Наши люди в пустыне. Кн. 1. Гл. 1

ГЛАВА 1


С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА?


Когда рубашка еще висит в магазине, и ни одно чужеродное тело не касалось ее внутренней стороны, то она кажется вам посторонней и холодной. Но стоит только примерить ее, посмотреть на себя любимого в зеркало, и вам уже не хочется снимать эту, ставшую своей, рубашку, сроднившись с ней всем телом выше пояса.

Данную историю многие могут попытаться примерить на себя. Как ту рубашку. Предупреждаю сразу, никого конкретно. Обобщающий результат ненавязчивых наблюдений и сбивчивых рассказов очевидцев.

***

В небольшом украинском городке периода полураспада Советского Союза, в году примерно девяностом прошлого столетия, закрыв двери и зашторив окна, слушали радиостанцию «Голос Америки». Обычная провинциальная еврейская семья.

Так-то, в другое время, громко и при открытых дверях они со всей страной слушали любимую всеми радиостанцию «Маяк». Пионерскую зорьку, радионяню, вести с полей, спортивный журнал. Но в определенный час «Голос Америки» передавал «Привет с родины» из Израиля для заинтересованных граждан, живущих в Советском Союзе. И в этот час все члены провинциальной семьи бросали свои дела и торжественно рассаживались вокруг радиоприемника. Сын главы семьи бабы Мани Гриша поворачивал рукоятку шкалы до заветной отметки, едва заметно нацарапанной иголкой на панели радиоприемника.

– Ша! – кричала баба Маня. И все замирали, боясь издать любой непроизвольный звук. Потому что когда баба Маня говорила «Ша!», с ней лучше было не спорить. С ней, в принципе, вообще лучше было не спорить. Даже если она молчала.

А из приемника неслись популярные «семь-сорок», «хава-нагила», Эмиль Горовец с ансамблем и в перерывах между песнями рассказы недавних эмигрантов о райской жизни на новой родине.

– Ну? – спрашивала баба Маня членов семьи, как только трансляция из Израиля заканчивалась. Особенно это «Ну?» касалось сына Гриши, который категорически не хотел никуда уезжать.

– Мама, – отвечал ей несмело сын, поворачивая рукоятку шкалы обратно на волну «Маяка» и аккуратно, на всякий случай, вытирая отпечатки пальцев, – я здесь уважаемый человек. У меня в подчинении шестьдесят рабочих. Мне в прошлом месяце почетную грамоту дали и к ней сто рублей премиальных.

– Гриша, что ты говоришь? – вмешивалась его супруга Юля. – Премия сто рублей при средней зарплате уборщицы в две тысячи. Пять коробков спичек или один презерватив можно купить. Над тобой же издеваются. А грамота? Посмотри внимательно. Она же уже кому-то до тебя выдавалась. Вон, лезвием подчищено. Под твоей фамилией Ривкин чья-то другая, с окончанием на «енко». И на обороте пятно селедочное, похоже.

– И что? – спрашивал Гриша. – Ривкины – не гордые. Ривкины – трудолюбивые.

– Все Ривкины, – вздыхала баба Маня, – которые умные, собираются на родину. Один Гриша будет ждать следующую премию, как манну небесную с клубничным вареньем. Горе мне.

– Моя родина здесь! – гордо отвечал ей сын. – И я не позволю своему наследнику...

Что он не позволит ничего не подозревающему Мише, никто уже не слышал, потому что Юля и баба Маня демонстративно покидали кухню.

***

«Здесь никто не работает, – захлебывался на следующий день в тот же час голос без акцента в радиоприемнике, упиваясь невиданным счастьем, – а экзотические арбузы без косточек висят прямо над проезжей частью прекрасных дорог. И нас уже тошнит от манго с киви. Приезжайте скорее, а то вся эта роскошь сгниет, а выбрасывать жалко».

Как тут не искуситься. Ну что на Украине росло? Яблоки, груши, черешня, вишня, сливы, абрикосы, ну и всякое такое. А манго с киви – никто ж и не знал, что это за звери невиданные.

Решили – надо ехать. Хотя главная причина, конечно, была не в этом. Украинские националисты, прибиравшие понемногу в свои руки власть, перестали церемониться. Они спрятали до лучших времен партийные билеты коммунистов-интернационалистов и громко крикнули, сильно поднатужась: «Русские – геть в Россию! Евреи – геть в Израиль!» Типа, Украина – для украинцев. Ну и для азербайджанцев на базаре.

Многие, конечно, у кого нервы покрепче, не обратили внимания на этот душераздирающий крик. И правильно сделали.

Но многие, поплакав в ночи, решили не дожидаться худших времен и подали документы на выезд. И тоже были, по-своему, правы.

– Мне рассказывал мой дедушка, – шепотом передавала детям баба Маня, – что погромы начались точно в такой же революционной ситуации. Сначала – исчезли продукты, потом – остановились заводы и фабрики, а после – во всем обвинили евреев. Как будто они скупили все продукты и остановили фабрики. Вы хотите увидеть, как все это происходит на самом деле и не на экране телевизора, а с вами?

– Мама, – возмущался Гриша Ривкин, – мы живем в цивилизованной стране. Как ты можешь так рассуждать! Я – член партии и заместитель парторга нашего строительно-монтажного управления по культурно-массовой работе.

Его мать на этот вопль политического самосознания провинциального еврея ничего не ответила. Она решила подождать.

Недолго ей довелось заниматься этим малоприятным занятием.

И хотя жалко было сына, еле доползшего до дома в разорванной одежде и кровоподтеках, но другого выхода не было. А те три хлопца, которым добрая баба Маня заплатила каждому по бутылке водки, даже извинились перед ней за хорошо выполненное задание.

– Боже мой! – выламывала руки в истерике Гришина мама, сидя у стонущего сына в изголовье. – Изверги. Они даже не знают, что били члена партии и заместителя парторга по чему-то там. Наверное, эти сволочи – беспартийные. Они и коммунистов ненавидят, и евреев. И теперь даже неизвестно, кем хуже быть. А ты как святой отец и его сын – в двух лицах. Надо срочно ехать, пока они тебя совсем не убили, Гришенька.

А жена Юля только вытирала слезы и думала, что из мебели следует продавать в первую очередь.

***

Теперь подробней об этой семье. Тридцатилетние родители, сын семи лет и бабушка пенсионного возраста, Маня Арковна. Она же мать этого парня по имени Гриша. И свекровь его жены по имени Юля. И бабушка мальчика Миши. И по всей Украине родственники с обеих сторон. Хотя эмиграция из социалистических стран вялотекуще шла уже давно, но почти никто из близких этой семьи еще не решился на выезд. Разве что Юлина мама Зина и ее же бабушка Руфь. На постоянное место жительства в государство Израиль, как писали тогда в заявлениях. Страшно же. Хоть и заманивали киви с манго, хоть и райскую жизнь на побережье Средиземного моря обещали, а страшно. Ведь никуда и никогда до этого. Разве что в Одессу погреться дней на десять или в санаторий почки подлечить. И все. А тут – навсегда, как в пропасть. А к чему в пропасти манго и киви? Вот именно.

Жили они вполне прилично по тем временам. Трехкомнатная квартира в блочном доме, полученная когда-то от государства, автомобиль «Волга», оставшийся от дедушки Семы в гараже, хорошая библиотека, ковры и хрусталь. Полный комплект советской семьи среднего достатка. А как же. Потому что все работали. Кроме внука Миши, конечно. Который вот-вот должен был пойти учиться в первый класс советской школы. По крайней мере, он так думал.

Миша жил своей жизнью, полной совсем других ожиданий и волнений. До первого сентября оставалось всего ничего, а у него еще не было ни портфеля, ни формы, ни новеньких хрустящих учебников и тетрадок. В отличие от друга и соседа Васьки, который изредка, когда родители не видели, надевал на себя все школьные обновки, вешал на плечи ранец и в таком виде дефилировал вокруг их дома. Чем доводил Мишку до слез и даже до истерики.

Родители Мишки мыслями были уже там, в неведомой и далекой стране евреев из радиоприемника. Хотя  все еще продолжали работать. Папа Гриша – прорабом на стройке. Мама Юля – кассиром в сберкассе. Да и бабушка Маня – каждый день торговала на рынке, пытаясь сбыть книги из огромной библиотеки, хрусталь и ковры. На мебель вместе с квартирой и автомобиль «Волгу» покупатель давно нашелся. Деньги он заплатил тайком от ее сына Мане Арковне. И теперь только нетерпеливо ожидал, когда нынешние хозяева свалят поскорее в свой Тель-Авив. Или еще куда подальше.

Для тех, кто не в матерьяле, поведаю, что пунктов обмена валюты в то время еще не существовало. Всем, кто выезжал из страны, меняли в специальном отделе милиции, если не ошибаюсь, долларов по тридцать. Курс был тогда копеек шестьдесят, что ли. Да и вообще, слово «валюта» ассоциировалось у законопослушного советского гражданина с изменой родине и расстрелом группой вооруженных людей в защитной форме у грязной кирпичной стенки в глухом дворе.

Но и здесь находился выход. Даже два.

Во-первых, бабушка Маня там же на рынке у знающих людей выяснила, что надо брать с собой кожаные вещи, которые на месте можно будет выгодно продать.

Во-вторых, существовала одна благотворительная организация, созданная якобы в помощь голодающим советским евреям, которые в основной массе страдали избыточным весом. Так через эту организацию тайком можно было внести на Украине скопившиеся рубли и завести сберкнижку, с которой по прибытии получить доллары или шекели. Практически без курсовых потерь.

 Можно было еще у фарцовщиков прикупить баксы по индивидуальному курсу. Но вывозить валюту тайком, в подкладках пиджаков и двойных трусах, мало кто решался.

По слухам из достоверных источников, советские пограничники не церемонились с эмигрантами. Все ценное, что те пытались провезти на своем теле в невидимых постороннему глазу местах, беспощадно, под угрозой возврата на советскую родину, изымалось. Очередные несчастные думали, что они уж точно хитрее предыдущих. Но пограничники знали все места, в которых можно было спрятать хотя бы золотую пылинку. Не говоря уже о чем-либо более значительном.

***

Гриша и Юля уволились с работы. Семья ждала получения разрешения на выезд и визы. Нет, никто не сидел, сложив руки. Процесс избавления от нажитых за длинную жизнь вещей и превращения вырученных средств в американскую конвертируемую валюту занимал все свободное время.

***

Вот один примерный день этой семьи в тот переходный период.

Подъем в шесть часов утра. Надо кому-то одному бежать на рынок и занимать место. Этот один – вытолканный супругой Юлей с кровати Гриша. Он бежал почти налегке, всего лишь с парой ковров на плечах и сервизом на шесть персон.

На рынке уже толкотня, борьба за лучшие места. Тихий и скромный Гриша сильно изменился в последнее время. В его лице появилась отрешенность. На прошлой неделе было партийное собрание в его родном СМУ. На повестке дня стоял только один вопрос – исключение из членов партии предателя родины, бывшего прораба Григория Ривкина.

– Как же ты, Григорий Семенович, смог? – спросил парторг Тарасюк. – Я же тебя с детства знаю. Ты ведь даже кирпич без спроса никогда не решался взять. На тебя весь коллектив равнялся.

Гриша молчал, опустив голову. Это была трагедия всей его жизни. Что он мог ответить.

– Товарищи, – сказал парторг. – Мне все ясно. Ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы исключить этого господина сиониста?

– Постойте! – вдруг воскликнул Ривкин. – Но там же, в Израиле, тоже есть коммунистическая партия. Может быть, я просто переведусь из одной партийной ячейки в другую? Пролетарии всех стран, объединяйтесь! А, товарищи?

Гриша с надеждой посмотрел в суровые лица недавних коллег. Никто не моргнул глазом. Всем было обещано после собрания налить.

Тарасюк ненадолго задумался и ответил:

– Ты мне тут баки не заливай. Переезжаешь в страну агрессоров. Будешь там угнетать несчастных палестинцев. И еще хочешь остаться с партбилетом. Этот номер у тебя, Ривкин, не пройдет!

– Я не буду, – тихо сказал Гриша.

– Что ты не будешь? – грозно рыкнул Тарасюк.

– Угнетать палестинцев не буду, – с глазами, залитыми слезами, шепнул Ривкин. – Я буду бороться за их права.

Но партийное собрание уже выносило свой вердикт. Сверху указали «исключить». Единогласно. И даже Гриша поднял руку «за».

Поэтому и появилась во взгляде Гриши отрешенность. Взамен партийного билета. Он, прибежав на рынок, разгонял претендентов на лучшее место. В ответ на крик какой-то торговки салом, мол, в своем Израиле (с ударением на второе «и») будешь командовать, он молча сбрасывал ее сало в пыль. И разворачивал на том же месте ковры. Торговка, подобрав сало и отмыв его под краном, безропотно, подчиняясь странному, внезапно обнаглевшему интеллигенту, занимала другое место.

Через час подходила баба Маня с сумками, набитыми завернутым в тряпки хрусталем. Она сменяла сына, выполнившего свою утреннюю задачу.

– Что продал? – спрашивала мать.

– Родину! – с иронией отвечал Гриша.

– Я тебя умоляю, – отвечала баба Маня. – Еще неизвестно, кто кого.

***

Гриша возвращался домой, где его ждала супруга Юля. Они брали шкатулку с золотыми и серебряными украшениями и ходили по комиссионкам. Нет, оставлять на реализацию было некогда. Они стояли у магазина. Юля немного в стороне, наблюдая, не идет ли наряд милиции. А Гриша со шкатулкой в сумке и списком драгоценностей в руке – у входа в комиссионку. Процесс купли-продажи происходил примерно так.

– Чем богаты? – спрашивала какая-нибудь модная дама.

Ривкин протягивал список.

– Покажите номер третий, – просила дама.

Гриша молча указывал, чтобы покупательница следовала за ним. Они друг за другом, с гандикапом в двадцать метров, входили в подъезд соседнего жилого дома, где под лампочкой рассматривали товар и договаривались о цене. Супруга следила за тем, чтобы никто не помешал процессу.

Но однажды Юля не смогла пойти на дело вместе с Гришей. По причине болезни сына Миши. И муж остался без подстраховки.

Он вообще никогда и ничем до этого не торговал. Нет, был один случай, о котором Ривкин вспоминал со стыдом.

Как-то парторг Тарасюк, являвшийся также непосредственным Гришиным начальником, вызвал его в свой кабинет.

– Григорий Семенович, – сказал он торжественно, – в прошлом месяце твой коллектив сэкономил тонну цемента. Поздравляю с отличным достижением.

– Да что вы, Роман Иванович, – сконфузился Ривкин, – мы же просто без арматуры простояли. И без кирпича. И без…

– Хватит, Гриша, – сморщился Тарасюк, – я и без тебя знаю, чего не было в наличии. Тем не менее, твоей бригаде премию выписали за экономию. Можете сегодня в кассе получить.

– Роман Иванович, – попытался протестовать Ривкин, – я, как член партии…

– Молчать! – заорал Тарасюк. – Ты мне статистику не порть. И вот еще что, – он понизил голос и показал Грише, чтобы тот сел поближе. – Задержись сегодня часов до восьми вечера. И двух работяг попроси остаться. Придет машина, погрузите в нее весь сэкономленный цемент. Вот конвертик. Это тебе. Грузчикам дашь по сотне. И не спорь со мной, Гриша.

Ривкин умоляюще посмотрел на парторга.

– Гриша, твою мать! – заорал Тарасюк. – Считай это делом государственной важности. И все. Ладно, – подумав, добавил он. – Давай-ка сюда деньги и иди домой. Я сам прослежу.

Ну что ты с ним поделаешь. Идеалист хренов.

Так вот.

Раз пошел на дело Гриша без супруги. И на шухер не поставил никого.

В общем, если кроме шуток, то зашел Ривкин с покупательницей и шкатулкой в кармане в знакомый подъезд, достал какую-то брошку. Как вдруг кто-то как закричит противным голосом:

– Вас снимает скрытая камера!

Ой, пардон. Это из другой оперы. А в тот момент, конечно, заорали совсем другие слова, но что любопытно, все тем же противным голосом:

– Всем стоять! Руки вверх! Не двигаться! Милиция, господа фарцовщики!

Дамочка подставной оказалась.

Привели Ривкина в отделение милиции. И сразу к начальнику. Шкатулка посреди стола лежала. Гришу посадили напротив майора. Позади него встал капитан с оружием в кобуре. И папочка с завязочками перед начальником. А на папке той белый бумажный прямоугольник приклеен с надписью «Ривкин Г.С.». Как будто выбито на надгробии. Только дат рождения и смерти подследственного не хватало.

Грише при виде своей фамилии с инициалами совсем плохо стало. Ему даже показалось, что сейчас надгробные речи говорить начнут.

И правда, начали.

– Ривкин Григорий Семенович, – трагическим голосом начал читать майор, раскрыв папку, – родился, учился, был пионером, комсомольцем, служил, работал, принят в члены партии, – тут начальник не выдержал и хлопнул кулаком по столу.

Возникла пауза. Гриша поднял глаза на кулак майора. Выше – побоялся.

– И кем вы, Григорий Семенович, стали? – с такой неподдельной горечью сказал начальник, будто своего родного сына уличил в гомосексуализме. – Изменили родине. Вышли из коммунистической партии. А теперь и спекуляцией занялись. Вот что ждет каждого, кто становится на этот скользкий путь.

– Мы давно за ним следим, товарищ майор, – вдруг из-за Гришиной спины добавил капитан. – Он уже оптовые партии золотых изделий сбывать начал.

– Ничего, – улыбнулся майор, – вместо Израиля поедет на курорты Белого моря. Лет на пятнадцать.

– Где товар берешь, Ривкин? – вдруг крикнул капитан из-за спины задержанного. – Месяц назад в соседней области ювелирный магазин ограбили. Не оттуда ли? Вот это колье по описанию подходит.

Гриша вздрогнул и готов был уже признаться во всем. И в участии в грабеже всех ювелирных магазинов мира, и в воровстве золота со всех приисков с начала прошлого века, и в снятии коронок с покойников на местном кладбище, и в организации банды по сбыту краденого золота. Только бы на него не орали и отпустили бы поскорее домой.

– Гриша, – вдруг, улыбнувшись, сказал майор, – через две недели получите разрешение на выезд.

Ривкин растерянно посмотрел на начальника милиции, вполне миролюбиво глядящего на него, и по-детски спросил:

– А откуда вы это знаете? – чуть не добавив, «дяденька милиционер».

– Мне ли не знать, Гриша. Скоро будете на новой родине. А ты так некрасиво себя ведешь. Спекулируешь внаглую.

– Так если в комиссионку сдавать – долго ждать, – начал оправдываться Ривкин. – А нам деньги очень нужны, сами знаете.

– Я все понимаю, – продолжал улыбаться майор, – но закон нарушать нельзя.

– Согласен, – опустил голову бывший прораб. – Что же делать?

– Ладно, – вздохнул майор, – учитывая твои заслуги и честный труд на стройках родины, поможем тебе. У нас есть для тебя оптовый покупатель. Хочешь все сразу продать?

Гриша от радости замахал руками, закивал головой и пустил слезу одновременно.

– Ривкин, – сказал из-за спины горе-фарцовщика капитан, – проходи в соседний кабинет. Там тебя ждут.

В кабинете напротив сидел махровый семит с глубокой плешью в окружении всклокоченных волос, с бородкой, в роговых очках, в шапочке, подчеркивающей внешность, и с лупой в руках. Когда Гриша вошел, его шкатулка уже стояла перед нервно подмигивающим всем сразу ювелиром.

Ривкин сел и стал наблюдать, как ловкие руки специалиста быстро раскладывают все его богатство на четыре кучки. Майор и капитан милиции внимательно наблюдали тоже.

– Так, – вынес вердикт ювелир, закончив работу, – это барахло, подделки. Цена всей кучки – сто рублей. Это – серебро. За все дам тысячу. Это золото. Дам пять тысяч. А этот перстень неплохой работы. Десять тысяч и ни рубля больше.

Капитан и майор посмотрели на Ривкина.

Тот быстро и согласно кивнул.

Ювелир достал из кармана шестнадцать тысяч сто рублей и положил на стол.

– Берите, Ривкин, – сказал майор, – и бегите к семье. Порадуйте жену и маму.

– Квитанцию выписать? – спросил ювелир.

Гриша сжал деньги в руке, отрицательно помотал головой и рванул на выход. Он ничего не соображал от счастья.

Ювелир же, как только за Ривкиным захлопнулась дверь, достал из кармана упаковку денег, отсчитал пятьдесят тысяч и передал майору.

– Спасибо за работу, – буркнул начальник, пряча деньги в сейф и доставая оттуда папку с делом. – Вот, как обещал. Можете делать с этим все, что хотите.

Ювелир взял папку со своими инициалами, шкатулку с бывшими семейными реликвиями Ривкиных и, ничего не говоря, пошел на выход. Что он подумал, осталось в его сознании.

А Гриша начал соображать только в тот момент, когда выложил вырученные деньги перед бабой Маней и Юлей. И услышал массу определений в свой адрес. Самое безобидное из них было: «Идиот! Там же минимум на сто тысяч было!»

На что бывший прораб разумно ответил:

– Свобода – дороже.

***

Разрешение было получено. Визы тоже. Куплены билеты на самолет. Вылет рейсом Киев – Тель-Авив был намечен через неделю.

Состояние у семьи отъезжающих, в том числе и у самой бабы Мани, было такое, будто им объявили, что жить осталось всего несколько дней. И надо за это время завершить все дела, раздать и собрать  долги, попрощаться с родными и близкими.

Да, кстати, насчет попрощаться. Если с живыми еще была надежда когда-нибудь встретиться, то с покойниками увы.

На местном еврейском кладбище оставалось несколько могил. Больная тема – кто будет за ними ухаживать.

Но – ура! Оказалось, что есть такой человек. Помните в фильме «Трое в лодке, не считая собаки» смотрителя могил в исполнении Зиновия Гердта?

Вот, один к одному, такой же персонаж.

Как только Ривкины получили на руки визы и билеты на самолет, он появился без приглашения.

Гриша осторожно, мало ли что, открыл дверь. У входа в квартиру стоял старичок, седой и лысый одновременно. Он был  в лоснящемся от старости, но отглаженном черном костюме. Поверх костюма был надет когда-то белый плащ, который от пыли стал скорее темно-серым. В руках, прижатая к груди, прилипла серая фетровая шляпа с траурной от пота каймой.

– Скорблю вместе с вами, – сказал старичок.

– Кто-то умер? – спросил Гриша.

Старичок посмотрел в мятую бумажку:

– Ривкин Семен Григорьевич, Ривкина Рива Самойловна, Ривкин…

Но тут между Гришей и говорящим старичком протянулась решительная рука бабы Мани и вдернула гостя в квартиру, оборвав его на полуслове. Тот уже в полете закончил:

– … Арик Моисеевич. Да упокоит господь его заблудшую душу.

– Аминь, – сказала баба Маня. – Вы кто?

– Разрешите представиться, – старичок привстал. – Я – невыездной.

– Какое горе, – вздохнула баба Маня.

«Какое счастье», – подумал Гриша.

– Я – член-корреспондент нашей родной Академии Наук. Физик. Вместе с товарищем Андреем Сахаровым делал атомную бомбу. Фамилия моя засекречена. Поэтому не представляюсь.

– А что вы делаете в нашем городке? – спросил Гриша.

– Нахожусь на заслуженном отдыхе. Заодно работаю сторожем в синагоге. Мое предложение к вам очень простое. Я могу присматривать за могилками ваших усопших родственников.

– А, – сказала баба Маня.

– Всего лишь сто рублей в месяц с могилки. Уборка, подкрашивание оградок, читка молитв в религиозные праздники и даты смерти. И все за сто рублей. Организация коллективных рыданий и песнопений – за отдельные деньги. Предоплату можете сделать только за первый год. Потом будете пересылать с нашим раввином. Он регулярно бывает с визитами в государстве Израиль.

Баба Маня неуверенно переглянулась с сыном и невесткой.

– Не сомневайтесь, я, хоть и в почтенном возрасте, еще вполне здоров. Вот, прихватил с собой. Кардиограмма, флюорограмма, анализы крови и мочи, заключение врача из психдиспансера.

– Спасибо, – сказал Гриша. – Мы вам доверяем.

– А почему кал не обследовали? – вполне серьезно спросила Юля.

– Если надо, завтра же. Ах, деточка, не иронизируйте так. Вам же спокойнее будет там, на новой родине. Еще вспомните меня добрым словом не раз.

– А кого же нам вспоминать, – спросила баба Маня, – если мы не знаем вашего имени?

– Зовите меня просто Моня. Мне будет приятно, товарищи.

– Да, – добавил невыездной Моня, – если первое время будут материальные трудности, готов поработать в кредит. Беспроцентный. Я вам тоже доверяю. Подумайте до завтра, я еще зайду.

– А как, – начала задавать следующий вопрос баба Маня.

– Очень просто, – скромно улыбнулся бывший физик. – В качестве отчета буду высылать вам фотографии могилок ваших предков. Эта услуга также входит в прейскурант.

Спрашивать больше было не о чем. И смотритель могилок откланялся, не дождавшись предложения чашки чаю. Напоследок он оставил на столе, как последний аргумент, несколько рекомендаций от эмигрировавших в разное время земляков.

***

В те годы отъезд на постоянное место жительства в разные страны мира из бывшего Советского Союза получил массовый характер. Немцы – в Германию, финны – в Финляндию, евреи – в Израиль. А оттуда многие транзитом в Америку. Другие нации – в Австралию. И вообще, куда угодно, лишь бы не здесь.

Очереди у посольств и консульств стояли многокилометровые. Почти что как за колбасой и пивом в советское время. В аэропортах и на железнодорожных вокзалах эмигрантов от других пассажиров отличить было легко. Огромные баулы с вещами, десятки провожающих в слезах, съезжающиеся со всех районных центров, деревень и поселков городского типа.

***

О, теперь надо рассказать, как они готовились к поездке и добирались в киевский аэропорт. Это отдельная песня.

Во-первых, вся семья была запугана рассказами соплеменников, уже имевших опыт провожания родственников в эмиграцию.

Кто-то видел своими глазами, как машину с отъезжающими на шоссе прямо посреди белого дня остановили люди в милицейской форме. В аэропорт они не прибыли и домой не вернулись. А та машина до сих пор стоит без колес в лесу.

Кто-то сам сидел в автобусе, который обстреляли с обочины. Пришлось остановиться и отдать все ценное, в том числе и племянницу Бэллочку, как будто специально для этого случая сохранившую девственность.

Короче говоря, баба Маня, не доверившая инфантильному сыну такой щепетильный вопрос, пошла в отделение милиции сама.

Ее принял начальник, майор Садько.

– Я внимательно слушаю вас, мадам Ривкина, – сказал он.

– Нам нужна охрана до аэропорта, – сказала баба Маня.

– До самого Киева? – уточнил майор.

– Не морочьте мне голову, Николай Петрович. Если хотите, можете сопроводить нас до Бен-Гуриона. Хотя это уже лишнее. Израильские самолеты охраняются лучше, чем невинность дочки наших соседей, Трахтенбергов. Я им говорю, что девочке уже тридцать пять лет, и пора уже сказать ей, для чего существуют мужчины. Нет, отвечают, лучше умереть старой девой, чем старой проституткой. Вот так. Как моя просьба? Только не говорите, что у вас нет людей, патронов и времени. Я хорошо заплачу. Будете удовлетворены

– Как-то необычно. Сопровождать автобус с эмигрантами. Первый раз слышу о таком.

– Кто-то всегда бывает первым, как сказал мне мой покойный муж в брачную ночь, убедившись, что он, по крайней мере, уже второй, – пожала плечами баба Маня. – Так я могу рассчитывать на то, что буду ехать до Киева спокойно?

– Ладно, мадам Ривкина. Я согласен. Вот вам моя цена, – майор подвинул через стол к бабе Мане бумажку со стоимостью услуг.

– У вас с географией все в порядке? – поинтересовалась баба Маня. – Вы, может, думаете, что мы поедем прямо до китайской границы? Причем не на автобусе, а на лимузинах?

– Как хотите. Мы – не частное охранное агентство. Мы – государственный…

– Ша! – сказала баба Маня. – Я же не сказала «нет». Разделим на два, и по рукам.

– Прибавьте четверть, и договорились.

– Кто у нас еврей, Николай Петрович? Я бы таки проверила вас на предмет обрезания. Шучу, шучу. Готовьтесь к бою.

***

На проводы семьи Ривкиных съехались родственники из разных мест. Ну как же. Это то же самое, как приехать на похороны и еще поговорить с покойником перед смертью. Тем более, когда этот покойник еще и сам за свой счет готовит себе поминальный стол.

Из Харькова приехала сестра Юли Поля с их общим отцом Давидом.

Тут пришла пора познакомить вас поближе с Юлиной семьей.

Ее родители Давид и Зина давно развелись. Когда Юле было лет восемь, а ее сестре Поле – десять.

Очень неординарная ситуация для еврейской семьи – чтобы отец бросил двух детей. И уехал подальше. И не платил алименты. Только раз в год отправлял дочкам посылку с дефицитными апельсинами. По два рубля за килограмм.

Но побегу Давида предшествовала тяжелая, изматывающая всех ее участников семейная жизнь. С громкими скандалами, вырыванием волос у главы семьи, бросанием подушек и других предметов в него же. И все – от обоснованной ревности.

Юля и Поля в эти моменты прятались в шкафу и делали ставки на победу мамы Зины. Если бы им за это платили на каком-нибудь тотализаторе, они бы через пару лет построили кооперативную квартиру. Потому что жили они все вчетвером в одной комнате почти без удобств. Плюс лучшая подруга Давида, его теща Руфь. Правда, ночевать она уходила к себе, в маленький домик, стоящий метрах в ста на той же улице.

Через пару лет они наконец улучшили жилищные условия.

Произошло не то, что вы подумали.

Это папа Давид уехал путешествовать по стране в поисках лучшей жизни. Тем самым уменьшив количество проживающих в той самой комнате на одного человека. И улучшив тем самым санитарные нормы для оставшихся членов семьи. Но значительно ухудшив их же материальное положение.

Давид Самойлович, а именно так звали этого почтенного человека, работал руководителем женского ансамбля песни и танца «Красные струны». Да, аскеты и семьянины на такую работу не идут. Оно и понятно. А иначе зачем? Целый день допоздна на репетициях, концерты с выездами на гастроли. Гостиницы, поезда. Столько искушений. Кто ж удержится. Тем более, что мужчина симпатичный. Единственный недостаток – однолюб. То есть, только себя. Но в работе эта черта не мешала, а семья Давида Самойловича видела так редко, что не сразу обратила внимание на то, что он уехал не временно, на гастроли, а совсем.

Только где-то через месяц мама Руфь сказала дочери Зине:

– Вылей суп, который был оставлен Давиду. Он уже скис.

Кого она имела в виду, неизвестно. Похоже, и куриный суп, и сбежавшего зятя.

***

Мама Зина тоже была однолюбкой. Но любила того же человека, что и ее супруг. То есть его самого, Давида Самойловича. И сильно болела на нервной почве после его отъезда. Но две дочки не давали времени на долгие слезы. Надо было их кормить. А в еврейских семьях любят покушать. Причем предпочитают мясные и рыбные блюда. И обильные гарниры, и наваристые бульоны. И пышные пироги. Поэтому и выглядят они всегда благодушными и улыбчивыми. За исключением тех, кто болеет желудочными болезнями и сохнет от зависти к другим. Таких тоже немало. Но мы не о них. Наши герои питались регулярно и калорийно.

Полина и Юлия – две упитанные любовью мамы Зины и бабушки Руфи девочки.

Как водится, Юлечке подобрали жениха из своих. По имени Гриша, как вы уже знаете.

Полина же нарушила семейные традиции и вышла замуж за русского. То есть по любви. За однокурсника из техникума советской торговли. Вместе, так сказать, со студенческой семьи и в ЗАГС. Сейчас у них уже было двое детей и черный кот.

Их мать Зина, забрав престарелую бабушку Руфь, тихо выехала в Израиль. К одному знакомому одинокому вдовцу.

Пока об этом все. Вернемся к моменту, когда Давид и Поля приехали в тот самый городок, чтобы проводить Юлю и ее семью на ПМЖ.

***

До отъезда в Израиль семейства Ривкиных оставался один день. Отправление автобуса было намечено на пять часов утра. В целях безопасности и чтобы не создавать ненужный ажиотаж.

Вечером накануне в квартире отъезжающих собрались все, кто намеревался ехать вместе с новоиспеченными эмигрантами до киевского аэропорта. В том числе и Давид Самойлович с дочерью Полиной.

Они только что приехали и вошли в набитый людьми дом. На них никто не обратил внимания, потому что квартира напоминала троллейбус в час пик. Также кто-то входил, кто-то выходил, кто-то что-то кричал, типа, передайте деньги на билет. Или что-то еще, но такую же бессмыслицу.

Несколько пожилых женщин в черном плакали на диване. Баба Маня и Юля жарили и варили на кухне. Гриша с соседом Виктором рассматривали дембельский альбом Ривкина, который приходилось оставить. Так как служил Гриша срочную службу на секретном объекте, и альбом могли на границе посчитать вывозом важных документов государственной важности. Зачем нужны лишние неприятности.

Давид Самойлович очень хотел кушать. Было уже пять часов вечера, а они с дочкой последний раз в десять утра пили пустой чай.

Он-то думал, что его, как дорогого гостя, встретят оркестром, хлебом-солью или хотя бы тарелкой борща. Но хозяевам, которым оставалось провести в этом доме последний вечер и ночь, было не до него. Кушать в этой квартире хотели уже все. И каждый, кто попроще, заходил на кухню, отрезал кусок хлеба, ломал от палки колбасы, чистил дольку чеснока и жевал все это стоя, подперев стенку где-нибудь между туалетом и ванной.

Полина, поцеловав сестру, сделала себе и папе по бутерброду, но Давид Самойлович наотрез отказался от сухомятки, решив дождаться горячей еды.

Прошел час. Три женщины в черном все так же тихо стонали на диване, будто оплакивали покойника. Баба Маня и Юля продолжали жарить и варить. Кто-то входил, молча выпивал стопку, наливая из бутылки, стоящей на тумбочке рядом с холодильником, и заедая куском ветчины, лежащей  в тарелке. И выходил, крикнув хозяевам:

– Счастливого пути. Попутного ветра. Поплавайте там за нас в Средиземном море. И пожарьтесь на южном солнце.

Гриша в ответ на пожелания смахивал слезу. Потому что он пил с каждым пришедшим на его поминки и был уже сильно пьян. Поэтому он, икая, и шептал доброжелателям:

– Я скоро вернусь к тебе, друг.

– Ты что, придурок! – отвечал убегающий случайный гость, вырываясь от Ривкина, вцепившегося в него мертвой хваткой. Будто он так пытался уцепиться за ускользающую родину.

– Идиот ненормальный, – кричал тот, толкая дверь, – вали, пока есть возможность! Был бы я евреем, даже не задумывался бы.

– Давай поменяемся, – скулил Гриша. – Хочешь, женись на Юльке. А я на твоей вдове.

Но тут, даже не вытерев руки от куриного жира, в разговор вступала баба Маня. Она втаскивала сына в дом и запирала в спальне, где уже сидел невыездной Моня, переписывающий дни рождения и смерти всех усопших членов семьи. А также тексты их любимых песен на идиш. Гриша садился рядом с Моней и плакал у него на плече.

«Мама, роди меня обратно», – пел он.

– Крепитесь, Григорий, – возражал ему смотритель могилок, – может быть, еще все будет хорошо. Или нет. Одно из двух.

Некоторые задерживались, пока не допивали бутылку. Тогда их речи становились менее связными, но более проникновенными. Они начинали трезво поучать хозяев:

– Смотрите там, покажите проклятым империалистам, что такое – наши люди. Научите их жизни, этих евреев. А то, понимаешь, организовали свое государство и радуются. Недолго им осталось, потому что Маня Арковна к ним едет. Ваше здоровье.

Они намекали хозяйке, что водка кончилась и пора бы уже.

Баба Маня доставала из холодильника новую поллитровку.

Но тут иссякло терпение у одного человека. Это был все тот же Давид Самойлович. Вокруг все пили и ели, но как-то неорганизованно. А он хотел сесть за красиво накрытый стол. И чтобы все слушали, как он говорит высокопарный тост. И чтобы все поняли, какого человека они так долго морили голодом.

Давид Самойлович вошел на кухню. Он весь был багровый от злости и нервный от голода.

– Слушайте сюда, – сказал он. – Я ради чего ехал восемнадцать часов на поезде и два – на автобусе? Ради чего я пропустил гастроли в Мелитополе? Чтобы меня морили здесь без еды?

– Папа, – перепугалась Юля, – вот куриный бульон. Покушай на кухне.

– Не вмешивайся в разговор старших! – крикнул Давид Самойлович. – Там, между прочим, в комнате, уже два часа пожилые женщины от голода плачут!

– Давид, – не вынесла тяжести обвинений баба Маня. – Не морочь нам голову. Ты что, не видишь, что мы все с ног до головы в куриных потрохах? Нам нужно сегодня наготовить на двадцать человек, водителя и трех милиционеров, которые поедут завтра до аэропорта. Сейчас все брошу и пойду накрывать на стол. Какая муха тебя укусила? Ты же всегда готов был кушать где угодно и что угодно. Лишь бы кушать. А этих трех женщин привел Моня, чтобы продемонстрировать нам свой контингент. Нравится, как поют?

– Я – приверженец современной советской эстрады, – гордо ответил Давид Самойлович.

– В репертуаре твоего ансамбля нет еврейских песен? – спросила баба Маня.

– Мы поем «семь-сорок» по пути на гастроли, для души. А на концертах не имеем права.

– Вот, – баба Маня торжествующе ударила сырой куриной ногой по столу. – Поэтому мы и уезжаем. Чтобы петь наши песни, когда и где хотим. Ша! Не мешай нам. А то будем возиться до утра.

– Юлия Давидовна, – официально обратился оскорбленный отец к дочке, – может быть, хоть вы соизволите подать на стол?

– Папа, – взмолилась Юля, – вот холодильник. Бери, что хочешь, и ешь.

Тогда Давид Самойлович решил действовать сам. Он разогнал из комнаты нескольких задержавшихся соседей. Потом пододвинул стол к дивану, на котором продолжали плакать три пожилые женщины в черном. После этого он вытащил из спальни спящего на ходу Гришу и приказал тому найти праздничную скатерть. Ривкин где-то походил и принес несколько советских газет, черных от портретов членов политбюро.

– Ладно, – сцепив губы, согласился руководитель ансамбля «Красные струны», – газеты так газеты.

После этого Давид Самойлович вернулся на кухню и задал провокационный вопрос:

– Так я могу взять все, что захочу?

– Конечно, папа, – обрадовалась Юля.

– Вот теперь я узнаю нашего дорогого свата, – сказала баба Маня без отрыва от опаливания над газовой горелкой гуся. – Додик, будь ты мне здоров.

– Маня, – взревел Давид, – ты же знаешь, что я ненавижу это уменьшительное имя!

– Ша! Все, ты уже не Додик. Бери еду, Давид Самойлович, и не мешай.

– Хорошо. Заметьте – не я это предложил. Полина, помоги мне.

Давид Самойлович открыл нараспашку холодильник и приступил к процессу. Заливной язык, фаршированная рыба, два каких-то аппетитных салата, ветчина, сыр, свежие овощи заняли свое место на столе. Старшая дочка только успевала бегать в комнату из кухни и обратно. Она и не подозревала, что принимает участие в акте гражданского неповиновения.

Три пожилых женщины на диване стали выть гораздо тише.

Запотевшие бутылки водки, вина, посуда присоединились к закускам.

Плакальщицы явно повеселели.

– Давид! – раздался крик бабы Мани с кухни. – Я убью тебя!

Но гость уже не обращал внимания на хозяев. Суета в квартире прекратилась. Все собрались вокруг стола. И было, вокруг чего.

Все налили и наложили. Только хозяева отсутствовали на этом празднике жизни. Да оно и понятно. Покойник по статусу не может находиться на собственных поминках.

Давид Самойлович поднял рюмку с водкой. Вот теперь он был в своей стихии:

– Родные мои, – обратился он к трем пожилым женщинам и к случайным людям, которых много бывает на таких мероприятиях.

Те опять тихонько завыли.

– Не надо плакать, – продолжил он, – не надо хоронить наших дорогих родичей раньше времени! Они едут к новой жизни. И еще неизвестно, кому будет лучше. Тем, кто остается. Или тем, кто не уезжает, – он тихонько ухмыльнулся, но никто не оценил тонкого юмора.

Все выпили, и даже плакальщицы, которые в обычной жизни торговали на рынке кисломолочными продуктами. Потому, видно, и плакали. Надо торговать сластями для хорошего настроения или хотя бы эротической литературой для высокого жизненного тонуса.

К повеселевшему застолью присоединились пьяный Ривкин и невыездной Моня, который насторожился, не услышав монотонного звука, издаваемого до этого плакальщицами.

– Что здесь происходит? – поинтересовался Гриша, прикрывая по очереди глаза. Для лучшей фокусировки изображения.

– Провожаем вас, – пояснил Давид Самойлович. – Садись, дорогой, с нами.

– А я уже куда-то еду? – спросил Гриша.

– Автобус под окнами, – пошутил кто-то.

– Мама! – заорал Гриша, вбегая на кухню. – Нам пора!

– Шо такое? – всполошилась баба Маня. – Куда это пора. Я еще не дотушила утку.

– Автобус пришел, мама, – тихо сказал Гриша. – Пора нам покидать родной дом. Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Палестине крестьянам отдать.

Слезы покатились по его лицу.

– Какой идиот налил этому малахольному водки? – спросила супруга Юля. – Иди, проспись. Наш рейс на рассвете.

– Там советские люди провожают нас в последний путь, – махнул Ривкин рукой в сторону комнаты. – Они пришли с нами проститься и возложить венки.

– Пьяный еврей – хуже трезвого украинца, – вздохнула Маня Арковна. – Тем более, если он – бывший член партии. А ну-ка, пропустите меня. Я хочу посмотреть, что там происходит.

Баба Маня вошла в комнату и тихо встала у двери. Давид декламировал очередной тост.

– Мы никогда вас не забудем, родные наши! – тяжелым от сытости голосом произнес он. – Да будет вам земля чужая родной. Легкого вам полета и плавного приземления в Африке.

Вот оно. Слово, наконец, было произнесено. Точно, это ж, блин, натуральная Африка!

– Давид Самойлович, – кашлянула баба Маня. – Можно тебя на минутку.

– Не могу, – ответил начальник «Красных струн», – люди не отпускают.

– Пусть говорит! – закричал народ за столом.

Маня Арковна философски оценила ситуацию. Действительно, пусть лучше сидят здесь, чем бродят по всей квартире и мешают.

К ночи посторонние разбрелись. Давида Самойловича и Полину положили спать у соседей. В доме отъезжающих улеглись родственники из Львова. Маня Арковна и Юля присели только под утро, когда уже, в принципе, надо было подниматься.

И только Гриша тревожно спал всю ночь. Его тошнило, мутило и колбасило одновременно. Но он продолжал спать. А в таком состоянии обычно в голове роятся кошмары, вытесняющие друг друга.

Вот и Грише грезилось, что ему делают обрезание. Он стоял на коленях посреди огромной площади. Рядом с маской на лице и с мачете в руках стоял палач. Глашатай на каком-то иностранном языке, который Гриша почему-то хорошо понимал, объявил:

– Сегодня мы обрезаем бывшего члена коммунистической партии Советского Союза Григория Семеновича Ривкина.

Очень так двусмысленно прозвучало, не правда ли, господа? И с иронией к самой многочисленной партии мира! Что недопустимо! Вот и Гриша пытался спрятать этого своего, который вместе с ним в коммунистической партии состоял.

– Коммунисты бывшими не бывают, – мычал он во сне.

 Но увы. Положили на бревно – и хрясь мачете! Только обрезки в разные стороны. И куда, спрашивается, нормальный человек поедет после таких снов? Хоть зеленкой залили, и то ладно.

***

В половине пятого утра все уже сидели в автобусе. У Гриши сильно щипало в глазах и в паху. Это было следствие тяжелой ночи. Он даже с утра с опаской заглянул в трусы. Мало ли.

Три милиционера во главе с майором Садько рассредоточились по салону. Они были в камуфляжной форме и бронежилетах.

Из квартиры вынесли двадцать пять баулов с вещами и спящего Мишку. Он так и не проснулся до аэропорта. Можно позавидовать ребенку. Чистая совесть, отсутствие материальных проблем, полное доверие маме и бабе Мане, которые знают, куда его везут. В отличие от отца, который едет, как баран на заклание.

Несмотря на ранний час, проводить отъезжающих вышли почти все соседи по дому. Ривкины жили здесь всю сознательную жизнь.

Маня Арковна и Юля расцеловались со всеми. И только Гриша демонстративно отвернулся и смотрел в спину майора Садько. Сосед и друг детства Витька стучал в окошко, но Ривкин, глотая слезу и прикусив губу, пересиливал себя и бубнил:

– С чего начинается родина, с картинки в твоем букваре, с хороших и верных…

(продолжение http://www.proza.ru/2010/10/11/764)