В. Суриков. Утро стрелецкой казни

    Род Суриковых был древний, казачий; ещё при Ермаке  служил есаул по фамилии Суриков. В подвале родительского дома Василий видел старинные сёдла, ружья, пистоли, ятаганы, шашки; в сундуках матери –– расшитые шугаи, дорогие шали, телогреи на меху, парчовые повойники, сарафаны и множество книг в кожаных переплетах.
Вспоминая свое детство в Красноярске, Василий Иванович говорил, что жизнь была как в семнадцатом веке:
–– Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. И сила какая была у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув.
Жизнь сибиряков проходила бок о бок с каторжниками и беглыми: поджоги, грабежи, разбой на дорогах, убийства. Расправлялись за это жестоко. Дважды Суриков видел смертную казнь.  Не удивительно, что первой звучной  картиной художника стало «Утро стрелецкой казни». Образы шли к нему из Сибири. 


УТРО СТРЕЛЕЦКОЙ КАЗНИ

Хмурое утро. Вот-вот наступит день. У подножия храма Василия Блаженного  на телегах стрельцы –– ратники царевны Софьи, защитники старого царского уклада. Бунтовщики. Непокоренный, яростный взор вонзил стрелец в бесконечно далекого, окруженного свитой и стражей Петра.  Петр видит его. Этот немой, полный ненависти диалог среди бушующего моря страстей человеческих –– страшен!
Петр только что вернулся из-за границы, где был со свитой волонтеров для обучения кораблестроению. России нужен свой флот! В Голландии они работали  на верфи, в Англии обучались  инженерному искусству. Работая и обучаясь наравне с другими и даже усерднее других, Петр еще успевал осматривать монетные дворы иностранных государств, арсеналы, промышленные предприятия, учебные заведения. Он меньше всего думал о себе: перед ним было будущем России. Известие о стрелецком мятеже вынудило его бросить всё.

В Москве он сразу же начал  розыск. Был твердо уверен: бунт –– дело рук сестры Софьи, которая уже восемь лет в заточении в Новодевичьем монастыре. «Как уехал за границу, так и взялась стрельцов подбивать». Софья с детства его ненавидела.
Изучая для картины эпоху Петра, Суриков бродил по московским музеям, по церквам, заходил в Кремль, в Оружейную палату, рассматривал там вороненую чеканку затворов на пищалях или старинный, поеденный молью кафтан стрельца. И ему тогда казалось, что он знал в лицо обладателя кафтана, того, кто глухой ночью, при свете факелов, под нависшими сводами дворцового подвала давал торжественную клятву до последнего вздоха служить одной только царевне Софье! Вместе с боярами Милославскими она обещала стрельцам добрые старые времена. Ни одного иноземца, пригретого Петром, не будет на Руси!  Ни одного чужеземного кафтана не останется на русских плечах! Но получилось –– лобное место.

Долго из бойниц кремлевских стен торчали бревна с повешенными стрельцами, долго у Спасских ворот не убирали телег, нагруженных  трупами…  Безмолвный народ  не мог подойти, а царь пировал с иноземцами в хоромах с окнами на Красную площадь,  где  бояре-шуты  продолжали рубить головы посягнувших  на великое дело –– преобразование России!   
 
Василий Иванович ходил из угла в угол по своей  мастерской –– сердце и воображение его  были с преображенцами и стрельцами. Вот они все!  Стрельцы и стрелецкие семьи, выплеснувшие море скорби и отчаяния на площадь перед Кремлем, и «птенцы гнезда Петрова», преображенцы, которые вместе со своим «бомбардиром» –– юным Петром начинали с потешных баталий, дойдя затем до настоящих, грозных орудий, до строительства флота. Впервые в русском, да и, пожалуй, мировом искусстве героем картины стал народ. Суриков делал титаническую работу!
В России с середины XIX века  начался пересмотр  отечественной истории. Становилось ясно, что реформы Петра I, направленные на усиление   могущества России, имели  и оборотную сторону:  унижение русского человека.  Петр насаждал иноземщину  палкой, каторгой, рекрутчиной. Никогда  русские не кланялись  чужому, знали цену себе, а при Петре –– да и после него почти полтора столетия –– вынуждены были ломать шапку. И вышло так, что в России  получали права  иностранцы, а своим не было ходу. Недаром художник поместил Петра в глубине картины,  а впереди –– пострадавших от него. Недаром  русские –– в русской одежде, а русский царь –– в немецкой.

За работой Василий Иванович вспомнил, как юношей приехал в Петербург в Академию художеств. Его рисунки привели академиков в негодование. В Академии царствовали чужие, к тому же допотопные сюжеты, и вдруг –– предстало свое, родное,  дышащее жизнью и самобытностью. 
–– Да за эти рисунки вам надо запретить даже ходить мимо Академии! –– взъелся  на Сурикова инспектор Шрейнцер.
Но у  Академии уже  были противники:  вырастала своя, национальная школа. Упивались обретением русского взгляда на мир, и нравилось, нравилось думать по-русски и на русском, наконец-то, языке!  Эти новые умы не дали погибнуть  таланту Сурикова.  И помогла устоять крепкая сибирская закваска.

Три года заняла работа над картиной «Утро стрелецкой казни». Художник на своем полотне  заставил жить и действовать десятки людей.  Явственно, без единой утайки, показал он всю драматичность,  трагичность страниц  русской летописи. Всю меру страданий людских, страданий народа, который отвечает за все. 
Таких художников  Россия еще не знала.

В 1881 году картина была отправлена в Петербург на передвижную выставку. Сам художник поехать не смог –– заболел воспалением легких, простудившись зимой на этюдах; полотном занимался Репин: натягивал холст на подрамник, заказал раму. Ещё до открытия выставки он написал Третьякову: «Картина Сурикова делает впечатление неотразимое, глубокое на всех. Могучая картина!»
Выставка открылась 1 марта. Плотная толпа обступила «Утро стрелецкой казни». Зритель впервые увидел народные массы в исторической правде. Дочь Павла Михайловича Третьякова вспоминала потом: «Никто не начинал так. Суриков не раскачивался, не примеривался и как гром грянул этим произведением».
Павел Михайлович купил картину за 8000 рублей, что дало художнику возможность работать над следующим большим полотном.