Три дня

"Уваров Андрей Романович... образование высшее, женат, проживает в г.Сватовка Донецкой обл., проживает в частном доме с женой и сыном, работает мастером сварочного участка завода "Метиз"... не имеет... не привлекался... не был... Причина попытки самоубийства - семейные конфликты на бытовой почве" (из материалов прошлогоднего закрытого следственного дела).

1

Уваров с минуту постоял на крыльце, рассеянно глядя на только-только начавший погружаться в вечерние сумерки двор, прикурил сигарету, всего раз затянулся, нервно выбросил ее и спустился на просыпанную до самой калитки песочную дорожку. Некоторое время его взгляд бесцельно скользил от предмета к предмету, не задерживаясь нигде долго, пока не уперся в оскалившуюся обломками гнилых досок и частью уже заросшую бурьяном дыру в заборе, отделяющем двор от соседского. "Так и не заделал". Существовало еще много другого, до чего так же не дошли руки, может быть, и поважней забора, но эта застарелая дыра особенно бросалась в глаза, и даже за четыре года своего существования не сделалась привычной. Уваров заставил себя отвернуться и стал смотреть на серую, с заплесневелым боком, собачью будку. Еще месяц назад там жил Тарзан - умный беспородный пес, необыкновенный любитель соленых огурцов и "донжуан": несмотря на отнюдь не молодой возраст, едва ли не каждой ночью несколько часов своего собачьего сна тратил на беготню по городским окраинам, ошеломляя своим здоровьем местных шавок. Теперь его убили; наверное, какие-нибудь пацаны, из любопытства... Если что и требовало ремонта в первую очередь, так это - сам дом. Плешивая штукатурка, едва не вываливающиеся из оконных проемов ветхие рамы; стены, крыша, перекрытие - все это требовало уйму времени, а главное - денег. Из года в год ремонт откладывался в ожидании "лучших времен", которые, пожалуй, существовали больше в мечтах и проектах, чем даже в очень отдаленной перспективе. "Теперь дом долго не увидит ремонта... Впрочем, кто его знает? Может быть, и не так".

Он быстро вошел в приткнувшийся одной стеной к дому сарай. Постоял у двери, прислушиваясь к тишине двора, и, удовлетворенный результатом, протиснулся дальше между раскуроченным холодильником и ящиками с картошкой в едва освещенную микроскопическими, под самым потолком, окнами глубь сарая.

Почти все пространство было заставлено, завешено и завалено бесчисленными коробками, ящиками, тряпками, железяками, невесть как поместившимися в столь небольшом строении. Вдоль сарая, под самым потолком, протянулась массивная балка, утыканная согнутыми в виде крючков ржавыми гвоздями; на некоторых из них висели куски проволоки, веревки, изношенная одежда - в общем, чрезвычайно необходимые в домашнем хозяйстве вещи. Один угол занимал наполовину разобранный мотоцикл; довести его до ума не хватало энтузиазма, а выбросить было жалко. Оставалось немного места у торцевой стены - свободная от хлама площадка, два на два метра, где на запятнанной клеенке, разложенные толстым слоем, сушились семечки.

Уваров подошел к замызганному потеками краски и побелки бывшему кухонному столу, снял с него наполненное мелом ведро, бутылки с олифой, воняющую бензином канистру и уложенные один на другой пустые деревянные ящики; потом, стараясь не шуметь, подвинул пустой стол в середину свободного квадрата, давя и раскидывая его ножками семечки. Снял со стены моток новой капроновой веревки, присел на край стола, подвернул ее конец и завязал один поверх другого два узла. Получилась маленькая петелька. Он продел в нее свободный конец веревки, влез на стол, но передумал и спустился обратно. Среди лежавших на этажерке потрескавшихся обмылков раздобыл почти целый кусок коричневого хозяйственного мыла, задумчиво походил взад-вперед возле стола, плюнул на мыло и попробовал им тереть веревку, но сразу бросил занятие, забрался на стол и привязал петлю к балке. Намотав на руку веревку, присел, всем весом тела повис на ней и, убедившись в ее прочности, спрыгнул со стола. После этого, разбрасывая во все стороны черными брызгами семечки, затолкал стол на место, зачем-то поставил обратно на него бутылки и ведро, и вдруг, точно опомнившись, в два прыжка подскочил к двери и долго стоял, приложив к ней ухо.

Стало уже почти совсем темно. Он вернулся к петле, подержался за нее, с трудом доставая рукой. Затем взял пустой ящик, поставил его под петлей на бок и... сел на него, машинально вытащив сигарету. Так просидел он несколько минут, вдруг увидел сигарету в руке, закурил и продолжал сидеть, раскачиваясь вместе с ящиком и глядя в одну точку. Сигарета догорела, на смену ей пришла другая, третья. Наконец в руке оказалась пустая пачка. Уваров удивленно и недоверчиво посмотрел на нее, резко отшвырнул в сторону и поднялся на "эшафот".

Он начал надевать на голову петлю, она оказалась малой, он немного расширил ее. Теперь она оказалась поднятой выше, пришлось стать на цыпочки, балансируя на шатающемся ящике. Ящик вдруг начал мелко дрожать, и Уваров понял, что это дрожат ноги. Дрожь передалась всему телу, пришлось спуститься вниз, сесть на валяющуюся рядом груду тряпок... В одно мгновение пролетело четверть часа. Уваров взобрался на ящик, и, уже взявшись за веревку, неожиданно закашлялся, и, теряя равновесие, спрыгнул на пол. Самоубийство превращалось в пытку... В какой-то момент ему стало ясно, что все это - спектакль, что сделать задуманное не хватит ни храбрости, ни силы воли. Испугавшись своих мыслей, он одним махом вскочил обратно на ящик. Затянутую паутиной сумрачную тишину сарая разорвал треск ломающихся досок, Уваров упал вниз и, отлетев к стене, с силой наткнулся на торчащие из нее бурые от ржавчины гвозди. Один гвоздь неглубоко вошел в лоб, пробив кость и застряв в ней; другой, проткнув роговицу, выворотил наружу правый глаз. Взвыв от боли и ужаса, ничего не видя и не осознавая, он единым порывом взметнулся к заколдованной веревке и, на лету попав головой в петлю, повис в ней, раскачиваясь, как маятник, и дергая ногами. Звериный инстинкт самосохранения, заложенный бережливой Природой еще в те времена, когда люди ходили на четырех конечностях, заглушил все мысли и чувства и заставил пальцы без ведома хозяина судорожно цепляться за холодный капрон, ломая под корень ногти и сдирая кожу, пока свинцовая тяжесть, наполнив раскачивающееся тело, не забрала у пальцев всю, без остатка, силу. Затылок словно пронзила раскаленная стрела; языку стало тесно во рту, и не было силы, способной его там удержать. Со стороны входной двери ударил в уши истерический крик жены. Пришла ужасная тошнота, выворачивающая наизнанку не только плоть, но и саму душу; по ноге побежала горячая струя, капая с тапочек на обломки ящика. Мир погрузился в темноту...

2

...Ослепительно яркий свет. Бьющий прямо в глаза луч прожектора, струя плазмы, атомный взрыв... Свет, огнем выжигающий мозг и испепеляющий тело... И - никакой боли. Мир потерял цвет, запах, вкус, боль. Остался лишь этот всепожирающий свет. Он исходил из ниоткуда и длился бесконечно... И еще - крик. В ушах, как фантом, продолжал стоять несмолкающий крик, хриплый и одновременно отвратительно высокий, рожденный ужасом, растерянностью и скорбью...

Мерцание. Едва заметное вначале, оно становилось все сильней и сильней, и реже. Ослепительный свет мгновенно сменялся кромешной тьмой, словно в голове взлетали ракеты: огненный факел - мрак, факел - мрак, факел - мрак, факел - мрак, мрак, мрак...

Над головой возникла серая пластиковая панель, утыканная неправильной формы заклепками и испещренная многочисленными царапинами и вмятинами. Вдоль всей панели, посередине ее, расположилась цепочка маленьких, но необыкновенно ярких ламп. Прямо напротив глаз лампа оказалась без плафона, и из нее торчала блестящая полированная пластина - отражатель.

Уваров вдруг увидел в ней свое лицо. Синее, вспухшее, залитое спекшейся кровью, с перекошенным ртом, с красной блестящей мякотью вместо правого глаза. Такое зрелище само по себе не могло сколько-нибудь поколебать его душевное равновесие. Однажды он собственными глазами видел, как перегруженный "КамАЗ" наехал колесом на голову сбитого пешехода, и та с влажным треском лопнула, подобно переспелому арбузу, выпустив на несколько метров красновато-серую струю мозга, смешанного с кровью. Кому-то из случившихся быть рядом очевидцев стало плохо - он же не испытал никакого другого чувства, кроме любопытства. Да и что здесь сверхъестественного? Долго еще потом прохожие ходили по едва присыпанной песком гадости, не подозревая, куда ступают, и ни о чем не беспокоясь, пока постепенно не растащили ее по всему городу.

Здесь же - совсем другое дело. Ему стало нестерпимо жалко свое лицо. Человеку можно ампутировать руки и ноги, трансплантировать внутренние органы, пересадить кожу, и он все равно останется самим собой. Но стоит только немного изменить лицо - и летят насмарку долгие годы сознательного и подсознательного строительства собственного имиджа, того исключительного "Я", которое выделяет каждую неповторимую личность в серой безликой толпе. Потеря привычного облика губительна и равнозначна потере и всей остальной плоти...

Тяжелые мысли прервало необычное ощущение, будто в тело воткнулись тысячи, миллионы микроскопических иголок, медленно ввинчивающихся в каждую его клетку. Это походило на то, как болит "отсиженная" нога, когда в ней восстанавливается кровообращение. Иглы вонзались все гуще и гуще, и скоро тело, вытесняемое ими, стало раздуваться и раздуваться, сначала заняв объем помещения, затем - поглотив собой всю вселенную. Когда плоть раздалась настолько, что клетки потеряли всякую взаимосвязь друг с другом, и каждая болела своей болью и страдала своим страданием, возник звук: тонкий комариный писк, слишком монотонный, чтобы принадлежать живому существу; излучаемый, должно быть, каким-нибудь прибором. И в тот же миг - вышла из берегов, хлынула река звуков. Природа кричала, смеялась, рыдала; и ее дыхание наполняло слух и впитывалось с компьютерной четкостью: звук за звуком, нота за нотой, такт за тактом.

- Появилась реакция зрачков, - мягкий женский голос заглушил собой поток звуков. В глазах замигало.

- Пульс...

Он начал осознавать происходящее. Память вернула сарай, и петлю, и только что увиденное в разбитой лампе, но уже забытое было отражение. Он попробовал приподняться - мышцы не слушались его, закричал - и не услышал собственного крика... А мир ощущений уже наполняла новая боль: в раненый глаз воткнулся раскаленный гвоздь - должно быть, вынутый из сарая - и принялся вертеться и ерзать в уродливой воспаленной ране. Здоровый глаз залил обжигающий свет...

Уваров заметался на липкой клеенчатой кушетке, отбиваясь от боли, от врачей, от самого себя; заметался, оставаясь, тем не менее, неподвижным. Стабилизировавшийся было пульс превратился в неравномерные судорожные вспышки на экране осциллографа, а затем под аккомпанемент назойливого сигнала кардиомонитора и вовсе выродился в мертвую зеленую прямую...
 
Суматоха, быстрые движения, короткие команды, еще движения, что-то упало... Врачи с упрямством одержимых боролись за хрупкую и вместе с тем бесценную человеческую жизнь.

Странная штука - жизнь. Что оживляет мертвую плоть, превращая холодную смесь физических материалов в дышащий, думающий, чувствующий и переживающий эмоции организм? Душа - красиво, но не убедительно, твердит религия. Химические реакции - цинично и пошло говорит наука. Но ведь даже очень простые приборы и механизмы подвержены поломкам; а в человеческом организме, где ежесекундно происходит одновременно неописуемое количество химических и физических процессов, - что же все-таки согласовывает эти процессы, следит за своевременным обнаружением неполадок и их ремонтом, предотвращая трагедию? Почему в одних случаях организм поражает своей живучестью, самостоятельно превозмогая тяжелые невзгоды, в других же - лишь огромным трудом врачей удается заставить его заработать нормально, и это состояние равновесия остается шатким и ненадежным?..

Уже почти полчаса знания, и опыт, и труд бились об камень вечности, разбиваясь вдребезги. Количество затрачиваемой энергии непропорционально превосходило удручающе мизерный результат.

Электростимуляция, укол, дефибрилляция, снова укол...

...Острая боль разлилась по сердцу, становясь все сильней и сильней. Кто-то вытащил сердце из груди и медленно пилил его, живое, зубастым хлебным ножом. Переполнив сердце, боль выплеснулась наружу и потекла, побежала по жилам, венам, мышцам, костям, вновь усевая их миллиардами крохотных иголок. Уваров, не в силах выдержать муку, принялся изо всех сил рваться, обрывать невидимые веревки, отталкивать мучителей, не понимающих, что все, чем они могли бы теперь помочь, - это оставить его в покое, дать ему умереть, избавляясь от новых бессмысленных страданий.

Сначала руки, потом ноги, затем голова и все остальное начало мелко дрожать, точно под действием электротока. Из вены на руке выскочила игла капельницы, была водворена на место, и снова выскользнула. Маска аппарата искусственного дыхания съехала набок...

Уваров, наконец, освободился от пут, разбросал оборудование и палачей в белых халатах и, вырвавшись на свободу, бежал, не разбирая дороги и не чувствуя ног, залитый все тем же ослепительно белым светом, прямо на свет, навстречу избавлению.

Дрожь завершилась волной судорог. Следующая, новая, волна вытолкнула из вены злополучную иглу, заставив ее повиснуть на трубке, болтаясь и брызгая раствором, сорвала электрод, опрокинула на пол стерильный инструмент. Третья волна, скрутившая тело, и создавшая на лице окаменевшую гримасу смертельной боли, была последней.

Редкое пиканье кардиомонитора слилось в непрерывный сигнал. Врач, руководивший реанимацией, снял очки и вытер пот...

3

Уваров очнулся от холода. Странный холод: не вызывающий дрожь и напряжение мышц, как при холодном ветре, и не щиплющий кожу, как на морозе, а монотонно "давящий" сразу на всю поверхность тела, включая даже язык и, кажется, барабанные перепонки. В одно мгновение он вспомнил все, начиная от суки-жены и кончая реанимацией, и вдруг понял, что страшно хочет жить... Неужели он жив?! Жив! Действительно жив!!! Боже, как глупо обрекать себя на такие страдания, чтобы потом вновь вот так радоваться жизни! Да ради нее, жизни, не жалко отдать все: деньги, славу, свободу. Ведь рано или поздно ими снова можно овладеть; да что там! - вообще без них можно прожить. А жизнь - одна. Ее легко потерять. Ее нужно беречь. Никакая беда, никакая душевная травма не оправдает добровольную утрату единственно ценного сокровища. Сокровища неповторимого и непреходящего, ибо его можно отнять, но нельзя присвоить; его можно отдать, но нельзя получить. Разве допустимо на одни с нею весы ставить вконец доставшего тебя начальника - подлеца и самодура, или не разделяющую с тобой твои душевные чувства дульцинею, сегодня изменившую тебе, а завтра, быть может, еще десятерым таким же лопухам, как ты! Конечно, в некоторых случаях риск здоровьем и даже жизнью бывает оправдан: например, если этого требует спасение любимого человека или, скажем, чувство патриотизма. Но умирать под влиянием минутной слабости души, а часто - даже просто преследуя подсознательную цель досадить обидчику, - чрезвычайная глупость; и по-иному, нежели глупостью, такой поступок не назовешь.

Уваров лежал счастливый, как ребенок. Уже он был безмерно благодарен садистам-эскулапам, не смотря ни на что, добившимся нужного результата, пусть и причинив при этом боль; и даже благодарен жене, которая, конечно, первая обнаружила его в сарае и вытащила из петли. И даже простил ее: какая, в сущности, чепуха - все эти домашние раздоры. Да и бывают ли семьи без ссор? Зато всегда видно, что в доме есть хозяйка: прибрано, вычищено, наглажено... Жрать готовит…

Вспомнив о еде, он вдруг заново ощутил собачий холод и занялся собой. Как и прежде, попытки пошевелить рукой или ногой ни к чему не привели, и он, испугавшись было, что конечности ампутированы, тут же разумно рассудил, что в этом случае непременно болели бы культи; а поскольку не удавалось также пошевелить и головой, туловищем, языком, дело заключалось, очевидно, в чем-то ином. Первая мысль - паралич. Но нет: если верить литературе, паралич никогда не распространяется столь широко. Причиной непонятного состояния может быть, например, наркоз. Даже скорее всего - наркоз... Успокаивая себя, что это - так, он старался уловить хоть какую-нибудь связь с внешним миром. Зрение отсутствовало начисто: совершенная темнота. Выбитый глаз немного болел, но здоровый - не подавал никаких дурных признаков, и это позволяло надеяться на его исправность (Уваров теперь стал оптимистом). По-видимому, в комнате было просто темно. Нюх улавливал едва заметный запах, настолько слабый, что разобрать его оказалось невозможно. Провозившись несколько минут в попытках втянуть воздух посильнее, он не достиг никакого успеха и отложил это занятие до лучших времен. Более всего раздражала и удручала тишина. Если возможно то, что называют "мертвой тишиной", - это была именно она. Даже тщательнейшее прислушивание не позволило ни только уловить какой-либо внешний звук, но даже различить шум или звон в ушах, возникающий от тока крови по сосудам и присутствующий у каждого человека с нормальным слухом.

Оглохнуть - малоприятное удовольствие. Полная тишина угнетающе действует на человека, привыкшего жить в мире звуков. У добровольцев, пробывших несколько суток в специальных камерах, не допускавших попадания вовнутрь даже малейшего шума, возникали галлюцинации, нервные расстройства, депрессия. Опасность же потерять слух в результате побочного действия наркоза вполне реальна. Это было бы очень плохо. Хотя, по большому счету, и без звуков можно обойтись. Главное - жить!

"И все-таки отсутствие всяких ощущений, по меньшей мере, странно. Дело, пожалуй, не в потере слуха, или там - зрения; больше похоже на побочное наркотическое действие какого-то лекарства... Хотя нет, осталось ведь ощущение холода... Впрочем, оно тоже может быть связано с влиянием наркотика. Сколько веков существует медицина, а до сих пор не бывает нормальных лекарств без побочных действий... А может, специально какую-нибудь дрянь кололи из экономии. Сволочи!"

Рассуждая подобным образом, Уваров пролежал несколько минут, или часов - он утратил всякое чувство времени. Внезапно заскрежетала несмазанными петлями дверь, и неуловимый прежде запах ударил в нос мощной, густой струей. Уваров сразу же узнал в нем приторную сладость формалина. Послышались шаги, раздающиеся гулко, как в погребе; щелкнул выключатель, и темноту взорвала яркая вспышка, быстро растаявшая и исчезнувшая, словно проглоченная тьмой. Уваров изо всех сил стал пытаться кричать, махать руками, дергаться, стараясь дать понять, что он жив и пришел в сознание, и нужно немедленно что-то делать: лечить его, не оставлять одного в безвыигрышной битве со смертью.

Шаги - это были шаги двух людей: тяжелое шарканье грузного мужчины и едва слышный легкий стук женских каблучков - направились в сторону Уварова и... миновав его, затихли в нескольких метрах дальше. Послышался шорох плотной материи или клеенки, и женщина неожиданно вскрикнула.

- Он, что ли? - спросил мужчина.

- Н-не-нет, - с трудом ответила женщина.

- Еще - вон там.

Каблучки отстучали еще с десяток шагов, зашуршала материя. Секунды длилась тишина, и вдруг женщина стала плакать. Предчувствуя и стараясь не допустить истерики, мужчина принялся что-то быстро бормотать тоном, которым обычно случайный прохожий успокаивает попавшегося навстречу зареванного чужого карапуза. Женщина, не отвечая, а только плача, почти побежала к выходу. Заскрипела, щелкнула замком дверь...

В новой тишине Уваров стал собирать и упорядочивать разбегающиеся мысли. Он представил себе посетительницу, конечно же молодую и симпатичную, в сопровождении низкорослого, толстого, сутулого, лысого и вдобавок очкастого врача. Они к кому-то приходили, - значит, в палате кроме него есть и другие пациенты; по крайней мере, двое. Никто из них не издал ни звука, потому что все они - в тяжелом состоянии. Это палата для тяжелобольных; может быть, - реанимационное отделение. Женщина искала своего знакомого или, скорее всего, родственника и, пожалуй, нашла: иначе откуда такая реакция? А может, она потому и плакала, что не сбылась надежда увидеть пропавшего человека здесь, в больнице, среди живых... "Живых? Но в таком случае она бы ответила врачу, что его здесь нет... Да, она плакала именно потому, что все-таки нашла своего родственника, и нашла его мертвым! Почему же тогда не выносят тело? Женщина могла плакать не обязательно из-за того, что он мертв. Может быть, он просто изуродован. И другой пациент тоже изуродован, ведь она вскрикнула, увидев его... Странно, что в комнате нет санитарки, или - как ее там? - сиделки. Рядом с тяжелобольными всегда кто-то сидит, а здесь - нет, иначе бы доктор ей что-нибудь сказал; да и слышно было б... Странная палата. Странная больница... Дверь на замке... Черт! Дверь на замке! Уж не тюремная ли это какая-нибудь больница? Но почему - тюрьма? Разве самоубийство - преступление?.. И эта тишина... И темнота, и запах, мерзкий запах".

Уваров чувствовал, что должен знать ответ на все вопросы; разгадка была настолько же проста и очевидна, насколько скрыта в глубинах сознания; она мухой вертелась в голове, жужжа, но не даваясь в руки. А главное, однажды ему уже случалось приходить в такое место, слышать этот запах, ощущать холод... Он (так ему показалось) вздрогнул: слабый свет, едва рассеивающий мрак помещения; унылые ряды одинаковых столов; обшарпанный, в коричневых пятнах, пол; навеки пропитавший даже бетон и железо тошнотворный запах, засаленные покрывала на столах, а под ними - трупы, трупы, трупы...

Сраженный страшной догадкой, он некоторое время просто лежал, ни о чем не думая, - не мог думать. Потом его охватила яростная злоба, мгновенно сменившаяся бессильным отчаянием. "Как же так! Это же ошибка!.. Это же морг... Как же меня - в морг?! За что?! Ведь жив, живой! Что же, не могли посмотреть, что живой?! Боже мой! Разве так бывает? Разве можно заживо похоронить?.. Заживо похоронили!.. Все... Боже мой!.. Черт... Что теперь? Как так возможно! Что же делать, что делать?.. Что делать?!."

4

Когда затихла первая вспышка горя и Уваров обрел способность более-менее трезво рассуждать, началось лихорадочное изобретение способов дать знать, что он жив. Первым делом необходимо как можно более успокоиться, не испытывая на прочность нервную систему. Страх потерять сознание и очнуться заживо заколоченным в гроб превратился в навязчивую идею. Боязнь пропустить шаги санитаров угнетала сознание и путала мысли. Каждую секунду он ловил себя на том, что до одурения напрягает слух и не может совершенно вспомнить, о чем только что думал. Да что слух! - даже руки взбунтовались и, не внемля голосу разума, с упорством загнанного зверя пытались и пытались подняться, сорвать покрывало. Туманящие сознание приступы безнадежного отчаяния сменялись минутами методичного и трезвого поиска выхода, прерываемого новыми вспышками отчаяния, новой истерикой...

По прошествии нескольких часов борьбы с собственной волей, Уваров понял: если способность двигаться не возобновится - это станет равносильно смерти. Разве что останется надеяться, что, перед тем как сунуть тело в гроб, его будут одевать, омывать - или что там еще? - и, конечно, обязательно обнаружат ошибку.

Либо некие природные силы организма пришли на помощь и подавили панику, либо он просто устал, - Уваров долго лежал просто так, ни о чем конкретно не думая, в ожидании санитаров. А в голове в это время медленно формировалась, обретая осязаемые формы, новая догадка. Что-то изменилось в сузившемся до размеров горошины мире ощущений. Недоставало чего-то привычного, малозаметного и вместе с тем важного... Наконец, он понял - пропал холод. Тело больше не ощущало прежнего дискомфорта: ни холода, ни тепла. Новая надежда, мгновенно развившись из чахлой искры в пылающий костер, растопила апатию и позволила сконцентрировать внимание: в морге не бывает тепло!!! В любом, даже самом никудышном, морге воздух обязательно охлаждается, иначе не избежать быстрого гниения трупов. "По сути, главное, что делает это помещение похожим на морг, - это запах. Едва различимый теперь, он был резким, когда открывалась дверь. Значит, запах идет сюда из коридора. Ну конечно же - из коридора! Нужно было сразу понять, что воняет не здесь! Вот дурак!"

Уваров, изощряясь как только возможно, принялся нюхать воздух. Он - в который уже раз! - пробовал шевелить носом, языком, глубоко дышать, втягивать воздух резко, дышать ртом. Иногда казалось, будто запах чуть-чуть усилился, и тогда он, радуясь, старался повторить удачный прием... Вдыхая в очередной, наверное, тысячный, раз, он вдруг осознал, что ничего на самом деле не вдохнул. Он не чувствовал собственного дыхания. Его просто не было! Нет дыхания - нет запаха!

Нет ударов сердца - нет шума в ушах. Нет температуры тела - нет холода... Реальность поплыла, вытесняемая мучительной, тягучей тошнотой.

5

Тошнота отступила, почти совсем прошла, оставив после себя во всем теле стопудовую тяжесть. С телом же что-то происходило. Его непрерывно толкали, дергали, подбрасывали... Глаз то слеп от ярких вспышек, то погружался во мрак. Слышалась дьявольская какофония звуков, где временами различался шорох бумаги, непривычно громкий после недавней тишины, или шарканье ног, или звонкие удары, кажется, металлом по металлу. Органы чувств по-прежнему отказывались давать реальную картину происходящего. Один лишь вестибулярный аппарат оказался предан своему хозяину и неутомимо сигнализировал о движении...

За одним из бесконечной цепи поворотов лязг металла прекратился, тело несколько раз повернулось с боку на бок и замерло.

Уваров не совсем еще освоился с мыслью о смерти и в глубине души этому не верил. Дело в том, что спустя шесть минут с момента биологической смерти (в исключительном случае, если тело находилось в анабиозе в ледяной воде, - через двадцать-тридцать минут) в головном мозге начинается необратимый процесс, и он перестает функционировать - это подтверждают показания специальных приборов. Невозможно представить, чтобы покойник продолжал мыслить, ощущать, понимать и анализировать ощущения. Люди, пережившие состояние клинической смерти и возвращенные к жизни, рассказывали, что будто бы чувствовали падение в пустоту, невесомость, видели яркий свет в конце черного тоннеля. И все! Больше никаких сигналов извне и, тем более, мыслей. Бывали редкие примеры, когда возвращали с "того света" несчастных, пробывших без признаков жизни несколько десятков минут; во всех случаях они либо вскоре умирали, не приходя в сознание, либо становились умственно неполноценными из-за частичного разрушения мозга. Но никто никогда и нигде не говорил серьезно о "жизни" после наступления смерти. Это нарушает постулаты физиологии. Это невозможно...

...Вроде как вернулось зрение. Пляска света и тьмы уступила место серебристо-белой звезде, сияющей над головой, чуть сбоку от нее. Звезда, первоначально расплывавшаяся мутным молочным пятном, постепенно уменьшилась в размерах и приняла прямоугольную форму края лампы дневного света. Пульсирующее свечение, испускаемое ею, выхватило из черной бездны кусочек потолка, и, хотя он казался бледным и нечетким, все же это было лучше, чем ничего. Это было просто великолепно. Появилась новая надежда на благополучный исход. С надеждой пришла и тревога. Если уж вытащили на свет, то теперь должно все решиться: заметят, что живой, или нет?..

Послышался звон инструментов, и что-то твердое медленно проползло по животу сверху вниз, оставляя неприятный холодный след, тут же наполнившийся огнем. Через мгновение Уваров все понял. Это - конец. И впереди - опять боль. Охваченный ужасом, он ждал спасительную тошноту, что унесла бы в бездонную пропасть и этого садиста со скальпелем в руке, и мигающий свет, и весь этот мир, полный страха, горя и отчаяния...

Между тем судмедэксперт годами отработанным движением вскрыл околосердечную и брюшную полости и погрузил левую руку во внутренности. Приподняв сердце, он сделал несколько надрезов и извлек его наружу. Минуту спустя оно было изрезано, исследовано и всунуто на место. Столь же немного времени занял и осмотр легких. Потом, надрезав и вытащив из фиолетово-красных недр клубок кишок, врач занялся их изучением, пропуская сквозь пальцы.

- Тебе еще долго? - в помещение вошел еще один врач. В руке он держал пирожок с ливером.

- Минут десять. Подожди, Саня.

- Отчего сдох?

- Висельник.

Любитель пирожков присел на край стола возле головы покойника и, жуя, стал наблюдать за ходом экспертизы. Кишки закончились, настала очередь печени, почек, мочевого пузыря; все это было искромсано одним и тем же скальпелем и исследовано на предмет подтверждения ненасильственной смерти. "Забитый смородинной шелухой аппендикс, изуродованный язвенным рубцом желудок, нафаршированная камнями толстая кишка, засоренные солями почки, полузакупоренные отложениями сосуды и вены - сколько разной дряни носит в себе человек, питаясь как попало и чем попало, сбивая режим и не заботясь о здоровье! И вся эта пакость, нарушая нормальную работу органов, поедает человека изнутри, действуя незаметно, но наверняка", - спокойно думал гость.

Пирожок закончился, и на смену ему пришло яблоко. Вскрытие (вскры-ти-е! Будто человек - консервная банка) вступало в завершающую фазу. Эксперт впихнул обратно в чрево извлеченные оттуда внутренности и взял нитку.

- Давай быстрей, ждет ведь...

Заштопав рану, эксперт налепил на шов широкую полоску лейкопластыря, бросил использованный инструмент в бокс, вымыл руки и вышел из секционной, на ходу стягивая резиновые перчатки.

Уваров, точно в кошмарном сне перечувствовавший и переболевший каждое прикосновение скальпеля, каждое ковыряние чужих пальцев внутри себя, ничего не соображал и не воспринимал, кроме раздирающей боли, и непрерывно, будто в фанатическом экстазе, благодарил Бога за то, что его наконец оставили в покое...

Покой - это все, что нужно мертвецу. Благоразумные наши предки придумали хоронить своих отцов и матерей, предавая их тела вечному покою, дабы избавить от лишних нечаянных мук. Испокон веков смерть считалась священной и суровая кара ожидала осмелившегося потревожить и осквернить вечный сон того, чью душу взял к себе Господь. Когда тело нельзя было предать земле - его бросали в море (забывая, правда, о хищных рыбах), сжигали, но ни при каких обстоятельствах не оставляли на истязание птицам и зверью. Даже после яростных сражений, где пролитой крови и порубленного мяса было не меряно, оставшиеся в живых в скорби хоронили погибших - так велел долг, так велел человеческий инстинкт. И наоборот: определив наказать преступника, его зверски пытали живого и - не менее зверски - мертвого. Цивилизация победила предрассудки и, не найдя в теле души, оплевала веру, а плоть бросила на растерзание науке. Предки оказались мудрее своих чересчур самоуверенных и несчастных в собственной глупости потомков...

В глубине сознания Уварова родился страх, что это еще не все. Бывают ведь повторные вскрытия... Или, например, трепанация черепа...

Мысль о возможном продолжении кошмара сделалась навязчивой и выросла до громадных размеров, затмив собой даже боль. Ему стало казаться, что комната наполняется прерывистым визгом, и что голова начинает мелко трястись, вторя въедливой вибрации электропилы, и что липкий запах крови, сопутствовавший вскрытию, сменяется едким запахом жженой кости. Он почти увидел, как эксперт опиливает черепную коробку по окружности, потом ручной пилой, пыхтя и обливаясь потом, завершает работу, снимает отпиленную часть головы, бросает ее, со слипшимися волосами, на стол, дожидается, когда из головы стечет и перестанет капать жидкость, и тогда - лезет окровавленным пальцем и ковыряется прямо в беззащитной мякоти мозга...

Уваров словно бредил, и все ждал и ждал чего-то, не зная, что тело его давно уже перевезено обратно в мир безмолвного мрака и запаха формалина.

6

Прошло несколько часов (а может быть, дней?). Боль утихла и стала привычной, и теперь даже казалось сказочно-странным - жить и совершенно не чувствовать боли. По мере того как уходила боль, ее место занимала монотонно нарастающая час за часом тяжесть, словно тело плавно опускалось сквозь толщу воды на дно океана. Будь так в самом деле, хрупкая человеческая оболочка давно разрушилась бы, раздавленная водой в прах.

Теперь, когда снова исчез контакт с миром и осталась только тяжесть, с новой силой вернулась душевная боль. Обидно и горько: человек - самое сложное и совершенное из того, что создала природа, мудрый и сильный хозяин жизни, покоривший океаны, земные недра, космос - слаб и беззащитен перед собственной смертью. Оказывается, матушка-природа, посылая нам на протяжении всей жизни, начиная с появления на свет и кончая последним "гудбай", всевозможные большие и маленькие испытания, настоящую-то "свинью" оставила на потом. Будь ты при жизни гениальным физиком, знаменитым музыкантом или просто президентом, после смерти тут же оказывается, что ты, в сущности, - самое настоящее дерьмо, вонючая груда мяса, а все твое богатство и могущество - призрачная пыль, а действительность - вот она: тление, смрад и боль...

Мысли путались, не получалось сосредоточиться. Что-то непривычное нарушало равновесие, настойчиво обращая на себя внимание... Да! Вот - что: стало тепло. Тело нагревалось! Очевидно, жар шел сразу из нескольких источников, потому что разогрев происходил равномерно по всей поверхности; по крайней мере, так казалось. Впрочем, какие бы то ни было неприятные ощущения начисто отсутствовали: не возникало ни чувства жара, ни духоты; и новая эта пакость улавливалась скорее подсознательно, чем физически. Непонятно и страшно. Жутко знать, что ты охвачен огнем, даже если он не вызывает боли. Каково же живому, когда ужас усиливается настоящей болью, запахом горелого собственного мяса, звуком трескающихся костей, брызгами вскипающей крови? А ведь в истории человечества не один бедолага сгорел в пламени своего дома, а сколько "ведьм" погибло в кострах инквизиций! - вот где настоящие муки...

"Что же это, однако, за огонь? Не мог же, в самом деле, попасть в руки дикарей, озаренных идеей приготовить из человека ужин! Может быть, это какая-то специальная тепловая обработка, чтобы убить бактерий, вызывающих гниение? Что делают с покойниками в морге?.. Конечно, это маловероятно. Скорее что-то другое... Например, пожар... Ну нет, конечно - нет. Пожар - здесь?! Это уже из области фильмов ужасов. Случись пожар, слышались бы крики, шум".

Жар скачком усилился. Неожиданно пришла слабая, но вполне ощутимая боль. "Если так дальше пойдет - просто катастрофа. Сколько боли может выдержать человек? Обычно при определенной силе или продолжительности боли наступает болевой шок - потеря сознания - своеобразная защитная реакция организма, не допускающая превращения универсального сигнала о неисправности в нем в бессмысленную пытку. Это у живых. А если человек мертв? Что защитит его от страданий?"
 
Боль немного возросла, но по-прежнему выглядела чепухой по сравнению с прошлыми испытаниями. Хуже всего - неизвестность. Жизненный опыт позорно пасовал перед задачей, где требовалось определить место происходящего, а главное - само происходящее, если, во-первых, ничего не видно; во-вторых, ничего не слышно; в-третьих, нет никакого запаха; в-четвертых, нет никакого движения; и в-пятых, есть только равномерный жар, как в печке...

"В печке?! Как - в печке?! Почему - в печке? Крематорий! Неужели это крематорий?!! Да нет же, в городе нет крематория. Неужели построили? Нашли какую-нибудь инфекцию и отвезли в другой город? Было бы слышно, как везут... Но факт есть факт. Как же можно? Не спросив согласия! Это нельзя! Глупости, у кого спрашивать?.. Господи, только не это! Огонь - значит настоящая смерть. Сгорит голова - и конец. Пламя растет и растет. Неужели это конец?.. Господи, буду верить, буду молиться. Только дай еще время. Час, хоть несколько минут. Пусть болит. Спасибо, Господи. Только не нужно прямо сейчас - конец. Хоть несколько минут. Пожалуйста, Господи, дорогой. Пусть печет, я вытерплю. Я верую в тебя, в Вас, ты слышишь? Дай еще пожить. Отче наш, иже еси на небеси, небесях... Что же так больно! Может, это и есть ад?.. Да освятится имя твое... как там?.. да будет воля твоя!.. да... ныне и присно и вовеки веков... Господи... аминь... Больно как, больно! Господи! Больно!!!"

Поверхность тела пылала, охваченная огнем. Боль приступами возрастала и возрастала, и казалось, ей не будет конца. Уваров уже не просил Бога потушить огонь и продлить жизнь, а умолял убить его, раздавить, взорвать, избавляя от страданий...

Использовав тусячу раз все какие знал и сумел припомнить отрывки молитв, все какие знал церковные и просто добрые слова, уже отчаявшись дождаться спасительного конца, он вдруг осознал, что жар, а с ним и боль, быстро убывают.

Пространство вокруг него наполнилось, как когда-то давным-давно, ярким, почти физически ощутимым светом.

7

Боль окончательно утихла, стало необыкновенно легко и даже, как ни странно, весело. Возникло то счастливое состояние, которое приходит, если тебе четырнадцать лет, ты еще не знаешь, что такое смерть, ты уверен, что будешь жить еще долго-долго, и ты ранним утром мчишься с крутого холма навстречу солнцу, к морю, и можешь так бежать вечно: легко, словно на крыльях, не чувствуя усталости; а душу безо всякой причины охватывает необъяснимая радость...

"Значит, не было никакого крематория. И огня не было. Мог бы сразу догадаться: где гул пламени? где запах гари? Действительность гораздо прозаичнее: разрушаются и отмирают ткани. Вся перенесенная боль - лишь отголосок процессов, происходящих в нервных волокнах кожи, а может быть - и в самом мозге. И свет на самом деле тоже свидетельствует только о том, что глаз больше нет, а есть гниющая сетчатка, разлагающийся глазной нерв и деградирующий мозг. Увы, это так. Все надежды на счастливый исход оказались утопией. Да и не оставалось никаких надежд. Это было ясно с самого начала; каждое из пережитых событий и ощущений служило неумолимым подтверждением факта, упрямое непризнание которого - лишь следствие отчаянной жажды жизни.

Взять, например, зрение. Известно, что когда на светочувствительные рецепторы глаза - палочки и колбочки - попадает свет, в них происходят химические реакции, в результате которых в мозг по глазному нерву идет импульс: "есть свет". Этот импульс при каждом изменении яркости света идет только один раз. Если рецептор будет освещаться непрерывно, то мозг зафиксирует вспышку лишь в первый момент, а потом - вновь станет отображать темноту. Чтобы изображение в мозгу соответствовало действительному, тому, что проецируется в глаз, освещенность рецепторов должна непрерывно меняться. Природа позаботилась об этом: глаза человека, даже если он неподвижно смотрит в одну точку, совершают очень быстрые и очень короткие колебания в районе этой точки, совсем незаметные как самому смотрящему, так и со стороны. Эти колебания и обеспечивают непрерывное изменение освещенности, и заодно позволяют преодолеть еще одну неприятность: сетчатка глаза так мала, что на ней умещается только очень небольшой кусочек изображения; а колеблющиеся глаза, как бы осматривая картинку по частям, по частям же и передают ее в мозг. И уже мозг, собрав в кучу весь этот сложный букет сигналов, формирует то, что мы называем изображением. Так как глаза, колеблясь, чаще всего "фотографируют" центр наблюдаемого предмета, то он и виден наиболее четко, а края воспринимаются с гораздо меньшим количеством подробностей... Итак, постоянная темнота - свидетельство того, что глаза сделались неподвижными. Даже если вокруг светло, монотонно освещаемая сетчатка не дает никаких сигналов в мозг. Происходившие вспышки - либо результат каких-то внешних изменений освещенности, либо, скорее всего, просто сбои в работе мозга. Лишь однажды удалось хоть что-нибудь увидеть: в операционной. Очевидно, разгадка - в особенности лампы: в отличие от обычных накальных ламп, лампы дневного света меняют свою яркость - вспыхивают - с частотой напряжения сети - пятьдесят раз в секунду (для глаз почти не заметно). Такое "дрожащее" освещение и заменило колебание глаз. Не совсем ясно вот что: раз зрачок все время расширен, то даже самый слабый свет должен казаться необыкновенно ярким, засвечивающим все вокруг. В секционной же лампа выглядела вполне нормальной и даже хорошо различался кусочек более темного потолка. И еще: веки закрытых глаз рассеивают свет и не позволяют ничего видеть. Четкие же очертания лампы говорят о том, что глаза были открыты, а это очень странно, если не сказать больше.

Впрочем, удивляться чему-либо не приходится, ведь нет ничего удивительнее и невероятнее самого того факта, что мозг до сих пор продолжает работать. Прошло уже столько времени (сколько же? день? нет, пожалуй, больше - два или три; а может, и целая неделя) а по-прежнему кажется, будто ничего не случилось, что все происходит в невероятном сне или под каким-то гипнозом. Интересно, какие объяснения сочинила бы наука?.. Если отбросить мистику и религию, самым разумным предположением кажется такое: импульсы, идущие в мозг по нервным волокнам, как и импульсы, протекающие внутри самого мозга, стали настолько малы, что не регистрируются никакими приборами; вернее, никто и не пытался уловить такие слабые сигналы, поскольку их энергии, на первый взгляд, недостаточно для поддержания регуляторной и мыслительной деятельности мозга. Но, освобожденный от рутинной работы по управлению организмом, поддержанию правильной работы всех миллиардов его клеток, мозг становится невероятно чувствительным. Работая со столь малой энергией, он практически не потребляет кислород, может быть даже, ему достаточно кислорода, запасенного в его собственных тканях; и такая экономичность позволяет ему жить еще очень долго после гибели тела... Пожалуй, случись сейчас воскреснуть, можно было бы произвести своей теорией настоящую сенсацию, не только бы изменившую представление о биологической смерти, но и, главное, отношение к мертвым. Если, конечно, теория верна.

Впрочем, какая разница - верна или не верна? Теперь больше хочется верить в бога или в переселение душ...

Сколько перенесено! Означает ли теперешнее затишье конец испытаний? Или это только начало? Природа ведь хитра на выдумку, особенно если это касается способов сделать больно. Возможно что угодно. К примеру, галлюцинации - как средство создания кошмара, недостижимого обычным, естественным путем. Слух и зрение и при жизни регулярно преподносят всякие сюрпризы. А уж сейчас... Или очередная боль... Лучше стараться об этом не думать".

Мнительность ли тому причиной, или стало действительно так, тишина уже не казалась абсолютной. Откуда-то, из очень далекого далека, доносился тихий звук, словно какая-то женщина спокойным басом непрерывно тянет на одной ноте: "А-а-а-а...". Даже обоняние, вопреки зависимости от дыхания, вытащило из недр тела едва уловимую пока трупную вонь... Мышцы вновь, как когда-то, начали потихоньку наливаться свинцом. Все, что раньше работало четко, согласованно, незаметно, находилось теперь в разладе; один лишь мозг функционировал безупречно, улавливая, усиливая и изобретая новые телесные и душевные муки.

Сколько пройдет времени, пока великое содружество нейронов превратится в сплошной мутно-желтый гнойник, положив конец всему? Когда он придет, последний полет трезвой мысли? Сегодня? Завтра? Быть может, согласуясь с поминальными традициями, на девятый или сороковой день? Какие страдания и мучения еще предстоит перенести?

8

Резкий толчок... Еще один, и еще... Толчки сразу вдруг пошли один за другим в бешеном темпе, со всех сторон, будто тело в разных положениях падало и падало на асфальт с высоты нескольких метров. К толчкам добавилось вращение. Ось вращения каждый раз наклонялась под новым углом, делая повороты непредсказуемыми. В горле образовался комок, растекшийся затем по всему организму приступом тошноты. Уваров даже не пытался догадаться, что с ним делают живые, весь он был поглощен этим изматывающим ощущением; мысленно он сжался в комок, пытаясь хоть в душе воспротивиться движению... Пытка продолжалась недолго и закончилась, как и началась, внезапно, точно отключили мотор. Осталось лишь ощущение медленного, как во сне, поворота вокруг оси позвоночника. Уваров даже сразу не понял, что наступил покой, и некоторое время еще лежал, стиснув зубы, закрыв глаза и поджав колени к подбородку. Попытавшись вспомнить, о чем он только что думал, он ничего не вспомнил, кроме томительного ожидания конца. Вместе с тем, с прояснением сознания и возвращением вновь способности мыслить вернулось и нечто новое. Тугой волной накатился давно уже пропавший океан звуков - целое цунами шорохов, скрипов, дуновений ветра, пения птиц и даже - даже! - человеческих голосов.

Уваров жадно впитывал в себя чужую жизнь. Тысячи разговоров сливались в сплошной гул, из которого нельзя было ничего разобрать. Где он теперь? Куда занесла его проказница-судьба своей насмешливой и злой волей? Шум толпы, шарканье, кашель, обрывки слов. Уваров с умилением слушал это некогда привычное до отвращения дыхание жизни, словно, потеряв свою жизнь, хотел насладиться чужой. Иногда различались отдельные слова, и это становилось причиной счастливого восторга. Собачий лай, голубиный крик казались нереальными, сказочными после долгих дней могильной тишины.

Раздался глухой удар, толпа притихла, и зазвучала музыка. Похоронная музыка. Сердце Уварова сжалось от тоски. Давно, казало бы, пора примириться с мыслью о смерти и воспринимать ее как грустную реальность. Но нет, разум упрямо противится смирению, и всякий раз с новой силой травит душу и бередит рану, не давая ей зажить. Похоронный марш, фальшиво исполняемый подпитыми музыкантами, жалобный и бесформенный, каждым ударом тарелок, сопровождаемым завыванием трубы, знаменовал еще и еще приближение к могиле, медленное и неотвратимое, как сама музыка. Раньше, слыша траурную музыку, он не улавливал мелодию и воспринимал ее в целом как непременный атрибут похорон, как дань сложившейся традиции. Теперь ему открылось все безобразное уродство этих звуков, не несущих ничего, кроме боли и бессилия. Если это тяжело слышать живым, то каково же слышать это мертвым! Уваров пробовал не замечать музыку, старался вслушиваться в голоса и другие любые звуки, но музыка не отпускала его, поглотив и заменив собой весь мир.

Дорога оказалась долгой. За это время пьянчуги успели еще раз повторить экзекуцию своей музыкой. Но вот шорох шагов прекратился, и настала тишина, нарушаемая лишь глупой песней какой-то пташки...

- Товарищи! - это был голос Мишки Сидоренко, когда-то, вроде бы, лучшего друга (как это было давно!).

- Друзья, мы сегодня собрались здесь, на этом кладбище, с целью, чтобы проводить в последний путь нашего друга и товарища Андрей Романович Уварова. За свою недолгую жизнь он показал себя как хороший работник и товарищ. Имел много товарищей и друзей, и никто не мог бы сказать о нем что-нибудь плохое как о товарище или, скажем, работнике... В этот тяжелый день для всех нас, его близких, товарищей по работе и друзей, я хочу сказать: судьба была несправедлива к тебе, ты умер рано, но в наших сердцах ты останешься в памяти жить. Мы будем помнить о тебе, Андрей, наш товарищ и друг. Пусть земля тебе будет прахом, то есть, пухом. Прощай, наш Андрей. Романович Уваров.

Уваров ожидал еще речей, но речей больше не было, а вместо них раздался нестройный плач нескольких женщин. Одна из них, по голосу - трижды проклятая и столько же прощенная его жена, пронесла свой плач совсем близко. "Целует, - догадался он. - Болезненно-брезгливая, целый день потом будет время от времени тереть губы, стирая гниль разлагающегося тела" - и сам ужаснулся своей мысли... Следующая, судя по голосу, была мама. Только теперь он вспомнил о ней, и сердце его наполнилось тоской... Рыдающую мать оттащили, и Уваров по молчаливому, но переполненному готовыми брызнуть слезами дыханию узнал сынишку. "Как же ты теперь один, без папки, а?" Он сам заплакал, не слыша голоса и не чувствуя слез... Подходили другие люди, но он уже не различал их. Больше, чем себя, ему стало жалко близких: мать, отца, сына, даже жену - возымевших такое горе из-за него, неудачника и дурака, привыкшего жить и поступать сообразно своим чувствам, не думая и не заботясь о последствиях. "Вот бы сейчас встать, засмеяться, сказать, что все это шутка... У мамы бы сердце не выдержало..."

Мысли оборвал сухой деревянный стук. Звуки притихли и стали глуше, затем вдруг снова вернулись в прозрачной своей чистоте, полные неудержимой энергии живого мира, и - опять затихли, теперь уже - чтобы никогда не возвратиться.

"Это все?!! Так мало! Люди! Я хочу слышать вас! Я не буду мешать. Я только хочу еще! Услышать мир. Пожалуйста! Я только хочу послушать!.." Как когда-то в морге, он метался, и звал, и кричал, оставаясь неподвижным и безмолвным. Не было никого, кто мог бы его услышать; не было силы, что могла бы нарушить жестокий приговор.

Кто-то ударами молотка уже ставил последнюю точку, отвергая возможность повернуть время вспять.

Поборов истерику, взяв себя в руки, Уваров стал поспешно прислушиваться, стремясь уловить бесконечно любимые голоса матери, сына; но тут, словно по команде дьявола, убивая этот последний ручеек жизни, грянул безразличный оркестр. Отдаваясь долгим эхом, один за другим посыпались удары комков земли о крышку гроба.

При каждом ударе он инстинктивно что есть силы зажмуривал глаза...

Наступила тишина.