Продовольственный этюд

Солнышко, давно родившееся из дырявой крыши дома №5 по Малой Конопатой улице, как Афина из головы Зевса, раскочевряжилось и распустило лучи по бренному городу N, абсолютно счастливому своей беспросветной безвестностью, семью универсальными магазинами и нелепым канареечным родильным домом, не видавшим рожениц со времен перестройки.

Из подъезда того самого дома, благоухая плохим парфюмом и хорошим настроением, выплыла габаритная фигура. Имя фигуры, Аполлинария Леопольдовна, сулило уроженке славного города N крезову будущность и должность минимум финансового директора какого-нибудь трастового общества; фамилия же, Спиногрыз, безжалостно отвела ей злосчастную участь измученного пылью библиотекаря. При романичности натуры, визионерском умонастроении, некоторой игривости и шаткости понятий такая несправедливость судьбы была унизительной и переживалась трагически. Претенциозный профиль роднил Аполлинарию Леопольдовну со всем многомудрым кланом греческих философов; дородность конституции была бы по праву оценена Рубенсом; в блеклых болотцах больших глаз мерцала томность не нашедшей себе приложения, нерастраченной женской ласки, заставляющей дрожать звёзды. При всех своих достопримечательностях она была одинока, как красный петух Линдгрен и биомолекула в Первоокеане. Во взгляде, как в залах Курского вокзала, читалось ожидание. Альпинистский гористый нос с перевалами позволял заподозрить в душевных изгибах аналогичную нелинейность. Подбородка, увы, не было. Это не мешало существованию на пустыре Казбека местного масштаба – престрастной родинки. Унылые, однообразные вечера уже успели обозначиться носогубной складкой. Кипучесть невзначай посещавших, заблудившихся мыслей свидетельствовал кроткий лоб. Аполлинария Леопольдовна любила поворачиваться к собеседнику в 3\4, находя такую позицию более аристократичной и благородной. Эту маленькую слабость с лихвой оправдывала нежность фантастической улыбки, почему-то предназначавшейся только светилу медицины локального пошиба – терапевту Григорию Григорьевичу Горемыко.

Надменно продефилировав мимо мусорных миазматических реликтовых баков, библиотекарша к прискорбию своему наткнулась на дворника, хамской породы человека с курьёзной бородкой, тут же отвесившего ей непечатное приветствие. Все сто триллионов клеток Аполлинарии Леопольдовны возмутились и тут же грозно сотрясли воздух авоськой. Она будирующе взвизгнула привычным «У, халуйская морда!» и поспешно растворилась в субтильной тополиной аллейке. На рынок, на рынок!

Что за чудное место! Арена состязаний на ловкость околпачивания, интернациональная возня всех страт и мастей, призывный глас желудка! Нет другого такого места, где вместе  собралось бы столько людей, чтоб наговорить друг другу бездну приятностей и любезностей! Продающие, покупающие, глазеющие, ворующие, контролирующие – все стремятся на рынок разнообразить досуг и рацион.

Аполлинария Леопольдовна в ожесточенной борьбе локтей и предплечий просачивается  в рыбный отдел.  Очень многие приходят сюда по запаху и ради запаха.  Вот чудаковатый оборванец, физиономией напоминающий вечного постояльца дома скорби, снуёт от загаженного прилавка к прилавку, вдоль форелей и мясистых скумбрий, видимо, пытаясь насытиться вкусными ароматами. Выходит он явно удовлетворённый и облагодетельствованный божественными запахами впредь до ужина из ходовых в родной его среде пресловутых «бомж-пакетов» со вкусом курятины.

Покупатели беспокоятся, суетятся, вопрошают продавщиц, лучше ли брать рыбину с головой, или без, на что уставшая постная мина из-под пизанского бумажного «кивера» хрипит, что, конечно же, без. Мудрые потребители поступают наоборот, упоённые своей хитростью, расплачиваются и торжествующе глядят поверх таких недалеких сограждан. При этом на заскорузлый пол сыплется уйма пятаков, полтинников и гривенников. Предупредительные, пронырливые беспризорники гомозят под прилавками, отыскивая монетки между свежими и засохшими плевками с помощью затейливых приспособлений.

Вот ДЦП-шник в кургузых клетчатых «коровинских» брюках советского разлива, и сам похожий на подручного фигляра мессира Воланда, нервно глазея на мельтешащих обывателей великого продовольственного действа, мнёт в руках хозяйственную сумку, видавшую Брежнева. Этот просит. Дайте, Аполлинария Леопольдовна, дайте…

За что-то кричит на бабульку в обнаженных до неприглядной носочной действительности кроссовках, затравленно и дико озиравшуюся и норовящую уничтожиться напрочь, продавщица майонеза с третьей свежести прической, обреченно покосившейся и опавшей в бессильном ожидании окончания трудодня.

Мелкодрязговая болтовня гудит со всех сторон.
- Откуда у утки хвост?
- Это кролик, уважаемый.
- А почему ваша курица такая синяя? она много знала?
- Нет, много думала.
- Сколько просите?
- 60.
Затем вдогонку бросается поспешное и безнадёжное «50», слишком поздно осознавшее наглую поспешность «прозорливого» угадывания платёжеспособности и опытности покупателя. А того след уж корова языком слизала.

Анна Леопольдовна торгует яйца.
- Пить можно?
- Лучше бром пейте, сейчас солнце радиоактивное и сальмонеллёз...
- Домашние?
- Ну а как же!!! Свои, смотрите какие, Петрашевский район, село Жмыхово!
Строго, во все глаза изучив яйца и никак не сумев усмотреть в них той изысканности и своеобразия, изобличавших село Жмыхово, Аполлинария Леопольдовна отворачивается и устремляется в тесноту бескрайних прилавков, чем вызывает недовольное фырканье славной яйцедержательницы Петрашевского района, жестоко оскорбившейся такой пренебрежительностью к прекрасным во всех отношениях плодам жмыховских пернатых тружениц.

Молочный отдел. Здесь сварливый накал обжигает потолок.
- Творог же кислит, куда ты с ним вылезла, чучундра носатая???
- Проходи, если не нравится, тоже мне, прынцесса!
- Да, принцесса, на сметанке воспитана, не чета некоторым!
 Далее следуют выражения, презревшие печать.

На другом конце павильона торговку бьют пластиковой бутылкой, вопрошая, отчего молоко нездорового цвета и что делали с тарой.

Чей-то вувузеловый возглас заставляет ушную улитку Аполлинарии Леопольдовны развернуться, а белки – денатурировать:
- Ах ты, тварь, тебе бы той ложкой по лбу!!! – вопль многотелой бабы обратил на себя сочувствующее внимание в шумном человекоулье сотни сердобольных прохожих, чья сердобольность, между тем, проистекала сугубо из праздношатания и живого участия в базарных склоках.

На это детина-молочник, зачарованно облизывающий ложку, которой хлебосольствовал покупателей сметаной на пробу, выпучил в недоумении глаза, почесал ухо, и, видимо, сообразив, что негодующий вопль обращен на его персону, величественно, полусонно, с чувством достоинства и возмущения, возвестил: «Да пошла ты, кикимора», чем вызвал густой гогот соседки-твороженицы, дородной, как помыслы поэта, краснощёкой девки, довольной своей веселой участью на пятачке базарного кипучего праздника жизни и живота.

«Нет, это не Рио-де-Жанейро», - подумала Аполлинария Леопольдовна, вернувшись домой с пустой авоськой.