Лузя

« Добежит слепой, и победит ничтожный. Такое вам и не снилось.
  Ходит дурачок по небу, ищет дурачок глупее себя… »
                Е. Летов
               
               

Теплым апрельским вечером в забытой богом деревне «Озерки» накануне праздника светлой Пасхи выжившей из ума  алкашке Марье Патрекеевне кто-то подкинул младенца. Массивную плетеную корзинку со спящим ребёнком оставили  на крыльце.
 - Батюшки светы! -  крякнула старуха, осторожно разворачивая прелые розоватые плёнки. Из недр причудливо сплетенных между собой ивовых прутьев оплывшими поросячьими глазками на неё глядел  крепкий лопоухий младенец.
Пока ребенок лежал на лавке, придвинутой   к чадившей, но всё же гревшей  печке, Патрекеевна проворно шарила крючковатыми сморщенными  пальцами по дну корзинки. Напрасно: ни денег - ни записки, которую обычно оставляют в таких случаях в меру обеспокоенные  родители, здесь не было.
 - Ничейный, стало быть -  мой, - самодовольно усмехнулась старуха.
  Целый месяц в поселке только и разговоров было, что о подкидыше.
 - Чей малютка?  Откуда?  -  мозолили языки местные сплетницы. -  Явно ненашенский.
 Допустим, набедокурил кто-то -  обрюхатил девку. Дурное дело -  не хитрое, -   рассуждали старожилы. Ну, а потом  свезли  в глухую деревню - да и поминай, как звали. Но как, же так сталось-то, что  подбросили  ребёнка именно Патрикеевне - нищей сумасшедшей старухе? Ведь даст Бог ещё год – два  протянет, а то и раньше скопытится!
Сама же Патиркеевна копытиться  отнюдь не собиралась. Тощая и неутомимая в своей бессмысленной активности,  она вела по деревенским меркам,  светскую и  до неприличия не свойственную благообразным старухам жизнь. Каждый вечер в её немытой хате,  весело побрякивая гранёными стаканами,  цедили  водку пришибленные жизнью деревенские  мужики. Опрокинув стакан, гости натужно кряхтели  и охали, причмокивая пухлыми губами терпкую мутноватую жидкость. А захмелев, долго и нудно рассказывали о своих неудачах, присыпая рассказы  едкими ругательствами.

***
В деревне сочувствие к судьбе сироты быстро сменилось безразличием. Малыш не был тем сахарным ангелочком, которых так и тянет приласкать. Он даже не вызывал напускного умиления, буднично выражаемого всеми  порядочными женщинами в привычных фразах: «Гляди какой, крепыш!» или «Держи конфетку,  сорванец!». Огромные   уши, едва  прикрытые лоскутами жидких рыжих волосёнок, высокий выпуклый лоб, выступающий  над голубовато- водянистыми пуговками-глазами. Портрет неприятно поражал законченной и отталкивающей однозначностью.  Распухшее,  рыхлое, непропорционально развитое тело отпугивало болезненной обреченностью.  К десяти годам мальчик едва мог  членораздельно  говорить.
- Дурак-дураком и уши холодные,  -  ласково трепала  его за кудлатые волосы старуха. - На материнские ласки он отвечал блаженной улыбкой и довольным, почти звериным урчанием. Патрикеевна понимала – ребёнок   страдает неведомой  душевной болезнью, но где раздобыть чудодейственное снадобье, способное раз и навсегда избавить приемыша от физического и морального уродства  -  она  не знала. Пить водку в сугубо профилактических  целях  подросший сын наотрез отказывался, картинно кривляясь и выплёвывая горькую обжигающую  жидкость на пол.
Если бы случилось чудо  и однажды городского психиатра вдруг занесло  попутным ветром в  забытые богом «Озерки», то он  не без грусти  бы констатировал  у юного пациента тяжёлую степень умственной отсталости, характеризующуюся недоразвитостью высших психических процессов или попросту -  идиотизм. Однако до ближайшего города было не меньше ста вёрст, а доктор по причине своей занятости, высокомерию и  вялой  любознательности «Озерками» не интересовался.   А потому  о премудростях психиатрии в деревне лишь  отдалённо догадывались, выражая свои догадки простыми,  но  в то же время ёмкими  -  не всегда печатными фразам.
  В деревне сына Патрикеевны не любили. Его неосмысленный полный торжественного спокойствия взгляд, робкая улыбка в сочетании с огромным причудливо развитым телом,  вызывали у местного населения суеверный страх.
 - Это ж надо,  какой урод! –  завидев его, шептались девки.  А суеверные старухи при виде «лопоухого дурня» спешили осенить себя крестным знамением.
К двадцати годам это был дюжий широкоплечий верзила с непомерно большими руками, нескладной фигурой, крупной похожей на крепкий кочан капусты головой.
Его карикатурная внешность дополнялась одиозным именем, которое в младенчестве придумала ему сама Патрикеевна.  Всю жизнь  старуха мнила себя потомственной аристократкой, неоднократно приписывая себе  родство с какими-то древними только ей известными родами и фамилиями. В очередном припадке  надменного  сумасшествия старая алкоголичка окрестила подкидыша благородным, как ей казалось, именем Луиз. В поселке над блажью Патрикеевны долго издевались: крутили пальцами у виска и  саркастически хмыкали.  Местные мальчишки, завидев поблизости громоздкую фигуру идиота, раскланивались перед ним словно перед иноземным бароном. Со временем неудобоваримое имя было переиначено  в презрительно-ласкательную  кличку – Лузя.

* **
Пряной майской ночью в канун чистого четверга страстной недели Патрикеевна умерла. На похороны, вяло шелестя траурными юбками, пришли три ветхие старухи, да кладбищенский сторож  Евсеич – слезливый, пропахший потом старик.
 После похорон Лузя долго не показывался на людях. С утра до вечера он сидел в темном углу, крепко обхватив огромными ладонями косматую голову. По ночам, когда тоска по матери наваливалась на него бурым медведем, он открывал сундук с  тряпьём и разбрасывал по избе потасканные старухины передники,   после чего принимался  жутко  и  протяжно скулить.
Вероятно, так и прожил бы Лузя свою тихую и неприметную жизнь без единого проблеска радости и надежды,  если бы однажды с ним не приключилось то, что по законам природы приключается  со всяким мужчиной независимо от его умственного своеобразия.

***
 Её звали Тамара. Она была дочерью зажиточных крестьян. Самолюбивая, капризная и  набожная. Эти противоречивые качества непостижимым образом уживались в ней, по очереди проявляя себя в полной мере.
 Почему  деревенский сумасшедший выбрал именно её  -  одному Богу  известно.  Быть может, сгубила  женская красота, которой Тамара  не была лишена, а  может статься, что красота-то как раз и не причём, а виной  всему  другие невидимые глазу параметры. Так или иначе, только  всеобъемлющая, неведомая доселе  животная тяга к другому существу овладела несчастным Лузей почти совершенно. 
Так возле своей калитки Тамара что ни день стала находить огромные букеты полевых цветов: иногда это были васильки, чаще ромашки. Каждый день свежий букет.
В деревне неловкие ухаживания дурака моментально породили собой  досадные пересуды
- На кой тебе Гришка, когда тут такой жених ходит,  – раскатисто смеялась соседка - румяная и рыхлая тетка Матрёна. – Только слово скажи. Вмиг с Лузькой сватов зашлём.
 - Брешут все девки, а вы слушаете! – сердито хлопала ресницами Тамара.
 - Не нравится что ль? – скалила зубы крутобёдрая  соседка.
Девушка обиженно морщилась.
А между тем Лузина любовь вопреки злобным сплетням и здравому смыслу расцветала день ото дня. Он караулил Тамару повсюду: возле магазина и клуба, на сельском кладбище и  возле калитки.  Стоит ли говорить о том, как пугали и смущали  такие встречи  саму Тамару. Жаловаться на Лузю своему жениху она благоразумно не решалась.

****
С самого утра во дворе Пантелеевых было  неспокойно и томительно. На торжество съехалась вся дальняя родня жениха и невесты: многочисленные и плохо знакомые между собой дядюшки и тётюшки, троюродные сёстры со стороны двоюродных бабушек и прочая не слишком желанная, но всегда охочая до праздников жизни родня. Горячее сменялось закусками. Пафосные и слезливые тосты - короткими бессмысленными поздравлениями.  Крики: «Горько!» -  звоном разбитого стекла. Потом были  танцы. Эта свадьба вполне бы могла занять достойное место среди прочих ничем не примечательных образцово - показательных церемоний из сотни им подобных, если бы, пренебрегая рамками приличия, о существовании которых он не имел даже смутного представления, на свадьбу  не заявился Лузя.
Пугливо озираясь по сторонам, дурак пробрался  через пёструю толпу.
  Гости обомлели. Музыканты перестали играть и с интересом уставились на странного мужчину, облачённого в карикатурно короткие портки, рваную фуфайку и какой-то невиданной цилиндрической формы  шляпу.  На огромных ладонях    осторожно, словно боясь повредить что-то хрупкое, Лузя держал  нелепый пучок  полевых цветов из васильков, ромашек и пестрокрылой горянки. Невеста побледнела. Её  красивое лицо исказилось  гримасой испуга и  презрения.  Лузя  недоумённо улыбнулся и неловко  взмахнул букетом над головой. Со всех сторон послышались приглушённые смешки.
«Прогоните его! Прогоните немедленно!»,  - заплакала  Тамара. Два дюжих молодца моментально  подхватили Лузю под руки и потащили к выходу. Дурак непонимающим взглядом обвёл толпу. Он упирался как мог,  издавал  угрожающие рычащие звуки и даже брызгал слюной. Борьба продлилась недолго. Осознав в полной мере  безнадёжность своих попыток, он  обмяк и безвольно повис на руках мучителей.  Его маленькие пуговки - глазки увлажнились слезами. «Уа-уа-а-а-а», - жалобно ревел он.  Под одобрительное улюлюканье пьяных зевак, незваного гостя выволокли вон.
Спустя минуту ироничные музыканты, браво подбоченившись, грянули   во весь дух «Прощание Славянки». Танцы продолжились. Про  Лузю моментально забыли.
Лишь  толстая, вульгарная  бабища с огромным лягушечьим ртом  изредка нарушала вновь возникшую идиллию. 
«Ка-ва-лер! С цветами! Ни дать ни вязть - взять  ка-ва-лер! Томочка, познакомь, а? – развязно  взвизгивала она, силясь возбудить  всеобщую потеху
***
   Утром следующего дня Лузю  нашли на крыльце сельской церкви. Он лежал, нелепо распластавшись на давно некрашеных деревянных ступеньках – мёртвый и улыбчивый. Рядом в сухой придорожной пыли валялся потрепанный, но всё ещё свежий  букет из васильков, ромашек и пёстрокрылой горянки.