О законе

                ЗАКОН И ЕГО МЕСТО В СОСТАВАХ СУЩЕСТВОВАНИЯ

1. Закон имеет различное бытование в людях: как некий текст или высказывание; как условие деятельности; как императив, требование или ожидание; как общественная норма поведения лица; как институции: выражение общественных воли и согласия; выражение власти; как решение суда и т.д.
Однако, интуитивно ясно, что своё подлинное осуществление (свою истину) закон имеет в личной воле. Ведь если мои устремления незаконны, а закон существует где-то вовне: в учреждениях, институциях и чужих интересах, то существование закона довольно призрачно. В этом случае он похож на сеть, а я – на рыбу: он улавливает меня, а я стремлюсь проскользнуть в его пустоты (ячейки).
Только будучи формой свободной воли человека, закон имеет своё исполнение не только по видимости, но – по сути. Вне личной воли, несущей закон в себе, а не приспосабливающейся к закону, – т. е. вне воли к правде, – можно создать видимость законности: выдрессировать животное, так что оно не совершит неположенного; запрограммировать робота; принудить человека поступить определённым (законосообразным) образом, – однако мы понимаем, что только в свободе человека, поступающего по закону добровольно, ради законности жизни, а не для сокрытия иных мотивов и целей, закон живёт и осуществляется. Свобода здесь выражается в том, что лицо хочет и может поступить по закону, – то есть так, как этого хочет от него законодатель. Это означает уважение законодателя: признание его авторитета, выражающееся в сознании его (законодателя) более обширных горизонтов, далеко простирающихся усмотрений и всеохватной заботы, – много превосходящих мои собственные усмотрения, расположения, заботы, и сами возможности мои к таковым.  Тогда закон жив в жизни этого лица; и жизнь его не есть самодостаточное одинокое делание, а есть жизнь «коммунальная» – в отношениях и общениях с законодателем. И через него – в общениях и отношениях с другими людьми, ближними и дальними. Ибо именно таково законосообразное общежитие – взаимоотношения и взаимодействия с участием законодателя и закона. Беззаконное же сообщество объединяется без закона и законодателя, по каким–то иным началам. Таков, к примеру, тип общества, называемый «работным домом» (или «домом рабства», как назывался египетский плен Израиля).
В акте справедливости, осуществляющем ценности права, закон есть форма самой воли: органичен ей; и справедливость есть не плод, а форма существования. В трудовом же акте получается плод труда. Поэтому трудовой акт оформлен технологией получения плода. Эта технология может учитывать закон или нарушать его, исходя из своих задач.
Отсюда, трудовая деятельность, направленная на плод действия, – независимо от того, совершается ли она в рамках закона или вне таковых, – необходимо сопряжена только с технологией получения плода и в законе не нуждается; закон, как некое постороннее внешнее обстоятельство может повлиять только на выбор технологии (= способа движения к цели). Значит, экзистенция башнестроительства, без цели отображения Града Божия, или существование только в модусе целенаправленной деятельности, – с её целеполаганием, действием, технологией и взаимодействием (с другими лицами) в составе коллективного орудийного тела, – не рождает закона и не требует такового. Не случайно тоталитарные общества двадцатого столетия, построенные как гигантские работные дома, всякий раз нуждались не в законе, а в беззаконии, или произволе; и подчиняли закон технологиям, – производственным и социальным.
Когда же нет власти, и, следовательно, моего признания господства, а есть только принуждение, это означает, что нет почитаемого законодателя, но есть некто, имеющий силу принудить; и если этот некто требует от меня жить по данному им правилу, а сам я интересуюсь не правилом, а собственными проектами и целями, то он должен точно указать мне, что и как делать в том и другом случае, и контролировать меня на предмет исполнения предписаний. Тем самым закон выходит из себя вовне: из сферы права (= свободы), в сферу причинения (= рабства), преобразуясь, либо в граничные условия целеполаганий и целедостижений, – которых должно быть столько, сколько может быть целей и способов их достижения; либо прямо в логическую схему поведения, – которая, либо слишком абстрактна, и тогда встаёт вопрос истолкования и произвола; либо слишком подробна, и поэтому невыполнима, так как объем инструкции стремится к бесконечности, и все равно не может охватить всех возможных случаев. В этой ситуации закон существует в несобственной форме «технических условий» творческой деятельности, и в этой несобственной форме восходит не к нравственному авторитету, а к работной власти прораба, архитектора, начальника производства. В сообществе «работного дома» закона нет ни в ком: он становится внешним для всех.  И поэтому архитектор подчинен власти священника, который знает закон и, исходя из него, задаёт технические условия, не обусловленные проектом строительства (назначает праздник, не считаясь со сроками сдачи объекта).
Первосвященник Христос Иисус является источником ограничений строительства Башни, которые защищают лицо,  персональный дух; в коем – достоинство богосыновства, равноправие в Суде царском, и братство во Отце.
«Работный дом» всегда хочет выйти из под власти священства и нарушить псевдо-технические условия, в форме которых выступает закон, отчуждённый в технологию, обличая эти условия, как нерациональные и непроизводительные. Следовательно, в «работном доме» закон существует в принуждении и лукавом подчинении. Такое существование закона призрачно: законосообразная форма деятельности постоянно разрушается прорабами: закон исполняется лишь по видимости: он здесь так же неэффективен, как неэффективен рабский труд (например, швейцар внешне вежлив со мной, но в глазах его читаю насмешку и презрение; официант склоняется, подавая мне блюдо, но перед тем плюнул в него; сиделка по видимости смотрит за больным, но тайком мучает его, и т. д.).
Для реального существования закона нужно, чтобы лицо ценило закон как таковой; последнее же возможно, когда это есть выражение  пиетического (=почитающего) отношения к нравственному Авторитету, источнику закона. Ибо ведь закон не может цениться сам по себе, – если только не за риторику. Так же как и правило деятельности не ценно само по себе, но – лишь в отношении цели, которой это правило помогает достичь. Поскольку же в законе нет цели, и по отношению к целеполагающей и достигающей активности закон есть чистое ограничение («веда», отсюда, заповедь), то ценность он может получить только от ценности отношений с законодателем.
Также недостаточно сказать, что исполнение закона есть свободный акт, – поскольку этим мы лишь отрицаем принуждение, но не раскрываем положительного содержания свободы.

1.1.  Свободу обычно понимают просто как наличие выбора. Но я назвал бы такое понятие лишь математическим отображением свободы. На плоскости это выглядит как развилка пути. Однако в жизни, кроме самого по себе распутья наличествуют силы, которые толкают и препятствуют, цены, которые нужно платить за тот или иной выбор, и пени, которые нужно претерпевать; а также собственное расположение лица, и сила его воли. Отсюда, помимо формального выбора, свободу часто соотносят с психологическим выбором: наличием душевной раздвоенности, по отношению к каким–то возможностям действия. Как правило, речь идёт всего лишь о конкурирующих представлениях, раздваивающих единое влечение («буриданов осёл»). Однако простое раздвоение эмоции, также как и раздвоение ума (шизофрения) не могут быть основой свободы, так как нет оснований для предпочтения одного перед другим: остаётся бросить кости, - то есть выбор здесь случаен и не содержит в себе свободы.
1.2. Частенько, человек, заявляя о своей свободе, говорит: я хочу! – будто есть свобода хотения. На деле, я могу лишь провоцировать хотение, присоединяться к хотению или препятствовать его удовлетворению, но хотеть Я не могу. Поскольку хотение либо предшествует, либо сопутствует «Я»; т.е. существует помимо «Я». Оно принадлежит бессловесной природе, тогда как «Я» принадлежит сфере логических коммуникаций. Это утверждение становится очевидным, когда мы сталкиваемся с человеком, выросшим вне общества и не владеющим речью. У такого есть природные хотения, но нет «Я». Вместе с «Я», правда, отсутствуют и искусственные хотения, рожденные «Я».
Хотя лицо часто само творит хотение, зависит от хотения и служит последнему, тем не менее, именно в логической природе «Я», автономной от чувственности по происхождению, присутствует возможность быть вне хотения и помимо хотения; поэтому мы вполне основательно можем говорить о свободе от хотения. Но и это ещё не та свобода, которая нас занимает. Потому что свободное от простой похоти логическое «Я» может быть несвободным на уровне представлений, поскольку пленяется эйдолами, которых само же и создаёт.
Только нравственное «Я», определяемое в общении, окормляемом законом, этическими нормами и ценностями, и стоящее на камне почтительности, имеет возможность независимости, как от чувственности, так и от логического творчества. Именно эта возможность и является обеспечением той свободы, которая позволяет судить человека. Именно к этой свободе отсылает закон, когда не считается ни с желаниями, ни с фантазиями или резонами. И на наличие этой свободы опирается суд, когда осуждает человека, следовавшего своим влечениям и убеждениям вопреки закону.
Таким образом, свобода, о которой мы говорим в связи с законом, заключена в возможности поступать необоснованно, как со стороны естественных влечений, так и со стороны соблазнения эйдолами, – так что эти основания не служат оправданию в суде. Разумеется, осуществление этой возможности сопряжено с жертвами: в естестве – с неудовлетворением влечений; в творчестве – с отказом от собственных проектов. Приносить жертвы совсем нелегко, – отсюда в греховном сообществе часто применяют принуждение или соблазн, тем самым создавая искусственную мотивацию, помогающую противостоять влечениям и планам. Ясно, что такая «помощь» оставляет человека во власти хотений и эйдолов, но не делает его свободным. Напротив, в принуждении и соблазне содержится презумпция неспособности человека к свободе, равно неуважение, которое Сатана демонстрирует в отношении человека, в противность Богу, полагающему, что человек достоин свободы и способен к ней.
Поэтому мы и говорим о свободе человека, с одной стороны, как о мощности (он может!), а с другой стороны, как о решимости (он хочет и готов нести жертвы). Без этих качеств личной воли не может быть речи о свободе, поскольку именно эти качества: мощь и желание, позволяют противостоять внешним и внутренним силам и обстоятельствам, обеспечивая тем самым свободу от них. Наличие у человека этих качеств воли, как независимых от влечений и эйдолов, свидетельствует о том, что его воля не формируется внешними обстояниями (как естественными, так и искусственными), переводимыми через чувства в душевные внутренние состояния и расположения, – как это мы находим у животных. Свобода человека получается им на другом уровне существования. И мы знаем, на каком, – хотя и позволяем себе забывать об этом. Это уровень межличного общения и межличных отношений.

1.3. Положение (и связанное с ним влияние) политического языка в составе нашей ментальности таково, что почти автоматически побуждает нас говорить о «свободе», как о безусловной ценности. И это, наверное, правильно, если мы изучаем принципы политики. В то же время, когда мы всматриваемся в сердце человека, то находим ценными определённых лиц или лицо. Если же для человека более ценны предметы, чем лица, то о таком говорим, что у него «нет сердца».
Вообще, всё, что о человеке, как таковом, суть всегда отношения с другими людьми, ибо существенное определение человека, данное Философом: «человек – животное общественное». Более того, мудрецы древности сказали, что люди отличаются от животных тем, что вступают не во всякие отношения, а в правоотношения. И, значит, отношения межличные. Ведь только с лицом сопряжено понятие права. Стало быть, общество образуют лица. Право же есть существенный и необходимый атрибут общества человеков. Публично право означает общественную гарантию осуществления личной воли. Индивидуально право означает свободу от насилия со стороны других лиц. Следовательно, свобода и право шествуют вместе. Поэтому свобода относима только к лицу: именно осуществление свободы (как имярек её осуществляет) есть существеннейшая характеристика лица; и даже, собственно, лицо (сравни: «потерять лицо» вследствие неблаговидного поступка). Поэтому «свобода» есть исключительно свобода лица. Всякие прочие употребления понятия «свобода», относящие последнюю к предметам, движениям или существам без лица (животным), должны быть признаны только аналогиями.

1.4. Откуда же берутся сила и мощь, нужные для осуществления свободы? Мы утверждаем, что они получаются лицом в отношениях господства. Ведь именно господин создаёт интересующий нас выбор: через даяние закона рождает он выбор. Этот выбор – не просто развилка: неравновесными делает он пути и направления, неравноценными поступки: каждый путь имеет свою награду, каждый – свою потерю: каждый путь имеет своего «зазывалу». Присутствуют две стороны (два лица), ожидающие моего решения: господин, дающий закон, и его противник, дающий зеркальное отражение закона, – в котором правое становится левым, и наоборот. Так что каждый поступок, предусмотренный законом,  имеет цену, и в направлении каждого действуют силы. И важнейшими из этих сил являются силы, рождающиеся из общения с господином. Благодаря тому, что мои поступки небезразличны господину: изо всех представимых поступков выделен один – этот поступок угоден господину: он хочет его от меня. И я могу поступить так, благодаря заинтересованности господина во мне, и моей в нём. Я хочу угодить ему, заслужить его внимание и ласку: он готов уделить мне их, в случае успеха. Кроме того, я признаю его авторитет, считаю своим долгом подчиниться его велению, и сила почитания (уважения), которая входит в общую силу любви, позволяет мне сделать это. Возможность поступить так (реальная возможность, обеспеченная силой) и есть содержание моей свободы. И она существует перед лицом господина, в его присутствии, поскольку именно господин создаёт выбор и даёт силу для его осуществления. Так что закон создаёт выбор, выражающийся в осознании возможности поступить так или не поступить так, а поступить  иначе, перед лицом Господина. И акцент в этом определении падает на отношения с Господином. Именно, на Его присутствие и на так. Ибо нет безразличия в поступках. Изо всех поступков лишь  один угоден господину: именно его он хочет его от меня. (Это суть «узкие врата» правды). С присутствием господина сопряжены ценности общения и союза с ним, которые я противопоставляю другим ценностям, от которых готов (или не готов) отказаться: пожертвовать вторыми ради первых. И в отношениях с господином получается сила, нужная для исполнения закона.

1.5. Я должен смочь, я хочу смочь, но могу и не смочь. И страх не смочь толкает меня за пределы свободы, в рабство необходимости плоти, зависимости от чувств, и с этим - в общественное рабство принуждения. И тогда я с позором изгоняюсь от лица хозяина. Гордыня: желание скрыть немощь и позор, приводят к бунту – отрицанию Господина и господства, как такового; и к утверждению «воли».  В этой воле радость союза с Господином заменяется игрой чувств и утехами плоти. Сознание же затмевается ложным понятием «свободы».
Ложным, потому что свобода никак не может быть отождествлена с телесной раскованностью или с беспрепятственностью пространственных движений, – хотя свобода и может иметь подобные частные выражения, как телесные аспекты определённых духовных возможностей.
Человек часто стремится к ложно понятой политической свободе, как снятию ограничений. И на этом пути не обретает свободы, но впадает в худшее рабство. В то же время верный имеет свободу в Царе. Новозаветное откровение учит, что свобода обретается только во Христе: в том числе и свобода от закона, – но не как обойдённого или отброшенного, а как исполненного. Отсюда, закон есть путь к свободе; закон же даётся Царём, и исполнение закона в суде Его.

1.6. Из предыдущего ясно, что одной из сил, участвующих в осуществлении закона (= свободы) является власть, ибо господин велит, и я делаю. А поскольку я есть лицо, и имею право, постольку в отношении меня исключено насилие. Значит власть = ненасилие.  Ведь силой можно ограничить только тело; для влияния же на духовные сущности, к каковым относится лицо, необходима духовная сила (= авторитет, или власть). Свобода, таким образом, необходимо сопряжена с властью, поскольку власть означает ненасилие. Таким образом, лицо имеет власть, и является господином, если скажет, и будет по слову его. Отсюда Бога изображают имеющим власть, ибо формула «творения»: сказал и стало, – есть формула власти, а не волшебный способ делания (магическое дистанционное насилие). В то же время «по слову его» бывает оттого, что я принимаю это слово к послушанию. Так что власть есть союз двух свободных; и этот союз – о суде; ибо послушание есть принятие суда господина, признание его правым в данном вопросе. И духовная сила власти, способная утихомирить бесов самомнения и гордыни, есть сила Правды. Я подчиняюсь, и могу  чувствовать себя слабым волей перед волей господина, потому что обличаем в себе самом о своей неправде. Такова природа подчинения: наше духовное родство: мы дети одной Матери, которая даёт мне ощутить неправду; и одного Отца, сообщающего свой Суд через Сына, брата моего.

1.7.  Поэтому, когда мы говорим о свободе, мы говорим о ней как сущей не в пространстве, а перед лицом господина, который властен повелеть, запретить и связать словом, исключительно потому, что я свободен и послушаю его; потому что такова форма нашего союза.
Власть и авторитет не могут быть дискретными, выборочными. Авторитет либо есть, либо его нет. Отсюда, всякий поступок лица возможен лишь постольку, поскольку на него есть позволение господина. (Как сказано: «от плодов всякого дерева в Раю ешьте»). Отсюда же, акт нарушения заповеди не есть акт свободы, но – акт разрушения отношений господства, акт поругания господина; то есть акт разрушения общественности. Зачастую под «свободой» понимают как раз возможность для человека опуститься до стадности, и стать таким образом независимым от господина. Но на деле это означает лишь зависимость от других сил, низшего порядка, – противостоять которым позволяет как раз господство (как высший порядок). Так что приобретение здесь весьма сомнительно.
Если обратиться к Библейской истории, то сотворение Богами человека завершается дачей первой заповеди. Последнее как раз и означает установление отношений с Господином. Именно в этом акте человек наделяется свободной волей, как независимой от низших сил. (До того он был наделён только телом, умом и помощницей). Но суть здесь не в наделении каким-то качеством, которое якобы обладает самостоятельной ценностью, а в усовершении человека и в бытии совершенным. Мы видим, что, в отличие от предшествующих стадий творения, усовершение и бытие совершенным есть обоюдный акт; что человек здесь не пассивный результат творческого замысла, а действующий агент собственного завершения, и агент совершенной жизни, – ибо последующее разрушение союза с Господином показывает нам, что усовершение не является раз и навсегда свершившимся фактом. Последнее обращает наше внимание на то, что становление Человеком находится также и в руках самого человека: что человек может стать совершенным, и в совершенстве поистине быть, а может и не завершиться или вернуться к несовершенству и становлению, которое по определению включает в себя небытие. Именно эта возможность стать и поистине быть есть содержание исконной свободы человека. «Быть иль не быть, – вот в чём вопрос».
Отсель, поэтому, Бог уже не творец человека, создающий его по своему разумению или подобию, но отец – водитель в полях существования, в отношениях с которым отрок вырастает в мужа и наследника. Творцы Элогим, передают Адама Отцу, который уже не лепит его из глины и не выстругивает из дерева, но обучает, воспитывает и образует. Отец, через своего единородного Сына, наследника и хозяина Эдема, даёт Адаму закон (заповедь), –  и это акт вождения, подобающий социально старшему, но не творцу, который не предполагает в твари собственной воли.
Таким образом, в плане Генезиса человека, момент получения первого закона (заповеди) в Саду есть момент окончания творения и начало становления в общении и сотрудничестве со старшими и равными, которое должно завершиться получением небесного удела и равенством с небесным Царём. И это становление не принудительно, в отличие от творения, и, как мы видим, нераздельно сопряжено с получением закона и его исполнением. Не выковывание поведения сообразно закону, а предложение закона, предполагает, как свободу, так и наличие в младшем желания уважить Старшего, угодить ему, приобщиться к его помыслам и делам. Поэтому всяк, дающий свободу рабу и заботящийся о поддержании космоса, должен позаботиться о любви, - ибо любовь ведь побуждает сына слушать отца без принуждения. Отсюда, совершенная свобода и совершенный порядок, которые суть в царстве Божьем, невозможны без любви. Потому и говорят: Бог есть Любовь.
Что касается конкретно закона, то закон даёт возможность актуально оформиться любви младшего к старшему. Таково место и значение закона в человеках, которые позволяет уразуметь нам Начало, открытое в Священном Писании.

1.8. Для того, чтобы воле быть законной по сути, и, значит, закону быть живым в воле лица, – помимо свободы, которую воля обретает в акте получения закона от авторитетного Старшего, необходимо, чтобы закон был формой осуществления свободы, – тогда он становится полной формой воли. И в самом деле, когда закон только получен (услышан), и тем самым Отцом предложены отношения господства, а нами приняты, и с ними получены и приняты право (энтелехия законной воли, поскольку осуществление законной воли есть обязательно осуществление права) и суд (признание суверенного достоинства лица), свобода есть возможность быть в этих отношениях: осуществлять право и быть судиму по закону.
В проекции на чувственную область души потенция воли есть возможность следовать закону, вопреки влечениям, и через то быть свободным от них (здесь проективная форма свободы, как «свобода от…». 
Осуществляется воля в поступке. В поступке лицо актуализирует свои отношения со старшим, с другом, с ближними, со сферой влечений и сферой соблазнов; словом, осуществляется как личность. Законная воля осуществляется в закономерном поступке, или в поступке по закону. До такого поступка закон есть форма возможности. И только в закономерном поступке закон становится и формой актуальности (формой осуществления свободной воли лица, сущего в отношениях с другими лицами и с Другом, в особенности). Ясно, что только в этом случае закон получает полноту существования, как имманентный осуществлению личности: сущий в существе лица.
Когда же закон существует только в виде некоторой объективности или обстояний (как то: внешняя необходимость, обязательное условие, управляющее воздействие или команда), мы говорим, что закон мёртв, поскольку он не слит с живым актом лица, но выступает лишь формой обстояний этого акта. В этом случае воля, готовая считаться с внешними обстоятельствами, несёт на себе лишь печать закона; сама же определяется собственным знанием добра и зла. В каковое знание входит знание обстоятельств, и также закона, как обстоятельства.
То есть закон мёртв, если закон не входит в человека и не исходит из него, но лишь отражается на нём. И закон жив, как свобода и форма воли лица.
В связи со сказанным полезно предпринять логический анализ понятия воли.

2.  Строго говоря, воля есть атрибут личности, однако часто понятие воли появляется аналитике души, как составная часть её. В отношении этой логики необходимо отметить, что такое понятие воли является чисто умозрительным, поскольку непосредственно наблюдать волю в составах человека невозможно. Ибо феномены ментальности, как и все феномены духа, не имеют пространственного протяжения, поскольку не суть тела; и также не могут быть спроецированы в пространство из временных последовательностей, поскольку несводимы к чистым движениям. И, хотя ментальность, раскрывающаяся в логическом общении, понимается через последовательности знаков, опирающихся на последовательности изменений (знаконесущих движений), всё же её феномены существуют вне времени, как эоны. В самом деле, феномены ментальности не воспринимаются, а понимаются, ибо суть смыслы. Смысл же не может явиться раньше, чем перед восприятием и умопостижением пройдёт вся последовательность знаконесущих движений, и будет в плане движений воспринята чувством, а в плане значений прочитана умом. Последовательное предложение в смысле заключено целиком, как понятое. Следовательно, и время мышления, сопряженное с прочтением и пониманием, заключено в смысле. Но это означает, что и знаконесущая последовательность движений, и вместе с ней физическое время сообщения, заключены в смысле, – как уже свершившееся. Именно это позволяет нам говорить о смыслах как об эонах.*   
_______________________________________________________
*Эон (греч.), или век = сущность, соотнесенная с неким целостным временем, каковым может быть, например чья-то жизнь, или исторический период, или неделимый акт.

2.1. Сказанное  о феноменах ментальности вообще справедливо по отношению к поступку, каковой есть проявление нашей разумной воли, - которая общественна по определению, уже в силу того, что наша разумность, по-преимуществу, логическая, сиречь неотделимая от языка и, следовательно, от города, который говорит на этом языке. Отсюда заключаем, что поступок  это не только действие, но обязательно есть сообщение, как акт общественный, отсылающий к какому–то лицу (или лицам) и понимаемый (прочитываемый) в системе общественных связей, -  что является предпосылкой суждения о нём (поступке). Возможность суждения есть возможность выбора поступка из множества возможных в данной ситуации; возможность же выбора есть свобода.
Свободе поступка на основе суждения, предшествует свобода самого суждения: можно судить на основе любой максимы или иерархии ценностей, а можно судить на основе закона и сообразной с последним системы ценностей. (Заповедь, данная Адаму в Раю, ограничивает как раз свободу суждения: не судите сами о добром и злом).  В структуре ментальности суждение вообще принадлежит другу; отсюда  самосуд есть подстановка себя на место друга. Именно в поле суждения находится место закону, как той образцовой (канонической) логике, в которой надлежит судить о поступке. Эту логику задает авторитетный Друг, имеющий право законодательства. Отсюда, существование закона в воле лица, прежде чем обнаружиться в поступке, обнаруживается в совести, или в суждении: судишь ли ты сам на основе произвольной максимы или совместно с Другом на основе закона.
Таким образом, общественность со всеми её атрибутами имманентна поступку: если в действии нет общественного смысла, и оно совершено вне системы общественных связей и отношений, то мы, в лучшем случае, имеем дело с творческим актом, в котором если и есть смысл, то лишь индивидуальной цели или пользы.
Из сказанного заключаем, что, как движение в пространстве и действие в поле причинности, поступок совершается во времени, но, будучи совершен, существует вне времени, как эон. Ибо поступка ещё нет (он в становлении) до тех пор, пока не завершилась знаковая последовательность (вместе с несущей её совокупностью движений и действий), прочитываемая и понимаемая в общественности, как поступок. Поскольку, как мы выяснили, поступок это не движение само по себе, но смысл последовательности знаков, несомых некоторым конечным движением и действием. (Поскольку движения и действия общения, как таковые, хотя и принадлежат пространству и причинности, не имеют цели в пространстве, но фигуры этих движений имеют сообщительные значения: отсылают к лицам и ценностям). Ясно, что смысл последовательности знаков, несомых движением и действием общения, начинает существовать въяве лишь после того, как движение началось и завершилось; и вместе с ним завершилось время этого движения, как связная последовательность изменений. В совершенном  поступке вся последовательность существует уже целиком; это Эон, который принадлежит истории, – будь то кредитная история или история любви, или политическая история; он существует post factum, неподвижно, вне времени, как бы в некоем ментальном хранилище, аналогичном тому, которое буддийская философия именует  алайа-виджняной. Совокупность суждений о поступках лица, вынесенных в логике закона, принадлежит виртуальному судебному делу лица, которое ведётся в «небесной канцелярии», независимо от того, судится ли имярек «земным» городским судом.

2.2.   Систему поступков, характерную для данного лица, мы называем поведением  лица. При этом мы говорим не о поведении вообще (как этот термин употребляют бихевиористы), но именно об общественно значимом поведении, ибо поведение человека, в связи с обнаружением в таковом закона, не есть поведение животного или индивидуально ориентированное поведение в некоей среде (то есть без персонального общения с другим субъектом или лицом). Поведение человека как человека всегда отсылает наблюдателя к значимому существованию других лиц, - также и вне ситуаций прямого общения. Например, даже вне города, в условиях дикой природы, животное схватит свою добычу, а справедливый охотник отпустит, следуя правилам охоты и Красной Книге, то есть общественным установлениям.
Бессмысленно говорить о законе вне общественности, то есть вне общественных соглашений и установлений, ибо закон, прежде всего, обеспечивает существование других лиц, относительно моей (твоей) жизнедеятельности; и является поэтому общим делом, или республикой. В связи с этим праздно-мыслящие люди часто задаются вопросом, каково первичное бытование закона: в личности или в общественности? Некоторые из них полагают, что закон первично бытует в общественности и лишь затем становится  достоянием личности;  другие, напротив, считают, что закон первично бытует в личности, и лишь во вторую очередь – в общественности. Решить, кто из них прав, значит дать ответ на вопрос: что первично, курица или яйцо? Несомненно одно: закон в своём бытовании постоянно переходит из общественности в личную волю, и обратно – из воли в общественность.)
Публичное бытование закона объективировано в согласованных протоколах, поэтому открыто для наблюдения, – в отличие от бытования внутриличного. Отсюда, для распознания присутствия закона в персональной воле, не лишним будет соотнестись с общественным бытованием закона.
Чтобы сделать явными для нас структуры законосообразной воли, посмотрим внимательней на нашего «охотника». Когда он отпускает пойманное животное или опускает ружьё (не стреляет), то в этом акте, среди прочего, мы усматриваем подчинение, как встраивание своей воли в порядок, космос. Как уже сказано выше, это выбор суждения, согласного с законом (внимание голосу, износящему это суждение), и, затем, выбор поступка, согласного с этим суждением. И тот, и другой выбор не являются математическими (бессильными), но требуют известного усилия: внимания, отбрасывания прочих советов, резонов и суждений, укрощения своих желаний, отказа от целей и планов, преодоление обстоятельств, страха перед ними и перед возможными последствиями, etc. Иначе это не было бы волей, но лишь игрой, в которой все ходы равноценны: имеют равное сопротивление, говоря на зыке технических аналогий.
Анализируя законосообразное поведение далее, можно грубо выделить две составляющих: подчинение, как таковое (имеющее две стороны: а) внешнюю – подчинение выбора поступка суждению, основанному на законе, или персональной воли закону, как требованию общественности; б) внутреннюю – подчинение своих желаний и планов субъекту законосообразной воли), и  конкретная форма подчинённого поведения, в конкретной ситуации, окормляемой законом.
Со стороны общественности, в подчинении обнаруживается власть (или авторитет) закона, а в формах конкретных действий – его общепризнанное логическое содержание. Так что власть закона является причиной законопослушного деяния, как такового, а содержание закона определяет форму этого деяния.
Таким образом, в общественности закон выступает как власть (господство) и как логема (умопостигаемое содержание). Переходя здесь от общественного бытования закона к его внутриличному бытованию, можно сказать, что власть, или господство, соотносится с нравственной природой человека, поскольку подразумевает отношения уважения, признания, почтения и старшинства, вне каковых авторитет немыслим; без авторитета же нет подчинения, а есть только принуждение, ложно именуемое подчинением. Логическое содержание  соотносится с разумной природой человека, поскольку обращено к разуму. Оно разъясняет, что и как нужно делать (или не делать), подчиняясь власти закона в каждом конкретном случае.
По-видимому, власть и логос имманентны закону. Ясно, ведь, что голая логема, без власти, не является законом, а власть вне постижимых разумом формы и обстояния просто не существует (ибо тогда следует говорить о слепой стихийной силе). Тем не менее, в определённых аспектах общественной жизни от власти закона отвлекаются, сосредотачиваясь лишь на логическом его содержании. В этих случаях закон обращается в общественности как некая коммуникативная форма: закон формулируют, публикуют, обсуждают, сообщают, оглашают;  с законом знакомятся, о нём спорят, к нему отсылают, и т.п.  В этих обменах существенен постижимый разумом смысл закона, как логемы; поскольку они совершаются больше в сфере взаимо-уведомления, чем исполнения и применения.

3. Возвращаясь к возможности существования закона в составах воли, с учётом вышесказанного, можем заметить, что, закон, –  для существования в составе воли, должен найти место в ней, и как власть, и как логос. Как власть он находит место в воле, поскольку сама воля есть власть, – ведь воля отличается от простого хотения или инстинктивного влечения, в частности тем, что господствует (внутренне, над неразумными движениями души, внешне, над обстоятельствами). Так что актуальную власть закону в составах воли обеспечивает такое её качество, как господство.
Второй аспект закона – логос,  для своего существования нуждается в разуме. Воля человека разумна по определению самого понятия (воли), и как опытный факт, поскольку постижима разумом (= осуществляется в понятных разуму формах). Воля не только постижима, но и постигает (познаёт), когда осуществляется в форме интуиции. Иными словами, мы усматриваем в воле интеллигенцию. Это латинское слово означает и познающее, и познаваемое, и понятие (идею).
Ясно, что воля не равна интеллигенции и не исчерпывается ею. Также и закон, как равный воле, в качестве её формы, не вмещается в интеллигенцию, – поскольку помимо разума в законе присутствует авторитет и всё, что связано с последним. Однако если мы рассматриваем закон только в логическом аспекте (= аспекте умного содержания), то интеллигенция – это как раз то место в составе воли, где ему можно «расположиться». Так что закон, как логос, находит место в интеллигенции воли.

4. Свобода предполагает, и опыт показывает, что воля, оставаясь разумной, не обязательно законосообразна; и, значит, познавая волю в аспекте разумности (её интеллигенцию), мы не всегда обнаруживаем закон. Тем не менее, участвуя в общественных транзакциях мы, как правило, ожидаем и предполагаем в интеллигенции воли ближнего обнаружить закон. То есть мы ожидаем, что наш ближний будет не только умным (хитрым), но и законопослушным: что его разумность выразится в знании закона и правильного применения его. А поскольку закон больше, чем только разумен, то ожидание законности в ближнем лишний раз указывает на недостаточность определения человека, как существа только разумного. Так же, как и осуждение человека разумного, но беззаконного.
То, что разумность воли обнаруживается либо как логос закона, либо подвергается порицанию за беззаконие, говорит о человеке, как о существе не только разумном, но и моральном. Ведь закон не просто разумен, – как разумна всякая сознательная деятельность человека, – он разумен в видах «общественного договора», направленного на взаимное и совместное осуществление личности каждого. Моральность закона в том, что он всегда отсылает к существованию другой равноценной личности, её интересам и правам.
Если мы отвлечёмся от моральности человека и ограничимся только его разумностью, – забыв на время о нравственной сути закона, постоянно отсылающей к равноценному существованию другой личности, и о нравственной направленности воли, – то, в этом случае, в центре нашего внимания окажется только интеллигенция воли, и закон, окормляющий законопослушную волю, будет познан нами лишь в нравственно безразличном, формально-логическом выражении, как некое правило поведения, которое лишь случайно может учитывать интересы другой личности. Если мы отвлечёмся также от властного авторитета закона (моральности восходящих отношений), то найденное правило утратит авторитетность, заставляющую предпочитать его среди других возможных правил. И тогда его применение будет полностью зависеть лишь от ожидаемого результата действия по этому правилу, или от «плода». Таким образом, мы видим, что определение – разумная недостаточно для воли. И если в интеллигенции воли мы не находим закона, а только лишь правило, то это означает, что данная воля аморальна.

4.1. Социологическое отличие правила от закона может быть найдено в результате следующего мысленного эксперимента. Изучив поведение достаточного количества членов какого-либо социума, можем составить свод правил их поведения. Затем, сравнив свод этих правил со сводом законов данного общества, мы можем сделать любопытное открытие. Именно, мы заметим, что правила не совпадают с законами, и часто пересекают их, –  оставаясь при этом вполне разумными. (Разумно, скажем, напасть сзади, если желаешь победить в схватке, но «закон чести» велит встречаться только лицом к лицу). Существует достаточное число философов (от математики), желающих утвердить господство чистой рациональности, которые стараются свести закон, как он есть в воле, к разумному правилу поведения. Объясняя, что человек, мол, решает для себя, что разумно следовать закону, и следует. Но мы позволим себе не согласиться с подобными рассуждениями и утверждаем, что даже когда разумное правило, направленное к достижению цели, не отличается от закона по своей логической форме, оно отличается от него по сути.

5. Целе-достигающее действие (обретения желанного плода), направляемое разумным правилом, установленным для достижения данного класса целей, по форме может совпадать с действием исполнения закона. Однако, это субстанциально различные действия: они различаются динамически, по качеству движущей силы. В аспекте силы, действие исполнения закона совершается силой  сознания долга и чувства долга, но не силой жажды плодов действия. К примеру, возвращение займа из сознания долга или ради чести, или во исполнение решения суда, имеет своим плодом полную потерю имущества, что не является ни целью, ни желанием заёмщика. Ведь результатом действия заёмщика становится его разорение и обогащение кредитора. Никто, как правило, не думает, что уплачивающий долг движим стремлением к собственному разорению и обогащению соседа. То же относится и к другим подобным казусам. Скажем, когда человек, спасая чужую жизнь, теряет свою, едва ли кто-то станет утверждать, что этот человек бросился на помощь ближнему из стремления к суициду (самоубийству).   Таким образом, действие исполнения закона, как правило, бесцельно, по отношению к своим очевидным результатам; более того, непосредственный плод этого действия, чаще всего не желанен. Это означает, что действия, принесшие указанный плод, на самом деле не направлены на этот плод и не вдохновляются его обретением. Они являются здесь проекцией совсем другого акта: не личного, но общественного – восстановления справедливости. Каковой акт является актом космическим (мировым), поскольку касается общественного порядка в целом, и черпает свою силу из сферы морально-правовых отношений, а не из сферы опредмеченных желаний и удовлетворения их на путях обладания. Как говорит веданта, кто свой долг исполняет, тот плодов не вкушает.
Поэтому мы и говорим о динамических различиях целедостигающего действия и действия исполнения закона. Ведь к исполнению долга мы побуждаемся совестью, переживания («муки») которой отсылают к авторитетному Другу (Старшему), напоминающему нам о долге и обличающему нас о наших проступках. И ужас, который мы испытываем перед лицом собственных преступных деяний, восходит к страху перед лицом этого Старшего, или к так называемому «страху Божию» – сначала страху огорчить или опозорить своего Старшего, затем страху потери любви, одобрения, бонусов и преференций, обусловленных соблюдением «общественного договора», условия которого мы приняли, а положения усвоили в процессе воспитания в семье и общине. Но даже если мы не любим и не любимы; если нас подталкивает страх, возникающий от представления последствий открытия нашего беззакония, то и тогда сила этого страха индуцирована межличными и общественными отношениями, но не силой влечений и отвращений. Хотя подключение к законопослушному действию указанных энергий влечения и отвращения вовсе не исключается,  как результат воспитания, через механизм «условных рефлексов». То есть человек вполне может испытывать влечение к «красивым» и законным поступкам и испытывать отвращение к беззаконию, как если бы то была хорошая или дурная пища. Такие чувства воспитываются у человека, и относятся философией к сфере нравственной эстетики. Однако сила этих чувств является вспомогательной в деле исполнения закона, и было бы весьма ненадёжным положиться здесь только на неё. Опыт показывает, что она годится больше для пересудов, чем для реальных дел.

5.1. Можно, конечно, возразить, что если «восстановление справедливости» сделать целью, то в этом случае действие исполнения закона станет целедостигающим и плодо-добывающим. И в самом деле, мы часто видим, как люди переводят нравственно-значимые деяния в область целеполагающей и целедостигающей деятельности путём сотворения идолов и «поклонения» им. В частности и путём сотворения идола справедливости. Из наблюдения за служением этому идолу можно ложно заключить, что дело справедливости целиком принадлежит индивидуальной деятельности лица, добивающегося справедливости; что ему не нужны другие лица. Тогда кажется, что в деле восстановления справедливости отношения с другими динамически не участвуют, поскольку лицо пребывает наедине со своей целью и наличным стремлением к её достижению. Однако, как раз эта уединённость и обличает иную природу этой «справедливости», как деятельности по исправлению мира, в сравнении со справедливостью, как осуществлением закона, исходящего от Космодержца. Не взирая на видимую похожесть, в реальности такое персональное идоло-служение и общественный акт восстановления справедливости не имеют между собой ничего общего. Осуществляя «справедливость» только как деятельность, вне отношений со Старшим, на основе нашего о ней (справедливости) представления, мы оказываемся в сфере личного произвола. Подобные действия не могут сойти даже за подобие морали, поскольку являются прямо аморальными. Ибо мораль запрещает напрямую переносить в жизнь мнения, или понятийные рефлексии (логические отражения) жизни, существующие «в голове». Это считается «самосудом». Также закон не действует персонально изолированно, вне участия других лиц, как некий личный план или проект. Для действия закона обязательно кем-то должен быть подан иск, заявлена претензия, возбуждено дело в отношении действий лица. То есть в сфере действия закона должны быть реально представлены права и интересы других лиц, и общества в целом, а не только устремления и представления одного лица, как это бывает при осуществлении личных планов. Закон как раз и обеспечивает представительство этих лиц (и общества в целом) в любой индивидуальной или коллективной деятельности, затрагивающей или могущей затронуть их интересы. Так что «справедливость» может осуществляться только действием закона, а не плана или представления, – независимо от того, осуществляется закон публично или лично.
Что же до самой ткани жизни, как наиболее важном, то здесь истинны только силы и переживания почитания Друга и верности союзу с ним. Подмена этих сил и переживаний силами соблазнения эйдолами уничтожает космический смысл осуществления закона, даже при внешней идентичности поступков, поскольку единство сущности и феномена, характерное для истины, разрушено при такой подмене, ибо влечения беззаконны по определению.

5.2.  В публичном бытовании закона мы различаем два аспекта: институциональный и персональный.
Институционально закон осуществляется, главным образом, общественным институтом суда. Но в более широком смысле вся конституционная демократическая система (политическая машина) есть выражение осуществления закона: начиная от народа, как суверена, принимающего конституцию, через парламент, в качестве верховного законодателя, через выборы (в том числе и судей), и вплоть до муниципальной полиции.
Персонально закон осуществляется в добровольном акте справедливости, – когда лицо сообразует свою волю с законом, понимая, что закон защищает интересы других лиц. Этим актом имярек признаёт и подтверждает равнодостойность других лиц себе – их право на полноценное и беспрепятственное человеческое существование. Нетрудно видеть, что законопослушная гражданская воля отличается от истинной воли, формы живого закона. Она осуществляется не в господствах, а в ориентировках, при помощи сознания. То есть закон исполняется не в ходе осуществления союза верности с господином, другом, отцом, а в результате понимания важности, необходимости, полезности, правильности и т.д. закона. Это понимание рождает динамику поступка посредством образа «Я», или «Я-образа», – так что исполнение закона получается в результате поддержания и подтверждения образа «Я», на каковом подтверждении основывается самооценка и самоуважение. При этом бытии в образе истинного Человека имярек отчуждён, эманципирован: его связи с горним Семейством ослаблены; также он дистанцирован от ближних, относительно которых у него есть убеждение и понимающее сочувствие, но нет братства. Горнее Семейство даёт свою силу этому человеку лишь опосредованно – через авторитет идеологии, на которой основывается понимание, ведущее к исполнению закона.
Это отражение истины восполняет космос в части недостатка истины в человеках, и является «протезом» бытия, на который в испытаниях нельзя полагаться. Само существование этого «протеза» указывает на изъян порядка, о котором всегда было и есть стенание в человеках. Ясно, что это не вина закона; таков, значит, человек. Закон – форма воли; и если воля к закономерному поведению рождается из понимания общественной ситуации основанного на политическом убеждении, значит, речь идёт о человеке «строителе Башни». Строитель Башни – это состояние человека после первого греха: он удалён от Отца и полагается на знание.
Для того, чтобы град башнестроителей был образом Града Божия, и человек строитель – образом Сына, необходимо, чтобы идеология политического и правового устройства, структурирующая сознание, - и через него, разумную волю, - базировалась на максимах и ценностях, исходящих из «виртуального»  града Божия.

5.3. Позитивный человек (в отличие от мистического), ориентирующийся в наличном политическом порядке, невзирая на убеждение в возможности его изменения, находит власть и порядок исходящими от позитивных институтов (соборных или представительных), таких как собрание, совет, суд, государство, etc. Находит их либо данными исторически, либо как учрежденные им самим в согласии с другими. Для него они – не более, чем объективированные структуры сознания. Чтобы эти структуры были «правильными», они должны вытекать из «правильного» учения, основанного на историческом, политическом, психологическом и физическом опыте. Таким образом, эти структуры безлики.  Они выступают как субъекты через должностных лиц (которые не суть лица в полном смысле слова, но – олицетворения функций), возвращая имяреку его идеологию и политическое сознание в виде приказов, требований и суждений. Такова плата за всеобщность персонального сознания.
Ясно, однако, что политический институт или государство, хотя и могут выступать как формальные квази-субъекты в рамках общественных процедур, всё-таки не являются живыми субъектами, и поэтому свои требования, веления и вердикты могут предъявлять только через представителя – физическое лицо. В общественных транзакциях это может быть выборное или должностное лицо (например, король или председатель палаты, или судебный пристав, или полицейский, или прокурор), которое выступает от имени общества. Но в доме души эти лица могут присутствовать только как призраки, как некие ярлыки, отсылающие вовне, в причинный мир. Участниками же душевного коммуниона могут быть только настоящие лица, имеющие полное бытие. Поэтому реальным представителем града, как союза домов (фамилий), в доме души может быть лишь одно из тех живых лиц, которые составляют этот дом. Как правило, это авторитетный Старший: отец, брат, дядя, учитель, друг.  Именно здесь, в этом внутреннем доме души, в котором  (не телесно, но общительно) присутствуют близкие лица, впущенные в сердце, и рождается та нравственная сила воли, которой отличается акт законной воли от подобия, субстанцией которого является целедостижение, как осуществление знания. действия целедостижения.

5.4.  Во внутреннем коммунионе души (интериоризованной семье) генерируется моральная сила, благодаря общительному («виртуальному») присутствию членов семьи; точно так же, как она рождается в актуальном присутствии старших.
Когда от старших исходят ожидания законосообразного поведения, обращённые к младшим, – т.е. когда закон и мораль совпадают, –  рожденная в нравственных отношениях* моральная сила воли оформлена законом. И такая воля не только законосообразна, но и законна по существу: её интеллигенция и сила соединены в одно целое. В этом случае, исполнение закона будет не отчуждённой от субстанции воли формой поведения, но – существованием.
Напротив, воля, которой закон не присущ; которая имеет цели, посторонние ценностям закона; в качестве исполнения закона может предложить только «мимикрию», или чисто формальное поведение, не стремящееся к осуществлению ценностей закона, и потому не достигающее такого осуществления.
* Нравственными мы называем отношения, направленные на осуществление и воспроизводство града Божия в человеках, -- как в настоящем времени, так и в поколениях.

5.5.  Если я муж, то мне известен логос закона; нравственную силу к исполнению я получаю в общении с другом; имею власть, делегированную от царя, первого среди равных мужей, возглавляющего дружину, сидящего во главе пиршественного стола. Если я отрок (младший), то логос (= умопостижимое содержание) закона, и власть его, и нравственную силу к исполнению, я получаю в общении с почитаемым Старшим, наставником, который есть мой духовный отец. Содержание – потому что он знает закон. Власть – потому что он авторитетен. Силу к исполнению, потому что люблю этого Старшего и ценю его внимание ко мне и заботу.
Прежде чем закон будет получен мною и осуществится в акте моей нравственной воли, он рождается в суде Старшего о моих поступках, власть которого обнаруживается также в том, что он может судить о правом. (Гражданский судья есть тот же старший, но объективированный в процедурной роли и должности, в составе общественной институции – Суда).
По сути, суд Старшего есть акт его любви ко мне.  Поскольку он хочет моего становления в мужа и гражданина града Божия. Чисто логически же суд состоит в вынесении разумных суждений о поступках. Поступки, в свою очередь, суть действия, относимые и отнесённые не к цели, но к ближнему. (То есть суд, как уже сказано, не занимается действиями лица, отнесёнными к цели деятельности: не судит о том, насколько успешны действия в плане целедостижения; суд занимается действиями лица в плане их нравственности и гражданственности, то есть в отнесении к моральному и гражданскому законам. И, значит , в плане их воздействия на ближнего, как личность, и соотношения с собственной волей этого ближнего, равноправного со мной, безотносительно к цели и технологии достижения цели).
Ограничивая рассмотрение только логическим образом суда  (не входя в существо), то суждение формально можно описать, как отнесение поступка к нравственной ценности (*).

* Нравственная ценность, в отличие от ценности предметной, не связана с каким-либо объектом желания или обладания. Поэтому, строго говоря, «нравственных ценностей», как таковых не существует. Это лишь аналогический способ описания взаимоотношений людей в составе социума. Тем не менее, в образах умозрительной саморефлексии, ценность есть некий поддающийся описанию предмет, который имярек, хотел бы присоединить к своему Я-образу, в качестве атрибута; и который, обретя, он не он не хочет потерять.
Поэтому с помощью термина «ценность» можно описать и классифицировать одобряемые (неодобряемые) в данном сообществе типы взаимо-поведения лиц, посредством ранжирования интенциональных объектов воли, как обладающих большей или меньшей желанностью (= ценностью).  При этом, термин «ценность», как нечто, выявляемое в общественных транзакциях, подчёркивает публичность и конвенциальность данного ранжирования. Ведь чисто индивидуальные предпочтения не могут считаться ценностью, так как другому лицу твои желанные предметы могут быть неинтересны, – подобно продукту, на который нет спроса на рынке. Например, если в обществе принята добрачная половая свобода, то твоё предпочтение целомудренного партнёра, не рождает ценности, так как нет никого другого, кто бы претендовал на то же самое. Напротив, говоря, что в данном обществе ценностью является целомудрие до брака, мы кратко описываем желательное и одобряемое взаимо-поведение и взаимоотношения молодёжи в добрачный период их совместной жизни. При этом, однако, целомудрие не является целью. В этом характерная черта нравственных «ценностей»: они не ценны сами по себе, но всегда отсылают к одной головной ценности – к личности. Опредмечивание нравственности, когда некие идеальные объекты, в роде «чести», «репутации» «облика», «общественного блага» и т.п., превращаются в самодовлеющие ценности и конечные цели устремлений, следует считать вырождением нравственности. Следовательно, правильная мысль за нравственной ценностью всегда ищет личность общника, согражданина, компаньона или ближнего. Так, к примеру, опрятность и аккуратность принадлежат к нравственным ценностям, но лишь в силу уважения к личности друга, сопутствующего тебе, а не в силу твоего пристрастия к чистоте. Если же аккуратность превратить в самодовлеющую ценность, то она может превратиться в тираническую деспотию в отношении ближнего: стать «ложем» разбойника Прокруста. За то Христос Иисус и упрекап фарисеев, что они чрез меру возлюбили чистоту сосудов, сделав её кумиром.
В чисто формальном акте вынесения суждения, закон, как предваряющая логическая форма, задаёт логику конкретного суждения, направляет наше рассуждение о правомерности поступка. Закон и ценность образуют логическую систему: анализируя содержание закона, можно сделать правдоподобное предположение о ценности, как интенциональном объекте, как бы фокусирующем волю законодателя. Отсюда, свод законов может быть представлен системой нравственных ценностей. Так что, полагая ту или иную нравственную ценность в качестве головной, мы определяем и правовой порядок. Например, если главная ценность – свобода личности, то ей будет отвечать либеральное законодательство с правами личности во главе. Если мы полагаем главной ценностью религиозное благочестие, то ей будет отвечать клерикальный порядок. А если мы полагаем главной ценностью могущество государства, то ей будет отвечать имперская тирания. Если же главная ценность – сословная честь, то ей будет отвечать подобие самурайского кодекса Бу-до (Путь воина).
Таким образом политическая мысль может различать возможные типы градов. Но ответить на вопрос, какой из них лучший, политическая мысль не может, что убедительно показал Сократ в своих беседах. И, подобно тому, как Сократ относил этот вопрос к своему Даймону (личному сверхъестественному покровителю), так и мы относим сей вопрос к Богу нашему. И, поскольку христианство полагает главной ценностью личность, усматривая в ней прямое родство с Богом (потенциальное или актуальное), то для нас наилучшим из градов будет тот, в котором права личности стоят во главе правового порядка. Отсюда мы делаем вывод, что общество, поддерживающее и отстаивающее главенство прав личности в своей политической практике, является христианским, независимо от того, декларирует ли оно себя таковым. И, напротив, общество, мнящее себя христианским, но при этом приносящее личность в жертву какому-либо идолу, –  будь то государство, клерикальная корпорация, общее благо и т.п. – христианским не является.

P.S. О роли закона в жизни человека имеем важное указание ап. Павла. Павел говорит: «…законом познается грех», (Рим. 3,20).
И в самом деле, как узнаю, что грешен, если не имею закона?  Помысел мой может быть и не греховен сам по себе, но если помысел этот осуществляется не на путях закона, то, осуществляя помысел, я совершаю грех, или преступление закона. Если я не знаю закона, то не знаю и греха своего,  поэтому закон позволяет мне обнаружить область греха и пройти  право по границе её.
В христианстве нет ритуального закона. Нет, посему, и ритуального греха, но весь грех состоит в нарушении Завета с Богом относительно ближнего. Отсюда, весь публичный закон  – гражданский:  направляет отношения  к согражданам, поскольку все христиане суть граждане нового Иерусалима, во главе с Царем Помазанным свыше.
Отсюда легко понять роль гражданского закона в жизни христианина, важность знания закона и наличия правового сознания. Для муниципальных магистратур закон может означать регулирование жизни города, как общины, – что немаловажно и для христианина, как члена муниципальной общины. Но, помимо этого, и много важнее то, что для христианина с законом связан вопрос оправдания в Суде Господнем. Ибо, как говорит ап. Павел: «Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся».
Важно заметить также, что закон существует независимо от того, возвещен он народу или нет, знает о нем имярек или  нет. Апостол Павел в послании к римлянам  (глава 2) говорит по этому поводу:
12 Те, которые, не имея закона, согрешили, вне закона и погибнут; а те, которые под законом согрешили, по закону осудятся
14 …когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон:
15 они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую).
Разумеется, как говорит ап. Иоанн в первом послании: «Всякий, пребывающий в Нем, не согрешает…». Но если ты еще не пребываешь в Нем, но признаешь Его Судьей и правителем Града, ты должен искать закон, чтобы исполнить его. Ибо, сказал Христос: «пойди прежде исполни закон!». И апостол Павел: «исполнители закона оправданы будут».