Где-то не к месту запел сверчок...

      
             Всадник с трудом выбрался из стремнины. Он еле держался в седле, и если б не природная сноровка,  да  и навык отменного наездника-джигита, давно бы свалился в низкую, душистую траву, растущую на крутом склоне. Уставший конь тяжело дышал и фыркал, беспокойно косясь назад.
Срывая шаг, конь напряженными рывками  поднялся на пригорок и, воспользовавшись слабостью хозяина, попридержался, дав себе редкую возможность - перевести дух. По левую руку обозначился контур снежных круч, предвещая близкое утро. Борясь со слабостью, всадник  выпрямился в седле, подставив  лоб утреннему  ветерку,  и  так глубоко  и  протяжно  выдохнул-простонал, что видно было: не от раны  шел  этот стон  и  не от боли, а  от  какой-то неодолимой печали, рвущейся наружу из глубин изможденного тела... От этого звука  по крупу лошади  прошла мелкая, паническая судорога. Всадник потуже затянул тесьму на окровавленной культи и поправил, завернутую в черную бурку, странную ношу, перекинутую через коня. Тревожно фыркнув еще раз, конь нервно переступил  задними ногами, и почувствовав легкое давление коленом, осторожно продолжил путь.
С этого перевала  начиналась чужая сторона. Узкая тропа, протоптанная животными и человеком, спускалась вниз. Петляя  и  теряясь  местами, она протискивалась сквозь нагромождения больших, темно-синих валунов, огибала  древнюю  сторожевую башню, потом - спускаясь - пересекала  обширные луга,  шла  вдоль жидкого березняка, и заканчивалась недалеко от обрыва - у  тушинского села, приткнувшегося к скале, как шлепок огромного  пчелиного улея.
Через час показалось и само село, теряющееся в предрассветной мгле. До него было еще далеко, и всадник лишь мельком глянул в ту сторону, но острый глаз все же заметил непривычную суету. Мелькали факелы,  до слуха долетали  приглушенные крики...  Он хорошо знал причину этой суеты, страшился ее и отгонял, как нереальный,  ночной  кошмар, но как бы ему не хотелось, отменить случившееся  не мог  - даже призвав Аллаха... или  Шайтана... Застонав еще раз, он повел рукой по бурке и  бессильно опустил голову  на грудь, дав лошади тихо следовать дальше...
Вскоре всадник добрался до первых домов. В загоне для скота, чуть поодаль, поднялся  неистовый лай пастушьих волкодавов, жаждущих разорвать обладателя чужого запаха. Они были заперты до выгона скота, от греха подальше,  чтобы  ненароком не загрызли женщину или ребенка.    
Спешившись, не обращая внимания на лай, всадник еще раз поправил ношу.  Взяв коня за повод, он начал медленно, щадя силы, подниматься к дому Луарсаба. Вид  окровавленного чужака с обрубком  кисти  был так страшен  и  неестественен  в это тревожное утро, что никто из встречных не решался с ним заговорить.  Женщины спешили укрыться в саклях, наблюдая из щелей за его продвижением. Мужчины, хмуро сновавшие по селу, вздрагивали от неожиданности, и резко осадив коней, провожали подозрительным, злым взглядом взявшегося откуда-то лезгина, теряясь в догадках. Появление в грузинском селе одинокого чужака - с той стороны перевала было большой редкостью. На такое мог решиться только очень храбрый или безрассудный человек: частые набеги лезгинов, угон скота и похищение людей, казалось,  не оставляли иных путей общения с ними, кроме  мелких и крупных кровавых стычек, охоты друг на друга  и  взаимного недоверия. Да и, под разным богом ходили...
И, все же, они  были во многом схожи, эти  затерянные среди скал - гордые люди,  живущие по разные стороны  хребта. Жизнь в одинаковых, суровых условиях  вылепила из них  одинаково же безрассудных и бесшабашных, смелых, лихих и выносливых воинов, умеющих не только постоять за себя, не прощая обиды, но и ценивших достойного врага, храбрость, честь и  верность  данному слову... Зря, без надобности на смерть на обрекали, даже сторонились друг друга, а встретившись, вели себя так, как положено  вести  диким  рыцарям, следующим  канонам  горского этикета.
На исходе короткого лета, по уговору старейшин, наступали редкие дни перемирия. Тогда  для мена лезгины и тушинцы собирались в условленном месте, на перевале - у водораздела. Отсюда текли прозрачные и стремительные, полные форели - реки. Одни устремлялись на север, другие - на юг. Текли, набираясь по пути мощи, голосистости и беспощадности...  Каждая сторона, торгуясь, предлагала свое: вышивку и нить, ковры и чеканную посуду,  оружие, соль,  кусковый сахар... Иногда, правда, очень редко, между этими людьми возникало нечто похожее на  дружбу, означающую пощаду и кое-какую помощь - в случае очередной стычки,  или - при поиске пропавшего человека.
Именно на такой  ярмарке  увидел Самур, первый парень аула Цыхалах, дочь старосты тушинцев, Луарсаба. Увидел, и в одно мгновение почувствовал,  как без Мариам  все вокруг  теряло краски. Жизнь  виделась  серой  и однообразной,  как сквозь  закопченное стекло. Налетев  горячим  вихрем,  любовь  взорвала его ладное тело, обрекая на нестерпимую, сладкую тоску. Гарцуя  поодаль, Самур тайком  наблюдал за Мариам. Та вместе с подругами примеряла ткань и  волновала лезгина все сильней и сильней. В какой-то миг она почувствовала его взгляд. Смутившись, Мариам бросила хмурый ответ и поспешила к своим...
 ...Вернувшись домой, Самур угрюмо расседлал коня, и не притронувшись к еде, завалился на тахту. Мать молча убрала ужин, села у очага и начала вязать, изредка взглядывая на сына. Она  тоже была грузинкой. Исабек, отец Самура, похитил ее с долины два десятка с лишним  лет назад. Три дня  скрывался Исабек от погони, в перестрелке потерял коня, но сумел добраться  до Цыхалаха вместе с горячей, зареванной грузинкой. Но недолго горевала девушка Лела, превращенная в Лекию: пообвыкнув, она смирилась с судьбой, полюбив гордого красавца - мужа. Родив первенца, Лекия пела ему грузинскую  колыбельную, учила говорить по-грузински и рассказывала чудные истории про изумрудную долину  далеко от аула - в двух днях конного пути... Так бы и текла жизнь, если б во время очередного набега пуля грузина не нашла Исабека. Самуру тогда шел двенадцатый. Он вызвался идти вместе с другими лезгинами, чтобы  забрать тело отца. Тогда он поклялся отомстить за его смерть...
Повзрослев, Самур стал гордостью аула. Лучшего джигита не знала северная сторона Кавказа. Его рассудительность и справедливость были  так хорошо известны, что с ним советовались  даже  лезгины - гораздо старше его. Теперь же он, сумрачный, лежал на тахте и вспоминал Мариам,  предаваясь невеселым мыслям. Знал Самур, что по-доброму никто ему, иноверцу,  девушку не отдаст. Оставалось только одно - похитить ее, как когда-то сделал его отец... Найдя решение, он  повеселел.
- Мать, - позвал тихо. - Хочу сказать что-то...
...Целый месяц караулил  Самур свою возлюбленную. Исхудавший и одичавший, хоронясь от  тушинцев, все ждал случая и, наконец, он представился: вчера, под вечер, Мариам  пошла к роднику одна. Наполнив маленький кувшин, она поставила его на сланцевую ступеньку и начала умывать лицо. Самур смотрел на нее и не верил своему счастью.
Он подался вперед, сделав шаг. Какая-та птица, испугавшись, вспорхнула, метнувшись в глубину леса. Девушка  резко выпрямилась и прислушалась.
Самур вышел  из кустов орешника, перекрыв тропу.
- Не бойся, - сказал, и подошел ближе к затрепетавшей от страха девушке. - Не бойся...
У Самура от волнения срывался голос.
- Аллах свидетель, ничего, кроме добра, тебе  не желаю. Поезжай со мной, порадуй мою мать и будь моей женой...
Мариам метнулась  в сторону, но Самур схватил ее за руку, безотчетно повторяя  - «Не бойся! Не бойся, жизнь моя!»
Девушка боролась неистово. Бледная и неодолимая, била и царапала ему лицо, пытаясь вырваться. Самур не хотел делать ей больно, и в какое-то мгновение он  вздрогнул. Показалось, - еще миг, и он сдастся, Мариам вырвется и улетит навсегда, лишив его счастья. Эта мысль возможной утраты показалась ему так невероятно, чудовищно несправедливой и противоестественной, что придала решительность, даже злость. Он схватил девушку покрепче и подняв вверх, повернулся к лесу. От напряжения и испуга девушка потеряла сознание, обвиснув на руках. От борьбы платок сорвался, и лицо лезгина  обожгли золотистые локоны  с легким запахом дыма и мяты.
- Не бойся, не бойся, мечта моя, - потеряв голову, шептал Самур снова и снова. Добравшись к коню, привязанному невдалеке, он завернул беспамятную девушку в черную бурку. Взлетев в седло с легкостью тигра, поднял и ее. «Геть!» - просвистел пересохшими губами лезгин, и резким толчком дал понять коню, что теперь надо было мчаться домой во всю прыть... Только Самур мог скакать в полутьме по горным тропам. Только его верный конь мог не споткнуться на коварных спусках и изгибах. Только большая любовь могла гнать его к родительскому дому без остановки...
...Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, Самур добрался до аула. Лезгины уже спали. Только привычно лаяли собаки, подбадривая друг друга. В доме Самура горел свет. Лекия ждала своего сына.
Подлетев к плоской кровле отчего дома, Самур  резко осадил коня.
- Выходи, свекровь! - крикнул весело, и спрыгнул на землю. -  Принимай  невестку, мою Мариам!
Улыбнувшись, Самур посмотрел  на звезды, сулящие долгое счастье, и сорвав  папаху, вытер  вспотевший лоб. 
Поспешно вышла мать, в волнении прикрывая рот ладонью, постояла малость, потом  молча подошла и обняла сына.
- Вот... – довольно сказал Самур, и  спустил с коня дорогую ношу. - Теперь это твой дом, Мариам...
Развернувшись, черная бурка осела на землю. Мариам все еще была без сознания.
Мать заохала-засуетилась.
У Самура неприятно кольнуло сердце. Подхватив могучими руками  девушку, торопливо внес ее внутрь дома и положил на широкую тахту.
 - Воды! Воды неси, мать! - закричал обреченно, и стал водить ладонью по щекам Мариам. - О Аллах!.. Мариам! Очнись! Мариам!
Лекия принесла  воду и обмыла девушке лицо, энергично провела влажной рукой по шее, стала тереть мочки, но все было напрасно. Мраморное лицо не оживало. Открытые глаза широкими зрачками  неотрывно и удивленно смотрели на Самура, как бы укоряя за содеянное. Лекия с рыданием и громкими причитаниями отошла назад.
С дребезжанием упал медный кувшин.
Самур так и застыл на коленях, все еще не веря в случившееся, а осознав, испустил утробный, жуткий  рык  смертельно раненого льва. Он вскочил и стал метаться по комнате, пытаясь выплеснуть всю боль, дать выход отчаянию и  чувству  утраты, разрывающему  грудь...
Зарычав, Самур вырвался на улицу. Там уже собирались  встревоженные,  шумом и плачем, соседи. При виде Самура расступились. Лезгин обжег всех невидящим, сумасшедшим взглядом, шатаясь подошел к угловому столбу и приложил горячий лоб, застыв надолго. Потом, словно очнувшись, сорвал с гвоздя  кожаную тесьму и накрепко,  со злостью и остервенением стал наматывать на запястье.
- Самур! не надо! - тревожно и робко позвали  из  толпы, но не решились приблизиться.
Лезгины хорошо знали этот страшный способ самосуда. Всякий джигит, уважающий себя и адат, был волен пройти через Это, пройти, чтобы  искупить хотя бы малую часть вины, отдав  в жертву  часть самого себя.
-Й-и-ех! - глухо зарычал Самур, приложив  руку к столбу. - Й-и-ех!..
Одним решительным взмахом кинжала лезгин отрубил себе кисть. Боли не чувствовал, только онемение прошло по потерянным пальцам. Задергался и зачесался  кончик отсутствующего мизинца...
- Коня! – услышал он чей-то дикий хрип, прежде чем понял, что это был его собственный голос...
   
 ***

            Луарсаб провел дрожащими пальцами по локонам любимой дочери. Как ни старался не поддаться  горю, все же не удержался, задергав плечами в беззвучном  рыдании. Выплакав, все же взял себя в руки, вытер глаза, и тяжело повернувшись, вышел, непривычно волоча ноги. Перед саклей, в окружении  нескольких  хмурых  тушинцев, стоял еле держащийся на ногах, лезгин. 
При виде хозяина дома Самур упал на колени, опустив голову. Луарсаб подошел и стал молча разглядывать.
- Я знаю тебя, - хрипло произнесли, наконец,  непослушные губы.
Он даже удивился, что они могут еще говорить, когда Мариам, его любимая дочь там...  бездыханно и бесчувственно... лежит на тахте, разрывая отцу сердце...
- Я тебя знаю, - повторил Луарсаб. - Ты Самур, сын Исабека. Так ли?
Самур молча кивнул, кренясь набок.
- Дайте ему воды! - тихо приказал Луарсаб.
Один из тушинцев послушно  протянул  кувшин лезгину  и  снова  вернулся на шаг назад.
Самур стал пить жадно, большими глотками. Вода лилась на окровавленную черкеску, стекая вниз розовыми ручейками. Закончив пить, он отставил кувшин и снова застыл.
 - Твой отец, хоть и был врагом, но жил достойно. И умер так же... И зачем ты взял на себе такой груз - нести отцу мертвую дочь?
- Потому... - Самур старался держаться. -  Потому, что я любил ее.. И сейчас люблю...
Луарсаб стоял в задумчивости.
- Не ты ли виновен в ее смерти?
- Я... - сумел выдавить Самур. -  Видит Аллах, ничего, кроме счастья, ей не желал. Задохнулась она... Случайно...
Тушинцы подались вперед, схватившись за кинжалы, но Луарсаб  властным  жестом заставил их остановиться.
- Ты хочешь оправдаться?
- Нет, Луарсаб. Я хочу быть честным перед ней и перед тобой... Я смерти хочу! Возьми мою жизнь за жизнь Мариам. Убей меня,  - убийцу твоей дочери!
Впервые посмел Самур взглянуть в глаза отцу Мариам. Лишь на миг, чтобы не выдержав, снова опустить к земле.
- Прикажи, Луарсаб, и мы возьмем кровь за твою дочь! - попросил молодой тушинец, дрожа от ярости.
- Не жить этой собаке! - добавил другой.
Луарсаб снова остановил  их. Рука, задрожав, медленно приподнялась  к  рукоятке, но после  небольшого замешательства вновь опустилась. Так и стояли долго, дав волю горю - царапать и рвать сердца на куски.
- Это ты... сам? - указал  Луарсаб на обрубок кисти.
Самур снова кивнул.
Луарсаб задумался, хмуро сдвинув брови.
- Значит, за смертью ты пришел? - спросил наконец.
Лезгин не ответил.
- Не из робкого ты десятка, видать, - проговорил Луарсаб, не глядя на Самура. - Как твой отец... Остался бы в живых, если б не вернулся за раненым товарищем...
- Убей меня, Луарсаб... - повторил слабеющим голосом Самур. Меньше всего он хотел потерять сознание.
Луарсаб тяжело вздохнул, горестно опустив голову.
- Ты уже убил себя, лезгин... - сказал глухо. - Ты свою любовь собственной  же рукой  задушил. Разве может быть большего наказания?
Луарсаб снова замолчал. Молчали и тушинцы. В этой гнетущей тишине слышен был вой женщин изнутри сакли.
- Да и... Грехом на грех не хочу осквернить память мой дочери...
Луарсаб посмотрел  на высокие  кручи, как бы  ища поддержки. Одинокая слеза, предательски покинув дом, покатилась по небритой щеке.
- Может, это ответ всевышнего... За то, что тогда, двадцать пять лет назад, моя пуля настигла твоего отца, Исабека...
Холод нетающего ледника  прожег спину Самура, мгновенно приведя в чувство! Всю жизнь он страдал оттого, что не мог отомстить убийце  своего отца, всю жизнь мечтал взять кровь, и вот: оказывается, он исполнил свою клятву! Но как! О, Аллах! Вместо радости, он, теряя сознание, стоял на коленях перед отцом  убитой им девушки, умоляя убить и его! Любовь к Мариам и настигшая беда все поменяло, делая из него  послушного и безутешного раба - вместо мстительного и торжествующего врага!
- Смерть для тебя будет избавлением, Исабеков сын, Самур...  -  медленно произнес Луарсаб. - Иди со своим богом... Иди и носи этот груз по жизни, пока хватит сил...
  - Тогда,  - вскинул красные глаза Самур, - оставь меня слугой, рабом,  Луарсаб! - он прижал к груди  кровавый обрубок. - Дозволь быть ближе к могиле моей Мариам!..
 - Слугой, говоришь? - переспросил дрожью в голосе Луарсаб. - Слугой? - он застонал. -  Чтобы  каждый день видел я, как  приносишь мне в дом бездыханное тело моей дочери?!
Он отвернулся, решив уйти. Потом, как будто вспомнив что-то, вновь обернулся к Самуру:
- Любовь великая сила. Только ненависть может с ней сравниться. И то, и другое заставляют  совершать  поступки, где все перемешано: и хорошее, и плохое. Иди, Самур...

 ***
Его оставили  на окраине села, совсем недалеко от того места, где  он похищал  Мариам. Молодые тушинцы скрипели зубами, горюя, что не могут нарушить приказ Луарсаба и прикончить ненавистного лезгина. Тычками нагаек доволокли Самура до околицы, посадили на коня и плюнув напоследок, удалились.
Долго стоял конь, ожидая приказа хозяина. Вдалеке, в загоне для скота, снова залились волкодавы.
Самур,  подняв голову, выпрямился в седле и  прислушался.
- Разве в раю не исполнится то, что осталось несбыточным в этой жизни?! - прошептал он.
  ...Сойдя с коня у загона, он  провел здоровой рукой по вспотевшему крупу лошади.
 - Прощай, Казбек, - Самур приложил бледный лоб к пульсирующей шее друга, отчего по ней снова прошла нервная судорога. - Изменяю я тебе... раз решил покинуть... Пусть другой джигит тебя оседлает, удачливее меня...
Шатаясь, Самур пошел  к изгороди, решительно открыл ворота и шагнул навстречу к  неистовствующим псам...

 ***
             Через час  пастухи нашли то, что осталось  от  Самура. Конь яростно ржал и не подпускал к себе, но и не отходил от того места, где последний раз видел своего хозяина.
О случившемся  рассказали Луарсабу. Он уронил голову на грудь,  делаясь еще чернее и мрачнее.
- Пусть оплакивают лезгина...  -  заговорил  после  длинной паузы.  - Он того заслужил... И... Похороните по-людски... Так, чтобы... недалеко от могилы  моей  Мариам покоился...
Он снова застыл.
- А с конем как? - робко спросил тушинец, переминаясь.
Луарсаб долго не отвечал.
- А с конем как? - решились переспросить. - А, Луарсаб?
- Убейте коня! – прохрипел,  наконец, староста, не сопротивляясь слезам. - Застрелите его... Он принадлежал  такому  парню, что будет нечестно, если кто-нибудь  другой его оседлает...
Горестно простонав, он снова опустил голову,  отдавшись  безрадостному  течению жизни.
Где-то не к месту запел сверчок...