Состояние Лорки

Первый снег прошел еще в ноябре, было много снега, машины буксовали и город был в пробках, пробки - это обычное дело в зимнюю пору. Я не помню точно дату, но в этом и нет
необходимости, но точно помню книжный магазин, я искал тогда, кого-то из Поэтов , Лорку наверное. Долго копошился по полкам, перебирал, растрепанный, из кармана пальто шарф,
синими руками листал творения прошлого века. Потом шел в библиотеку, через город, чуть не попал под машину, но тогда так ничего и не нашел. Поехал к Другу. У Друга была водка, у него только только началась другая Жизнь - он потерял девушку - она сорвалась в пропасть на "троечном" маршруте - подвела страховка. Друг не мог ей помочь -он остался дома по болезни. Теперь прошел целый месяц , целый месяц он пил. Над  холодной октябрьской разверзшейся землей, куда ее ложили, мы стояли и  молчали - ни у кого слов не было - слова не шли.

Теперь каждый вечер я старался быть у него, ему было совсем плохо, он мало ел и мало спал, глаза провалились, и темные овалы встали вокруг .
ОН смотрел в окно, где шел снег, для него он шел с того самого дня. У них было все замечательно, они собирались поженится, я был очень рад за них. Я ничего не мог сказать ему, я приезжал садился за край стола на кухне ,  наливал водки, выпивал и смотрел вместе с Другом в окно, там в окне шел снег. Снег был то частый, то редкий. И там не было видно мелькания и суеты - стояла густая белая стена. В этой стене не было выхода. Так  мы стояли перед ней и чего-то ждали. И вспомнилось про одного человека,  наверное он так же ждал  своего ребенка, который родился в тюрьме от любимой женщины. Он приходил с детским пальтишком к краю тюремного забора, и надеялся, верил, ждал, но ребенок не мог долго жить - в тюрьме не было условий для жизни ребенка - на третий день
он умер. А человек ждал, приходил и ждал...и не знал...
Так и мы тогда наверное стояли вместе, взрослея не по годам, и чего-то ждали. Той осенью у меня было странное чувство конца - я искал в безнадежности человека, которому мог рассказать что-то важное, чем-то поделиться, да и просто сказать: знаешь, я тебя люблю... но тогда город опустел, хотя вроде жизнь была - мелькали машины, суетились оранжевые  дворники, плыли облака.

Все  друзья поразъехались в разные страны и города, повыходили друг за друга и воспитывали детей, вообщем,-то были нормальными людьми. Был еще Друг, но у Друга случилось горе.

Тогда в тот вечер я напился, я шел по улице от Друга и мои мозги и сердце были наружу, наверное так я искал Лорку - я хотел с ним подружиться, я хотел прочитать ему свои новые
стихи, но он в тот вечер так и не появился. Я зашел в один кинотеатр и сел посреди зала -там было человек двадцать, фильм уже шел. Я смеялся там где было не смешно и плакал где
все смеялись - потом меня кто-то вывел из зала, опять в снег, долгий долгий снег, который не кончался. Я был мерзок и пьян, я падал в эту отточенную рафинированную жизнь и меня там никто не ждал, никто не звал в гости и даже спускали собак. Надо мной издевались, меня презирали , а я хотел увидеть Лорку, я верил что он то точно знает, как жить в этой жизни, оставаясь человеком во всем...я подружился с Гумилевым, он писал мне из своей тюрьмы, хотя на самом деле тюрьма была не его, она была их. Они, те,  жили в ней сами. Они все были из прошлого века, те люди с которыми я искал дружбы, а здесь так мало было чего-то важного и стоящего, только Друг. Но он смотрел в окно. 
В ту осень я был по настоящему разорван - этого никому не надо переживать, никогда - это страшно, честно. Стучаться в ледяную стену и ждать когда откроют.

Я ехал к морю, рядом со мной в том поезде сидел Хармс, в своих знаменитых чулках, он читал новую "повесть о старухе", курил трубку и размахивал руками, а в окне был 1942 год, зима, блокада Ленинграда и люди вывозящие тела на Пискаревское, там среди этих людей  лежал и Хармс, умерший от голода, но на самом деле от того, от чего умирают все поэты.

Я ехал в тот долгий вечер к морю и мне было очень больно за всех них, за себя, за друга, не знаю. Я шел известными траекториями между домами, там в окнах горел свет, и было счастье, я так хотел чтобы там у всех было счастье, много счастья. Я никому не хотел зла. Я шел к морю, там на волнорезах повисла ночь, ее звезды были моими и еще Лорки, да и многих  других. Я не умел жить по другому, я не принимал подарков из другой жизни. И вот они, вот те, кого приносили в жертву, они тоже...Мандельштам шел по кромке берега из тумана прошлого века из четырехугольного  барака, куда его сослали, они ждали его смерти...но он не умер. Меня хватило зачерпнуть рукой холодной воды и умыться, на променаде никого не было, хотя в самом конце кто-то был на холодной лавке. Я двинулся навстречу - хотелось поговорить, хоть с кем-нибудь.

Там была девушка, лет двадцати наверное, она была образованна, она была из хорошей семьи, это было видно, она что-то читала, а мне захотелось сесть рядом и почитать стихи ...и вдруг она рассмеялась, так холодно  глядя в глаза и как-то так образованно и культурно, что и не скажешь ничего против...а на лавку, к ней на лавку подсел Есенин, он снимал с себя петлю и улыбался глядя на меня, но она не видела...Потом вышли какие-то люди, я не рассмотрел и стали приставать к ней , не обращая внимания на меня, тогда я сказал им очень жестко и как-то громко для себя самого, от отчаяния, даже крикнул: пошли прочь!!!!!!!!!!они навалились, я бился как мог, попадал кулаками в эти обозленные морды, сжимал зубы, из носа текла кровь, Есенин сидел и смотрел на меня сквозь них и когда он встал, я упал, меня саданули ногами под ребра и по лицу и я увидел звезды...Над этим всем склонилась Марина, Марина Цветаева и стала вытирать платком кровь с лица и показалось, что она читает стихи...

А девушка стояла и говорила что-то, тем, про то что, он же идиот, вы что не видите, это же юродивый, - образованно так, метко, языком человека прочитавшего все тома Достоевского, Толстого...я помню сказал, только,: эх, Марина, знаете как же тяжело все это....она ничего не сказала, ей было в сто крат тяжелей.........
Я встал и пошел, я шел и та девушка, она держала меня за руку, я падал, скользил и меня поднимал Янковский, не тот которого мы знаем из этой жизни, а из той настоящей, где он
нес свечу через бассейн святой Екатерины, он падал вместе со мной, потому что и я там падал вместе с ним, в том фильме, и вместе поднимался...мне было радостно видеть его
настоящим...Так мы дошли до скорой,  на скорой мне наложили несколько швов на губах и на бровь и посадили на белую койку в приемной. Я стал рассматривать кафель, плиточник
который его ложил, он куда-то торопился или опаздывал - швы были неровные, я не знал куда опаздывают все плиточники, но четко понял у него там просто что-то случилось, поэтому все вот так, ну тогда ладно. Она села рядом  и смотрела на меня из того белого снега, она говорила про швы, спрашивала где работаю, что теперь дадут больничный, хотя наверное, я уже давно болен, на самом деле я болен Жизнью....и швы, те которые внутри, они на ранах совсем других...Потом она сказала, что это были ее знакомые, и что они просто шутили, и не стоило ввязываться в это все,и  теперь она чувствует себя виноватой... ААА!!!Они шутили? А мне уже не до шуток, я не понимаю, когда с живыми людьми можно шутить, понимаете,спрашиваю. Она только сказала что уже очень устала от всего этого...я ее понял, я и сам устаю....и вдруг мне захотелось увидеть Лорку....как мы сидим с ним в кафе и читаем друг другу новые стихи о Жизни, настоящей...


Я вернулся назад,  Друг пошел на работу через выходные, еще целую неделю валил снег, все было нормально - нас ждали трудовые будни, и ничего не менялось, просто шел снег. Я
купил себе маленький телевизор, чтобы как-то скоротать больничный, там показывали про горы. Снег везде тает, и шапки, и ледники, и полюса Северный и Южный, а здесь ни фига. А
нам с Другом как-то надо  учиться жить с этим. Учиться и не уметь....А потом показали Лорку, он сидел у стены перед расстрелом и писал....он писал мне:


я в этом городе раздавлен небесами.
И здесь, на улицах с повадками змеи,
где ввысь растет кристаллом косный камень,
пусть отрастают волосы мои.
Немое дерево с культями чахлых веток,
ребенок, бледный белизной яйца,
лохмотья луж на башмаках, и этот
беззвучный вопль разбитого лица,
тоска, сжимающая душу обручами,
и мотылек в чернильнице моей...
И, сотню лиц сменивший за сто дней, -
я сам, раздавленный чужими небесами.......