Глава 14

На отшибе Серженска, откуда начинались зерновые поля колхоза «Светоч», расположился  крохотный  поселок из глинобитных побеленных домиков на два и на три хозяина, обнесенный  невысоким забором  с несколькими калитками.  Когда  Воронихин, забрав в профкоме ключи, отыскал на этом пятачке дом, где будет жить Ольга,  он подумал, что Ольге здесь понравится: во дворе акации, много сирени; сейчас они голые, но весной  будет дивно.
  Поднявшись по деревянным ступенькам на крыльцо,  постучал. Открыла  старуха  с сердитыми  глазами.  Отошла  внутрь коридорчика, тесного –– не развернуться.  Григорий Яковлевич поздоровался, она  не ответила.  Он отпер висячий замок. Пахнуло холодом, но не тем, что на улице, а таким, какой словно накапливается в жилых помещениях, которые надолго покинули люди. Огляделся.  Вот, значит,  квартира для Ольги?   Слева печь, сложенная по-крестьянски: без дверцы и поддувала, с двумя конфорками, куда закладывают дрова и оттуда же выгребают золу.  Прямо –– небольшое  окно.  За печью закуток. 
 Стало  обидно, что администрация завода  «пожертвовала» для лучшей его сотрудницы  такую  нищенскую хибару.
 
–– Ты, что ли,  будешь тут? –– в комнату вошел сосед, познакомиться.   ––  Дрова  в сарае,  не колоты. 
–– Не я. Приедет молодая женщина с ребенком.
–– С ребенком?! –– выросла как из-под земли  старуха. –– Не надо нам!
–– Что это значит?
–– Тут жила одна с ребенком, –– пояснил сосед. –– Бросит, шляется где-то, а он орет.
–– Ольга Августовна не такая.
–– А чё ж без мужика тогда?
Воронихин  не смог ответить.
Из поселочка он сразу поехал в больницу. Надо сказать Ольге, что с квартирой  не повезло: далеко, мол, от работы и  детского сада. А говорить, что это не квартира, а конура, не стоит, он все  равно  не отступится  от профкома:  или  нормальное жилье для  Славецкой, или пусть  ищут другого директора!

 С тем и явился, ожидая, что огорчит Ольгу. Но она так ясно улыбнулась ему, что  он снял очки и протер глаза.  Из палаты вышел  Поздеев,  тоже улыбаясь.  «Гм…  –– Григорий Яковлевич недоуменно  посмотрел на них. –– В лотерею, что ли, выиграли?»
А Ольга с Поздеевым и не собирались скрывать своей радости. Вчера она сказала ему: 
–– Знаете, когда я выходила  замуж, я по любви выходила, мне вдруг некстати подумалось, что это не  та любовь, что настоящая придет гораздо позднее.
       Воронихин что-то побормотал о квартире и предстоящих утренниках в Доме культуры, понял, что влюбленным сейчас не до этого, и простился.
      «Вот, значит, какие дела. Ладно…»

******

           Бурцев от жены ушел.  Сделал все, чтобы Славецкой некуда было отступать.
–– Да пойми же ты, –– убеждала  она отца, –– надо продавать дом.  Кому жить в нем? Продам, и ты получишь часть суммы.
––  Башку мою продай! Свою ты уже продала!
        Дочь уходила из Фросиной времянки, и он ничком падал на кровать. События последних недель сильно подорвали здоровье старика.  Надеялся, что Ольга с Алексеем будут жить дома, радовался, когда ехали к  ней в  больницу, а получилось-то наоборот.  Даже не вышла к ним! И врач прогнал.
       Старик теперь больше  дочери винил  Ольгу.
        –– Может, отступиться тебе, Саша? –– жалела его Фрося.   Оля говорит: ей  квартиру дадут.  А Вера с матерью будет.
        –– Сюда твоя Вера прибежит, сюда! В твою времянку! А Лизке надо продать, хахаль, видимо, наступает на горло!
Но однажды мрачно сказал Фросе:
––  Отдать бы ей деньги-то, заплатить за дом, да –– нету. Подожгу я его!
Дед Александр уже представлял, как разольет бензин по комнатам, как вскинется все пламенем,  начнут лопаться стекла, потом крыша займется...  Созданное его  руками пойдет на ветер!   Ну и пусть на ветер, пусть! Пусть никому не достанется!
–– Са-аша! –– смертельно перепугалась Фрося. Зная его, она  не сомневалась, что так и будет: спалит дом! А потом –– тюрьма? Да он еще до суда  умрет!
        –– У тебя, Саша, пять тысяч есть Верочке на приданое,  у меня –– две. Дочь моя сколь-нибудь даст.  Десять  найдем семейно,  а остальные будем просить у мира.  У нас в деревне, если беда у ково была,  миром выручали, потому што, если беда к кому другому заявится, опять миром помогут. –– Голос Фроси отнюдь не был твердым: старый мир сильно отличался от нового.
— У какого мира?! ––  взвился  дед Александр. –– Головонька, что ли, мир?
— Головонька — тоже.  Люди  все хорошие, Саша, нету плохих людей. Ты к им с добром подойди, они все тебе сделают.
— Лизка уже сделала!
–– Лизка беды не видела. Кто беду видел, у того сердце теплое. Сколь ей надо-то?
         –– Двадцать!
–– На год попросим, за год всяко рассчитаемся. Дом Оле отдадим, а все в ем жить будем, и кому худо будет, всех примем.
Дед Александр настолько измучился, что ему наконец стало все равно.   
        Сульдиковы, к которым они обратились первыми, сразу  дали недостающую сумму. То было чудо! Враг деда Александра –– Головонька оказалась нормальным человеком, и дед, хоть убей, не мог в это поверить. Он же представлял, что поручик если и даст рублей пятьсот,  то непременно после долгой битвы с Клавой.
         –– Клава… –– повинился, –– ты прости меня… ну, за парикмахерскую-то…
        И когда Елизавета Александровна пришла с работы, вручил ей деньги.
–– На! ––  легко  отдал, без злобы. ––  Переписывай дом на меня и делай теперь что хочешь!


*******


    Яна и Олеся готовились к  Рождеству.  Были вынуты из сундуков плетеные салфеточки, подсвечники, ангелочки с крылышками из сусального  золота,  несколько елочных игрушек, сохранившихся с незапамятных времен.  Рождество они отмечали двадцать пятого декабря –– так настояла Яна, считая «Олесино» Рождество неправильным.  Сестра не перечила, но седьмого  января  всегда  выстаивала в церкви  полную службу. На праздник обещались  быть Вацек, Ганна, Степан, вернувшийся  из армии, и Яна  по такому случаю решилась на «крупные траты».
        –– Торт сделаю.
    Она давно не  пекла торты и все же надеялась, что получится, как надо: в три яруса, с цветами и звездами. Газовую духовку Яна не признавала. Протопила печь, дала настояться жару.
   Олеся готовила на газу церковное блюдо: отваривала пшено. Газ в баллоне кончился, и она тихонько постукивала по нему пальчиками.
        –– Ты чего это? ––   увидев, удивился Август.
        –– У нас квартирант жил. Газу нет,  он стряхал баллон, и хватало еще чайник вскипятить.
        –– Так он –– стряхал!

        Август тоже попробовал встряхнуть, но тощая синяя струйка, показавшись, сразу исчезла.
        –– Нет, Олеся, придется твое пшено в печке доваривать.
        –– В ней торт сидит... –– Август заметил в глазах тетки обиду: не мог вовремя позаботиться!
Ему было трудно с тетками. Они для него ничего не жалели, но требовали  догляда за всем. Что-то не успел, упустил, не выполнил –– уже все, уже разобиделись.  Трудно было и в другом плане: они питались скудно, а он, имея приличный заработок, покупал продукты дорогие. Старушки стеснялись, не ели, и ему кусок в горло не лез. У Олеси ботинки стерлись, купил новые –– не надевает, ходит в стертых, уверяя, что ей так удобно, а новые жмут. 

«Не обращай внимания, –– советовал ему Вацек, –– они вже стары, с ума выжили».  Но как было не  обращать внимания, если всякий день рядом?
        –– К Вацеку поеду за баллоном, –– сказал Август. –– У него запасной  есть.
        –– Не треба. Потом  заказ сделаем.
 Август поперхнулся, заалели щеки;  ушел в свою комнату.
        Заняться было совершенно нечем.  Когда-то он говорил брату, что снова будет рисовать, но не рисовал, душа молчала. Взял книгу –– на полочке их было несколько,  квартиранты  наоставляли. Не прочел и страницы, как  заявилась Яна.
       –– Лампочку сильную ввернул, Август. Свету много нагорит.
       –– Да я же плачу за него.
       –– А куда тебе такой свет? Пробки перегорят.
       Вот и думай, куда себя деть?  А вечер длинный и хоть предпраздничный, а какой-то…  чужой.
       Олеся, так и не доварив пшена, уселась у телевизора смотреть детскую передачу «На добра ничь».   Август  присел рядом. На экране зайчик спать укладывался, приглашал и их с Олесей.  Олеся уже открыто зевала: тетки рано ложились спать. Август пялился в телевизор. Сколько  позади таких вечеров! А впереди сколько?..   «Как там мои? –– думал. –– Ольга давно не пишет, а ведь от нее одной узнавал новости, от Веры не добьешься: наболтает всякого… Как внук? Наверно, совсем большой».
Ему хотелось поговорить с тетками о дочерях, внуке… Но Олеся не знала семьи, а Яна рано рассталась с мужем, детей не было. Тетки не понимали его. «Было бы из чего вздыхать и седые волосы иметь!» –– фыркали. Олеся развлекала его рассказами о святых угодниках,   которые он уже   наизусть  знал. Надо было втянуться в эту жизнь, но Август не мог.
 Тетка уснула перед телевизором. Он вспомнил, что в его комнате форточка настежь –– вошел  и замер: на форточке сидела большая,  красивая  птица!  «Попугай, что ли?» –– мелькнуло в голове. Был случай, в Серженске к ним залетела канарейка. Бесхвостая, уселась на телевизор, косясь черной бусинкой глаза. Жила в доме, пока хвост не отрос, потом стала улетать. Но непременно возвращалась. И пела. Как пела! Усядется перед трюмо, разглядывая себя так и этак,  и заливается! Но однажды улетела и уже не вернулась.
–– Здоровеньки булы! –– сказал Август «попугаю». –– Ты откуда?

Пригляделся к птице: на голове черная жокейская шапочка, грудка и шейка серо-голубые, спинка  синяя,  хвост  черный с белой полоской –– не похожа на попугая. Чудо вспорхнуло и заметалось по комнате! Раз –– шлепнулось, не рассчитав расстояния, второй… Но больше уже не падало, кружилось по периметру,  то усаживаясь на  форточку, то снова принимаясь летать.
Август распахнул дверь: летай по всему дому! Но гость уселся на  печную вьюшку,  там и уснул.

–– Побачь,  який вышел! –– Яна с гордостью внесла торт.
        –– Побачь, –– в тон ей отозвался Август, показав глазами на «попугая».
        –– Снегирь!
        –– Нет, тот красный…      
        –– Всяки есть.
        Опасаясь, что потревоженная птица может испортить ее шедевр, Яна отнесла торт в кухню, и вернулась. Дотронулась до снегиря. Гость раскрыл клюв, недовольно зашипев, однако с места не сдвинулся.
 –– Самэ ленивэ з всих, –– сказала Яна.
 Август накидал на пол пшена, поставил блюдце с водой –– на случай если  гость захочет поужинать.  И хоть было совсем  еще рано, лег спать.

        Сон не шел. Вчера, идя на работу,  увидел бывшего одноклассника и  свернул с дороги, чтобы не слушать бестолковых возгласов, расспросов и приглашений в гости. Поначалу-то ходил по гостям, но  надоело. Застолье, фотографии, дети,  внуки –– обо всех подробно рассказывалось. Однажды Оксанка зазвала к себе,  и тоже –– о детях, муже, который рано умер. Смотрела на Августа, без слов умоляя: «Сойтись треба, ты один, я одна…» А он не мог сойтись с ней: выгорела душа. Стал  избегать встреч.  Только с Марысей было ему  хорошо: перекинутся при встрече парой  слов, и долго он потом вспоминает, во что  она была одета, как  улыбнулась, выказав чуть кривенький зубик.
        –– Позвоню домой! –– решил Август. –– Пусть даже Лиза поднимет трубку, все равно буду рад! 
        И уже думал  только о доме.   Там уже готовятся к Новому году.  Дед скоро установит капроновую елку, навесит фонарики, чтобы непременно красный был наверху. Будет музыка ––  детские Верочкины пластинки, она их слушает один раз в год. Вера будет  вынимать из коробки игрушки, что-то шепча над каждой и только потом отыскивая  для нее место на елке. Среди игрушек ––  обязательный домик, который  они с матерью когда-то склеили из открыток, придумывая, как сделать, чтобы светились окошки…
           «Нужно  к чему-то прибиваться», –– думал Август.
          Лег на спину, уставился в полоток.  В окно  светила  луна.  От ее света трещинки на потолке, казалось, задвигались, ожили. Август увидел  реку, стог сена, тропинки по берегу. Увидел  женщин, солдата с шашкой: женщины раскладывали соломенные циновки,  готовили обед,  солдат топтался рядом. У летней печки, зарывшись с золу, лежала курица, а на курице, поперек,  распластался котенок.   
        От такого видения  Августу  стало дурно.
        А снегирь до утра не шелохнулся. Утром захлопотал, застучал клювом в оконное стекло: выпускайте! Август взяла его в руки –– сердечко бьется, как загнанное.
         –– Как же ты вечером к нам попал? Вечером птицы спят. Что-то произошло у тебя? –– участливо спрашивал птицу. И подумал, что этот снегирь, может, такой же раздерганный, как и он сам.
        Вышел на улицу. Выпустил.  Снегирь  шелковой ленточкой скользнул по его ладоням. Сделал круг по саду меж белых, пушистых, словно в весенней кипени, деревьев, опустился на одно из них, что-то выклевывая с веточки.  И так захотелось Августу рассказать о своем ночном госте Вере! И он решился: вернется в Серженск.  Будет жить в общежитии, у частника  ––  да  где угодно, потому что  здесь родина, а там –– всё!

******

Григорий Яковлевич предложил Вере роль Снегурочки на детских утренниках.  Вера умела  увлекать и увлекаться, к тому же у нее коса настоящая, а не из пакли.  Но главное –– он хотел помочь ей  выйти из депрессии:  тяжело было видеть, как эта жизнерадостная девочка смотрит в одну точку, то вздрагивая,  изумленно  приподнимая брови, морща лоб, то, как маятник,  раскачиваясь  из стороны в сторону.
 Вера почти не спала по ночам. Если бы не дед и Фрося,  перебравшиеся  ради нее в большой дом, она бы, пожалуй, с ума сошла. Опершись локтями о постель, смотрела  на верхушку грецкого ореха за окном:  «Ведь мама не любит Бурцева, не любит!  Значит –– просто так? Как же это может быть –– просто так? А если  у нее всегда  было, как теперь?  Ведь это ужасно, ужасно!»
 Утыкалась лицом в подушку,  пробуя найти оправдание матери:  «Что-то случилось; она, быть может, заболела, с ума сошла, ведь нормальный  человек    не захочет такой жизни, а она захотела!»
  «Нет! –– вскакивала.  –– Это  не моя мама! Она  только  взяла себе мамины руки, голос, лицо,  волосы…»    В непереносимой  тоске   ходила по комнатам, как  по сцене театра, где представление закончилось, публика разошлась и зрительный зал  стал  темен и непредсказуем.

 –– Чего шарахаешься? ––  ругался с постели  дед.
 –– Сама не знаю.
Кукушка на часах отсчитывала три, четыре… «Спи! –– приказывала себе Вера. –– Спи!» Но не могла уснуть. Жалела мать, себя,  Олега Петровича, его мать, своего отца…
 От Олега Петровича она отказалась сразу: нет у нее права быть дополнительным несчастьем для его матери, и без того обиженной, оскорбленной  женщины. Но разлюбить  не могла и  верила, что он ее тоже  любит. Она никогда не собиралась за Бурцева замуж –– «замуж» было  что-то совсем иное,  не относящееся к ее  чувству; она  только хотела быть  рядом с ним: говорить, смотреть…
  В школе  кое-как отсиживала уроки.   
 –– Да  возьми же ты себя в руки! –– беспомощно суетился возле нее Сергей.  И не узнавал Веры.  Где та  смешливая девчонка,  которая  еще недавно рассказывала, как поют вороны на мусорной куче:  «Уселись, грязнущие,  вертят башками и поют скрипучими голосами, словно доски от забора отдирают!»
–– Сержка, для  чего люди живут?..
          –– Для пакости. Лично я живу только для этого. Шучу.

        Надо было вывести Веру из тяжелого состояния,  и Григорий Яковлевич дал ей  роль Снегурочки. Быть Дедом Морозом вызвался Поздеев,  у него сейчас отпуск.  Николай Иванович не стал бы  развлекать публику, если бы не Вера.  Он тоже хотел помочь ей.  Ведь она всех меряет на свой аршин, и можно только представить, как дико  ей  то, что случилось в доме,  какой убитой она себя чувствует.   
Ольга жила с Поздеевым. Все произошло просто: судьба свела  двух  избитых жизнью, но не изверившихся людей.  «Среди миров в мерцании светил одной звезды я повторяю имя,  не только потому, что я ее люблю, а потому, что мне темно с другими», –– напевал  Николай Иванович, переиначив  строки Анненского. Им было хорошо вместе. 

        Вера поначалу сердилась на Ольгу, хоть было понятно, что к Алексею она не вернется. Но  так  сразу? Это называется –– менять мужей, как перчатки! Но потом почувствовала, что сестра и Николай Иванович правы. Какая разница, сейчас или через год?  Алексей жив, здоров,  траура нет. Полюбили и сошлись, вот и всё, без всяких хитростей. Об Андрюшке Николай Иванович  заботится больше, чем родной отец. Вспомнить только, как Алексей заставлял Ольгу  брать на работу сына!  Чтобы, убегавшись там, Андрюшка спал, где попало, а потом, недоспавшего,   мать тащила его домой по холодным улицам;  а утром, сонного,  вела  в детский сад… 

Начались репетиции.  Поздеев старался втянуть Веру в игру, а ее заботило совсем не то: перед глазами  запечатленным фотоснимком стоял уход матери. На полу  коробки с ее вещами –– через минуту войдет  незнакомый мужчина, заберет.  Последние слова, обращенные к  дочери:  «Мы обязательно будем вместе, но пока  сама ничего не знаю». 
Воронихин, наблюдая за Верой, терялся:  такая Снегурочка  детям не нужна, отказаться от нее тоже невозможно.  Оставалось надеяться, что на утреннике  Вера  выйдет из  оцепенения.
Но случилось  иначе. На предпоследнюю репетицию Вера пришла веселой.  Не умея ничего скрывать или оставлять на потом,  она сразу выложила   Ольге,  что отец возвращается.
–– Звонил вчера, с дедом разговаривал, дед  сказал,  что  в доме  все теперь  по-другому,  места хватит всем, и вообще, пусть скорей приезжает!  Дед  вас с Николаем Ивановичем в гости зовет.         
       Ольга обрадовалась.   Зачем отцу чужая   семья, если  есть своя? 
       –– Дед баню хочет строить, говорит,  папка и Николай Иванович помогут.

 Сегодня Веру  не надо было втягивать в игру, она ее  сама искала. И когда по ходу действия Волк начал упрашивать ребятишек: «Давайте, детки, пожалеем дедушку Мороза, он уже старенький», а Вера  подтвердила: «Очень старенький: глазки не видят,  носик не нюшит»,  Поздеев схватил ее  в охапку  и  расцеловал.
         Под вечер, купив вина и продуктов, на такси поехали в Виноградовку. Город сиял праздничными гирляндами, вензелями, елочками в витринах магазинов,  искусственным снегом в них же;  на площади  улыбались набитые трухой Дед Мороз и Снегурочка.
        –– Нас тоже трухой набьют, –– подмигнула  Поздееву Вера. 
        Проезжая мимо почтамта, обернулась на  самый дорогой ей в Серженске дом: вот и кончено все! А как  мечтала вместе с Бурцевым встретить Новый год!   Бежала бы   к нему по холодным улицам, а он бы  ждал ее у почтамта.  «Эх, Олег Петрович, Олег Петрович!  А впрочем…  папка же вернулся.  Фрося говорит: «Ты свое думаешь, а Господь –– свое».
         Трасса от кирпичного завода повернула к Виноградовке, и сидящие в такси  увидели  непередаваемую картину:  по дороге тянулись арбы, запряженные лошадьми,  а за ними  пестрой толпой цыгане.  На серой дороге и под таким же серым небом табор казался  жалким,  обиженным.   
         ––  Куда ж они в зиму-то? –– охнул Поздеев.      
         ––  Да кто его знает, –– ответил шофер.  –– Странный народ.

         В Виноградовке топили печи, и над домами  вились дымки. Дед Александр стоял у калитки.  Он был сегодня хозяином, наконец-то хозяином, а не приживалой, которого могут  поместить в дом престарелых, и кто –– родная дочь!  В ожидании гостей он  всего наготовил: грибочки маринованные –– сестра прислала, ––  котлетки из судачка,  картошечка с мясом…   Выплатит долг –– и икра будет! Скоро тарань пойдет,   купит вот на две пенсии и  будет сам торговать: зимнюю таранку курортники с руками отрывают.
       –– Здравствуйте! –– поздоровался с ним   Николай Иванович.
       Подавая Поздееву руку, старик без стеснения  разглядывал его: что за ухаря  нашла себе Ольга?  Ничего,  скромный мужик. Хирург, значит?  Пусть Фросю посмотрит,  а то  у нее ноги  болят.
        –– А-аа, вот и приехал!  –– поднял на руки  правнука. –– Узнал меня, нет?
        Андрей заулыбался:  узнал.
        Ольге было странно, что Андрей не боится ее заполошного деда:  тот приходил в больницу, на повышенных тонах выговаривал ей  нелицеприятное, но Андрей не пугался.  Дед приносил ему какой-нибудь бублик,  который сын сроду не взял бы в рот, но тут брал  и ел. Неужели Андрей  чувствовал   беззащитность старика и откликался заботой, как умел?

       Пока шли до крыльца, дед  ревниво спрашивал Поздеева:
       –– Новый-то год где будете встречать?  Давайте уж тут;  да вообще давайте переезжайте, мы с Фросей во времянку уйдем, привычнее.
       –– К бане ближе, –– прыснула  Вера, сразу заработав отповедь:
       ––  Построим, так ты первая  мыться полезешь!
       Накрыли на стол. Андрей вскарабкался деду на колени, совершенно его осчастливив. Разговор был легким, словно всегда  жили под одной крышей.  Прошлого  не касались: было –– и хорошо, что было,  нельзя человеку без прошлого,  не человек он тогда.
        –– Дедушка,  –– заикнулась Ольга, –– мы с Николаем  поможем тебе  выплатить долг.
       –– Нет!  Сам  я начал, сам кончу!   
         –– Хозяйское решение! –– похвалил  Поздеев, не представляя, как сильно польстил старику.

        Выпили. Повторили. Фрося, раскрасневшись, запела «На Муромской дорожке»,  Николай Иванович подхватил, к огромному изумлению старика.  Ольга тоже  знала эту песню, повела второй голос.   «Хоть бы Головонька с поручиком зашли! –– был поражен дед Александр –– Прямо как на Урале после войны!  Соберутся улицей,  пьют, поют…»
       ––  Кто по правилам воевал, те и проигрывали! –– заявил, когда песня кончилась. –– Мы со студебеккеров в грязину-то снимали задние колеса, ставили на переднюю ось. Наше изобретение! Немцам не додуматься!  Сразу колея шире и проходимость лучше.

       Это было совершенно некстати,  не имело связи ни с песней, ни с обстановкой,  но деда никто не одернул и не фыркнул на него  недовольно.  Ну, думал человек о чем-то своем –– и  высказался. 
         Сидели долго. Дед Александр предлагал проект бани с большим  предбанником, столом, лежаком и кадушкой с квасом.      
       ––  Веники мне с Урала вышлют.
       ––  Да в  городской бане  полно березовых веников, двадцать копеек штука, –– засмеялась  Вера.      
       –– Не ври, –– не поверил он.  Но Николай Иванович кивнул: так и есть.
       –– Ну, и все тогда,  готовим бревна и строим.
      –– Ты хоть папку дождись, –– внучка  до боли сжала губы, удерживая хохот. 
      ––  Ты!..  Ты!.. –– вспыхнул как порох  дед, –– Дура ты!
      –– Еще поскучаешь без дуры, поплачешь в наволочку.  Уеду в институт,  пять лет не увидишь!   
       –– Уедь сперва!  Я  видел твой дневник: тройки одни!    
   
       Спать легли очень поздно.  Вера, закинув руки за голову, уставясь в потолок,  расслабленно  говорила Олегу Петровичу о своей любви к нему: «Как хорошо, что вы есть на свете! И не вздумайте утверждать,  что мои чувства к вам «смелая выдумка», что она чем смелей, тем дороже, тем скорее стирается грань между ней и реальностью.  Какую вы антимонию развезли, когда я ночевала у вас!  Мне кажется,  вы влюбились в меня первым, а мне уж от вас передалось. Вот поступлю  в пединститут… нет, лучше в театральный… а еще мне химия нравится.  А  если  у человека нет никакого дара, то он свободная молекула,   говорит химичка, и он  будет  прибиваться… он будет  … с молекулой…»  ––  по потолку заходили круги, на кухне  пискнула  молекула. Вера что-то еще хотела сказать Бурцеву, но не успела, уснула.

       Ольга и Поздеев тоже не сразу заснули. Говорили о том, что, конечно же, надо переезжать сюда, иначе для чего возвращение Августа? Надо  помочь деду  выплатить долг, но сделать это так,  чтобы ни в коем случае  не обидеть его.
       –– Что-нибудь придумаем, –– прижималась к Николаю Ивановичу Ольга, испытывая  к нему глубокую  нежность. И,  не зная, как выразить ее, какие слова подобрать, чтобы они не исказили это чувство, прошептала:  –– Где же ты раньше был, Коля?   



                =======================