Ночной киносеанс

Переливы солнечного света на морской глади были похожи на радужную игру шёлка. Они сопровождались солёным дыханием  резвящегося Эола и пронзительным клёкотом  белой чайки, особенно отчётливой на этом бирюзово-голубом, с фиолетовыми разводами фоне.

Михаил сидел на берегу, в продавленном, соломенном кресле, чувствуя одной ступнёй горячий песок, а второй, находящейся в тени под ало-жёлтым тентом – наоборот – холодный.
«Она опять не приехала» - думал он – «Третье письмо за неделю, а в ответ – тишина. Неужели она вновь меня бросила».

Он встал и, засунув руки в карманы кремовых, с медными заклёпками шорт, побрёл по безлюдному пляжу.  Иногда он ловко отшвыривал  подвернувшуюся чёрно-палёную палку или ломал, построенный кем-то песчаный замок – с башенками, рвами и оконцами из разбитого, бутылочного стекла.

Тёмные, глянцевые очки скрывали его глаза, отражающие постоянно изменчивую, сложную игру эмоций, мутный поток которых в данный момент затенял абрис цветущего, благоуханного сада, росшего в тенистом уголке его души.

Они договорились встретиться с Ириной здесь, на побережье Адриатики, когда виделись в последний раз, несколько месяцев назад, в Палермо. Он помнил  ту ночную, немного зябкую прогулку и то, как они сидели за столиком летнего кафе,  где на увитых плющом столбах висели нитки разноцветных фонарей, неуклюже стилизованных  под старину.
А какой-то смазливый, розовощёкий паренёк, похожий на юношу с полотна Караваджо, играл на лютне и  звонким голосом выводил трогательную песню на стихи средневекового, итальянского поэта.

В воображении  всплыло, немного заретушированное, как он (Михаил) наклонился к Ирине и, касаясь щекой её золотистых кудрей, прошептал что-то на ушко. В ответ она   улыбнулась и стала нервно помешивать оранжевой соломинкой в высоком, с испаринкой на стенках, рубинового цвета соком, стакане. И, как калька, наложенная поверх гравюры в художественном альбоме, так и на это изображение наслоилась картина о том, как она  быстро и кокетливо смахнула перламутровым ногтём мизинца мелкого, изумрудного жучка с его плеча. И эта ночь: её запахи, звуки, тактильные и зрительные ощущения сплели в светёлке его памяти особый ковёр нежного воспоминания.

Она просила дать ей время уладить какие-то свои тайные дела. Он задавал вопросы и получал расплывчатые ответы, пытаясь сложить из этих намёков замысловатый пазл её жизни. Все эти недели ожидания Михаил жил этим занятием. Он проживал в отеле один, ходил каждый день на пляж, рисовал, читал, сидел в малолюдном баре. Познакомился даже с отставным генералом-старичком,  плешивым и красноносым. И привык вести с ним долгие, расслабленные беседы о кризисе искусства и закате Европы.

- Ах, знаете,- говорил собеседнику Михаил,- я не любитель этих задушевных бесед, настоящий художник всегда молчалив, копит, так сказать, эмоции, чтобы потом, когда сосуд наполнится бережно перелить его в своё произведение.

И всё это время, подспудно, чем бы он не занимался, в нём шла глубокая, душевная работа. Как будто бы какая-то тёмная правда пыталась пробиться сквозь дремоту его сладостного самосозерцания. Что-то неприятное, как склизкое, масляное пятно, то, что мучительно беспокоило его в жарких снах.

Особенно это давало о себе знать в те длинные, послеполуденные часы, когда занять себя было нечем, сиеста не освежала, а работать над картиной было невыносимо душно.

- Писем нет, синьор! – неизменно зычным голосом отвечал всегда небрежно одетый портье.

Вот и сегодня он прошёл к себе в номер, снял тесные, потные сандалии, постоянно натиравшие на розово-грязной пятке жгучую мозоль и, налив себе стакан терпкого скотча, сел на жёсткую постель перед, загораживающим свет мольбертом.

 Это был гармоничный, патриархальный пейзаж в духе Клода Лорана, с любовно выписанными, разной величины просветами среди тёмно-зелёной листвы – то густой, то редкой. С лазоревой речушкой, вьющейся под дугообразным, с поломанными перильцами мостиком, а недалеко – белая, с полупрозрачными крыльями мельница. И рядом с ней – смутная, уродливая отметина – чёрный хаос, иссушающий небесную, уютную обитель и, почему-то, неуловимо похожую на…мамонта.

 Он пригляделся внимательней, размышляя – как она тут очутилась и в сознании начала развёртываться нестройная вереница малонаселённых событий последних суток. Вчера он был сильно пьян – засиделись допоздна, разглагольствуя о голубом периоде Пикассо. Затем он поднялся к себе, взял в руки кисть и, пошатываясь, подошёл к картине. А дальше – пустота, пробел, вырванный кусок киноплёнки. И что-то тянуло отмотать эту ленту на несколько месяцев назад, в тот далекий, палермский  вечер, финал которого зиял такой же чёрной дырой.

 Они шли по гравиевой дорожке, всё дальше, углубляясь в лабиринты симметричного, в виде шестигранника парка, пространство которого населяли фигуры разных зверей, искусно вырезанных из объёмных акаций. Ирина опиралась на его крепкую руку. Другой же своей ладонью он, время от времени, нащупывал в кармане джинсов нераспечатанное письмо, в котором содержался отчёт частного детектива и которое он уже почти решил порвать не читая. Неожиданно нежно запиликал её телефон - «Что за мелодия? Неужели упрощённая версия «Кармен» Бизе?» Она, улыбнувшись, отстранилась и, извинившись – «Приватный разговор», отошла на десять метров в тень огромного лиственного мамонта, приложила телефон к уху.

Длящийся уже десять минут разговор, пропорционально уменьшал его доверие к ней и увеличивал раздражение и желание прочесть письмо тот час же. Михаил колебался, решив дать ей ещё пару минут, - «С кем она говорит? Не тот ли это малый,  sms-сообщения которого я нашёл в её мобильном?». Прошло ещё пять минут.

 Наконец он не выдержал, выхватил конверт, разорвал его. Вместе с листком писчей бумаги из него выпорхнуло несколько фотографий. Строчки скользили и колыхались на едкой, жёлтой пелене бреда – «Указанная Вами дама была замечена в обществе,…потом они отправились в отель,…провели там…». Снимки служили наглядными иллюстрациями к тексту.

 Он вспомнил её детское изумление, когда ловкий удар вышиб телефон у неё из руки, одновременно точно придясь в область виска и как после его пальцы, сжимали безупречное кольцо вокруг её шеи. И оно всё суживалось и суживалось, изменяя выражение её чудесных, голубых глаз - от выразительно ярких до безнадёжно стеклянных.

На этом красочный сон обрывается, потому что резко звонит будильник. И простому  безликому банковскому служащему из Пензы, увлекающегося кинематографом и которого бросила жена, надо вставать и собираться на каждодневную рутинную работу.