Глава 13

 Дел у Елизаветы Александровны было много и хлопот много. Помимо бумажной волокиты, ненужной, но обязательной, ее дергали то в горком, то к председателю исполкома, то в школы, то надо было проводить совещания. А тут еще Бричкина!
Инна Михайловна лежала в неврологическом отделении, рассказывала, что  Пиндюрина в содружестве со Славецкой  украла у нее квартиру.
–– Пиндюрина сдохла! Это я спихнула ее с лестницы!  Славецкая тоже сдохнет! Я была у нее в кабинете, она одета с иголочки. На мои слезы разоделась! Я сказала ей, что по чужим углам скитаюсь, она ответила:  «Ждите. Если умрет какая-нибудь бабушка и освободится жилплощадь, мы вас уведомим» —   «Нет! — крикнула я. — Бабушки пускай живут, они квартиры   горбом  заработали!»
У Славецкой она не была, но кому объяснишь? Народ верит.
По поводу «убийства»  Елизавету Александровну  уже вызывал  прокурор.  Хорошо, что хоть сам сознает  бред умственно нездоровой женщины, да  и в заключении медэксперта  ясно сказано: не насильственная смерть.  Порекомендовал перевести Бричкину в психиатрическую больницу, однако больница далеко, на Переправе, и невропатолог пока не решалась ––  у Инны Михайловны сын, в районную больницу его легче приводить к матери, и, видя его, она хоть ненадолго, но успокаивается.   

Дома  тоже было тяжело.  Елизавета Александровна сообщила отцу, что собирается продавать дом.  Он  не поверил.
––  Пугаешь? Боишься, что Ольга сюда вернется?
Но когда она повторила, что будет продавать, он кинулся на нее с кулаками:
           –– Да ты что?!  Это мой дом, мой! Мы с Августом  строили! Ты, кроме школы, ни хрена не видела! Хорошо на все готовенькое, легко продавать! А ты бы наишачилась,  силы угробила,  потом бы я посмотрел, как ты продавала!.. 
           –– Выслушай меня! Ольга — отрезанный ломоть, Вера — со мной. Тебя  определю в дом престарелых.
           –– Куда-аа?! — захлебнулся  старик. — А  сама на мои денежки по курортам?! Убью!!!
            –– А ну, вон отсюда! —  Елизавета Александровна вытолкала отца за дверь.
И теперь не знала, что делать: вокруг нее словно ядовитым мелком обвели. Соседи, не простившие Фроси, подчеркнуто вежливы;  отец каждый день приходит ругаться; но главное –– Вера, глаза ее. Это не Ольга, которая может скрыть свои чувства;  в глазах Веры –– обида. Не осуждение, не укор, которым можно противостоять…

 Елизавета Александровна все дольше задерживалась на работе. Вера перебралась к Фросе с дедом. Дом Славецких смотрел пустыми глазницами и  стонал  от несправедливости: его молодая жизнь, недавно еще такая кипучая, угасала. 
Дед Александр не мог этого вынести. Ведь это не просто четыре стены под крышей, это гнездо, и  птенцы в этом гнезде еще не оперились, чтобы бросить их. Не выйдет по-Лизкиному!
Он нанял машину и поехал к Алексею.  Заберет вещи Ольги, оставит  их в своей  времянке, а когда Оля выйдет из больницы, она будет жить дома!

Машины, разбрызгивая грязь, мчались навстречу. Взъерошенные деревья защитной полосы топырились под ветром, и дед Александр, глядя через заляпанное окно, вспоминал Урал.   Там зима.  Яркое солнце и яркий снег.  Дед  воочию увидел родной  барак с кучей теплой золы во дворе,  соседей в ватных телогрейках, откидывающих снег от сараев, себя, распиливающего на козлах бревна, Лизу –– кралю в хромовых сапожках. Только она да Танька Кулебякина ходили зимой в сапожках,  остальные в валенках. Разула-раздела родителя, а он думал, что так надо. Где вот Август сейчас мыкается? Как он так сразу остаться решил? Не сразу, не сразу! Уже здесь раздирал себя на куски! Ишь, контра, все под себя подгребла!  Меня в дом престарелых… на-кась выкуси! Будешь настырничать, в суд подам! За меня Родина заступится, я фронтовик!

                ***

       –– Ох, как ты вовремя!  Не могу больше! Не могу! –– встретил его Алексей.
       После той  чудовищной ночи он то становился едким и страшным, то на него нападала  тоска  и  хотелось  повеситься;  то звонил в больницу,  справляясь о здоровье сына, и ему говорили,  как ребенок кричит по ночам.  Без омерзения не мог видеть мать и брата: казалось, они занимают  все место в доме, никак не пройдешь, чтобы   не запнуться о них.
        Заслышав голос деда Александра, Татьяна Николаевна спряталась.  «А-аа, крыса!» –– в старике взыграл боевой дух.
        –– За Ольгиными вещами приехал! –– сказал он громко. –– У нее есть свой дом!
        –– Забирай и мои, –– распорядился   Алексей. –– Я  здесь не останусь. ––        Вынул из комода простыню,  покидал  на  нее  одежду.

       Татьяна Николаевна подсматривала в дверную щелку. Сердце  разрывалось: уйдет Алешка –– Шурик наведет алкашей,  все пропьют!
         –– Ну? Поехали  дед?  –– Алексей  подхватил  узел. –– Я с тобой.
 –– Может, к Ольге заглянем, скажем, пока на колесах? А Лизку  не бойся: дом на всех строили! 
В больнице, поднявшись на второй этаж, они хотели окликнуть постовую, но увидали Веру. Был вечерний обход, и Олег Петрович опять выдворил ее из палаты.
 –– Что там? –– несмело шагнул к ней Алексей.
 –– А то! –– отрезала она.
           –– К Ольге-то можно? –– суетился дед Александр, –– шоферу наши тары-бары некогда  ждать.

Ольга вздрогнула, когда  постовая, заглянув в палату, шепнула ей, что пришел муж. Стыд за него, жалость к себе, страх за сына и желание вырваться на свежий воздух мгновенно взвинтили нервы: в Ольге что-то завсхлипывало, забренчало, и  вдруг плетью повисла левая рука. 
        –– Оля, вам плохо? –– спросил, наблюдавший за ней Бурцев.
        –– Плохо…
        Взяв на себя всю ответственность, Олег Петрович вышел в коридор и  голосом, какого никогда не слыхивала  у него Вера, жестоко приказал:
–– Больную не беспокоить!
 
*******

            Случалось, в Серженске  выпадали зимы   с сухим снегом –– тогда стар и млад спешили на улицу на окрепший воздух. Но чаще было, как теперь: то дождь со снегом, то снег с дождем,  то все это подморозит так, что разъезжаются ноги, а городской транспорт выбивается  из графика; и ветер, ветер с остывшего, но не замерзающего до середины января моря.
В  учреждениях  свет чуть не круглосуточно —  из-за хмари можно ослепнуть.  Люди вялые.  Вроде бы, все заняты работой, но это лишь   видимость –– голова отказывается соображать.

       Петр Лукич  смотрел в бумаги, а видел  бог знает, что. И думал тоже бог знает, о чем.  «Алевтина вцепилась в меня, как бульдожка,  отодрать ее может только смерть. Прожитые годы –– колоссальная бессмыслица. Зачем жил, что видел, что сделал?  Отец  вот  жил!  С улова –– в ресторан, а там друзья, выпивка, бабы…  Есть  что вспомнить».    
        Вышел в коридор, походил бесцельно. Две женщины разговаривали у кабинета инструктора.
       –– Стою в очереди в магазине. Вдруг:  «Ой, проснулся, ой, проснулся!»  –– продавщицы о покупателях забыли, бегом! Кто проснулся-то? Кот! Здоровенный, зевает!  По-оошел  себе за ящики.
       «Холодно становится на земле…» –– подумал Бурцев.
Вернулся в свой кабинет, откинув подальше штору с окна: может, света прибавится, будет не так постыло?  Но нет, все осталось по-прежнему.
Однажды слушал по радио мелодраму. Запомнился монолог главной героини: «Мы постоянно лжем!  Да, правда не всегда бывает права,  но  ложь  п о г у б и т  мир!» 
Уставился в окно.  И вдруг всплыла перед глазами картина, которая никогда прежде не вспоминалась: девочка у церкви продавала свечи, складывая деньги  под платочек,  вчетверо сложенный   на небольшом столике.
«Когда же это было? –– задумался. –– Давно… лет сорок тому назад. Да, еще мать была жива, мы с матерью пришли в церковь. Солнце какое-то праздничное, клены  шелестят, воздух легкий. И та девочка у дверей церкви –– надо же, как  запомнилась!»

        В кабинет заглянула секретарша, отдала бумаги. Потом зашел посетитель.  Воробей попрыгал на скользком жестяном наоконнике.  «Хоть бы вызвали куда-нибудь! –– в отчаянии  думал  Петр Лукич. –– А завтра,  наконец,   выходной».

*****

 По выходным, как полагается в почтенных семьях, Алевтина Владимировна пекла пирожки. С мясом,  капустой или яйцом. На этот раз были с мясом.      
 Откушав, Петр Лукич сел у телевизора. Показывали, как члены правительства  посещают какой-то  колхоз, как водят их там из одной крестьянской избы в другую, и в каждой избе достаток аж через край.  Усмехался.  Знал,  как создается этот  «достаток». Со всего села стаскивают что можно  в «крепкое подворье», но уедут высокие чины –– и все назад  разнесут. 
         –– Петр, — подошла  Алевтина Владимировна, — пора.–– По субботам, по давно заведенному распорядку, они навещали Луку Наумыча.
        Бурцев надел пиджак, глянул на себя в зеркало:  мешки под глазами, кожа серая. Противное время — зима, зимой люди стареют.
На обледенелом крыльце  ноги у жены разъехались.
«Сидела бы дома, — озлился он, — не соскучился свекор без твоих пирожков!» Но сказать ей, чтобы вернулась — это как об стену горох. Долг! Она исполняет свой долг!
До дома Луки Наумыча было всего два квартала, но  по гололеду шли полчаса.
Муки все-таки  кончились.
        –– Добрый день, как самочувствие? –– без малейшего интереса  к здоровью свекра, «ответственно» спросила Алевтина Владимировна. — Сегодня  с мясом пирожки. Кушайте,  пока теплые.
Муж  помог  ей  снять пальто, разделся сам.  Прошли в кухню.
Без всякой охоты, а лишь бы отвязаться, Лука Наумыч налил чаю, откусил пирог. Сноха и сын  праздно сидели рядом, выжидая положенное время, чтобы можно было откланяться.
–– Олег опять на дежурстве, —   сказал Лука Наумыч. — Так и семью не заведешь: какая семья при такой работе? Приходила однажды девчонка, красивая, коса ниже пояса. Ночевала у нас. Я уж обрадовался: все, дети пойдут. Рано обрадовался:  больше не приходит.
       –– Кто такая? —  прищурилась Алевтина Владимировна. — Не из потаскух? —  и даже брезгливо встряхнула  пальцами.
       –– Да нет... Спали они в разных комнатах, а до того чай пили. Славецкая Вера, он говорит.
Сноха поперхнулась, раскашлялась. Петр Лукич напрягся. Остановить   красноречие старика не решались: сын  из опасения, сноха  из гордости.
–– Сидит со мной,  скучает да книжками глаза портит, — продолжал Лука Наумыч. —  А все из-за собачьей работы!  Разве с девками спят порознь? Только те так делают, кто на работе  ухайдакается: им уж ничего не надо.

Побледнев, Алевтина Владимировна привалилась к дверце холодильника.
––Ты  болеешь, что ли? — равнодушно спросил свекор. — Не поправилась? Я вот решил гимнастикой заняться. Прочитал, что были бы кости, а мясо всегда можно нарастить.  Давай  тоже займись, стареешь, годы свое берут, позаботься о себе.
         –– Да замолчи ты! — сверкнул глазами Петр Лукич. — Где у тебя нашатырь?
        –– Не надо, — Алевтина Владимировна выпрямилась. — Не настолько я дряхла, как некоторым кажется. Идем, Петр Лукич, время.
Сердце ее прожигал раскаленный прут! Расплакаться бы  сейчас, остудить слезами металл, но до слез она еще ни разу не унижалась. «Каменная баба! –– порой ужасался Бурцев. –– Хоть стучи по ней, хоть пинай».
        –– На свежем воздухе мы не бываем, —  хлопотал  у порога Лука Наумыч. — Летом буду тарань удить:  занятие и отдых…
       –– Всего доброго, не болейте. — Алевтина Владимировна открыла дверь.
«Хоть бы одно новое слово за столько лет!» — мотнул головой  свекор.

«Славецкая! Славецкая! — горело сердце Алевтины Владимировны, голова горела. —  Сколько можно? До каких пор? —     Она не видела дороги, шла близко к краю тротуара. —  Где силы взять, чтобы выносить надругательства мужа? И теперь —  Олег?  Подлецы!!!»
–– Бойся! —  дернул ее за рукав Петр Лукич: легковушку, ехавшую навстречу,  сильно заносило.
От его окрика Алевтина Владимировна обмякла и упала.
       ––  Царство небесное! –– вырвалось у  Бурцева.
 Наклонился, ожидая увидеть жену бездыханной. Но Алевтина Владимировна закопошилась, поперебирала пальцами и поднялась.
        –– Ха-ха-ха! –– гаркнула ворона с бетонной урны.
Небо опрокинулось! Тучи поползли по асфальту, вытягиваясь лохматыми щупальцами, хватая за ноги прохожих, засасывая  в свои  жерла!  Бурцев метался  как в преисподней: вот  сцапают, грохнут оземь, высосут кровь! Дверь мотается на ветру, веревочная петля сверху ––  влезть, и разом все кончить!
Очнулся. Долго-долго звенел кузнечик. Не сразу понял, что это в голове звенит. Постоял, перебирая губами, и наконец  выговорил:
–– Прощай, Алевтина.