Глава 11

      
               
Седьмого  ноября Вера заулыбалась, едва открыв глаза. В праздники с ней всегда так бывало. Словно расширялись стены комнаты, словно приветливей и светлей становилось в доме. Ах, если бы сейчас все были вместе: и отец, и Ольга, и мать заглянула бы, позвала к столу. Но терпкий аромат  духов говорил о том, что мать уже ушла: ей сегодня выступать перед демонстрантами.
Вере тоже следовало поторопиться: пока доедет до Серженска, пока добежит до школы...
Наскоро выпив кофе, она надела узкую черную юбку, тонкий голубой свитерок, сверху накинула плащ  и выскочила на улицу. Знакомые улыбались ей, улыбалось солнце. Втиснувшись в переполненный автобус, но не потеряв расположения духа, она смотрела через окно на светлое море, на такое же светлое небо и мечтала  увидеть  сегодня Олега Петровича. Она ждала его, все время ждала! Бежала сломя голову на каждый телефонный звонок, сама порывалась позвонить Бурцеву. Но что она  ему скажет? Как любит его? А вдруг он не поймет? Вот если бы глядеть на него и говорить…
Она ночи напролет рассказывала Бурцеву о своей любви, засыпая с величайшим  желанием быть любимой. И чем больше она о нем думала, тем   сильнее любила.  Однажды принесла и всунула в дверную ручку его квартиры букетик «дубков». Сердце трепыхалось, ноги дрожали… Долго потом видела себя  у двери Бурцева: как подошла, как  вложила букетик, как  неслась  вниз по лестнице, будто укравшая что-то…

А люди в автобусе перекидывались малозначительными, но приятными репликами, и всем, хоть и в тесноте, и в неудобстве,  было хорошо.
У школы уже толпились одноклассники: разбирали транспаранты, флаги, портреты вождей.  Вера подумала, что представить невозможно, как это они  разлетятся скоро  кто куда, получив аттестат зрелости?

Сергей Виллье выбрал самый большой транспарант.
–– Верка, берись с другого конца, будем  во главе колонны!
         Она засмеялась и взялась.
         Построились.  Баянист  заиграл «Прощание славянки».  Пошли к площади. Возле здания милиции Вере показалось, стоит  Олег Петрович. Она быстро передала ручку транспаранта соседу, подбежала к Бурцеву ––  нет,  это был не он.  «Да когда же я увижу-то, когда?» –– сердилась она. 

       Елизавета Александровна стояла  на трибуне  рядом с Петром Лукичом. Бурцев-отец недавно приходил  к Вере в школу, и она  запомнила  его лысину с «пипкой» –– кофейного цвета бородавкой.  Как она ненавидела его! Как ненавидела мать! Неужели эта «пипка» стоит того, чтобы променять на нее отца, Ольгу, Фросю?..
       «Мама! –– шагая   мимо трибуны, вытягивалась Вера, не слушая ни поздравлений, ни раскатистых  откликов. –– Уходи отсюда! Брось ты его!»

     А праздник шел своим чередом: приветствия, призывы, крики «ура».
      К двум часам дня на площади остались только дворники, сметавшие мусор в большие кучи.

Вера так и не увидела Олега Петровича ни среди демонстрантов, ни среди тех, кто толпился на тротуарах. В прошлый раз он говорил,  что ребенком любил бегать к деду в рыбацкий квартал. И Верочка пошла к морю, слегка обидев этим Сергея, который звал ее в парк. Вдруг Луке Наумычу захотелось сходить в гости к бывшим соседям?   Ведь Олег  Петрович   одного его  не оставит…
Спустилась по гранитной мостовой к «господской» улице, старейшей в городе, выстроенной еще при царе. Бывая на этой улице, Вера представляла, как катили здесь экипажи,  гуляли дамы под кружевными зонтиками –– и странно было, до ужаса  странно, что тот красивый  мир  исчез навсегда. Теперь Вера ни о чем  таком не думала, она просто  шла  к морю, в рыбацкий квартал, который был натуральной вороньей слободкой.  Крыши латаные-перелатаные: черепица –– жестью, жесть –– шифером, а кое-где и толем. И заборы такие же: либо из жести, либо деревянные, либо скомбинированы из того и другого.   Из-за заборов слышались песни. За одним разухабисто пели: «Если б были все, как вы,  ротозеи, чё б осталось от Москвы, от Расеи?» За другим –– что-то надрывное, будто не праздник сегодня, а какая-то  беда стряслась. Улочки были пустынны.

Вера присела  на скамейку возле окрашенного зеленой краской домика. Перед ним росла туя. Не та ли самая, про которую говорил Олег Петрович?  «Дед ее якорной цепью обнес, а сосед еще накидал семян вьюнка. До зимы  стояла, как  новогодняя елка».
Смугло-розовые горлинки, угукая, выискивали  крошки у нее под ногами. Ветерок перегонял опавшую листву. Песик привязался: прыгал, ластился; потом  нашел заботу –– донимать жука.  Извазюкавшись, опять полез к Вере.
«Может, он на моле? –– гадала она. –– Или   на дежурстве?.. Но я его все равно увижу, все равно!..» –– От нетерпения она была готова заявиться прямо в хирургическое отделение!

        Побрела вдоль улицы, где за крайним домом начинался пустырь и от него к молу вела заброшенная узкоколейка.  По узкоколейке кустились пыльные мальвы,   идти можно было только тропинкой, и Вера,  отступив на два шага от рельсов, зашагала по ней.  Дойдя  до мола,  долго стояла, разглядывая  рыбаков, облепивших стену.   
       Бурцева не было.      
       «Попрошу сейчас у кого-нибудь удочку  и тоже сяду рыбу ловить, — вздохнула  она. –– Засеку вот время, чтобы час прошел, а потом…»   И тут увидела Олега Петровича! В распахнутом светлом плаще он шел от маяка.   
          –– Олег! –– проглотив  «Петрович», крикнула.
        –– Вера?..
        С того  дня, когда подвез ее, Бурцев часто  думал о ней. Прекрасно понял, от кого букет, воткнутый в дверную ручку.   
        –– Ты почему здесь? –– заозирался, выглядывая Сергея.
–– Да вот…  Буду рыбу удить.
        –– Хочешь — вместе? –– пошутил он. 
— Поцелуйте меня! — Верочка  повисла на нем, потому что всё в ней  измучилось,  истомилось…   
Бурцев  оторопел.  Отступил…  И в ней со звоном лопнула натянутая  струна.
–– Простите… —  она  бегом  кинулась  с мола.

         ***               

Поздееву не хотелось идти на демонстрацию, и, если бы не укоризны потом, он бы и не пошел. Почему он обязан  участвовать в субботниках, демонстрациях, уборке  лука с колхозных полей, если это дело добровольное? Высказался однажды перед коллегами: «Если бы Пирогов участвовал во всех наших мероприятиях, ему бы некогда было думать  о конкретной работе».
Сидел под навесом во дворе, пил кофе. Певец выводил торжественные рулады:

                От Курска и Орла война нас довела
                До самых вражеских ворот,
                Такие, брат, дела!

Певцу было хорошо:  ни в какой колонне его не ждали.   
Миша принес  рыбы: тюлем наловил возле берега.
        –– Разговеемся? –– подмигнул певцу.
        Миша и не думал никуда идти, хоть коммунальная  контора, где он числился  слесарем, должна была  всенепременно прокричать сегодня  «ура» коммунистической партии.
        –– А ты чего  смурной, Коля? –– спросил. ––  Из-за какой-то дамочки на себя уже не походишь. Да плюнь ты на нее!
–– Плюнул, –– ответил Поздеев. –– Я вот что думаю: столько подлости вокруг! Куда ни кинь — всюду она. Бывает, и подлостью не назовешь, просто выжить человек хочет. И все равно… «Легче сделать низость, она не требует духовных затрат». Так сказал какой-то писатель, я пожалел, что поздно включил  телевизор, не узнал фамилии.  Правильно сказал. А и хреново ему, наверно, живется.   Откуда-то тупость у всех.  И если прорвешь эту плесень, на тебя  смотрят  как на героя  или  преступника.

        –– Чё ты завелся ради праздника? –– налетела на него Валентина. –– Чё ты всё ищешь в жизни? Нормальная жизнь! Сегодня плохо –– завтра хорошо, иначе  все бы уже передохли!
 Поздеев  засмеялся  и пошел к больнице, где был объявлен сбор.
 Пока шел, об Ирине думал.  «И будет последний обман хуже первого», –– так и вышло.  Он ей нужен был потому, что в нем она увидела  себя, давнишнюю, еще не успевшую измараться, опуститься до продажности. Но хватило ее ненадолго. А он…   «Он не мог примириться –– ведь он совершенно не туда попал. И не по его воле так вышло –– значит, судьба! Но почему его такая судьба?»
  Все самое светлое, самое порывистое сказанное Ирине, все сделанное для нее, когда себя не помнил, отдаваясь чувству, виделось теперь стыдным, унизительным и недостойным. Это была еще одна мука. Еще  одна  расплата за любовь.

 Отбыв на демонстрации,  Поздеев отправился в Дом культуры. Сегодня  концерт, в программе которого  премьера небольшого спектакля «Наталья», где он  играет монаха. Встретил его Воронихин. Один глаз у Григория Яковлевича заплыл.
–– Печальный опыт ночных рассказов, –– пояснил он.  –– Ну что,  приступаем?
На сцене уже суетились эстрадники, устанавливая аппаратуру, проверяя проводку, чтоб не замкнула.  Стоял на тумбе гипсовый бюст Ленина,   в обыкновенные дни пылившийся  в кладовке завхоза.  Поздеев и Воронихин  притащили два «дерева» и  пристроили у кулис. Потом  пришла Ольга.
        –– А где Вера? –– поинтересовался  Поздеев. –– Прибежит и будто солнце расплещет; не хочешь, да греешься.
        –– Обещалась быть.
        –– Смотрю однажды, –– улыбнулся Воронихин, –– разыгрывает перед ребятишками кукольное представление. Такие козьи пируэты выписывает! Дети визжат, и она визжит. И не поймешь, кто больше радуется.
–– Чудная девочка, –– согласился  Николай Иванович. –– А сын-то ваш, где, Оля?
–– В моем кабинете.
Муж Ольги,  недовольный ее новой работой, настоял, чтобы  брала  в Дом культуры  и Андрея.  «Торчишь там  до ночи, так вот  не скучно будет!»  Она  не огорчилась:  другие  тоже приводят детей. Они тут  «выступают»   друг перед другом, и Григорий Яковлевич шутит: «Свои кадры растут!»
Явились  артисты, публика стала прибывать. В вестибюле расположилась выездная торговля.

Ольга сильно волновалась. Как все пройдет? Дай-то Бог, чтоб удачно! Ведь по ее сценарию сегодня  концерт, фактически ее экзамен. Искала глазами Веру, но ее не было. «Наверно, к Виллье затащили», –– решила. Когда прозвенел звонок, устроилась с Андреем  на балконе. Рядом сели две девушки, смешили Андрея, конфетами угощали. Одна из них дала ему поиграть своей сумочкой, он поиграл и нацелился бросить  вниз.
–– Правильно, кинь кому-нибудь на голову! –– засмеялась девушка. Но Ольга отняла сумочку.
На сцену вышел конферансье, произнес  праздничный монолог. После него несколько человек, перекликаясь, прочли поэму, посвященную Революции. Потом –– хор.  Все шло, как положено, и Ольга успокоилась. Она наизусть знала программу, бывала на репетициях и теперь, глядя на сцену, уже обдумывала  новогодний сценарий. Надо, чтоб получился феерией, чтоб соответствовал этому  празднику!
  От Новогоднего  сценария к тому же зависела  ее судьба: в случае удачи  ей дадут комнату –– неутомимый Воронихин уже «достал» завком.  Тогда они с Алешей уйдут от Татьяны Николаевны, жизнь   наладится, он же хороший, Алеша, он только попал под  влияние матери, вот и все. Ольга не раз говорила мужу о том, чтобы уйти в общежитие или снять у кого-нибудь комнату, жить одним. Она бы сумела на него повлиять, исчезли бы его пьяненькие компании, она бы учиться его заставила…
 Не заметила, как закончилось первое отделение.
 После антракта была премьера спектакля.
 Чудный монах получился у Поздеева! Хитрый, себе на уме, жизнелюб! С каким вожделением он ползал под скамейкой в поисках мелькнувшей юбки! Ольга смотрела на него одного,  восклицая: «Ну, где тут хирург? Тут святоша из девятнадцатого века!  Как же щедро одарила Николая Ивановича  природа!» Она аплодировала громче всех, ей хотелось побежать на сцену и расцеловать Поздеева, расцеловать  Воронихина  за его творческую неугомонность!

 Публике  все понравилось. Дарили артистам цветы, говорили добрые слова. И  Ольга подумала, что человеку нужно совсем немного: мир в доме, работа по душе  да изредка вот такие праздники.
После концерта все собрались в буфете. Шумели, припоминая свои промахи и удачи, Николай Иванович показывал в лицах персонажи из «Мертвых душ»,  заставляя хохотать до колик.  Но не долго длилось веселье: за  Поздеевым  приехала  «скорая». Он уже одевался, когда Ольга  подбежала к нему.
–– Подождите секунду…
   Сбегала на второй этаж, в свой кабинет,  вернувшись с игрушкой.   Это была та самая игрушка, которую она закрыла руками, спрятала от Поздеева, когда он внезапно вошел к ней.
  –– За монаха вам,   –– подала ему тигренка.
Николай Иванович обомлел:  «Да как же ты увидела-то такое, где?  Избалованный малыш, самостоятельный до нахальства!»
 –– Спасибо, Оля!  ––  поблагодарил.

          ***

 Елизавета Александровна вместе с директорами школ, завучами и  заслуженными  учителями  сидела в ресторане. Настроения у нее не было:  Бурцев дал знать, что после банкета поедут к нему домой; жена лежала в больнице, и он  не хотел упускать удобного случай.
 Еще ни разу Славецкая не была у него дома. Что скажут его соседи?  Что его Алевтина может  натворить потом? 

 Елизавета Александровна теперь сидела в гороно, в пиндюринском кресле, но  думала, что  человека по служебной лестнице продвигают не заслуги, а унижения.  Разве плохо она руководила школой?  Хорошо, и об этом знали в горисполкоме. Однако попасть на место заведующей ей помог Бурцев. Исполкому  не специалисты нужны ––  шестерки!  Кем была она,  когда работала директором школы? Шестеркой. Пиндюрина вертела ею, как заблагорассудится.  Царство небесное, с почестями похоронили заслуженного работника образования, лишь супруг, постояв у могилы и не дождавшись, пока Валентину Павловну закопают, ушел к костру травить  анекдоты с какими-то мужиками. 

Славецкая  осталась после банкета, как велел Бурцев, и поехала  с  ним   на «господскую» улицу. 
–– Лиза, — переступил Петр Лукич порог квартиры, –– мы небольшую уборку сделаем. Али нет, сама понимаешь.  Дам тебе ее пляжный халат, переодеться, он  здоровый, как плащ-палатка. Пылесосить буду сам,  ты за швабру берись.  Что найдешь  из грязного белья, кидай в корзину, я  послезавтра отправлю в прачечную.
Елизавета Александровна опешила. Никогда не думала, что  до такого дойдет! И как  это вообще может быть в праздник? Она не знала, какую школу прошел тут Петр Лукич и как велики  заслуги Алевтины Владимировны в его «образовании».
 «Небольшая уборка» длилась до полуночи, с Елизаветы Александровны пот градом катился. Когда управились, она почувствовала, что похоронена заживо.

          ***

По выходным  Славецкая отсыпалась за неделю. Но не у Бурцева она жила! Тут же в семь утра он потянулся, зевнул  и  окликнул ее:
        – – Знаешь, что мне приснилось? Супруженица моя. В небесном колхозе она, овечек пасет. Говорит: «Здесь, Петр, каждый делом занят, без работы никто не сидит».  А кругом ящики какие-то, лохани... ––  Хохотнул хрипло:         — Ну, хоть там она на свежем воздухе, а то всю жизнь была за бумагами.
        –– Да ведь она жива! –– вырвалось у  Славецкой.
        –– Жива, черт бы ее побрал. Хоть бы сон в руку
        –– Мне надо уходить, Петр, пока соседи  не видят.
        –– Нет. Я вот что думаю. Аля скоро отойдет к этим небесным лоханкам.  Ты, пожалуй, продавай дом. Я  тебе квартиру сделаю, это несложно.  Будешь  жить у меня, а квартира останется Вере. Не справиться тебе с домом, а Верочке  он не нужен.  Твой отец работает еще? Ну-у! Пора и на отдых! Я его устрою  в дом престарелых.
В глазах  Славецкой  метнулась паника.  Бурцев заметил.
–– Не бойся.  За мной ты, как за каменной стеной. Знаешь, Лиза, я ведь еще не жил, я только ждал жизни.
        –– Подумаю, Петр, ––  без лукавства ответила Елизавета Александровна.

Он коснулся ее плеча, погладил по волосам.
            –– Я тебя с первого взгляда полюбил, Лиза, а вот ты –– до сих пор не умеешь. Ты о другом мечтала, я знаю. О Жильцове. А он что сделал?  Торгаш  вонючий!    
––  Я ни о ком не мечтала, Петр…   
–– М-ммм?
Славецкая  покраснела.
 ––Меня не обманешь, Лиза,  –– усмехнулся Бурцев. –– Я пятнадцать лет  тебя пас.  Что? Слово не нравится? Но ведь так и было. И я тебя  ни разу не предал. Ладно, — поднялся с постели. — Завтракать пора. Не уходи, я тебя отвезу. Сам отвезу. А соседи… Пошли они все! Они у меня совета не спрашивают, как им жить.

                ***

   Ольга  пришла  из Дома культуры  не очень поздно, но Алексей уже довел себя до белого каления.
–– Наплясалась, напраздновалась?
Она молча раздела сына, уложила в постель –– намаялся Андрюшка.      
Когда уснул, села за сценарий: вот-вот завком  затребует, а у нее еще и половины  нет. Прикрыла  газетой  лампу.
        –– Накормили – напоили так, что есть не хочется? –– ехидничал муж.
        –– Я же тебя приглашала, ты не пошел. Поели –– да, а пить почти не пили, немного совсем.
        –– Запомни, я не собираюсь лучшие годы простаивать у окна: «Где Оля, где Оля?» У тебя, может, любовник завелся, а я подскакиваю! Иди в  детский сад, у тебя  диплом методиста!  Какие у тебя дела в этом Дворце?  Кукол шьешь? Здесь шила, никто не отнимал!  Цвето-очек  она принесла,  подарок знамени-итости! Выкину когда-нибудь вместе с цветочками и чемоданами! Я не знаменитость, не пою, не пляшу и стихов не читаю! Ты знала, за кого замуж выходила? Или  все равно было, только бы взяли?

Ольга до боли закусила губу.
–– Возьму сейчас и  уничтожу  твои бумажки! –– наступал Алексей. –– Одним швырком  на пол, и –– ногами!
        –– Сколько ты выпил, Алеша?
        –– Не больше твоего!
Он сгреб подушку и, пнув по ножке стула, на котором сидела Ольга, ушел в летнюю кухню. «Как на букашку смотрит! Мы все  тут для нее букашки!»
В летней кухне хоть и дуло изо всех щелей, но запах прели и мышиного помета  был стойким. Алексей бесился, прячась под ватное, с  дырками, одеяло: «В собственном доме казанской сиротой!»

Не услышал, как вошла мать.
–– Эх, Алешка, — присела она к нему  на  кровать, — барыня ведь Ольга-то, а ты у нее в холопьях.  Директорская дочка! Вижу, как всех нас тут  презирает.   Вы уж с ней и  не как муж-жена, слышно мне по ночам-то...
         –– Аа-аа! –– подскочил Алексей –– слова матери резанули по самому сердцу.  Выбежал на улицу, влетел в дом, сдернув жену с постели, где  прилегла на минутку.
—  Офицеры понравились?!  «Записывайся в драмстудию, скучать не будешь, туда даже офицеры ходят».
–– Ты с ума сошел? Ребенка разбудишь! –– отбивалась Ольга. Но он  внаглую сдирал с нее халат. –– Отойди, скотина! –– Та сила, которая так счастливо когда-то подчинила ее себе, теперь была ненавистна!
 На кухне бесился Шурик, примостив на столе чайник — белый с черными горохами, отколачивал горохи зубилом и молотком. За свой драгоценный чайник, в котором нельзя было даже мяту запаривать, чтобы накипи не было, Татьяна Николаевна тигрицей  кидалась на сына.
        –– До белой горячки допился? Отдай!
Заплакала, увидев  пробоины.
        –– Сама дура! — раскачивался Шурик. –– Грязь! Видишь? — тыкал пальцем в  черные горохи.
Мать заревела,  и Шурику пришлось  «скорую» вызывать:
–– Алло!  — кричал в эмалированную кружку. — Ср-рочно!.. — Движения не координировал, и «телефонная трубка» ударяла его то по губам, то по скуле. Татьяна Николаевна  пыталась вырвать у него «аппарат», но Шурик ударил мать,  и  она  упала на ведро с водой.

Выскочили Алексей с Ольгой,  закричал Андрей.
        –– И вы хотите, чтобы я здесь жила? — ненависть сделала лицо Ольги страшным. — Да я тут дня  не останусь, я в Дом культуры уйду, там и то спокойнее!
Татьяна Николаевна  поднялась ––  накинулась на старшего сына, потом на Ольгу:
–– Выродок! Лучше бы я тебя в утробе моей задушила! А ты, шлюха, иди и шляйся! Мать  шляется, и ты иди,  не держим!
Это был край. Ольга сорвалась.
–– Да  вы понимаете ли, что такое мать? Понимаете ли?  Знаете ли, что в мире, кроме эгоизма, есть и другие чувства?  Пусть она хоть какая будет, но она моя мать, и вы не смеете осуждать ее, не смеете! Вы в себе разберитесь, кто вы?  Вот он, ваш сын, выродок, правильно, но он ваш сын, и я ему слова поперек не сказала, а вы посмели!..
Остервенев,  Татьяна Николаевна   двинула ногой   по двери,  возле которой   стояла Ольга.  В пылу скандала никто не заметил, что Андрей, прижавшись к стене,  держит  ручонку между косяком и дверью.
       –– Сыночка! — Ольга кинулась к ребенку, закатившемуся от крика. –– Сыночка! –– Два пальца у него были смяты.
       Схватила  первое попавшее  на глаза,  — свекровкину кофту, набросила  на него.
        Бежала по улице в комнатных туфлях,  скорее в больницу, скорее!  Не чувствовала тяжести ноши,   не споткнулась ни разу — но страх за ребенка  сделал  полтора квартала  долгими километрами.