Незабвенный Лапоть

(Эта маленькая новелла - отрывок из большого рассказа "Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать". Рассказа о моих друзьях).

Однажды к нам в гости пришел Олег Антонович Лапин, в дружеском просторечии – Лапоть.

В тот день у нас, как всегда, толклись разные люди. Под ногами  вертелись дети,  любящие с взрослыми пообщаться. Кирюша был еще совсем юн, я думаю, лет  двух с половиной, а Роман был уже вполне взрослый мужчина, лет девяти примерно. И вот, столкнувшись на какой-то траверзе с младшим братом, он покровительственно взял его за подбородок и произнес: «Кир, почему у тебя такое грустное лицо, как у коровы, которую доит деревенский вор?» Мы, привыкшие к таким пассажам, не реагировали. А вот Олег Антоныч вздрогнул и задал начитанному ребенку вопрос: «А что было написано на ведре у Козлевича?»  «Арбатовский родильный дом» – снисходительно к глупости взрослых ответил Роман.

Тогда Лапоть вдруг, не говоря худого слова, вышел вон. Ну, мало ли что человеку  понадобилось.  Мы продолжали себе веселиться дальше, кто-то приходил еще, кто-то, напротив, покидал нас. Через некоторое время вновь явился Олег. В руках у него была книга, содержащая  две -  «12 стульев» и «Золотой теленок». На титульном листе стояла дарственная надпись: «Олегу Лапину, лучшему знатоку сих творений от Киевского Клуба Золотого Теленка. Отныне ты назначаешься Вице-Президентом Клуба».  За абсолютную точность не ручаюсь, но смысл был такой. Олег сел, взял ручку, и написал новое посвящение, что-то вроде «Победителю-ученику от побежденного учителя»  - кажется, именно так. Мы были в восторге, и больше всех - Роман. Он гордился. Еще бы! Такое получить от Самого Лаптя!

А теперь вы можете спросить меня, отчего я не открою эту замечательную во всех отношениях книгу и не приведу надписи в их первозданной формулировке? Увы мне и ах!!! Давно уже голову посыпаю по этому поводу пеплом, ругаю себя за интеллигентскую нестойкость к жизненным испытаниям и непротивление злу насилием.

История утери  книги тоже не совсем тривиальна.

Тем же летом, когда происходили описываемые мною события, мы отдыхали на даче моей сестры в Ирпене. Ближайшим соседом по даче был человек, которого тетка моя Песя называла «Пысьменнык». Звали его Дмитрий Фомич Паламарчук. Жили дружественно - мы брали воду из его колодца, а он с семьей ходил через наш двор к электричке и на рынок.

Он и в самом деле был писатель, точнее – переводчик, и очень талантливый. Во время войны он, совсем молодой человек, силою обстоятельств оказался в рядах ОУН-УПА и воевал против Советской власти. За что и получил 10 лет лагерей. Сидел в Инте с 48-го по 54-й. Там учил его французскому языку бывший немецкий посол в Италии, а  английскому – Николай Терещенко, внук известного киевского сахарозаводчика и мецената.  Там же Дмитрий начал переводить сонеты Шекспира, которые впоследствии ВСЕ перевел на украинский язык. С помощью Максима Рыльского поселился в Ирпене, где и оказался соседом - забор в забор – с моей сестрой.  Теперь эта улица названа его именем. Он известен также как переводчик Брюсова,  Мицкевича, Тувима, Прешерна, Гейне, Эредиа, Петрарки, Байрона.

Между прочим, он взращивал необычайные урожаи сельхозпродуктов на своем весьма небольшом дачном участке. Нас он донимал запахами – удобрял грядки исключительно натуральным продуктом. У писателя были сын Вовка и дочь Оксана. Очень тихие дети, просто бесшумные какие-то. Был у него пес по имени Рудько, рыжий, понятное дело, и вполне мирный. Про жену совершенно не помню - наверное, она была еще тише, чем дети.

 Пысьменнык любил к нам зайти и поговорить о прекрасном. Говорил он на рафинированном украинском языке, какой я люблю до сих пор. В один из таких заходов он взял почитать дорогую нам книжечку, с которой мы не расставались, – взяли даже на дачу. Не совру, если скажу, что знали ее близко к тексту. Мы, как и многие тогда, ею разговаривали.

Надо ли рассказывать эту печальную повесть дальше? Когда мы книгу востребовали, Пысьменнык сказал, что уже один раз нам ее отдал. А нам так стыдно было за него, что мы не стали настаивать. А что было сказать? Я не жадная, но до сих пор эта потеря торчит во мне, как заноза.

Такова грустная история  подаренной Олегом Лапиным книги.

Впервые Лапина я увидела на свадьбе нашего друга Александра С. Селисского. Прежде всего Олег поразил меня сходством с малодоступными тогда изображениями поэта Валерия Брюсова. Я с кем-то поделилась, и мне сообщили, что Лапин, вообще-то, дворянин. По матери. Я была молодая, нахальная, испорченная изучением марксистско-ленинской философии, и немедленно сообщила, что теперь понимаю, почему дворяне выродились, как класс. Конечно, ради красного словца. Ибо силу мужского, мужицкого даже какого-то,  лапинского обаяния не могла не почувствовать ни одна имеющая хоть какие-нибудь мозги женщина. Точно, правда, не знаю, мозги в этом деле при чем, или нет? Сам Олег был в этом спорте неутомим, и на вопрос: скоро ты угомонишься? Какой еще такой бабы тебе надо? – ответствовал: той, что уже повернула за угол, а я не успел увидеть.

Кстати, о спорте. Однажды Лапин рассказал нам забавную историю о своем спортивном прошлом. После войны в Киеве был известен один совершенно замечательный тренер по боксу. Попасть к нему в секцию мечтали все мальчишки. Пошел и Олег. Тренер посмотрел на него, сказал: «Раздевайся». Посмотрел еще раз,  с жалостью, ибо был герой невелик ростом, крайне щупл и нескладен. Потом тренер сказал: «Пятьдесят кругов по залу, бегом. И ко мне».  Олег побежал. Хоть зал был – не стадион, но все же к концу не тренированная да еще и отягощенная ранним курением дыхалка стала подводить. Но он добЕгал назначенное. Тяжело дыша, подошел к тренеру, и, довольный собой, нагло спросил: «Ну, что, выйдет из меня боксер?» И в ответ получил: «Как из говна пуля». Но в секции все же его оставили.

 Олег Антоныч Лапин вообще был необычайно одаренный человек. Это касалось и вопросов самой разнообразной техники,  к которой он был нежно привязан,  да и многое умел. Был невероятный Плюшкин в деле собирания железок, досочек, пластмассок, деталек радиоаппаратуры, проводов, трубочек, а уж отверток, дрелей, пилок, паяльников, сверл, напильников, а уж всякого мелкого и крупного крепежа!!! Я отлично помню, как однажды он был у нас в гостях еще на Печерске, и мой муж Гриша показал ему свой тайный, стоящий в маленьком коридорчике, шкафчик. Шкафчик на самом деле был частью варварски раскуроченного нами изумительного старинного родительского буфета, плач по которому – и не только по нему - уже звучал в моей повести «Двор». А нужно сказать, что, кроме вышеперечисленных богатств, сей шкафчик  хранил многое, недоступное простому честному фанату железок: мы ведь работали на авиационном предприятии, и Гриша имел доступ к АВИАЦИОННОЙ СВАЛКЕ. При виде всевозможных моторчиков, магнитов, извлеченных из старых самописцев, зеркалок оттуда же, тросиков от бустерных систем, обрезков титана, проволочных мотков в ярких виниловых одежках,  контровочных и жгутовочных материалов, словом, - всех богатств, недоступных человеку вида Плюшкин-сапиенс,  Лапин готов был рыдать. Но Гриша был человек добрый и Олегу из буфета тоже кое-что перепало. 

Иногда, и довольно часто, Олег Антоныч изрекал исторические фразы. Многие уже увековечены Александром С. Селисским и я, как бы ни хотелось, не могу повторять. Но и мне, как говорится, хотелось бы «свои пять копеек вставить».

Случилось так, что меня прооперировали и удалили желчный пузырь. Немедленно Лапиным был пущен слух, что сделано это было отнюдь не по жизненным показаниям, а, скорее, по чисто стратегическим: извлеченный орган, как он утверждал, не был выброшен, а пересажен в кончик языка. А уж что после того форма у языка оказалась раздвоенной, так это – чисто побочное явление. Легенда сия  живет в поредевшем кругу друзей до сих пор. В случае моего не слишком-то толерантного высказывания меня просят: "ну-ка, покажи язык?"

В марте 70-го года мы вернулись после длительной командировки из города  Арсеньева, что в Приморском крае. А  в апреле у Олега день рождения. И вот меня, как застоявшуюся лошадку,  отпустили на травку погулять. А так как я была кормящая мать, - Кирке было пять месяцев,  - то была весь вечер трезвая, весьма огорченная  этим обстоятельствам и посему наблюдательная. Так, я наблюдала множество появившихся за годы нашего отсутствия новых персонажей. Персонажи, в основном почему-то женского полу, видимо, по недосмотру жены  Олега  Ляльки, размножались почкованием, что ли. Одна Персона была так пьяна, что вышла на меня  с чулком в руке и с изумленным выражением на лице – видимо, не могла вспомнить, кто снял, или почему один только? Она молча смотрела на меня в ожидании помощи, и с немым укором одновременно, этой помощи не получив. Наверное, на моем лице в свою очередь было написано мучительное размышление над аналогичными вопросами. Ответа не находилось. В общем, если все выпили, а ты, как последний дурак, сидишь трезвый, много чего в голову печального и не слишком доброго приходит. Попробуйте сами, и вы меня поймете и не осудите. 

Доктор Фред (отдельный и тоже достойный описания персонаж, может, доберусь как-нибудь) в тот вечер то ли не мог быть вообще, то ли отбыл раньше окончания торжества по причине «последнего товарняка на Чернигов». Кстати, про «последний товарняк на Чернигов» тоже придумал Лапин. Дело в том, что жил себе наш товарищ, Доктор Фред, вполне достойный отдельного описания, со своей матушкой на Подоле, лечил детишек и никого не трогал. Но тут началось великое переселение народов из центральных районов Киева во вновь выстроенные. И оказался Док на левом берегу Днепра, куда, как известно, птица точно не долетит,  зато метро дойдет. Но только до полуночи, ибо метро  закрывали на вход довольно рано. И потому Док начинал волноваться и собираться, когда все правобережные еще «гудели». А надо еще упомянуть, что левобережные поселки когда-то относились к Черниговской губернии. И когда Док ближе к полуночи, истекая кровью, покидал наши праздники жизни, а мы уговаривали его еще посидеть, Лапоть изрекал: «Отстаньте от человека. Товарняк на Чернигов дает последний гудок!»

Так вот, Доктор позвонил мне наутро и  полюбопытствовал о впечатлениях. Я сказала что-то вроде: я в восхищении, ибо такое количество б….й в одно время и в одном месте мог собрать только Лапин.

Доктор пришел в восторг  и немедленно транслировал это Лаптю, не называя автора. С похмелья, что ли, или с устатку, но Лапоть на минутку задумался и сказал: "Такое могли сказать либо Клавка, либо мама Марыся". И через короткую паузу произнес историческое: "Подумаешь, две леди Мильфорд".  Что я немедленно от Доктора и получила рикошетом.

Я сейчас живу в получасе езды от Дюссельдорфа. И, убегая раньше других с каких-нибудь посиделок, на уговоры еще побыть повторяю Лапинское, милое сердцу: «Больше не могу!  Товарняк на Чернигов дает последний гудок!» И все уже знают, откуда эти ноги растут. Я рассказала. Так наши друзья, даже уже ушедшие, продолжают жить в нас и в нашей памяти.

Мы предупреждали всегда друг друга о фильмах, которые надо посмотреть. Вдруг ночью по телеку пообещали показать «Июльский дождь». На следующий день мы с Олегом, боясь показаться друг дружке дурачками, все же признались, что теперь не понимаем, что нас так в свое время потрясло,– слова, слова… Вы не поверите, но мы иногда скопом ходили в какие-то затрушенные кинотеатры, вроде крошечного клуба Строителей, или в пригород, чтобы посмотреть фильм, не допущенный на большие экраны. И мы умудрялись фильмы обсуждать, иногда споря до хрипоты!

Еще помню, как однажды Олег позвонил просто так. И вдруг обнаружилось, что это был вечер, почти ночь на 22 июня. Я ему говорю: «Я почему-то всегда в этот день чувствую непонятное беспокойство». Олег совершенно растерянно сказал: «Ты знаешь, я тоже». Как ниточку какую-то между нами натянул.

Лапоть дружил с Виктором Платоновичем Некрасовым. Не бросил его и в тяжелые времена перед его высылкой – фактически! – из страны. От Лаптя мы получали «на ночку» запретную литературу. Как и полагалось, никогда не спрашивали – откуда. И новую, и старую – Авторханов, Солженицын, Гинзбург, Даниэль, Синявский... Булгакова, которого не печатали еще, - «Роковые яйца», «Собачье сердце» - тоже получили от него. Когда последнее появилось в «Знамени», Лапоть не мог поверить своим глазам и тщательно сверял легальный текст с самиздатовским, априори подозревая официальный печатный орган во всех смертных грехах, а паче всего - в купюрах. Я по этому поводу посвятила ему специальное стихотворение:

ЛАПИНУ - В ЧЕСТЬ ПУБЛИКАЦИИ «СОБАЧЬЕГО СЕРДЦА» В  ЖУРНАЛЕ «ЗНАМЯ»

Олег со «Знаменем» в постели
Убогой наготой светил, -
Не с тем, что флаг, а что на деле
«Собачье сердце» поместил.
Не ощущая благодати,
Как будто сам тому не рад, –
Доверья нет к «Союзпечати»,
Ну, то ли дело «Самиздат»! –
Он, вороша амбиций тени,
Сверяет тексты в микроскоп
Подробно и без русской лени, -
Чтоб цензор Лаптя не н..б!!!