Город, который есть

Есть люди, которые свято верят, что этого города, в действительности, нет и никогда не было. С этим трудно спорить – у каждого своя правда. А для меня он вполне реален. Реален серый плитчатый тротуар под липами и акациями, реален звук шагов и запах сочных листьев, реальны уличные фонари и многоголосый говор. Ничего особенного… Город как город, и всё же – мой город. Самый обычный из обычных, но мой. Серый и хмурый, но мой. Я, наверное, не самый благодарный его отпрыск, потому что не пытаюсь его воспевать и как-то не особенно горжусь своей к нему причастностью. Я даже,- о ужас! – не уверен что подобным фактом нужно гордиться. И всё же мне кажется, что если мой город однажды предстанет перед своим непутёвым сыном в каком-то доступном для восприятия облике и потребует ответа за мою невосторженность, я честно отвечу, что нестыдиться, порой, много сложнее, чем гордиться и что тёплая память бывает гораздо сильнее пылкой страсти. Он должен понять - у него, всё же, большой жизненный опыт.

Рассказывают, люди пришли сюда в эпоху позднего палеолита, где-то между XX и X вв. до Рождества Христова. Мастерили каменные топоры и устраивали облавы на мамонтов. Мамонты сопротивлялись, но, так или иначе, оказались в краеведческом музее. Вместе с теми самыми топорами – довольно бестактно, должно быть, с точки зрения мамонтов. Впрочем, кости мамонтов, каменные топоры, римские монеты, варяжские украшения и своя, домашнего производства, керамика – это всё очень хорошо, но никак не может заменить бумагу с гербовой печатью. На топорах печатей не оказалось, а значит, для официальной истории сии факты сомнительны. Первый же документ, сияющий самой настоящей печатью не такой уж и древний. Апреля двадцать восьмого, года одна тысяча триста восемьдесят седьмого от Рождества Христова Великий Князь литовский и русский, он же король польский Ягайло даровал своему брату Ивану владение княжеством в коем, среди прочих значился и Город. Город был великокняжеским владением – казённым, значит, а не просто так. И руководил горожанами княжеский староста из магнатских семей. Радзивилы среди них, говорят, бывали, Глебовичи, Алельковичи. Всякие. Кто из княжеских рук получал привилегию, кто наследовал, кто денежку платил за возможность поруководить – такие порядки были. Что было в городе в году одна тысяча триста восемьдесят седьмом - летописи умалчивают, отмечая лишь резиденцию княжеского старосты в виде укреплённого деревянного замка на горке у слияния двух рек. О том кто и как жил-поживал в городе в те туманные времена мало что известно, но, надо полагать горожане от теперешних не слишком отличались. Переходил город из рук в руки, бывал в составе воеводств, старосств, войтовств и уездов, но в году тысяча пятьсот сороковом, когда в графстве Девоншир родился мальчик по имени Френсис Дрейк, на карте Европы изданной господином Мюнстером из города Базеля Город значился вполне явственно.

Так и жили себе со своим деревянным замком, зверьем и рыбой. Имели в году две ярмарки, да изворотливых купчиков с пейсами. Таки да, если уж среди охотников на мамонтов это место считалось прекрасным и высококультурным, отчего богом избранному народу на нём не поселиться? Без татар, само собой, не обошлось, правда, крымских – эти послабже были. Отбивались с божьей помощью. А там Москва на Литву войной ходила. Раз, другой. Тоже жгли по ходу следования что ни попадя. А там ещё Богдан Хмельницкий – украинский борец за самостийность, тоже казачков своих посылал куда глаза глядят – война у них была антифеодальная. В году тысяча шестьсот сорок восьмом прискакал отряд атамана Поддубского, старосту сотоварищи в реке утопили и давай насаждать демократию. Целый год насаждали, пока Радивил не усадил лихих казаков на кол. Миновало будто. Жить бы, да радоваться, однако ж царь Алексей Михайлович собрался воевать Речь Посполитую, а захваченные земли нехотя делить с гетманской Украиной, которая тоже была не прочь. И в году тысяча шестьсот пятьдесят пятом сожгли Город, оказавшийся посреди дороги, дотла. А пожарище так и осталось в составе Речи Посполитой.

С тех пор жилось не сладко. Долго отстраивались да обживались, благо времена были, будто, спокойные. А в мае тысяча семьсот девяносто второго, когда в Нижнем Новгороде родился Николай Иванович Лобачевский, в Петербурге умер Денис Фонвизин, а император Александр I Павлович собрался жениться на принцессе Баденской Елизавете Алексеевне, российские войска перешли государственную границу, начав очередную большую войну. И стал город местечком в составе Российской империи, а после – уездным городом – на гербе российский орёл, да три скрещенные мачты – кроме строевого леса империи взять в нём было нечего.

Говорят, нужно всегда быть готовым к тому, что на тебя вдруг свалится большая куча денежных знаков. Очень большая. Стоит даже подсчитать размер этой кучи и, чем точнее подсчитаны все траты, тем выше вероятность того, что рано или поздно необходимая сумма окажется в твоих руках. Я готов. В любое время суток, в любую пору года. Вот только… Я точно знаю, сколько нужно мне, чтобы не балансировать бесконечно над известной пропастью, но, господи, как это скучно! В моих руках большая куча денежных знаков никогда не появится, потому что, как только в мечтах улажены оказываются все семейные дела я принимаюсь за свой город. Городу нужны новые дороги и тротуары, новые троллейбусные линии и велосипедные дорожки, нужны общественные туалеты, кинотеатры и библиотеки, нужны приличные пляжи, добротные дома, экономичные уличные фонари, сотни газонокосилок, тысячи урн для мусора и завод по его переработке, новенькие автобусы и жёлтые таксомоторы, газонная травка, фонтаны, садовые скульптуры и десятки тысяч саженцев – что-то он уже не такой зелёный, как в ту пору, когда все деревья упирались в небо; нужны подземные переходы, нужна, в конце концов, гранитная набережная, концертный зал и художественная галерея, нужен порядок и «счастье для всех даром».

Я строю новые жилые районы, купающиеся сочной зелени листвы и пахучем сосновом зное и переселяю туда общежития. Это нужно для того, чтобы поселить в общежитиях множество строителей, которые приедут сюда со всей страны. Они приедут, потому что работы будет очень много – своих не хватит. Мы будем аккуратно санировать старый город и возводить там современные дома в архитектурных стилях начала прошлого века – так они не навредят. МЫ будем – нужна команда, ведь я всего лишь денежный мешок, а кто-то должен заниматься делом и, желательно, не слишком воровать. Ну что уже и помечтать нельзя? Ещё мы будем ремонтировать школы и детские сады – им вечно не хватает внимания на деле. Построим набережную и пляж, а потом придётся немножко вмешаться в экономическую политику – нужно сделать так чтобы мелкий бизнес включился в наш рывок к светлому будущему. И даже не денег ради, просто слишком хорошо мы помним, что значит, когда « всё вокруг колхозное». Пусть работают сами на себя, без лишних налогов. А там посмотрим, когда появится что брать. Одновременно мы будем строить лунапарк и огромную библиотеку и ещё речной вокзал отдельно от старого порта, и ещё гребной канал, и современную больницу, и новую электростанцию чтобы использовать наши слабенькие ветры и умеренно-континентальное солнце, и уютный гостиничный комплекс и ещё нужно напечатать грамотные путеводители и транспортные схемы, и таксисты чтобы семь шкур не драли. Да, ещё вернуть бы учительский институт… Ну хотя бы каких-нибудь психологов готовить, дошкольников и учителей начальных классов. Студенты-филологи – готовые экскурсоводы. Ну и «город невест» опять же. Чем плохо? А для компании им какое-нибудь военное училище, чтобы будущие нобелевские лауреаты скромно писали в анкетах: «родился в Городе. Папа – военный, мама учительница». И ещё… И ещё.

Город бодро шагает мимо меня увлечённый сомнительной нью-васюковской перспективой, мудро покачивает кронами деревьев, чем-то шуршит и бубнит многими голосами. Да, действительно, пусть строят те, кому важны валовые показатели. Пусть строят. А мне, если уж и повезёт, проследить бы хоть за тем, чтобы ничего лишнего не разрушили. Если уж повезёт. Вылизать старый город до европейского блеска, восстановить, всё, что имеет смысл восстанавливать. С одной крепостью сколько возни,… с тем, что от неё осталось…

Империя взялась за дело по-имперски – в 1800 году «сверху» был спущен первый проектный план, согласно которому Город должен был застраиваться. Обыватели кряхтели и подчинялись. Однако, по неизлечимой русской традиции жизнь градостроительного плана оказалась недолгой - 9 мая 1810 года, когда на свет появился американский изобретатель Винчестер Фишер, Барклай де Толли сообщил о том. что Александр I утвердил план об укреплении Города. На старой замковой горке у слияния двух рек надлежало в кратчайшие сроки построить крепость. Строилась крепость крепостными крестьянами из ближайших губерний, по большому счёту на их же костях, на строительстве работали специалисты со всех концов России, а стройматериалы в Город поставляли все регионы громадной империи. Например, выход через восточные ворота был сооружен из каменных плит, доставленных с Кавказа. На одной из этих плит весом около двух тонн можно прочесть надпись: «..Кавказа… доставлено сие на землю белорусов... апрель, 27 дня 1811 г.». Крепость была первоклассной и город пришлось потеснить. Горожан сносили и переселяли по чётырём окраинным форштадтам. Даже городская уездная школа была закрыта, в связи с переоборудованием здания, которое она занимала под нужды крепости – уж больно хороши были строения старого иезуитского монастыря. Чтобы спасти школу, композитор граф Михаил Агинский сумел перевести её в своё владение в Молодечно, где разместил в своём дворце.
Горожане строились заново и перетаскивали скарб, купцы кланялись, тряся пейсами, и испрашивали дозволения на торговлю внутри крепости и предлагая услуги по снабжению. Строить в крепости лавки не разрешили, но снабжение и логистика оказались востребованы.
 
Армия Наполеона появилась в окрестностях Города в конце июля 1812 года. К обороне подготовились основательно: боеприпасов должно было хватить на год, продовольствия — на шесть месяцев. Это для почти восьми тысяч солдат, находившихся внутри крепостных стен. Осажденный же гарнизон не только охранял крепость и защищал её от французов, но и весьма чувствительно тревожил неприятеля. Планировалось, что гарнизон крепости будет насчитывать 25 тысяч человек, но когда началась война, в крепости находилась всего лишь одна резервная дивизия под командованием генерал-майора Игнатьева, занимавшаяся строительством. Командиру было известно о наступлении французов. Но как себя вести, он поначалу не знал — никаких указаний от центрального командования так и не поступило. Тогда Игнатьев объявил себя комендантом крепости, а в окрестные уезды сообщил, что является городским военным губернатором. В июле 1812 года в крепости дал трёхдневный отдых своей армии Багратион, оставивший там больных и раненых и присоединивший часть гарнизона. После этого крепость была блокирована французскими войсками – сначала отрядом Латур-Мобура, а затем дивизией Домбровского. Впрочем, на протяжении четырёх месяцев овладеть ей так и не удалось: «По выходе из Могилёва маршала Даву и по занятии французами Москвы, польской армии генералу Пакошу, находившемуся в Могилёве, весьма частые из Москвы были от Наполеона указныя предписания строгия о принятии всех мер для взятия крепости, дабы непременно взята была и на следующей почте прислан бы был к нему Наполеону рапорт; но как посыланные генералом Пакошем из Могилёва не возмогли крепости взять, то и рапортовать было не о чем; посыланные многократно полки в Город, вместо взятия Города, возвращались разбитыми и лишившимися знамён, орудий и довольнаго количества воинов своих; сам же генерал Пакош ни одного раза не ходил в Город, отказывался от похода, называя себя больным, не будучи таковым».
 
По возвращении русской армии из Западной Европы в крепости была расквартирована 9-я пехотная дивизия, в которой служили Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и господа Норов, Тизенгаузен, Трусов, Троицкий, Кузмин, оказавшиеся впоследствии весьма неблагонадёжными. Впрочем, задолго до событий на Сенатской площади группа офицеров крепости разработала один план. Офицерам было известно, что в августе — сентябре 1823 года в Город на смотр расположенных в крепости частей прибудет царь Александр I. Этот момент и решили использовать члены тайного общества для восстания и захвата власти. Планировалось во время осмотра войск захватить Александра I и посадить его в подземелье крепости, самим же двигаться на Санкт-Петербург. Заговорщики рассчитывали, что в случае неудачи за спиной будет сильная крепость, а заложником — сам самодержец. Но… не случилось. Спустя некоторое время, неблагонадёжных лиц в крепости заметно прибавилось, здесь закончили свои дни весьма многие романтики – просто цитадель, оказавшаяся к тому времени довольно удалённой от границ Российской империи утратила своё оборонительное значение и превратилась в каземат. В 1886 крепость стала складом, а в 1897 и вовсе ликвидирована как оборонительная единица. Здесь проходили «воспитательную» службу матросы Балтийского флота, наказанные за революционную деятельность. А в потом крепость стала «лагерем смерти»…

После второй Мировой Войны долго не могли решить, как использовать цитадель и в начале пятидесятых годов приняли решение – уничтожить. Но динамитные заряды наносили столь незначительный урон, что от затеи пришлось отказаться. Позже, вернее, когда стало уже поздно, крепости был присвоен статус памятника архитектуры.

Город рос, расползался от крепости, сажал сады со знаменитыми яблоками, терпел от пожаров, отстраивался.

30 октября 1737 года Николай I Павлович, сидя в своей карете, водружённой на грузовую платформу, впервые проехал из Петербурга в Царское Село по рельсам. А в августе 1851 года, когда Исаак Зингер довёл свое изобретение до, практически современного вида, был готов специальный поезд и Николай отправился на нём в Москву по только что проложенной Николаевской железной дороге и, на радостях, надо полагать, повелел освободить из Городской крепости разбойника, замурованного в одном из казематов больше десяти лет назад..

В 1843 родился создатель двигателя внутреннего сгорания – Готлиб Даймлер, а Городская полиция почтеннейшее имела честь докладывать, что «в Городе фабрик и заводов не имеется и в 1843 году в постройке не было».

В 1848 через город прошла шоссейная дорога Москва – Варшава.

В 1856 случился большой пожар.

В1861 француз Пьер Мишо установил педали на переднее колесо велосипеда, а в Городе поселилась племянница Александра Сергеевича Пушкина Наталья Александровна Воронцова-Вельяминова, основавшая позже библиотеку имени своего дяди и подарившая городу будущего предводителя дворянства. В году 1924 обедневшие правнуки поэта ходатайствовали в народный суд о подтверждении их родства и освобождении по бедности от уплаты пошлин и сборов. Просьба их была удовлетворена.

А в сентябре 1873 над городом впервые разнёсся гудок паровоза и яблоки стали добираться до Питера, Самары, Варшавы и Пензы значительно быстрее.

В 1901-м небывалый пожар уничтожил большую часть города – после строительства крепости запрещено было строить за её пределами каменные здания, дабы вероятному противнику негде было укрепиться. К началу XX века большинство домов в городе всё ещё были деревянными. Известие о таком пожаре облетело всю империю и даже Николай Александрович прислал городу пятьдесят тысяч рублей от себя лично.

В тысяча девятьсот третьем Алексей Николаевич Крылов разработал классические принципы непотопляемости корабля, а в Городе открылась первая общественная баня.

События года одна тысяча девятьсот пятого в Городе ничем особенным не ознаменовались. Зато в 1916, когда в Париже умер русский иммунолог Илья Ильич Мечников, государь-император Николай II посетил Город, ставший в ту пору прифронтовым.

Через два года на тот же вокзал прибыл агитпоезд «Октябрьская революция» во главе с Михаилом Ивановичем Калининым… Потом была польская оккупация, затем немецкая, снова польская и только в июле 1920 «жители города радостно встретили красноармейцев». Пришла долгожданная свобода, принеся с собой незначительные издержки в виде антирелигиозных кампаний, коллективизации, индустриализации, многочисленных комитетов, охоты на вредителей, шпионов, эксплуататоров и врагов трудового народа. Теперь город стремительно превращался в промышленный центр. Ремесленников сгоняли в артели, артели преобразовывались в заводы и фабрики. Паровые машины, электростанция и телефоны сразу почему-то перестали работать, но соответствующие враги за это поплатились. Жизнь налаживалась. Город мостил улицы, строил многоэтажные дома, фабрики и заводы: фанерный, лесопильный, маслобойный, дрожжевой, машиностроительный, гидролизный. Ходили на субботники и демонстрации, заседали в комитетах, подписывались на государственные займы. Жили. В крепостных казематах под шум автомобильных двигателей постреливали во врагов народа. Отправлялись в далёкую Испанию. Гадали, будет ли война. Многие оказались правы.

Город оккупировали 28 июня 1941 года. В то время в нём насчитывалось восемьдесят четыре тысячи жителей, семьдесят из них – евреи… И крепость оказалась весьма удобным казематом для военнопленных.

Ровно через три года, 29 июля 1944 года «войска 1-го Белорусского фронта стремительной атакой с трёх сторон ворвались в Город и в результате ожесточённых уличных боёв очистили город от немецко-фашистских захватчиков. Немецкие войска, окружённые в районе Города, предприняли яростные попытки вырваться из «котла». Под ударами советских частей противник откатывался назад, устилая поле боя тысячами убитых солдат и офицеров. Советские войска полностью ликвидировали окружённую вражескую группировку. Взято в плен 18 000 немецких солдат и офицеров. Захвачены большие трофеи».

Освобожденный город представлял собой горы щебня, с населением чуть больше двадцати восьми тысяч человек…

В который раз горожане начали с чистого листа. Осенью сорок четвёртого дети уже пошли в школы, а предприятия стали давать первую продукцию. И снова мостились улицы и строились новые дома, высаживались сады, прокладывались телефонные провода, запускались электростанции и новые промышленные предприятия. Тяжёлые военные пятилетки сменялись ласковой оттепелью и благостным застоем. Светлым головам в столице Империи пришло в голову построить в Городе, за тысячи километров от ближайших сырьевых баз, крупнейший в Европе шинный комбинат. В городе появились первые спальные районы, вместившие в себя население ближайших деревень, первый и последний подземный переход, два троллейбусных маршрута, а на гербе города имперского периода появилось изображение покрышки для карьерного самосвала.

Потом герб вернулся. Вернулись церкви. Вернулись вывески над мелкими лавками. Старый центр стал очень похож на фотографии самого себя сто лет назад, а из всех многочисленных изваяний Владимира Ильича, коих, говорят, в городе было больше, чем во всех иных городах империи, остался один, под бдительной охраной ЮНЕСКО.

Город меняется и остаётся прежним. Поднимает новые, пахнущие свежим цементом, стены и сочится старыми воспоминаниями. У него свой воздух, свои запахи, свои бессвязные, как во сне, мысли. Иногда стоит выйти из дому, и они обнимают словно горячий воздух жарким летом. Укутывают. Высвечивают какие-то невзрачные перекрёстки и скверики, ярко и чётко вычерчивают щели между тротуарными плитами, обрисовывают контуры давно знакомых домов и деревьев. Город застывает посреди собственной суеты и время бежит как-то не так и что-то тёплое проскальзывает под одеждой.

Улицы.

Перекрёстки.

Площади.

Каштаны.

Терпкие весенние запахи. Скамейки в скверах. Фонари. Троллейбусные маршруты…

Сюда когда-то забирался мальчишкой на велосипеде. Повздорил с местной шпаной.

А здесь был тир, устроенный в древнем троллейбусе с забранными металлическими листами окнами. Мне подставляли скамеечку, чтобы мог дотянуться до барьера, а отстрелявшись, я каждый раз о ней забывал и падал.

А здесь, на конечной остановке едва ли не всех автобусных маршрутов стоял ряд автоматов с газированной водой. Монетки…

Монетки ещё долго были в ходу в большом зале игровых автоматов. «Пятнашки» играли роль жетонов. Их покупали в кассе за стремительно дешевеющие маленькие разноцветные денежки с изображениями зверушек. Смутные времена…

Смутные.

Стихийные базарчики у всех магазинов. Сетевой маркетинг. Дряхлые иномарки. Разбитый асфальт, новые вывески и наивная реклама. Городская «стометровка» на выезде из города у автобусной остановки. На остановку приезжал маленький служебный автобус, чтобы забрать нас, курсантов городского аэроклуба. На стене аэроклуба висела мемориальная доска в честь одного из выпускников – Бориса Ивановича Ковзана – единственного в мире лётчика совершившего четыре воздушных тарана.

Площадь с фонтаном. Последнее тепло осенних вечеров. Стайки парней и девчонок, огоньки сигарет. Сумерки журчат нестройными струями фонтана. Неровные тротуары с крупными камушками, торчащими из асфальта. Маленький пустырь на углу. Посреди пустыря много лет лежал почерневший ствол огромного тополя. Через него нужно было перелазить… Массивный четырёхэтажный дом с внутренним двориком и проходными подъездами – в 1932 его называли «Дом коммуны». Мы прощались у подъезда во дворике и я был уверен, что она выходит с обратной стороны, но ни разу не проверил, уважая чужой секрет…

Первые мощёные плиткой тротуары.
Новые дома.

Новые вывески.

Новые транспортные маршруты.

Свежие, яркие цвета…

Старые улицы, старые каштаны, вековые лужи и вечные терпкие запахи весны… Город живёт. Теряет исконное население, переваривает окрестные деревни, подминает чахлые пригородные леса. Растёт, пусть даже раковой опухолью, разбегающейся метастазами. Растёт. Мостит тротуары, поливает пыльные улицы, развешивает новые вывески, меняет старые стропила, косит газоны и расставляет урны для мусора, сажает деревья, чем-то шуршит и бубнит множеством голосов. Это мой город.

Бобруйск, который есть.




Август 2010г.