала. Елизавете Александровне плохо.   
––  А что случилось?
–– Письмо  пришло: дядя Август остается  на Украине.

*****

Накануне  Елизавете Александровне позвонил Бурцев,  пригласил  на море. Жена его отдыхала  в Гаграх, а сам он все лето  просидел в горкоме: первый секретарь уехал лечиться,  передав ему  все  дела.
––  На море, на море, Лиза!  Скоро осень,  а я  за шторами.
––  Когда? — спросила она.
–– Прямо сейчас, продукты я заказал. За тобой  подъедут.
        Славецкая провела ладонью по лбу, вздыбив волосы Провести три дня с Бурцевым –– на это нужны силы! «Надо было ехать в Ялту, –– обозлилась. –– Ремонт этот проклятый! А потом лень напала. Вот  «отдыхай» теперь!» Но когда за ней подкатила машина, она была уже одета, причесана и улыбалась очень приветливо.

        Горкомовская спецгостиница находилась между городом и Переправой, там, где автомобильная трасса делала петлю, оставив близ моря  небольшой участок земли.  Ожидая Елизавету Александровну, Бурцев успел выкупаться и стоял теперь, перекинув через плечо полотенце.  «Господи!» –– в который  раз содрогнулась Славецкая, увидев его тело при ярком свете:  дряблое, особенно руки, не знавшие  физического труда.
       –– Жарко, Лиза, — шагнул к ней Петр Лукич. Не стесняясь шофера, поцеловал. — Беги переоденься да  окунись. Чем занималась сегодня?
–– Да ничем особенным.
        –– Ладно. — Он по-отечески проводил  ее в дом.

Славецкая уже бывала здесь. Большой вестибюль с антресолью,   бильярдная, столовая и буфет, спальные комнаты.  Никогда в этом доме не собиралось больше десяти человек, и было непонятно для чего же такая роскошь? «Свою» комнату Елизавета Александровна  знала. Сразу прошла туда. Двуспальная кровать, трельяж, шкаф, несколько картин. Всё под инвентарными номерами.
Она переоделась и встала перед зеркалом.  Хороша!  Не Бурцева бы сюда, а Васю Жильцова! Но нет, нельзя.  Бурцев ее горб до конца жизни.  Елизавета Александровна сейчас не вспомнила, что ее феерическая карьера –– это тоже Бурцев.
  Купальник  у нее был  сверхмодный: когда намокал, на нем появлялись цветы; высохнув же, становился  ярко-сиреневым, однотонным. Жильцов удружил. «И перед кем я в таком купальнике?..» –– усмехнулась.

Море  она любила. Особенно в  прибой, когда кидают волны.  Сейчас оно было спокойным, и  Елизавета Александровна легла на спину, не шевеля ни ногой, ни рукой. Отдыхала.  Тихие облака плыли над ее головой,  летали мартыны.  Елизавета Александровна прикрыла глаза. Ей  не хотелось выходить из  воды,  где на  берегу топтался Бурцев,  сказать  давно   набивший  оскомину комплимент:  «Лизонька,  ты совершенство!»
«Это не человек! Это –– дятел!» –– поражалась  она.
И время потянулось, как для больной:  как-нибудь, как-нибудь… Перемочь, перетерпеть...
       Однако ее терпения  Бурцеву оказалось  на этот раз мало, он требовал ответной страсти, и Елизавета Александровна, изображая страсть,  бесилась: «Хоть бы ты подох, плебей!» 
В понедельник утром, глядя на ее набрякшие подглазницы, на ненависть во всем теле, которую  она уже и скрыть не могла, Петр Лукич  раздвинул губы:
— За  все лето мы с тобой насладились, Лизонька.
А дома  ее ждало  письмо от мужа.

    ***

–– Бандеровец он! Я что говорил! — орал дед Александр.  Жилы на шее вздулись, каждая стала в два пальца толщиной.
––Ты покушай, — уговаривала его Фрося, –– Да разуйся, ножки-то притомил.
Дед скинул башмаки.
–– Па-асека  у него там. Пче-елы! Мед будет качать, как же. Ждут тебя на пасеке! — тапки, оказывается,  надел не на ту ногу, поменял местами. — Добить их надо было, гадов!
–– Бога побойся! — отшатнулась Фрося. — Он же зять твой. Пущай живет, коли захотелось дома жить. Какая жись у него тут была? Ты же знаешь.
–– Он зять? Проходимец этот?  Наскрозь я его видел, наскрозь! Примазался к Лизке,  а не она бы –– в помойке рылся! — со зла  дед наговаривал на Августа что попало.
––Угомонись, тебе говорю, што ты! Бог тебя накажет!
— Бо-ог? Где он?
— Есь!
— Уйди лучше! Уйди или я тебя расшибу!
— И уйду!
— И уйди!
Фрося ушла.
Старик достал бутылку водки, выпил полстакана. Голодный желудок  обожгло огнем.  Сел, обалдело уставившись на муху ползавшую по столу. Муха, быстро перебирая лапками,  добралась  до его руки и пребольно укусила.
— Брысь! — откинул он  ее. –– Однако муха оказалась настырной, и снова полезла в том же направлении. 
Старик изо всей силы трахнул по ней. Со стола слетела тарелка с салатом.
–– Сволочь  ты, Фроська! — нижняя губа у него запрыгала. — Хочешь, чтобы всё по-твоему было!
Вскочил, поскользнулся на растительном масле и упал. Этого ему хватило.
        –– Эх, вы-ы!.. — перешел на обвинение всех и вся. — Ненавидите меня?..
Он  пил редко, и  если напивался, то не иначе как «с большого горя»  и до бесчувствия.
Встал, налил  полный стакан и когда выпил, стал припоминать все оскорбления, нанесенные ему Фроськой, Лизкой, бездушными внучками и  зятем. Хотелось сейчас же рассказать кому-то, как за его старания ему же делают гадости. «Лизка дом на себя переписала. Умер бы —  переписывай! Ждет моей смерти. Они все ждут моей смерти!  Ждите, недолго осталось!»  И он решил всех от себя освободить. «Повешусь. Живите и радуйтесь!»
Насколько он знал, люди, которые добровольно уходят из жизни, оставляют записки. Пошарил на припечке, нашел химический карандаш, которым подписывал адреса на посылочных ящиках, отправляя в  Углеуральск рыбу взамен  на маринованные грибы. Бумаги чистой не оказалось, пришлось писать на той, в которой была завернута  колбаса.
«Я  ва...» — рука не повиновалась, к тому же бумага жирная; и все-таки, исслюнявив карандаш, он нарисовал: «Я вам не нужен. Умираю.  Александр».
Сильно  запахло гарью. По кухне пополз  жирный  коричневый дым. Дед  заозирался: в кастрюле на электроплитке выгорали остатки супа, который Фрося ставила разогревать.
––Тра-авят! Родные тра-авят! — завопил он, хоть видел прекрасно, что никто не думал его травить, и был еще в памяти, чтобы не понять, в чем дело.
Елизавета Александровна  прибежала на крик,  оценив обстановку сразу.
–– Чего раззевался? Не травят тебя, суп сгорел, — выдернула штепсель из розетки.
Не отвечая ей, дед  затолкал штепсель обратно. Стал рвать на  себя оконную раму.
–– Дверь открыта! Иди в дверь! — дочь  оттаскивала его  от окошка. И все равно  он изловчился. Пока  она  выдергивала шнур,  уже сидел в куче песка, привезенного для подсыпки дорожек.
        –– Подлец! Подлец! —  шипела Елизавета Александровна.
Старик выкарабкался из  «песочницы». Прошагал к веранде, сдернув с гвоздя  веревку.
        –– Я ва-ам!..  — его кидало во все стороны. — Пусть вам стыдно будет, а мне не хрен стыдиться!
–– Спятил? — уцепилась за  него дочь.
— Не нравится?
Всхлипнув,  Елизавета Александровна убежала  в дом.
         –– Не нравится, да? –– продолжал старик. –– Смеяться надо мной нравится? Отравить захотели?  Не дождетесь, когда сам подохну?..
Он уже шагал через улицу к дому Фроси; бабки со скамеек во все глаза таращились на него.   Недолго думая, он  повернул к ним.
         –– Шараповна, — обнял безобидную кругленькую Шарапову. — Я никому не нужен, сейчас повешусь, — показал  веревку. Судорожно хлебнул воздух, и Шарапова задрожала: губы, язык, зубы  соседа были фиолетовыми!
         –– Йок, Шура… Барасын... —  пролепетала она.   И  вдруг –– разразилась целой  тирадой на родном языке.
У Фроси во дворе бегал огромный кобель. Он знал старика.  Но теперь, смущенный отвратительным запахом,   рыкнул и единым махом распустил  ему штаны от карманов до пят.
На смертный вопль сожителя пришлепала Фрося.
–– Неймется? Иди спать! Ишь, развезло!
Но дед Александр, хорохорясь, наматывал веревку на шею, уже не помня, зачем надо, чтобы  веревка  была на шее.
— Ты что, ты что? — отняла  ее Фрося.
Не успев наговорить ей  «любезностей»,  он сел, где стоял,  и закатил глаза.

    ***

  Елизавета Александровна не ждала дочь. Поморщилась, увидев напуганную Ольгу.    Приступ у нее кончился, лишь распухшие веки говорили о том, что она сильно плакала.
–– Мама! — в замешательстве Ольга шагнула к дивану, на котором, словно от рези в животе, скорчилась мать. — Ну, чего уж так убиваться?
        ––  Я не убиваюсь.
        ––  Да… Но…
Елизавета Александровна отвернулась.

Причину  неприязни к старшей дочери она  могла бы  выразить одним словом: стыд. И даже не потому, что от Ольги не спрячешься, не схитришь: обмануть ее невозможно, рано или поздно она начнет доискиваться до сути и доищется,  –– а почему-то еще.
Потоптавшись возле матери,  Ольга пошла во времянку. Дед  уже пришел в сознание,  лежал  на  постели и  был  не в духе. Ольга присела у порога на табурет, но тут же в  ее тело  впились шипы! Это был знаменитый табуретик. Когда   трехлетняя Вера капризничала, дед разрешал ей вколачивать  в сиденье гвозди,  оно ершилось от шляпок разных калибров.
–– Да когда  ты выкинешь его?!— чуть не заплакала  Ольга.
–– Это Верочкин. Я тебе не велел на него садиться.  Это  память  о Верке: остается она  на Украине.
— Кто?  Ей еще десятый класс заканчивать!
–– Облапошили.  Они умеют.  Даром, что ли, поляки?  Знаю я их.
        –– Нагадали козе смерть, — буркнула Фрося. И поделилась с Ольгой своими опасениями: –– Я, Олюшка, боюсь, что здесь еще похлеще будет. Предчувствую я.
         –– Нет, Фрося, хуже уже не будет.
Фрося вздохнула:
         –– Ты-то как? Ты давно не приезжала.
         –– Хочу на работу выйти.
         –– Денег не хватает?
         –– И денег тоже.

Фрося стала собирать на стол. Разлила молоко  по кружкам, нарезала хлеб, поджарила яичницу.  Ольга лишь теперь почувствовала голод, и вспомнила, что после «садов» даже не умывалась.  Взяла полотенце, вышла во двор.  Солнце уже ослабело, жары не было,  ровное тепло разливалось на клумбы, кусты и грядки,  и   Ольге вдруг страшно захотелось вернуться сюда!
Горло сдавили слезы.  Не было ни правых, ни виноватых, а только судьба, или, может быть,  взрослая жизнь.  Вернуться бы в детство, где мир был так ясен и где совсем не было холодов. Ведь это уже  во взрослой жизни начинаются холода, и  начинаются  они с  сердца,  потерявшего  опору. Кидает человека  то вправо, то влево за какой-то даже не мечтой, а  картинкой…

Фрося дважды выходила звать ее, а Ольга не могла сдвинуться с места.  Вот тут, именно тут были холмики –– нарытая и до поры до времени заброшенная земля.  По ним стелился вьюнок. Такие же холмики были  в Углеуральске, но  мрачные, коксовые,  а здесь…  здесь всё было светло! Это был ее, Ольгин мир!  Ее детство  начиналось отсюда!
        –– Иди, остынет! –– рассердилась Фрося.
        –– Ах, бабушка, как тут хорошо!
        ––  А коли  хорошо, так  переезжай и живи;   не гляди на мать, она-то ни на кого  не глядит, делает, как ей надо.
       –– Не смогу я.
       По улице промчался мужик  на  лошади.       
        –– Это кто? –– удивилась Ольга.
        –– А приблудился.  В цыганский табор. С младенцем прискакал из станицы,  с женой поругался.  Так и задувает тут, как жеребец по полю, а за  ребенком  цыганки  доглядывают.      
Ольга  засмеялась. 
               
               
*****

На другой  день она  пришла в свои  ясли-сад.   
–– Выйду на работу, но как-то бы сына пристроить?  –– попросила  заведующую.
 ––  Пристроим.
 Но еще три недели свекровь задерживала Ольгу. Придумала ремонт, и она не посмела отказать. Шесть окон с двойными рамами и надрамниками. Ольга висела на одной ноге, опираясь на кирпичи наоконника, в любой момент рискуя сорваться вниз.  «Молодец!» –– хвалил ее Шурик, у которого  к тому времени уже  появились симптомы белой горячки: его зазывали ангелы,  угрожая  отдать  Сатане, если  не полетит с ними, и однажды он увидел, как на стену заползло  слово «смерть», и с него капала кровь. 

  Каждое окно Ольга красила,  очищала, мыла и натирала до блеска. И было обидно, когда муж, проходя с компанией мимо дома попить у моря  пивка, тыкал  пальцем в нее:  «Вон как моя жена  старается!»   
 Не отдохнув от окон,  взялась за потолки.  Колченогий столик, на нем табурет, на табурете Ольга с ведерком эмульсии, подвязанным к шее.  Торопилась. Вставала чуть свет, чтобы за день успеть пробелить в  комнате на два раза,  переставить мебель, вымыть полы.  Свекровь ходила возле нее и придиралась, выводя  из себя. 
И никто не думал,  как устали у нее руки, спина; никто не жалел, когда по ночам скулила,  переворачиваясь с боку на бок или укладывая руки так, чтобы не было больно.

        Избавившись, наконец, от ремонта,  потащила сына в поликлинику на анализы. Волокита оказалась  страшная.  Сдавали, пересдавали…  И очереди  неизбывные. Однажды у лаборатории скопилось человек двенадцать. Худой мужчина нервно  ходил   по коридору: было видно, что загнала его сюда  крайняя необходимость.
— Пап, папа! — дергал его  мальчик лет четырех. — Пап, скоро?
— Ты загляни в дверь, может, врачиха уснула.
В этот момент въехал на слоне  сын Ольги.
Над большой игрушкой слоном Ольга трудилась полгода. Сама  платформу делала и арматуру крепила. Ручка была позади слона, так что Андрей персидским  шахом предстал перед народом.
–– Какой роскошный! Где продают?! –– Ольгу окружили.
–– Сама смастерила.
–– Сама-а?!.  Быть того не может!
Ребятишки уже лезли к слону, но Андрей визгом прекратил посягательства.
        –– Вот умелица-то! —  подлетел к Ольге беспокойный  мужчина. ––  А какие еще мастерите игрушки?  Для кукольного театра не пробовали?  Где  вы работаете?

Он так домогался ответа, что Ольга выложила  ему все.
        –– Находка вы моя! — он схватил  ее за  руку. — Идите к нам работать? Идите, а? Я директор  Дома  культуры;  все для вас сделаем, всем обеспечим...
        –– Да ведь у меня диплом  методиста-дошкольника.
–– Не нужно  специального образования! Талант нужен! –– директор понял по-своему. –– Я уговорю завком, я вас своим замом сделаю. А то присылают этих тупоголовых из ВПШ или как там  его… Высшая школа профсоюзов. Им ничего нельзя доверить, погубят. Сейчас вот от одной такой избавился,  я вас на ее место…
Ольга взмолилась:
–– Я подумать должна.
–– Не торопим, не торопим!  — Он вырвал из записной книжки листок,  что-то начеркал на нем и  подал.  —  Вас как зовут? Совсем я упустил. Надо же, самое главное  упустил!
Их разговор был прерван: подошла, наконец, очередь. Директор с сыном скрылись в кабинете, и Ольга прочла на листочке: Григорий Яковлевич Воронихин. И номер телефона.

Сын Воронихина,  так рвавшийся в кабинет, теперь орал  оттуда не своим голосом;  с воем и вышел, держа вытянутым безымянный палец с прилипшей к нему  ваткой.
–– Ты мужик или кто? — дал ему  подзатыльник отец. —  Мне бы хоть все пальцы искололи, я бы не заревел. Я жду вас! — махнул он Ольге.
Дети в коридоре перепугались. Андрюшка  не хотел в кабинет, и  Ольга его насильно втащила.
–– Не бойся, — не то успокаивала, не то приказывала. — Тетя добрая,   поглядит на твой пальчик, подует на него…
Но когда «добрая» тетя пребольно уколола палец,  Андрей взвыл пароходной сиреной. Выл не столько от боли, сколько от предательства, и Ольга долго объясняла ему,  что иначе никак невозможно, иначе  его не возьмут  в ясли, где много маленьких детей и они его ждут.
Сын не унимался, и  она вывела его на улицу.
        –– Ну, что ты, родной мой? Ну? Ведь не больно уже?
И тут увидела Олега Петровича. В белом халате, легкий, стройный, он шел  к ним.
–– Здравствуйте! –– просияла Ольга.
        –– Здравствуйте, Оля!  Ты чего? —  взял  Андрея на руки. — А-а, палец укололи. Противная штука.  Но ты терпи, ты же мамин сын, а мама у тебя терпеливая.
Ребенок помигал  размокшими ресницами и затих, с любопытством разглядывая  незнакомого мужчину.
— Как дела? Как здоровье? — спросил Ольгу Бурцев.
        –– Все хорошо. Андрюшку в ясли устраиваю, а сама на работу.
        –– А где Верочка?  Давно  ее не видел.
        –– Уехала на Львовщину.
        –– Понятно… –– Олег Петрович простился:  дела ждут.
––  Давай к морю прокатимся? –– Ольга усадила Андрея на слона.
Погода стояла дивная, совсем не похоже было, что скоро  осень. Об осени говорили только арбузы и дыни  горой у павильонов «Овощи-фрукты», да курортников в городе поубавилось.
Море было отсюда близко. Ольга с Андреем пересекли улицу и   свернули  на дорогу, в конце которой виднелись плавни и взявшийся метелками камыш.
На полоске степи с верблюжьей колючкой и пожухлым цикорием, который уже облепили улитки,  Ольга раздела сына, и Андрей  прямо в сандалиях пошлепал к воде.
–– Эй, друг! –– кинулась она за ним. –– Утопишь сандалии, что делать будем?
В первый год ее работы в детском саду так и случилось. Заменяла  воспитательницу и, не зная, чем развлечь трехлеток, повела их к морю. И уж тут они –– кто «плавал», кто брызгался, кто башмаки по воде пускал… Человек пять вернулись в детсад босиком.
Сын улегся  животом в воду, затем перевернулся на спину, изображая   сонную рыбину, каких видел в корыте  –– отец приносил. Потом его заинтересовали кулички-долгоносики, удившие  с песчаного бугорка, потом стайки мелких рыбок, гревшихся у  кромки воды…  Наигравшись, вернулся к матери.

 В Дом культуры Ольга пришла после обеда. Школьницей она бывала здесь: занималась в детском секторе в двух кружках; в одном шили кукол, в другом водили в походы. Речка Сержа, куда  забрались однажды,  до сих пор оставалась  в памяти.  Сколько в ней раков было! Ведрами варили.  Ночевали в поле. Колос сжат, солома сметана.  Ольга держала на ладони теплое пшеничное зернышко, и казалось,  в этом зернышке   древняя   тайна, определяющая мир.
Обрадованный директор готов был показать ей все сразу: цирковую и драматическую студии, балетный класс, оркестр…
 –– Порой знаете, как завидую людям без творческой колотушки? –– изливал перед Ольгой душу, –– Отработал смену, и сам себе пан. А тут… по башке да по башке!  Да еще  радуешься, что бьет: живешь, значит! Творишь! Бывает, изозлюсь весь, а потом от злости и сделаю.  Представляете, какую силу имеет злость?
––  Я боюсь, что не справлюсь с таким  сложным хозяйством, –– усомнилась Ольга.
Это ее признание привело его  в полный  восторг.
–– Умница вы моя! Как же вы хорошо сказали: «Не справлюсь». Эти, которых мне присылают из ВПШ, ни разу мне так не говорили,  они хоть с чем справятся. Я их пуще холеры боюсь! А вам сказать,  на кого замахнулись наши театралы?  На самого Пушкина!

                Огню любви единственно преграда
                И прелестей единственный покров,
                О, юбка!  речь к тебе я обращаю,
                Строки сии тебе я посвящаю,
                Одушеви перо мое, любовь!

–– Эти строки написал мальчик! Мальчик четырнадцати лет! Гениальный Саша Пушкин!  Поздеев играет монаха. Поздеев моя находка!  Вы пока не ходите на репетиции,  на премьеру придите, когда и костюмы, и свет –– все будет. Ведь там Молох, черти…
Администрация  механического завода, которому принадлежал Дом культуры, недолюбливала Григория Яковлевича за суетливость, но ценила: таких организаторов днем с огнем поискать. Самой большой страстью Воронихина была драматическая студия, и с ней он  носился как с писаной торбой. Случалось, что и ночью звонил кому-нибудь из друзей, делясь восторгами, хотя,  конечно, попадало за это: «Что у тебя за привычка звонить по ночам?!  По ночам только собаки общаются!»
–– Я вам, Ольга Августовна, выпишу две контрамарки, скоро приедет рок-группа «Петр Янчерский и братство».  Честно сказать, ни Петр, ни братство меня не  интересуют, но молодежь жаждет…
      –– Спасибо, Григорий Яковлевич, –– Ольга поблагодарила от всей души.