Пробуждение

Ветер метнулся в окно и с грохотом распахнул его. Никогда еще в этой комнате не было так холодно. А ведь уже осень. Да, осень. Кажется, засыпаешь в июле, а просыпаешься в сентябре. Никогда еще время не бежало так безлико, неощутимо. А, может, оно тоже встало вместе с его мыслями, с его жизнью? Остановилось, потому что не умеет себя сосчитать, и глядит все эти годы в окно, жалея его, уставшего? А секунду назад ворвалось в комнату с колючим ветром и овеяло его лицо, разбудило.
"Ну, все, я больше ждать не могу, - заявило время, кружа под потолком, - надо идти дальше. Либо ты со мной, либо прощай!"
Но он лежал неподвижно, думая, что надо бы закрыть окно, но не в силах пошевелиться.
Этим утром он стал одиноким. Жена окончательно от него ушла. Вернее, ушла она уже три месяца назад, но только сегодня им дали официальный развод. И это почему-то ударило по нему. Да, именно это. Ни бумаги, которые он смиренно подписал, ни миг, когда его глаза встретились с ее ледяным взглядом, а само слово "Разведены". Судья произнес его буднично, безразлично. Он многих разводит, и какое ему дело до того? Но в голосе этого человека словно бы прятался хлыст, и он вздумал воспользоваться этим хлыстом, дабы поставить эффектную точку в наскучившем деле.
" Я один во всем виноват", - решил он, но тут же мысли его потекли в ином направлении, и он принялся в уме отчитывать жену за жестокость, за бесчувствие. Она же знает, как он любит ее. Знает, и играет на этом. Бьет, где больнее. Вот если бы не было любви, если бы все было по-настоящему кончено, если бы иссякла последняя надежда на примирение, вот тогда... Но дела обстояли иначе. Супруги давно уже не разговаривали друг с другом, не здоровались по утрам, не прощались. Она могла отсутствовать ночь и не позвонить. Да и он был волен делать все, что пожелает. Никто особенно не интересовался ни его поведением, ни его заботами. Он и жена попросту соседствовали. Но каждый раз, видя ее на кухне с чайником в руке, или слыша, как плещется вода в ванной, или улавливая ее мелодичный голос, отвечающий на телефонный звонок, он осознавал вдруг, что любовь все еще жила в его сердце. Жила и не собиралась съезжать. Это была та самая любовь, какая не может быть уничтожена человеком. Будто штырь в сердечном клапане. Один раз - и до конца. Ты дряхлеешь, умираешь, а он нет. Что с ним будет через десятилетия? Ненужное чувство.
Он повернул голову и взглянул на вставшие часы, затем - на календарь. Нет, сегодня определенно не 20-е июля. Июль давно закончился. А за ним был август. Августа он не помнил совсем. Да и какая разница, запомнился тебе этот дрянной август, или нет, если он - судья, читающий приговор, а сентябрь, подскочивший следом, - палач?
Он повернулся на другой бок, ощущая тупую боль в висках, дотянулся до початой бутылки водки. Хлебнул. Стало чуть-чуть легче, на милиграмм. Хлебнул еще раз. Покатились слезы. Пьяные слезы, говорила жена его лучшего друга, нет зрелища жалостнее! До чего докатились мужчины?...
Но пьяные слезы - теперь почти образ жизни. Как еще избавиться от тоски, сжимающей горло? Бить посуду, крушить мебель? Нет, он никогда не позволял себе этого. Он не любил громких сцен и криков. Предпочитал тихо-мирно поплакать в отведенной ему комнате, забыться, уснуть и снова что-то потерять. Иногда мог фальшиво спеть и подыграть себе на гитаре. Тогда за дверью начинали подчеркнуто шумно шаркать и увеличивали звук телевизора. Он знал, дочь над ним смеется. Ей не неудобно, ей правда смешно. Она настолько от него далека, что ей не бывает стыдно за его поведение, за срывающийся голос и блатные песни. Она, как и жена, дает ему возможность делать все, что угодно. И он даже представить себе не может, до какой поры и каким скверным голосом надо петь, чтобы дочь все-таки постучалась в его убежище и через дверь крикнула: "Пап, можно потише, а?"
Да. Теперь он разведенный старик. Еще не старик, конечно, но осталось немного.  Похлебывал из бутылки и думал, точнее, вспоминал. День их свадьбы, потертый годами, подобно серо-белым фотографиям в семейном альбоме, размазанно всплыл перед глазами. Невеста была маленькой, щуплой девчушкой, без конца улыбающейся, порой неуклюжей. Его мама плакала больше всех. Она плакала и когда сына забирали в сухопутные войска, и когда он впервые прибыл на три отгульных дня, и тогда на свадьбе, и в тот день, когда он сообщил ей о разводе.
...После того, как они переехали в эту квартиру, мама приходила почти каждый день, чтобы вымыть полы. Потом купили участок за городом и расчертили землю под грядки. Красили, колотили, вбивали... И всегда вокруг сновала куча народу - родственники, соседи. Им нечасто доводилось бывать только вдвоем, из ближайшей стенки то и дело произрастало чье-то любознательное ухо, и создавалась иллюзия жизни на вокзале, или в коммуналке.
"У нас всегда была большая семья и мы друг без друга обходиться не привыкли", - объясняла жена, "У нас если застолье, то общее, если строительство, то коллективное, если покупка, то вскладчину".
У жены мало было своих денег. Она еще училась, а родители обеспечивали ее до свадьбы. Но потом ситуация изменилась. Появился кормилец, защитник, герой. Он работал, как вол, с утра до вечера, берясь за всякую халтурку, лишь бы не вызвать к себе неодобрения жениной родни.
А родня ни на минуту не оставляла их в покое. Но со временем интерес к молодоженам утих, они очутились вдвоем в океане жизни, неприспособленные, но с огромным желанием построить собственный корабль и уверенно повести его по неровным водам. Тогда-то и родилась их дочка, маленькая красавица, похожая на мать, только еще миниатюрнее, да со спокойным, бесконфликтным отцовским характером.
Беллу растили всем многочисленным семейством. Однако, несмотря на чрезмерную опеку, девчушка выросла свободной и даже слегка ветреной.
Уже в шестнадцать глупышка собралась замуж, но родители кое-как отговорили ее, увезя на Азовское море.
Да, ездили они немало. Столько путей пройдено рука об руку. Дверца холодильника вот-вот обломится под прилипшими к ней магнитиками из разных стран и городов. Гданьск, Краков, Варна, Минск, Калининград, Старый Оскол, Архангельск...
На глазах наворачивались слезы. Он дарил ей цветы, посвящал песни, превозносил ее до небес... Она все могла бы простить ему за это. Он был лучшим мужем на земле. Никогда в его жизни не было места для другой женщины. Он не видел никого, кроме той, в которую некогда влюбился за вечер. Двадцать шесть лет он был верен одной-единственной, маленькой, щуплой, с годами располневшей, отрезавшей волосы, пользующейся кремом против морщин, научившейся ругаться и командовать, ей одной. И при всей слабости характера, ни разу не повернул головы в погоне за кем-то еще.
Что же с ней произошло? Почему она изменилась и охладела? Почему ее перестала интересовать его жизнь?
И что с того, что с ним случались запои? Многие из его коллег попивали, некотрые безобидно, некоторые - по-животному. Но ни от одного еще не ушла жена.
Он пил мирно, как мышь, страдал похмельем бесшумно, а когда, случалось, становилось совсем невмоготу, звонил родственникам и молил о помощи. Жену и дочь он никогда не трогал. Он берег их. А с пьяну еще и денег давал, и клялся в вечной любви. Но они смотрели на него с усмешкой и иронически покачивали головами.
"Пей, мол, пей... Лепи из себя свинью".
Он пил, потерял работу, получил жалкое пособие по безработице, но безгранично, безысходно верил, что его женщины любят его и таким, и что им тяжело, но они терпят. Терпят ради него.
И когда три месяца назад жена разложила вещи по двум большим чемоданам и ушла, бросив ключи на постель, ему впервые за двадцать шесть лет стало на самом деле страшно.
Он не верил в разрыв до конца. Эта она просто шутит, хочет его напугать. Но по прошествию трех месяцев стало понятно, что никто не хочет его напугать, никто вообще о нем не вспоминает. Дочь тоже забрала часть вещей и переехала к матери.
Оставили только черепаху. Черепаха не погибнет, если хозяин запьет. Черепаха - не собака.
Бросая корм в аквариум, он частенько вспоминал тот вечер, когда жена принесла эту черепашку в дом, и как они все вместе рассматривали ее и подбирали ей имя. Теперь ему больно было смотреть на блестящий панцырь и медленную, напоминающую зеленый язык, голову. Никогда до ухода жены он не кормил ее, не играл с ней. А сейчас он вынужден уделять ей внимание и наблюдать частичку той призрачной жизни, которую некогда считал идеальной.
Та же горочь заполняла его, как кувшин, когда он клал на стол письма и счета, все еще приходившие супруге. Старался поскорее избавиться от них, чтобы болезненные воспоминания вновь не закружили его в воронке безысходности.
Он и на кухню заходил редко. Кухня, так уж повелось, была жениной территорией, местом ее отдыха и встречи с гостями. К тому же, он не умел готовить, все делала она. А в последние годы ей приходилось и заполнять холодильник. У него совсем не водилось денег.
Но даже незавидное положение иждевенца не пробуждало тревожных мыслей. Ведь они здесь, со мной, утешал он себя, значит, любят. Это главное.
Однако сегодня утром он вдруг испытал сомнения, связанные с сим бесспорным пунктом. Жена глядела на него холодно, ее взгляд ни чем не уступал равнодушному взгляду судьи. Казалось, она обрадовалась, когда судья произнес "Разведены", в то время как его самого это слово хлестануло по лицу.
Разведенная дама бастро встала и удалилась. Она двигалась уверенно, горделиво, как шлюпка, отплывающая от корабля.
Она ничего ему не сказала и выглядела.... счастливой. Освобожденной. Новой. Незнакомой.
Она не любила его.
Боже, как тяжело, оказывается, проснуться и осознать это!
Так тяжело, что не хочется жить дольше.
Говорят, водка и феназепам вместе дают сокрушительное действие. Можно попробовать. Но нет сил двигаться, нет сил встать на ноги. Да и нет в аптечке этого чертового феназепама.
А еще открыто окно. И сентябрь, уже сентябрь...
Через несколько минут он все же поднялся и неровной походкой добрел до телефонного столика. Вызвал маму, которая уже несколько дней гостила у подруги на даче.
"Мне плохо, приезжай, - просипел он в трубку, - да, совсем плохо..."
Она знает причину. Она тут же возьмет такси и приедет. Будет ругать, тараторить, трещать, но пусть лучше так, чем это давящее, разоряющее, смертельное одиночество. Оно, словно мистический туман, просачивалось в него, в каждый его орган, стирая прежнюю жизнь и не оставляя на ладони вселенной ничего, кроме себя. Как мерзко проснуться и понять...
Заиграла веселая мелодия сотового. Он автоматически ответил.
 - Что, развели? - донесся из пустоты голос старого приятеля, который был в курсе всего происходящего, - ну, поздравляю тебя с началом холостой жизни! Ты там, я надеюсь, не слишком грустишь?..
Он швырнул телефон об стенку и лишь гигантским усилием воли сдержал слезы.
Подошел к распахнутому окну, прикрыл его не до конца, облокотился на подоконник.
Скрюченные листья падали с тополей. Ветер теребил белье на соседнем балконе.
Солнце равнодушно и дерзко смотрело ему прямо в лицо.
Как странно все это...
2010 г.