Дорога в ад

Посвящается всем,
кто забыл путь домой



Я обнаружил себя сидящим на бровке, сложившим руки на коленях и положившим поверх свою бедную, чугунную голову. Последнее не было преувеличением. Моя голова была тяжелой и, вероятно, при ударе издала бы соответствующий металлу звук. В голове при этом было пусто. Чтобы думать о чем-то, нужны исходные данные, а я ничего не помнил, данные оказались старательно затертыми или перенесенными в другую папку. Я не помнил кто я, где я, как оказался на этой бровке. Проклятье, да я не помнил, что такое бровка!

Наконец мой мозг решил, что ему пора чем-то заняться, и, чтобы приобрести хоть какую то информацию, поднял мою голову. Теперь он наслаждался получаемой информацией. Вокруг было темно. Так темно бывает в узком глухом переулке, попавшем в ловушку стен, когда вне его сияет солнце и поют птички. Ни солнца, ни птичек обнаружено не было, но переулок действительно присутствовал. Точнее присутствовала подворотня, в глухом углу которой я и сидел.

Более менее разобравшись с «где», мозг принялся за «как». На этом фронте стоял зыбкий, но непроглядный туман, так что бойцы стреляли со своих мест в никуда. Внезапно передо мной упал коричневый пакет, что-то завернутое в почтовую бумагу. Я взял его и развернул. Внутри было несколько предметов. На самом верху лежал паспорт, далее шли две таблички и маленький календарь. Я схватился за паспорт и попытался выудить из него хоть какие-то сведения. С чтением у меня проблем не обнаружилось (видимо эти данные лежат слишком близко к операционной системе) и я быстро узнал, что документ мой, во всяком случае, фотография незнакомца на бумажке ассоциировалась у меня с моим лицом. Я узнал свое имя, год рождения, что ничего мне не сказало, и место жительства, что сказало мне и того меньше.

Календарь был заботливо открыт на страничке с октябрем месяцем. Кто-то заботливо обвел красным число тринадцать в столбике «ПТ». А синим, была сделана надпись «поздравляю с двадцатилетием, кретин!» и стрелочкой, указывающей на пол недели назад. Первая табличка порадувала жирной надписью «Добро пожаловать в ад!», а вторая уведомляла меня, что меня приглашают посетить военкомат. Я приподнял брови, изумляясь наивности людей, которые это писали. Стоит ли говорить, что я ничего не понял? Сверившись с паспортом, я обнаружил, что стрелочка указывает ровно туда, где происходил мой день рождения.

Далее мой мозг повел себя, как настоящая ОС, точнее винда. «Вы уверены, что хотите встать? Учтите, что это может плохо отразиться на работе системы», «Вы уверены, что хотите сделать шаг вперед? Некоторые системы могут работать некорректно».

Медленно, не чувствуя свое тело, на чистой автоматике, я выбрался из переулка. Слева высилась глухая кирпичная стена без окон и дверей, с желтой, облупившейся краской. Над зданием возвышались коричневые заводские трубы, из которых густой массой выплывал дым. Дым почти сразу переходил в облака, которыми было затянуто небо. Затянуто так, будто бело-серо-коричневый цвет является нормальным для небес. Хотя в тот момент мне было абсолютно неизвестно, как должны выглядеть небеса над головой.

Направо от меня, вдаль уходила дорога, вдоль которой росли очень жуткого вида деревья. Похоже, это были подрезанные тополи. Срез проходил где-то там, где должна бы была быть середина дерева, но вверх просто торчали относительно свежие ветки. И ни одного листика. Деревья были похожи на безмолвных часовых, которые внимательно смотрят, чтобы узник шел только в нужном направлении. «Шаг влево, шаг вправо, попытка к бегству – расстрел на месте!» - всплыло у меня в голове.

Наконец, прямо передо мной, стояла загаженная детская площадка. Пивные бутылки, окурки, пластиковые стаканчики и битое стекло с разной равномерностью были разбросаны по всей площадке. На древнего вида качелях, сидел несколько потрепанного вида мужчина, лет тридцати, с густой, но короткой каштановой бородой и такого же типа волосами на голове. Мужчина слегка раскачивался на качелях и монотонно повторял: «Зачем я это сделал». Надо признать, что вопросительной интонации не наблюдалось.

Я переступил через низенький, гадкой раскраски, заборчик и подошел к мужчине. Он никак не реагировал на внешние раздражители, не отвечал на вопросы, не менял позы и не показывал, что вообще заметил мое присутствие. При этом в качели он вцепился намертво, и попытки отодрать его от его гнездышка закончились полным крахом. Плюнув на это гиблое дело, я пошел в сторону здания маячившего в конце дороги со стремными деревьями.

Вокруг стояла мертвая тишина. Не было ни звуков города, ни его запахов. Словно эта улица была заключена в кусок янтаря, а я застыл там вместе с миром вокруг. Даже ветра не было. И от этого фраза, выведенная на первой табличке, начинала пульсировать в мозгу, заставляя сомневаться, бояться и вызывала желание закричать.

Я не выдержал этой пустоты и чтобы исправить хоть что-то, а если быть откровенным, то просто от леденящего спину ужаса, закрыл глаза и побежал по улице вперед, компенсируя гнетущую тишину своими нечеловеческими воплями…


* * *


Мой путь был прерван не самым оригинальным способом. Что-то больно ударило меня в живот, и я упал на землю, скорчившись от боли. Внезапно подкравшаяся мысль, заставила меня открыть глаза и посмотреть, не хочет ли тот, кто ударил меня, ударить снова. В целях закрепления эффекта. Надо мной висела толстая ветка, которая не слишком быстро, я бы сказал неповоротливо, поднималась, словно хотя упасть с большей высоты и превратить мой многосложный организм в примитивное пятно на щербатом асфальте.

Я вскочил на ноги и резво отбежал шагов на десять. Затем обернулся и с удивлением отметил, что ветка такой толщины не может так сгибаться, что бы выйти на уровень моего живота. Агрессии со стороны ветки больше замечено не было – она просто замерла сверху, словно и не шевелилась. Я сделал еще пару шагов в сторону, а потом упал.

Упал я в канализацию, поскольку какая-то добрая душа сдвинула люк в сторону. Еще бы табличку «добро пожаловать» повесили, уроды. К счастью, короткую трубу я пролетел, ничего не задев. Под самым потолком горел одинокий фонарь, запертый в толстое стекло и толстую металлическую решетку. Вокруг лежали какие то люди. При моем появлении они зашевелились и стали хвататься за выступы в стенах, трубы и вообще все, за что можно было зацепиться. Их было около десятка, и все они были мокрые, грязные и вонючие. Один из них, косо поглядев на меня, спросил:

— Новенький? Хватайся скорее!

Я хотел было спросить, зачем это надо, но потом услышал странный рокот и счел за благо послушаться. По центру гадкой канализации протекал неглубокий ручей зеленой жижи. Из-за угла внезапно вылетела жутковатая зелено-коричневая масса. К ручейку пришло братское пополнение и решило изба¬вить его от чести обтекать ноги кучки грязнуль. Я держался за не слишком толстую трубу, шедшую по пути из стены в стену. Поток жижи захлестнул меня, стараясь вырвать из моих, ставших неожиданно цепкими, пальцев трубу. Ему это не удалось, но один из впереди стоящих оказался слабоват для такого на¬пора. Он пролетел мимо меня с диким воплем, который оборвала вода, хлынувшая несчастному в рот.

Борьба с водой, или тем, что я предпочел бы называть водой, отнимала все силы. Вода пыталась забиться в рот, оторвать меня от трубы и просто не дать мне увидеть хоть что-то. И ровно в тот момент, когда я решил, что сопротивление не стоит таких усилий и пора отпустить руки и стать унесенным, поток воды резко сошел на нет.

Я грохнулся на грязный мокрый пол и попытался встать. Это удалось мне со второй попытки. Я на скорый глаз огляделся и понял, что из канализации есть всего три выхода – в направлении, откуда течет вода, куда она течет и тот, откуда я свалился. Никакой лестницы там не оказалось, а проползти по гладкой бетонной трубе три вертикальных метра, нечего было и думать. Мои товарищи по несчастью кое-как встали и снова стали поспешно хвататься за какие-то выступы. Я вновь схватился за свою трубу, но на этот раз одну руку я согнул в локте и этим самым локтем уцепился в спасительную трубу.

Второй раз бороться с водой было и проще и тяжелее. Я уже устал от прошлого противостояния, а тут новое, но с другой стороны, я схватился поудобней. После этого вала я даже не упал, хотя это и было сложно.

— Ребята, если мы будем здесь стоять ступором — нас просто измотает и унесет, — обратился я к своим невольным коллегам. Коллеги хмуро посмотрели на меня и отвернулись, словно с отвращением. Один даже презрительно хмыкнул, но потом спросил:

— И что же ты предлагаешь?

— Пойти навстречу воде. — Он начал с сомнением качать головой, и я поспешно добавил, — Там могут быть боковые ответвления!

Видя, что я его не убедил я крикнул с угрозой, перекрикивая шум приближающейся воды: — После этой волны я бегу туда, а ты как хочешь!

Сразу после того, как вода схлынула, я выполнил свою угрозу и побежал вперед. Позади я слышал шлепки нескольких пар ног по лужам. Я завернул за угол и убедился, что в конце плохо освещенного туннеля есть три пути. Направо, налево и прямо, которое резко превращалось в «наверх». Только вот туннель представлял собой двухсотметровую полосу препятствий, с наваленными бочками, бетонными блоками и полным отсутствием труб, за которые можно схватиться.

— Пойдет вода — садитесь с той стороны блоков, упирайтесь в них спиной и молитесь! — прокричал запыхавшийся голос сзади меня. Я коротко кивнул головой и побежал, не оглядываясь, не боясь, не веря…

Поток воды старательно пытался вымыть меня снизу, а заодно и раздавить об блок. Тот неприятно вдавливался торчащими тут и там камнями в спину, а потоки воды должны были оставить серьезные синяки на грудной клетке. В какой то момент, сзади меня послышался оборванный водой крик, но я не стал оборачиваться. Так мог кричать только тот, кого уже унесло.

Нам понадобилось четыре потока (считать время иначе не имело смысла), чтобы добраться до развилки. Добрались только я и человек, ответивший мне на мое предложение. Я исхитрился прыгнуть в правую трубу, он — в левую. Мы оба тяжело дышали и лишь усилием воли сохраняли вертикальное положение в пространстве.

Немного отдышавшись, я наконец-то собрался посмотреть, что происходит. Мое ответвление уходило направо, в углу я заметил крысиную нору и, видимо, ее же какашки. Это убедило меня в том, что в этот закуток вода почти не забирается. Проверить сие утверждение с помощью зрения или осязания не представлялось возможным, поскольку все стены были мокрыми. Будто вода здесь стояла месяцами, противореча крысиным какашкам. Я вяло ухмыльнулся, представив судебный зал, в котором крысиные испражнения дают свидетельские показания об уровне воды в коридорчике. Если бы я так не вымотался, я бы, наверное, обрадовался, что что-то вспоминаю.

Ответвление моего напарника не переходило в другой коридор, но справа в нем была железная дверь с небольшим навесным замком. Товарищ мой, к этому моменту уже прилаживал к замку кусочек арматуры, подобранный им где-то рядом. Хмуро покосившись в мою сторону, он произнес ни к кому конкретно не обращаясь (читай: обращаясь ко всем одновременно):

— Только бы не вода…

В каком-то смысле ему повезло: после грубого применения рычага замок слетел, и из открывшейся двери выплеснулись нечистоты. Они мгновенно вжали моего товарища в стену и начали постепенно, но довольно быстро ползти в мою сторону. Пока я стоял в ступоре и пытался понять, что это должно значить и имеет ли смысл помогать моему напарнику, налетел новый шквал воды и снес часть кала, неудержимо ползущего в мою сторону. Этих нескольких секунд передышки мне хватило, чтобы развернуться и побежать по своему коридорчику. Десять метров бега по коридору показались мне марафонским забегом, а оглушительный грохот воды в замкнутом пространстве навеивал ассоциацию с аплодисментами.

Я завернул за угол и увидел, что заворачивать было особо некуда. Там был узкий, всего пол метра шириной, коридорчик, почти сразу превращавшийся в лестницу. Вяло и торопливо возблагодарив Аллаха за то, что лестница шла вверх, я побежал, выставив одно плечо вперед и внимательно глядя под ноги — по ступеням стекала какая-то гадкая, болотного цвета, жижа и я старался не поскользнуться на ней. Именно то обстоятельство, что я не смотрел вперед, помогло мне без лишних сомнений проломить перегородку из фанеры. Я ее просто не заметил, а потом и замечать стало нечего.


* * *


Я оказался в небольшой комнатке, которая возможно служила жилищем каким-то неудачливым гос. работникам. У противоположной стены стоял диван-инвалид с обломанными ножками и пружинами, торчащими сквозь изжеванный поролон и зеленую обивку. Справа примостился древний письменный стол и торшер с погнутой ножкой и треснувшим абажуром. В углу покоился трехногий стул, некогда дополнявший композицию. У левой стены стоял шкаф с открытыми дверцами, и лежала вешалка, на которую ни¬кто, никогда и ничего бы уже не повесил. Над вешалкой на стене висела старая картина, на которой скорее угадывался, чем просматривался Ильич. Вся комната была покрыта толстым слоем пыли.

Пыль от упавшей перегородки еще не успела взметнуться, как я обрел частичку памяти, за которой, как за веревочку потянулись другие воспоминания. Именно в этой комнате, или ее точной копии, я когда-то давно, в девятом классе, потерял девственность. Хотя правильнее было бы сказать «избавился от девственности». Девственность, как я теперь вспомнил, всегда казалась мне скорее недостатком, чем преимуществом. Причем, не только моя.

Возле моей школы был разрушенный дом, в который мы с одноклассниками с радостью лазили после, до или во время занятий, причем последнее чаще всего. Была в этом доме комната, возбуждавшая наше любопытство тем, что она была заперта на висячий замок, который мой одноклассник в свое время взломал так же, как и мой неудачливый попутчик из канализации. Внутри было темно, в одном углу протекала крыша и еще была настенная лестница на чердак, которой никто так и не воспользовался.

Весной девятого класса я и моя одноклассница оказались там во время занятий и по паре бутылок пива на лицо, убедили нас, что нам стоит заняться сексом. Мы занимались этим прямо в центре комнаты, стоя, поскольку решили, что не хотим доверять свои единственные тела дивану. Секс был неприятен, неудобен и оставил после себя неприятный осадочек. Этот осадочек и убедил меня поскорее расширить свои познания в предмете межполовых отношений, поскольку я решил, что должно ведь быть лучше!

Воспоминания пронеслись быстрой чередой картинок перед глазами и заставили мои лицевые мускулы изобразить абсолютно неуместную улыбку умиления, которая тут же исчезла в связи с появившимися обитателями этой комнаты. Местная фауна была представлена выводком червей, толпой комаров и неисчислимыми легионами крыс, которые стали выбираться из уютных щелей и дыр и нестись куда-то в правый дальний угол. Именно там должна была находиться лестница на чердак в оригинальном варианте, но здесь я приметил лишь небольшую дыру.

При взгляде на крыс торопливо устремившихся в этот лаз, у меня в голове всплыла фраза «что делать капитану тонущего корабля, если он – крыса?». Я быстро оглянулся и убедился, что испражнения уже достигли подножия лестницы, длинна которой, вдруг показалась мне очень уж небольшой и я, не желая оказаться утопленным в какашках, рванул к крысиному лазу. Места было не ахти как много, но ползти было можно. Лаз шел под небольшим наклоном вверх и я, преодолевая отвращение и расталкивая крыс, полз вперед. Крысы возмущенно пищали, недовольные таким соседством, но не собирались отвлекаться на то, чтобы наказать виновника их неудобств, сиречь вашего покорного слугу. Я вспомнил, что крысы всегда знают, где находится выход и начинают сходить с ума, если в случае опасности такового нет. Этот плод работы иссушенного беспамятством мозга немного утешал, но это же отнюдь не означало, что там, где смогут пролезть крысы, смогу пролезть и я!

Метров через пять мои опасения начали плавно переходить в панику: лаз начал сужаться. Мне было все труднее лезть вперед. Крысы начали беспокоиться, ведь я закрывал собой весь проход. Некоторые успевали пролезать, другие начали кусаться, хотя и не столь злобно, как могли, я думаю. Стены были земляными, что позволяло некоторым крысам прорывать проходы и, тем самым, расширять для меня проход, но очень немногие из них пытались предпринять такие разумные и полезные действия. Я полз вперед, стараясь не обращать внимания на то, что некоторые грызуны собрались проделать себе проход сквозь мою одежду.

Еще через несколько метров я оказался перед дырой в метровой бетонной стене. Дыра была явно маловата даже для моей тщедушной комплекции. Я вжался в одну из стен и выдохнул как можно больше воздуха, давая крысам проползти вперед. Они неуютно щекотали мое лицо своими хвостами и царапали коготками, но ползли вперед, не причиняя мне иного вреда. Это удовольствие продолжалось еще пол минуты, а потом я почувствовал, как холодная жижа начинает затекать мне в ботинки. Извернувшись, я посмотрел назад и увидел, что сплошная коричневая масса уже лижет мне пятки, а все пространство между мной и ею заполнено перепуганными крысами.

Плюнув на все, ошалев от страха, я пополз вперед. Грызуны немедленно взбунтовались и попытались урезонить меня массой укусов, многие из которых были весьма чувствительны. Мне хватило ума лезть, вытянув руки вперед, и я смог ухватится за неровный внешний край стены. Крыса, хвост которой я нечаянно прижал, цапнула меня за палец и довольная побежала дальше по своим крысиным делам, а я попытался втащить себя в дыру. Узкие стены не позволяли мне ни вдохнуть, ни нормально подтянуть себя вперед — стены зажимали локти, так что мне приходилось лезть по несколько сантиметров за рывок. Мерзкие грызуны были солидарны со мной во мнении, что это слишком медленно.

Дело пошло быстрее, когда я смог высунуть локти из дыры, но к этому моменту я уже добрых пол минуты не делал ни единственного глотка воздуха и легкие горели огнем от непреодолимого желания заполучить в свое распоряжение пару литров милого их сердцу газа. Стараясь не паниковать, я упрямо продолжал лезть вперед.

Не знаю, как мне это удалось, но я таки смог не остаться хладным куском изжеванного мяса лежать в дыре, в шаге от спасения. Спасение являло собой покосившуюся железную дверь, висящую на одной петле, из-за которой пробивались лучи света. Дверь находилась в паре метров от выхода из лаза. Я вывалился наружу и, пробежав несколько метров, грохнулся на асфальт. Я дышал, и это было все, что имело значение.


* * *


Минут через двадцать я нашел в себе силы подняться. Я оказался в еще одном тупичке этого милого места. Справа был виден выход на уже знакомую улицу, а слева была установлена водяная колонка под крышей, в виде беседки. Оглянувшись, и убедившись, что каловая масса осталась булькать на пару сантиметров выше порога, я пошел к колонке. Моя одежда успела поистрепаться, как и я сам. Я был покрыт неравномерным слоем пыли грязи и слизи. В дополнение, по всему телу были разбросаны крысиные укусы, которые чесались и слабо кровоточили.

Из колонки лилась только ржавая жижа, подвергать тело обработкой этим, мне не хотелось, и я ограничился обтряхиванием. Почистившись до необходимого минимума, я вышел на улицу. Вышел я примерно посередине участка между детской площадкой, где все еще сидел апатичный мужик, и канализационным люком, откуда доносились редкие булькающие звуки. Я пошел направо, в сторону люка, внимательно оглядываясь по сторонам, да и под ноги посматривая. Мне не хотелось ни повторять давешние приключение, ни находить новые приключения в таком же роде. Если на то пошло, я предпочитаю самому что-то делать, чем что бы со мной что-либо «приключалось».

Возле дерева, попытавшегося превратить меня в коричневую кляксу на асфальте, я притормозил и, на всякий случай, попытался обойти его. Это оказалось невыполнимой задачей. Стоило мне сойти на тротуар, как к горлу подступала тошнота. Так же легко, как приходила, она отступала при отходе немного назад. Еще пару секунд мне понадобилось, чтобы принять решение, и я с опаской двинулся меж деревьев. Атаковать меня, на этот раз, никто не собирался, и я прошел следующие пятьдесят метров без особых проблем. Проблемы появились, когда налево начала отходить еще одна улочка. Я уткнулся в еще один «тошнильный» барьер, по инерции пройдя несколько шагов. Меня вывернуло наизнанку, но я сподобился отползти назад. Оказалось, что рвотные позывы продолжались, стоило раз стошнить. Еще добрых десять минут моей жизни ушли на обогащение пейзажа разноцветными лужицами, тяготевшим к желтым и красным оттенкам.

Кое-как отдышавшись, я пошел налево, остерегаясь новых рвотных «сюрпризов», но смог пройти свободно. Пройдя между двумя кирпичными, пятиэтажными остолопами, я обнаружил себя в небольшом дворике. Уродливая помятая зеленая железная дверь щербато скалилась на меня добротными вмятинами, которые кто-то не пожалел оставить. За дверью оказалось обычное парадное на четыре квартиры, с лифтом. Я не стал его вызывать, поскольку внезапно пробудившаяся память, подсказала мне, куда мне следует идти. Я когда-то жил в этом парадном. Несколько часов и одну жизнь назад.

Я поднялся на третий этаж, в квартиру, которую некогда считал своей. Стоило ли удивляться, что квартира оказалась сгоревшей? С трепетом толкая остатки двери, я сумел с сарказмом выдавить в свой мозг мысль о том, что теперь я – погорелец. Сгорело все.

Дверь в мою комнату не сохранилась, но зато внутри, у левой стенки, обнаружилась моя кровать, тоже подгоревшая, но на общем фоне – целая. У меня перехватило дыхание, когда я направил свой взгляд в ту сторону. На кровати сидела прелестная и абсолютно голая девушка. Она прижала ноги к груди, обхватила их руками, и, слегка раскачиваясь вперед-назад, беззвучно плакала. Вся беда была в том, что я ее знал.

Это была моя первая любовь. И она до сих пор не прошла.

Я присел рядом с ней и слегка приобнял. Было видно, что ей наплевать на ее, несколько экзотический, если спросить меня, костюм. Ей вообще было на все плевать, кроме чего-то из-за чего она сейчас плакала. Давным-давно, в далекой-далекой галактике моей школьной жизни, она отвергла мои ухаживания, но сейчас я хотел ее… утешить. Причем только утешить.

Она посмотрела на меня, и сердце мое защемило, словно его положили на порог, а потом захлопнули дверь, и его зажало между косяком и этим нелепым устройством для создания приватности. Она прижалась ко мне и, всхлипнув, начала говорить. Слова потоком лились из нее. Она рассказывала мне, что она меня безмерно любит, и полюбила, как только я пропал из ее жизни, когда до нее дошло, ЧТО она потеряла; что она долго меня искала, но так и не нашла; что теперь она несчастна, потому что считает, что предала меня, перестав искать. Я твердил ей, что ей не за что извиняться, что это не ее вина, но ее слезы не останавливались.

Я попытался ее поцеловать, но она отстранила меня, чтобы вывалить на меня страшную правду, чтобы убить меня прямо на том месте, где я сидел:

 — У меня сифилис. А еще СПИД, гонорея и Бог весть, что еще… Мы не можем быть вместе, да и времени на это нет. Мне осталось жить всего пару дней, если не меньше.

Я замер. Я не знал, что может быть больнее. Она сидела в двух шагах от меня, но, в то же время, находилась в миллионах миль от этого подгоревшего дивана в сгоревшей комнате, сгоревшей квартиры, неизвестно где находящегося дома. Она была прекрасна. Красивее любого другого человеческого существа. Даже белые пятна, оставшиеся на тех местах, где ее руки держали колени, не портили ее красоты, но выносили приговор. Раньше она была далеко, но была надежда, теперь она близко, а надежда – издохла. Ее труп лежит у меня на сердце и разлагается. И попахивает. И давит. И я встал и отошел.

Это был самый мерзкий поступок в моей жизни. И хуже его ничего не случалось и не случится. Я отошел от женщины, которую любил, и которая нуждалась в моем сочувствии. Но я знал, что все кончено. Возможно, моя жизнь – тоже. И тогда я убил ее. Мне пришлось задушить ее, а она просто слегка улыбалась мне, прощающая и благодарящая. Она поняла, что это было то наивысшее проявление любви, которое было возможно в этой ситуации. И пусть боги, если они все-таки есть, не допустят, чтобы кто-либо еще попал в ситуацию, когда лучший подарок любимому человеку – смерть.

Я не знаю, сколько я там просидел, но срок этот был значителен. Мне требовалось время, чтобы заключить мир с самим собой. Мир заключен не был, но высокие договаривающиеся стороны пришли к выводу, что временное перемирие сойдет. И тогда я встал и пошел в соседнюю комнату.

И вот тут мне поплохело по-новой. Наверное, стоило остаться с трупиком любимой — было бы не так больно.

По всей комнате были разбросаны разнородные предметы и, видя каждый из них, я что-то вспоминал. Разбитые пивные и водочные бутылки оставили меня почти равнодушным, хотя выпить сильно захотелось, а вот гитара с порванными струнами, проломанной декой и поведенным от влажности грифом, за¬ставила меня всхлипнуть. Рядом с гитарой примостился истерзанный трупик плюшевого медвежонка. Мне подарили его, когда мне было лет двенадцать, но он остался очень милым, пушистым и приятным по сегодняшний день. Не знаю, кто решил, что взрослым плюшевые игрушки не к лицу.

В луже красного портвейна лежала толстая тетрадка, которую я не узнал, пока не открыл. Это были мои стихи. Когда-то. Бумага в луже размокла и покорежилась, влага, плесень и какие-то жучки с радостью стерли оттуда все слова, а я не мог вспомнить ни одной строчки. Рядом, в порванном ящике, при¬строилась куча потускневших фотографий. Фотокарточки родных и друзей заставляли что-то странное колоть мне глаза и щипать нос. Кучки тряпок радостно сообщали своим присутствием, что моя любимая одежда превращена в никуда не годные, вонючие и грязные, тряпки.

Я не знаю, сколько я там просидел, но, видимо, долго: ноги, подкосившееся при взгляде на все эти радости закончившейся жизни, успели занеметь. Во мне душной волной стало подниматься новое чувство. В глазах потемнело, когда гнев затопил меня и заставил встать. Остатки прошлого стали разлетаться под моими яростными ударами, а стены звенели от моих криков. Я кричал о том, что ненавижу все это и что мне оно не нужно; что я ненавижу свою прошлую жизнь и отказываюсь от нее; что я ненавижу тех, кто создал это место — богов ли, дьяволов ли. Я долго кричал и бушевал, я превратил в пыль или кашицу остатки того, что было моим Я, и оказался весьма доволен.

Происходившее дальше, напоминает сон, который забываешь, стоит лишь открыть глаза, и в лучшем случае остаются обрывки воспоминаний и смутные ощущения. Ощущения подсказывали, что я превратился в ураган, который разносил все, что попадалось на моем пути. Я куда-то шел и уничтожал все на своем пути. Бывших друзей, которые за что-то пытались меня избить — я разбросал их всех по какой-то комнате и долго бил какими-то предметами. В огромном зале я увидел собрание произведений искусства, которые мне когда-либо нравились. Они пылали. Горели тома стихов Губермана и Лермонтова, Есенина и Блока; горели тома Шекспира и Саймака, Азимова и Достоевского; полотна да Винчи и скульптуры Микеланджело; фуги Баха, симфонии Бетховена; непрочитанные свитки Александрийской библиотеки и прочее. Все то красивое, разумное, невероятное, что сделали люди — горело. И мне было плевать. Я просто прошел дальше, стоило только Венере Милосской рассыпаться на мелкий щебень,  смешаться с Роденовским «Мыслителем», и оказаться усыпанной пеплом, оставшимся от «Демона» Врубеля. Какие-то клетки, полные людей, дерущихся за каплю воды и крохи хлеба, я проскочил не глядя: их желания были мною давно забыты. Я хотел лишь мести.

Кто-то постепенно, шаг за шагом, приоткрыл передо мной завесу беспамятства и я увидел все, что мне было дорого на протяжении всей моей жизни. И все это было уничтожено. И мне косвенно давали понять, что виноват в этом — только я. И я хотел найти того, кто за это ответственен. Я хотел его голову, тело и душу. Я хотел, чтобы каждая клеточка его тела испытывала боль — вечно; чтобы все, что дорого ему уничтожалось на его глазах и поднималось из праха и снова уничтожалось — вечно. Сквозь пелену гнева в голову пробилась мысль, что врученная мне табличка не врала, это действительно ад, а мне, наверное, лучше было стать унесенным водой в канализации. Возможно, следовало просто сдаться в самом начале.

Я затолкал эту мысль подальше. В тот момент не было места сожалениям, лишь мести. И я шел мстить сквозь свои бывшие привязанности.


* * *


Я обнаружил себя стоящим на пороге здания в конце улицы. Идти больше было некуда, да я и не хотел куда-либо еще. Я был уверен, что там я встречу кого-то самого главного. Синяя вывеска возле дверей попеременно сообщала то о главном управлении МВД, то о военкомате, то о каких-то и вовсе неизвестных мне инстанциях. Кажется, я выломал толстые стеклянные двери, хотя я не могу объяснить, как бы это у меня получилось.

Мой гнев стал почти виден мне. Он представлялся мне каким-то темным существом всегда стоящим немного сзади и правее. Его можно было увидеть только периферийным зрением, но я и не хотел его рассматривать. Я взлетел по лестнице на второй этаж и оказался в небольшом холле, усыпанном дверями. Они были везде: на стенах, на полу и даже парочка на потолке. Я не стал особо удивляться, тем более что вскоре из-за одной из боковых дверей раздались крики, а потом оттуда вылетел маленький черт. Во всяком случае, я думаю, что это был черт.

Он был низеньким, мне по пояс, приторно-поросячего цвета, с небольшими копытцами и пятачком, но длинными клыками и мощным хвостом. Ушей у него вовсе не было. Он посмотрел на меня несколько удивленно, а потом превратился в моего напарника по канализации, улыбнулся, помахал рукой и исчез. Крики из-за двери продолжались:

— Ротозеи! Придурки! Как вы могли его прошляпить?! Я вам всем жопы на глаза понатягиваю! Вы у меня ****ы пол века видеть не будете! На землю сошлю и с земли достану!

Крики эти меня нисколько не трогали, но я решил посмотреть на того, кто их создает, подойдя к нужной двери и заглянув в комнату. Там в небольшом, но внушительном зале с мраморными колоннами, изящными канделябрами с толстыми свечами и охренительно большими панно, изображавшими всяческие мучения и лишения, выпадающие на долю человеческую, несколько чертей прятались от парня лет двадцати. Он бегал по залу и пытался ухватить бесенят за пятачки, но те ловко убегали, пытаясь исчезнуть. В такие моменты парень, каким то странным образом хватал их за хвосты и вытягивал обратно.

Заметив меня, он надулся, как готовый лопнуть надувной шарик, глаза его покраснели, и он, забыв о чертях, двинулся в мою сторону. Черти сразу исчезли, а он начал ожесточенно ругать меня:

— Ах, ты пидарас, пожаловал, таки! Приперся к Богу в гости и давай все расхуяривать! Так значит? Никакого, ****ь, почтения к старшим, ****обол! Еще и пол века не прожил, а уже готов со своим, сука, гневом меня, тысячелетнего, ахуительного Бога на кусочки разодрать? Я тебе щас пятиведерную клизму в мозг засуну, и проворачивать буду, пока не заскулишь!

Его речь меня порядком насмешила. Особенно насчет его мнения о себе самом — он может, и был Богом, но насчет «ахуительного» он, кажется, переборщил, пересупил и переушил. Приступ смеха был таким сильным, что мне пришлось сесть, а слова продолжавшие потоком изливаться на мою бедную голову, почти не достигали моего сознания. Общий смысл, кажется, сводился к тому, что отныне мне отказано в праве посещать рай, коим, и является это место, ибо тут человек может избавиться от своей чело¬вечности. Завершение речи было лаконичным и очень понятным:

— Пошел на *** отсюдова, фрик!

Одновременно с окончанием фразы, подо мной открылась дверь, и я улетел в пустоту, чтобы обнаружить себя вернувшимся в свою обычную жизнь, где все, что мне дорого было целым, и я мог дальше пользоваться правом, прикасаться ко всему этому. Радовало одно – я смеялся. Все это было просто сном, а я — смеялся, просыпаясь. И меня уже не волновало, что простыню можно было отжимать от пота, а руки дрожали так, что я сломал две спички, пока пытался подкурить.

Очень реалистичный был сон, но сон ведь!

Не так ли?...





Более позднее примечание. Через несколько месяцев мне приснился чертенок, такой как я лицезрел в моем странном сне. Я готов заложить руку, что это был тот же милый персонаж, с которым мы пережили абсолютно не милое приключение в канализации. Он снился (я настаиваю, что в данном предложении это "active voice") мне около получаса, во время которых путано объяснял, что он весьма сожалеет о том, что случилось, оправдываясь тем, что "Бог" прошел процедуру омоложения буквально за пару дней до моего прибытия и его, как всегда, шкалило и заносило. Не знаю. Я ему не очень поверил. Максимум, что я могу себе позволить в отношении этого эпилогового происшествия -  это описать его здесь. За сим должен откланяться...