Рыбный день

Сережка погнал коров на водопой к проруби. Оттуда прибежал – глаза по пятаку.
–Там, – машет рукой, – рыба прет. Прям из проруби.
Геннадий хвать фуфайку и – к озеру.
–Гробина мать, – присел от неожиданности.
Отродясь такого не видел. В узкой лунке кишмя кишела рыба. Высовывалась из во-ды, хватая воздух. Несколько красноперых окуней лежало на льду, двигая жабрами. Один, на его глазах, подпрыгнув, шмякнулся прямо к ногам.
–Чего шары выпучил, – заорал на сына, который прибежал следом за ним. – Тащи мешок! Да живей! Ну что ты еле телепаешься!
В прежние годы, Геннадий помнил это, мужики по всему озеру специально долбили лунки – чтобы рыба на задохлась. А теперь к этому никто не приважен. Но все как-то обходилось. У озера есть небольшой сток да несколько прорубей для водопоя – этого хватало. А тут, глянь, что творится…
Встав на колени, Геннадий сунулся руками в прорубь. Рыба шарахнулась, но тут же всплыла, ткнувшись в растопыренные клешней ладони. Чертыхнулся: кого тут гольмя делать? Сачок бы какой. Дернулся было домой, да будто вожжой завернуло. «Налетят, оглоеды, не просунешься потом». Заподнывало под ложечкой. В ногах ослабло, до легкой дрожи в коленках. «Рыба дуром прет, а он остолопом вокруг нее». Замахал руками, поторапливая Сережку. Тот подбежал, все также тараща глаза, протянул мешок.
–Кого ты мне суешь? – заорал на него отец. – Кого принес-то?
–Мешок. Сам велел.
–Сам велел.., – передразнил Генка и с досадой шваркнул Серегу по затылку. – Ума у вас с матерью не хватило, чтоб сетку каку-нибудь. Я ее чо, задницей буду ловить? –Мотнул головой в сторону проруби. – Стой здесь и не подпущай никого. Понял?
Кинулся к дому, лихорадочно соображая, что бы ему приспособить под снасть. Мило бы дело – сак, только когда это под него такую дырищу проковыряешь?
Схватил в гараже проволоку, просунул в хозяйственную сетку, изогнул кольцом. За-торопился обратно. «Гробина мать, так и есть, уже налетели оглоеды», – обозлился, увидев возле проруби Михаила Комарова, своего соседа.
–Я щас бензопилой лед располосую, – возбужденно заорал Михаил подлетевшему Генке.
–Давай.
Кольнула досада: недоумок, самому-то в башку такое и не пришло. Сунул сетку в прорубь, обождал маленько, глядя, как гонит рыбы изнутри озера. Вытащил – будто из чугунка поварешкой зачерпнул. Сматерился от восторга.
–Подставляй мешок, – скомандовал Сереге. И дуй за саком. На чердаке он. С мате-рью снимите. Не хрен ей на диване-то валяться.
С бензопилой у Комара, как звали его на улице, получалось лихо. Не нравилось од-но: на шум выглядывали из домов, тянулись к озеру. Генка злобно матюкался. И хоть рыбы в озере навалом, его все равно скребло. Комар – ладно – он вроде как в пай во-шел, а на кой черт другие?
Вышедшие поглазеть, быстро уразумели, в чем дело, суетливо шарились по двору. Изловчившись, перлись со своими снастями. С ближней улицы суета перекидывалась все дальше. Лихорадило, почитай, уже всю деревню.
Прибежал председатель сельсовета, хворого вида мужичонка.
–Запрещаю! – махал он руками. – Все будете оштрафованы.
–Заткнись ты, – сказал ему кто-то из мужиков. – Все равно сдохнет. Пущай хоть лю-ди попользуются.
Или нечаянно толкнули председателя, или он сам оступился, только забулькал меж льдин, с перепугу даже кричать не мог. Его вытащили за шиворот, саком зацепили кро-личью шапку и посоветовали скорее дуть до первого двора, пока не дал дуба.
Над озером стоял густой мат. Мужики измокли. Одежда коробилась морозом, при-хватывало ноги в резиновых сапогах, но до того ли? Такая добыча – она раз в жизни. Промеж мужиков бегали пацаны, кто-то из них съерашился со льдины, принялся то-нуть. Прежде чем вытащить, его обложили матом, потом добавили еще.
Под ногами валялась рыба. Много было издавленной сапогами. Торопились мужики, неаккуратно работали.
Серега, подобрав отцову добычу в мешок, наблюдал за происходящим. Удивление, восторг, охватившие было его сначала, теперь прошли. Вместо этого – какая-то пусто-та, и она наполнялась чем-то противно липким. Он все еще таращил глаза, только те-перь в них растерянность вперемешку с испугом. Ему становилось все хуже. Что-то за-толкалось, забилось внутри, как в тот раз, когда отец на его глазах сапожищем охажи-вал мать. Заскулив, бросился к отцу, схватился за сак, пытаясь его вырвать.
–Ты! – ошалел Геннадий и швырнул от себя парнишку.
Серега растянулся на льду, ободрал руки, лицо, под носом заалела полоска. Утираясь варежкой с намерзшей на ней чешуей, поплелся с озера, тихонько поскуливая.
–Ты куда, гробовоз! – крикнул отец, но парнишка даже не оглянулся.
К вечеру улов заметно оскудел. Мужики складывали мешки, стараясь не смотреть друг на друга. У кого были санки, а кто и подводы успел подогнать.

II
Среди тех, кто не паскудился легкой добычей у озера, был Игнат Журавлев. Тремя днями раньше он вернулся в свою деревню, отмотав срок, день в день, какой присудили ему семь годков назад. Пока шел от остановки до дома, не одну папиросу выкурил Ос-танавливался с мужиками, сдержанно здоровался, кивал головой, не шибко вникая в их расспросы.  Просто стоял, курил…
Как он торопился домой. И как теперь боялся этой минуты. Боялся встречи с сыном. Сколько можно стоять? Ты же домой, Игнат, вернулся. Ты же сильным мужиком всегда был. Сейчас ты откроешь дверь и тебе навстречу шагнет сын.
Николай служил в армии, когда отец угодил в арестанты. «Если ты не виноват, как тетя Шура пишет, так добивайся, чтобы пересмотрели твое дело», – написал он отцу. Игнат отвечать не стал, а сестре написал, чтоб не баламутила никого и велел передать Николаю, что писем писать из этих мест он ему не будет. Вернется, тогда и будет раз-говор.
Вот вернулся.
–Отец.
Набрался духу Игнат, посмотрел на сына и чуть чемоданишко свой не уронил. Гла-зами покойной матери глядел на него Колька.
…На одном из послевоенных вокзалов Игнаха Журавлев, мыкая свое бездомное горе то в одиночку, то с такой же шпаной, как сам, нечаянно оглянулся на нищенку, одетую в какую-то серую лопотину. Она держала в руках блюдце с медяками. Всего на какое-то мгновение увидел он бледное лицо и большие черные глаза, но до самых пяток пронзил его скорбный взгляд этой девочки. Померещилось, будто с темной иконы, пе-ред которой еще до войны заставляла бабушка бить поклоны, сошла она. У бабушки было много икон, но парнишка верил только одной, с печальной жалостью смотрящей на него из угла. Мать дожила до первой военной зимы, а через два года не стало и бабы Нюры. Последний раз глянул Игнаха на лик святой великомученицы, вздохнул то ли от жалости к ней, то ли к себе и отправился бродяжить.
От взгляда нищенки, словно с перепугу, заскочил в товарняк, который, набирая ско-рость, замолотил колесами, все дальше увозя его от девочке в серой лопотине. Да вско-ре опомнился Игнаха, чуть не на ходу выскочил, заторопился обратно на вокзал. Одно-го боялся: не исчезла, не потерялась бы.
Она стояла на том же месте. Швырнул блюдце в сторону. По заплеванному перрону покатились медяки.
Привез Груню в деревню, где изба бабы Нюры в бесприютстве убожилась. Наладил печку, в избенке живым запахло. Из переднего угла глядели на него лики святых, диви-лись, чего так шебутится парень. Ему даже не по себе стало от их бесцеремонности, все время казалось, будто кто в затылок дышит. Подумал, да и смахнул всех, только одну оставил.
Шебутился Игнаха – уж шибко ему хотелось, чтоб Груня оттаяла немного. А она – ровно на том же вокзале с блюдцем в руках. На Игнаху глядит, будто он медяки отсчи-тывает. Спекается у него все от такого взгляда, а все равно кренделя выписывает: вдруг повеселеет Груня.
Дружок Мишка Комаров насоветовал:
–Мамка говорит, поплакать ей надо. Вроде как чо ее давит. Надо, чтобы она загово-рила, а не молчала, как немая.
Давай Игнаха досаждать Груне: чо да чо. Пристал, не отвяжешься. Ну, слушай, Иг-нат. Слушай, как фашисты на одну веревку по несколько младенцев свешивали и в ко-лодец их спускали. Как Бориска, ее младший братишка, кричал из того колодца. Как над мамкой изголялись, как ее, Груню, из-под койки вытащили.
–Не надо, замолчи, – отвернулся Игнат.
Мишку в тот день чуть не поколотил.
–Советчик, – налетел на него.
Мишка ничего не понял.
Слезы пришли к Груне, когда у них Коля родился. А боль в ее глазах так и не истая-ла.
Теперь она в глазах у сына, боль ее. Ровно Груня глядит на него. Тяжело дышать Иг-нату. Полез в опустевшую пачку за папиросами, пальцы дрожат – не совладать.
–Пойдем домой, отец.
Сноха встретила настороженно, зато Пашка, внук, уточнив: «Ты мой настоящий дед?», сразу же оседлал его.

Будто медведь-шатун ходил Игнат у озера. За последние годы такого нагляделся, все, казалось, перегорела и не способно ни на какое зло откликаться. О том, что на озе-ре творится, узнал, когда дело к концу шло. Взбеленился, глядя, как сосредоточенно-хмурые мужики прут рыбу возами. Напоролся взглядом на Геннадия Клепикова. Тот ощерился, пихнул в бок жену:
–Валька, твой … явился, – грязный матерок влепился в Игната.
Похлестче слыхал, но тут кинуло Игната к Генке и худо бы тому пришлось, заставил бы лед зубами крошить. Да опомнился, про Пашку вспомнил.
Домой вернулся впотемках.
–У тебя есть чо-нибудь выпить? – спросил сына.
Заметив, как метнулся испуг в глазах снохи, усмехнулся:
–Не бойся, Надя, не алкаш я.
Покраснела сноха, достала бутылку, выставила на стол. Долго сидели в тот вечер отец с сыном.
–Ладно бы, жрать было нечего, сказать, народ с голодухи набросился, – переживал Игнат. – Мертвое теперь озеро… Мне там поддавали, – Николай понял: про колонию отец говорит. – Кровью харкал, но поверишь, Коля, от зла меня так не мутило, как се-годня. Тут-то ведь свои же мужики. Мне Михаил как брат. После войны, в голодуху, он матери твоей молоко в кружке таскал. Сам ни глотка не выпьет, тайком прет.
Не приглашая сына, выпил один.
–Ты, Коля, тоже виноват.
–Я-то что?
–Как что? Разве не в своей деревне живешь? Не ребятишек учишь? Всякие науки проходите: и про доисторическую эпоху, и какие там хреновины с морковиной в замор-ских странах водятся, и кто как размножается. А вот что под носом – в своей деревне – это вам неинтересно. Был сегодня в устье озера. И что, ты думаешь? Там все снегом забито. Привел бы пацанов, да пару лопат, там делов – на пять минут.
Разговор все цеплялся за озеро, но знали оба, никуда не уйти от того, чем надсадно болела душа.

III
Игнату часто вспоминался его последний знойный сенокос. В тот день в вершиль-щики ему угодила Валентина Клепикова. Игнат, подавая на длинных вилах сено, ста-рался не смотреть на нее, ладную и крепкую, обтянутую тонким трико. А Валентина, чувствуя смятение мужика, подзадоривала да поддразнивала. И когда завершили стог, скатилась ему прямо в руки. «Айда к речке». Жарко стало Игнату, в голове зашумело. Не бабник какой-нибудь, а тут не сдюжила мужичья сила, кинулся, забыв обо всем.
…Валентина испуганно отпрянула от него. Через кусты к ним ломился Геннадий. Подскочил к жене, саданул так, что она упала. Молча принялся пинать. Опомнился Иг-нат, схватил Генку, рубаха в руках затрещала. Хоть и постарше Клепикова, да куда по-крепче его. Кинул Генку в речку: охлонись. Валентина, валяясь в траве, причитала:
–Убьет он меня, убьет.
–Не кричи, – сказал, – переходи ко мне.
Клепиков вылез на берег, вылил из сапог воду, сплюнул в их сторону.
С того дня и пошло все на раскоряку. Валентина, когда законный супруг, заходясь от злости, начал охаживать ее, соврала, что Игнат взял ее силой.
–Силой? – уцепился Генка.
И на другой день, нацарапав заявление, увез его в район.
В деревне насмешничали, не беря всерьез случай у речки. Но когда дело дошло до суда и стало понятно, что для Игната это никакие не шутки, накинулись на Валентину:
–Доскет голяшками, всех мужиков пересодит.
Ругали и Генку:
–Все буквы вспомнил, сочинитель хренов.
Игнат никаких показаний давать не стал. Когда ему сказали, в чем его обвиняют, сгорбился, не глядя на следователя, и словно окаменел.
В одну из тягучих ночей, прокручивая свалившееся на него, отчетливо так осознал, аж в голове от этой ясности замолотило, что он себя добровольно подравнял к тем, кто над Груней и ее матерью изголялся. Забил в дверь камеры: не гад я распоследний, не мог я…
Когда заспанный дежурный недовольно прохрипел под дверью: «Чего ты?», Игнат сидел, крепко зажав голову руками: «Что я буду рассказывать? Про Валентину? Не гад же я распоследний…»
Теперь ему больше всего хотелось, чтоб скорее кончилась эта канитель. Какой-нибудь конец и точка. Нет больше мочи ждать, как твою судьбу повернут.
Зачем-то оказались однажды перед следователем вдвоем с Валентиной. «Очная став-ка», – сказали и давай допекать идиотскими вопросами. Валентина заплакала. Игнат обозлился и хоть имел уважение к казенным кабинетам, припечатал по столу кулаком, вскинулся на следователя:
–Хватит бабьи юбки мусолить. Уводи, добром говорю…

IV
–Я вот только одного не пойму, зачем ты из себя Иисуса Христа сделал, – сказал Николай отцу.
Тот сидел задумавшись, словно не слышал сына. Потом откликнулся:
–Меня следователь тоже спросил: зачем, мол, рубишь сук, на котором сидишь?
Поднял голову.
–А знаешь, Коля, бывает, лучше рубить. Упадешь, может, и крепко саданешься. Но зато человеком поднимешься. Понял меня?
–А не кажется ли тебе, что слюнтяйство это? Тетя Валя, она что, думаешь?…
–Давай только без тети Вали, – перебил Игнат. – Я на нее зла не держу. У Генки Клепикова натура звериная. Не гляди, что он мужичонка так себе, соплей пришибить можно. Зла в нем, как у скорпиона.
В доме Клепиковых в это время рассовывали рыбу по разным посудинам. Геннадий зудел:
–Чо-то недовольная? Может, к Игнату сбегаешь? Он тебя успокоит, поди-ка еще в силе, к речке сходите.
–Ты заткнешься или нет? – разозлилась Валентина.
Геннадий изумился. Боясь его кулаков, она обычно помалкивала. Бросила ему под ноги мешок с остатками рыбы.
–От тебя, кровопийцы, давно бы глаза завязать да уйти, –не останавливалась Вален-тина. – Господи, с кем всю жизнь прожила? С падлой. Ты как падлой был, так падлой и сдохнешь. Да я бы день и ночь в ногах у Игната ползала, прощенье себе вымаливала. Загнала человека в тюрьму за то что раз в жизни мне солнышко показали.
–Счас закатится твое солнышко, – двинулся на нее Генка.
Валентина кошкой кинулась в угол, где стоял топор, схватила его.
–Уходи, а то убью!
Волосы выбились из-под платка, глубоко запавшие глаза жгли Генку.
–Стерва! – взвизгнул он.
–Убью падлу, убью, – твердила она, не спуская глаз с мужа и медленно приближа-лась к нему.
Он вжался в угол кладовки, не осмеливаясь кинуться к Валентине. Какая-то сила да-вила на него, выхолащивая нутро.
–Мамка! – закричал в дверях Сережка.
Уронила топор, сунулась лицом в стенку. Извернувшись, Геннадий ужом проскочил мимо нее, заметался по двору, плохо соображая, что произошло.
…Погасли огни в деревне. Небо, с вечера звездное, закрыли тучи. Все примолкло. Даже собаки, и те почему-то не лаяли в эту ночь.