Сектор газа

 Рассказ из книги "Белые дороги"



Первой не выдержала и, выскочив из-за стола, пустилась в пляс химичка Мадина Алибековна. Широкоскулое лицо ее тотчас налилось невиданным в здешних местах поистине азиатским или, как выразился бы иной поэт, гранатовым румянцем, а ноги принялись выделывать столь разнузданные аллюры, что муж ее - историк Николай Кузьмич - по ошибке налил себе водки вместо стопки в стакан и, опорожнив его единым махом, не закусывая, зарукобил в ладоши: в такт (как ему казалось) сотрясшим школу воям. Тут уж разобрало и остальных, и полетели в разные стороны стулья, и замелькали в праздничном эфире засученные перья женских рук, гребенки разволосившихся кос и яростные взоры тех, кто всего лишь час назад наводил тоску на тугодумных школяров. Кажется, невозможно было бы вообразить, что так резвятся учителя, всевающие в пашни детских душ основы всевозможных знаний, однако тут и не требовалось никакого воображения: ибо это очевидно были они, простые в своей строгости и строгие в своей простоте.
      - "Йогурты, йогурты, йогурты-уйогурты!" - браво голосил в магнитофонных динамиках солист любимейшего у детей ансамбля.
    - Сникерсы, сникерсы, сникерсы-уикерсы! – дружным хором вторили ему плясуньи, и топот двух десятков каблуков, подобно грохоту космической ракеты, терзающей заоблачные сферы, метался и по сугробам школьного двора, и по-над крышами притихшего села, и в непролазных дебрях обступивших его, как тати - нищего, лесов. И вздрагивали в дреме лапы елей, осыпая колючим инеем невинные стволы берез, и ухмылялись в дровнях мужики, и жутко становилось праздным бабам, гадающим по сумеркам: какой окажется развязка сериала?..
       Конечно, Мадину Алибековну трудно было переплясать: с младенческих лет приспособленная к седлу, она и химию с биологией преподавала как джигит, и Николаю Кузьмичу до сей поры не позволяла забываться в долгих снах (отчего наверно он и взялся, помимо истории и обществознания, вести еще и ОБЖ с начальной военной подготовкой), и на всех учительских пирушках оставалась незаменимой тамадой. Однако и учителя начальных; классов, сколь ни был бы глубок их возраст, не хотели уступать ей пальму первенства, и точные науки, по роковой случайности носившие одно и то же отчество Петровн, имели отнюдь не хилые задатки и теперь образовали посреди столовки свой собственный кружок, внутри какого топтался окосевший раньше всех психолог Самуил Иваныч, не сводивший проникновенных глаз с самозабвенно сбивавшей кверху юбку со своих точеных быстрых ног, увы, в печальном, но гордом одиночестве у тумбы с магнитофоном молодой вожатой Надежды Алексеевны. Она ему годилась в дочери, но он знал о себе такое, что года его влеченью были не помехой, и если бы не пристальный догляд за ним когда-то схоронившей мужа и до сих пор угрюмой директрисы - Бог знает что бы вышло из его хмельных поползновений!
       Директриса сидела тихо во главе стола и, не мешая коллективу веселиться, взирала то на тех, то на других беспечных педагогов так, как может взирать, склонясь к кормушке, клуха на ее резвящихся цыплят: и позволяя им петушиться, и следя за тем, чтобы их пух и перья не теряли приличный вид. Особенно ее тревожила Ирина Львовна -   завуч по воспитательой работе - у какой на завтра намечалась дискотека для старшеклассников, и было бы смешно, когда б она предстала перед ними потрепанной, опухшей и в очках, туманящихся дымкой перегара, коварно исходящей из груди в и без того смурную атмосферу таких мероприятий, а святой и любящий влюбленных Валентин уже не раз показывал, что в школе не все в порядке с дисциплинкой. Новый Год или Восьмое марта проходили еще куда ни шло, но в этот день детишки почему-то расслаблялись до безобразия, и надо было бдить во все глаза, ловя не только пьяных, но и целующихся по углам, и норовящих приспособить классы для гинекологических затей учащихся и тех, кто распростился со школой год, а то и десять лет назад да так и не отважился исчезнуть из перспективы школьного двора. Хотя Ирина Львовна и божилась на педсовете, что такой ансамбль, как "Сектор Газа" аудиокассета с которым не смолкает у нее в избе ни на минуту, привлечет и пьяных, и влюбленных в зал, а там уж танцы под песенки с невинным матерком нейтрализуют в них все низкие инстинкты, - столь мудрый воспитательный прием вдруг показался Ольге Юрьевне таящим великую опасность для самих учителей.
     Конечно, вряд ли мог случиться с кем-то из них какой-нибудь нерядовой конфуз, как было в День учителя в соседнем селе, когда их новый физик угодил, отправившись за самогонкой, в старый заброшенный колодец и пробыл там до утра: пока не догадался связаться по мобильнику с женой, скрывающейся от него, по слухам, в Израиле. Такого не могло здесь быть хотя бы потому, что их соседи располагались прямо на большой дороге, отчего всегда имели проблему с кадрами, а здесь была "дыра", в какую молодых специалистов не втащишь и арканом. И тогда, как там бывалые учителя, не уживаясь с косящею от армии братвой, при первой же возможности бежали, как крысы с тонущего корабля, то здесь, вдали от суетного мира, слава Богу, предметники сидели крепко, что зубы в челюсти, и если смерть кого-то вырывала - их уроки оставшиеся брали на себя, осваивая чуждые науки, как на войне, в бою, кавалерист порой треножит потного коня и занимает место у лафета осиротелой пушки. Десять  лет директорствовала Ольга Юрьевна и только троим дала добро внедриться в здешний сплоченный и надежный коллектив, и то лишь после яростных сражений с заведующей местным райоо - ее давнишней и испытанной подругой, которая, конечно бы, не стала всучать кота в мешке.
     И так оно и было: Самуил Иваныч сразу проникся чувством жалости ко всем учителям, и детям, и селянам и если напивался раньше всех, то никогда еще не дебоширил, а только плакал и кричал о том, что доктор Споок и Карнега ему в подметки не годятся. Лишь однажды он умудрился не найти свой дом и переночевать у монумента погибшим воинам, где на заре был обнаружен яловой коровой Мадины Алибековны и тихо оттащен Николаем Кузьмичем к пруду, в котором искупаться ему пришлось в одежде, отчего позднее он опохмелялся в школе облаченный в тулуп и валенки поверх трико и голого, за неименьем чистой одежды, торса, сделавшись с тех пор своим в глазах не только педагогов, но и всего села. Надежда же Алексеевна снискала уваженье учителей и школьников иным неординарным образом. Приехав в село аж из Италии, куда ее завез коварный итальянец, пообещав жениться, но взамен того заставив танцевать в каком-то баре, она решила сразу показать свои способности и выдала такое, что не один блудливый Самуил Иваныч, но и Николай Кузьмич, и старый трудовик Иван Семеныч, и тот шофер, который привозил заведующую райоо, и... что уж тут говорить о детях! - все нашли ее необычайно артистичной. Ну а дамы, сначала поязвив насчет ее купальника и розовой вуали, с которой, извиваясь, как змея, она металась в школьном коридоре, что бабочка, влетевшая в окно в начале сентября, потом - за плотно заставленным закусками столом - решили всем, как говорится, скопом  начать незамедлительно худеть и поручить Надежде Алексеевне, помимо должности вожатой, проводить уроки танцевальной физкультуры с учителями. Тут же и нашлись для этого свободные полставки, и даже физкультурница Елена Павловна, ни капли не обидясь, одна из первых записалась в то "педварьете", как окрестил их группу прослышавший о ней отец Иван.
        Он появлялся в школе раз в неделю и вел уроки музыки, но был противником учительских застолий и школьных дискотек и не жалел крылатых выражений в осуждении таких мероприятий, видя в них не вариант психологических разгрузок, а "шабаш распоясавшихся ведьм", чем прибавлял веселья и застольям, и дискотекам. Только Самуил Иваныч обижался и, стараясь не сталкиваться с батюшкой впотьмах, открыто говорил на педсоветах о том, что потому-то и не дал наш президент "зеленый свет" вторженью патриархии в школу, что слыхал, какое у попов бытует мнение о ценностях. "Не надо уточнять: чего!" - кричал взволнованный психолог и так многозначительно моргал обоими глазами, что не знавшим как относиться к этаким речам учителям вдруг становилось стыдно и за отца Ивана, и за всю патриархию. Даже и самой морально стойкой Ольге Юрьевне казалось, что все патриархийные попы когда-то получили аттестаты в их сельской школе и - чего таить греха! - не знали ничего хотя бы даже на "тройку", так что каждого из них, включая и седых митрополитов, пришлось "тянуть" что значит: исправлять все их экзаменационные работы, а то и переписывать, тайком от райоо и под диктовку математички Юлии Петровны и литераторши Софии Марковны.
    Теперь, невольно вспомнив о последней, отдавшей Богу душу год назад, но все-таки сумевшей перед самой кончиной символически предречь возникновение того, который и стал тем третьим, взятым вопреки протестам Ольги Юрьевны и даже самой заведующей райоо, начальница внезапно подловила себя на мысли, что она уже давно не имеет в школе никакой власти. Если еще минут десять-пятнадцать назад она была уверена, что и этот праздничный стол, и пляшущие учительницы, и дети, висящие на окнах школы со стороны заваленного сугробами двора, и даже песни неприличного, как шутки проблемных семиклассников, ансамбля являются созданьями ее ума и воли и подчинены ей, как какой-нибудь театр угодному культуре режиссеру, то тут она увидела, как все вокруг колышется, и пляшет, и смеется, и кроет матом школу и село само собой, но и не без подачи невидимого третьего лица.
      - Уже он близ есть, Оля, при дверех - как писано в Евангелие, - шептала старушка, умирая без причастья и жадно упираясь головой в пустое поднебесное пространство, но выглядя при этом чем-то схожей с вползающей под пень в лесу змеей. - Он и займет мое местечко в нашей школе. И даже ты ему не сможешь помешать...
      И те слова вполне бы можно было сочесть за бред, когда бы и отец Иван, не высказал однажды подобную же мысль.
       - Зачем ты, Юрьевна, взяла такого еретика? - прижав ее к дровам у кочегарки своим бычачим  телом в октябре, когда она все ночи не смыкала отекших глаз, пытаясь вразумить истопников, запивших всей бригадой при первой же попытке удивить детишек отопительным сезоном, мычал он, обдавая чесноком ее лицо и шею под набухшим от слез и проливных дождей платком. - Намедни я с ним провел беседу, и скажу тебе, голубушка, что скоро от твоей духовности и пшика не останется. Навряд ли и твой Саул-то сможет сохранить авторитет при этом троглодите. Уж про других уста мои молчат.
       - Да что случилось-то, отец Иван ?! - вцепилась она в его ворсистую фелонь, которую он не скидал ни разу с тех пор, как первый раз ее надел в родном селе, в том самом храме, где когда-то, мальчишкой, пририсовывал углем рога святым, а сделавшись завклубом после учебы в культпросвете, мял певучих девок на тюках соломы, пока не оказался обженен одной из них, уговорившей-таки его сменить неприбыльный баян на более доходное кадило.
       - Пока что не случилось, но боюсь, что вы теперь уже свое отпили и отплясали, - был его ответ, усиленный порывом дождевого северо-западного ветра до такой жестокой силы, что загрохотало железо над спортзалом, где в тот час Надежда Алексеевна давала учительницам танец живота.
       - Ну, это мы еще, Ванек, посмотрим, кто тут отпил и отплясал, - сказала, вдруг решив бороться насмерть с этой тайной небесной силой, Ольга Юрьевна и так взглянула на отца Ивана в оба расширившихся глаза, что ему почудилось, как будто в кочегарке заржала тройка загнанных коней.
       - Ну-ну, смотри-смотри, - прокашлял тихо отец Иван, испуганно косясь на окна школы, по которым шумно стекали волны бликов и теней, похожих вкупе на носатый профиль выглядывающего со свечой в руке из-за Распятья в храме Самуила Иваныча. - А лучше попроси совета у психолога: быть может, он умудрится захмурить его каким-нибудь таким... масонским тестом, что тот запьет от горя?..
         - Да иди ты к черту, батюшка! Я и сама, без тестов, сумею все устроить. Он еще не знает на кого нарвался! Года не доработает - как миленький сбежит, да так, что пятки засверкают!
         - Ну, так... Господь вам в помощь, Ольга Юрьевна, - всего и смог сказать ей батюшка в тот хмурый октябрьский вечер.
        Но уже прошло четыре месяца, а никаких подвижек в борьбе с учителем-еретиком директор школы так и не добилась, и он как вел уроки, так и вел, как жил в заброшенной колхозной бане на берегу болотного ручья, куда вселился летом по совету самой заведующей райоо, так и готов был жить, казалось, вечно, упрямо дожидаясь там конца не только собственной угрюмой жизни, но и последних для земли времен. О них он говорил на всех уроках своей литературы, а порой не брезговал и русским языком, незнание которого вменялось учащимся в такой же страшный грех, как карты или матерное слово, и запрещал носить браслеты и медальоны с меткой "Сектор Газа", каких понакупали детворе родители в районном магазине. И никакие меры против тех запретов ни к чему не приводили, как не влияли на его настрой ни змеи, приносимые к порогу его жилища Колькой Журавлевым, которому он ставил "двойки" за неумение читать, при том, что мальчишка был потомственный печник, и аттестат о полной средней школе ему был нужен, чтобы поступить в строительную академию, ни грохот бульдозеров, таскавших день и ночь перед его окошками по черной расхлябанной болотине хлысты со всех лесных делянок, на которых хозяйничал чеченец Рамазан, снабжавший школу "левыми" дровами: за то, что здесь учились два его наследника, ни даже отключенья воды и света от его гнилого водопровода и кривых столбов, случавшиеся по вине все больше боявшихся его учеников.
       Конечно, были приняты и меры по уловлению его в силки преподавательской методики, и завуч Галина Ниловна, известная своим уменьем обнаруживать похмелье у тех, кто даже вовсе и не пил ни в воскресенье, ни в субботу, попыталась прийти к нему однажды на урок с таблицей выявления изъянов в учительской работе, но была, как школьница, вовлечена в структуру урока так, что сделалась сама в его интерактивном обученьи и целевой атаке словно кур в ощипе, отчего потом неделю не просыхала от запойных слез, все громче с каждым всхлипом объявляя, что в школу едет страшный ревизор, хотя и в человеческом обличьи, но... Тут ее охватывал такой животный ужас, что уже ни слова не вырывалось из ее груди, все глубже провисающей под спудом каких-то тайных знаний. Лишь в конце той бесполезно прожитой недели, в течение которой надо всей притихшей школой властвовало чувство утраты нравственных ориентиров, ей удалось-таки сказать неотлучавшейся Ольге Юрьевне, что в образе того ("не к ночи будь помянут!") ревизора их новый литератор норовил представить школьникам и ей, сидевшей с ними за задней партой, некого судью, какого он назвал три раза кряду Всевышним Богом.
     - Только и всего? - обиделась на это сообщенье в тот вечер Ольга Юрьевна. - Отец Иван по сотни раз на дню его вставляет в дело и не в дело. И что? Как жили до того, как он заделался попом, так и живем.
       - Отец Иван, Ольгуня, нас с тобою опять бы затащил на сеновал, как в молодости, если бы не Маня его почтенная, которая следит за ним, что крыса за котом. А этот... Ох ты бы видела его, как он глазами-то сверкает! Уж какая ему методика! Все дети у него сидят как обухом пришибленные. Глазом моргнуть не смеют. Что-то говорят и рассуждают, спорят про чего-то, а ртов не раскрывают. Будто спят, а сами, как лунатики на крыше, толкуют о божественных вещах. А как звонок-то зазвенел... я даже глаза закрыла. Думаю: сейчас как все посыплются на землю-то - и кости не соберешь!..
       - Уж больно, я смотрю, ты стала впечатлительна, Галинка, - сказала Ольга Юрьевна, но тут почувствовала на себе как будто какой-то тайный посторонний взгляд, хотя они сидели при закрытых и окнах, и дверях на чердаке Галины Ниловны, где муж ее устроил ей комнату с подзорною трубой, направленной на школу, и навряд ли в нее возможно было заглянуть с обратного конца.
       Однако кто-то откуда-то за ними наблюдал, и в этом Ольга Юрьевна могла ручаться чем угодно. Уж кому-кому, а ей, сполна вкусившей горькой бабьей доли после того, как, рано овдовев и став директором, она подпала под строгий и насмешливый надзор замужних, но завистливых соседок, знакомо было это чувство. И оно еще ее не подводило. Даже когда к ней в дом прокрался Самуил Иваныч (это было прошлым летом, во время сенокоса, и соседки, устав махать граблями и потеть под знойным солнцем, засыпали рано), она почуяла, раздевшись донага перед тоскливым зеркалом, не только его козлиный взгляд, но и чего он этим взглядом из-под занавески мечтал добиться, и сама дала ему сначала вдоволь насладиться ее пушистым телом, ну а там уж и вести кружок плетения корзинок в проблемных классах.
       Так что и тогда - на чердаке Галины Ниловны - она сперва прикрыла влажные ресницы и лишь потом неспешно обвела лукавым взором комнату. Подруга все продолжала, с жадностью куря, нести какой-то бред про ревизора, внизу на кухне муж ее точил ножи, готовясь порешить к октябрьским теленка, во дворе недальней школы шумно веселились детишки, то безумно хохоча, то матерясь, а то вдруг принимаясь гонять на мотоциклах между пней посаженных вдоль школьного забора их предками лет пятьдесят назад остроконечных елей, заслонявших обзор Галине Ниловне и солнцу и павших в тот же день и даже час, что и берлинская стена. Казалось, ничто и ни откуда не могло проникнуть в этот тихий уголок земной цивилизации, который - уж какой там Бог! - и бесам-то был вряд ли интересен, но на то-то и имелась Ольга Юрьевна, на то-то и было ей дано шестое чувство, при помощи какого вся она, подобно многоопытной волчице, была способна чуять: где и что таит опасность для ее потомства. О, как ужасно источался взор из-под ее лесистого прищура! О, как бледнели в скомканной улыбке седые губы всякий раз, когда ей выпадало это счастье стычки с невидимым врагом, тогда как сам-то он еще едва ли мог подозревать, что обнаружен и почти что обнажен.
        Легко представить, как был изумлен застигнутый за бледной занавеской ее опочивальни Самуил Иваныч, у какого до сих пор при взгляде на директора валились из рук и тесты, и корзинки, но спознать, что пережил в тот вечер в хмурой бане унылый литератор, смог бы лишь его ученый кот, считавший, так же, как и хозяин, что и школа, и все село, куда их укатала судьба под старость лет, подвластны некой нечистой силе, так что и мышей здесь было не сыскать ни днем с огнем, ни ночью при луне или без оной. И дело было вовсе не в ужах, подброшенных им Колькой Журавлевым и сделавших змеиное гнездо у них под печкой, так что приходилось и их поить кошачим молоком, и не в бульдозерах чеченца Рамазана, трясущих землю, словно не дрова везлись по ней из леса, а отряды свирепых террористов из "зеленки" в окрестностях каких-нибудь Шали, - нет, самый воздух был пропитан как бы незримым магнетизмом, и когда у Ольги Юрьевны вдруг разом затрещали все волосы на рыжей голове при виде книги, спрятанной безумной Галиной Ниловной в углу, среди пустых бутылок из-под пенной бормотухи, - в жилище литератора внезапно свалился с полки тот же пятый том того же Гоголя, едва не покалечив дремавшего на краешке стола поверх тетрадок с сочиненьями кота. Но если кот, сперва перепугавшись и сиганув под лавку, в тот же миг и осознал, что это просто возле их бани начал нервно буксовать подвыпивший трелевщик, то до взвившейся с кресла Ольги Юрьевны отнюдь не вдруг дошло, что на ее подругу туманной юности, уже почти семь лет организующую в сельской школе учебно-методический процесс, напало нечто более смурное, чем обусловленный эпохой стресс. И это нечто было столь враждебно эпохе, о которой сам министр образования России отзывался как о благоприятнейшей поре для полного слиянья школы с клубом, что разве самый темный человек не смог бы догадаться о грозящей не только завучу с директором, но всем учителям духовной катастрофе.
       - Я так и знала, - молвила, спустя минут пятнадцать Ольга Юрьевна, которой хоть и с трудом, но все же удалось извлечь из-за стены пустой посуды (издавшей жалобный, как плач младенца, звон) и рассмотреть испуганную грозно горящим взглядом книгу. - Так и есть!И ишь ведь как притаился-то! Я думала, что там коробочка из-под конфет...
       - Коробки стоят на книжных полках! - невпопад воскликнула Галина Ниловна и, резво вскочив с дивана, принялась читать названия когда-то заполнявших цветастые футляры сладостей, но вслух перебирая имена даривших их в различные года учеников, а чаще - матерей, ходатайствовавших о переводе своих дебильных чад из класса в класс, а в лета полученья аттестатов подкладывавших под картонки с конфетными ячейками конверты со знаками признательности. - Львов! А это Таня Митина! А это... Конечно! Сразу видно: Рамазан!..
       - Нет, ты послушай! "Русь, куда ж несешься ты?" - читала между тем, повысив голос, и Ольга Юрьевна. – «…дают дорогу ей…другие государства.»…
       - Ну, а эту на День учителя мне поднесла сама Надежда Журавлева! – притворяясь или и вправду сделавшись глухой, смеялась завуч. – Эту я еще не прочитала!
             - «Ей дают дорогу…» Но вот куда? Да тут и впрямь сойдешь с ума и загудишь на всю катушку! – вздохнула Ольга Юрьевна и тотчас вдруг поняла, какой она была до сей минуты дурой.
       Тотчас в мыслях ее случился ощутимый сдвиг, и вся она в одно мгновенье ока преобразилась так, что и сама себя едва-едва узнала в отраженной в трех зеркалах туманного трюмо какой-то трехголовой, шестиглазой и многорукой Шиве. А когда узнала все-таки (чему во многом способствовал ее большой живот, хотя и представлявший под обтяжкой лиловых тресов форму шаровар, однако не утрачивавший свойства исконно русской гордости) – в ее очах само собой родилось озаренье, как сваркой осветившее и все предметы несложившегося быта Галины Ниловны, включая и трубу с заткнутым винной пробкой окуляром, и длинные неровные ряды коробок на лествице книжных полок, и даже шкуру мамонта в углу под телевизором, и заоконное пространство уткнувшегося в сумерки села с его водонапорной башней, будкой со ржавым трансформатором, грядой непроданных лесин на пилораме у Рамазана, школой и одним-единственным окном в когда-то звонкой от жара и кряхтящих голосов смывавших трудовые наслоенья с народных тел колхозников, а ныне смотрящей волком из болотной зги на жизнь народа бани, от какой тянулись и лежневка в дебри леса, и каменка к широкому шоссе, а там уже и к неутишной трассе международного значения.
       Вот тут-то и сумела Ольга Юрьевна увидеть такое, о каком никто другой и не посмел бы, и не смог бы даже помыслить. Вдруг открылось ей, что тот, кто втерся в их доверчивую школу под видом мирного учителя и жил как бедный родственник кикимор в старой бане, хотя и звался доктором наук, оставившим профессорскую должность в столичном ВУЗе, чтобы доказать кому-то что-то скромненьким трудом учителя литературы в самой средней из средних да, к тому же, сельских школ, - на самом деле, был одним из главных российских террористов, только не дома взрывать он собирался в их селе и не взрывчатку приносить на дискотеку в школу, а готовить из школьников бандитов, чтоб они, как юные шахиды, начитавшись всех этих Гоголей, однажды отсекли свое село от западного мира и понеслись на тройке на восток: в дремучий лес, в болотную трясину...
    - Ну, нет, голубчик! Не бывать тому! - вскричала Ольга Юрьевна в тот вечер так, что Галина Ниловна с тех пор и занедужила коварной диореей, мешавшей ей не только проводить методобъединенья по предметам, но и смотреть в потемках сквозь трубу, и даже посещать уроки танцев Надежды Алексеевны. И сколько бы не тратила она деньжищ на дорогущие лекарства - все было тщетно, и теперь, пляша под "Йогурты" с Мадиной Алибековной, она не силилась, как прежде, одержать над нею верх в пронзительной чечетке, а робко топотала перед ней, как козочка пред бешеной козищей, и только пару раз, тряхнув косой и выпятив опущенные груди, отважилась подпрыгнуть, но, увы, не высоко, не ловко, без задора.
     Вот это-то и стало основной проблемой атмосферы в коллективе с тех пор, как этот доктор укорил учителей в их дружеской пирушке в День знаний, с мрачным вызовом в глазах напомнив о заложниках в Беслане: отсутствие задора. Даже уж на что была во все ее года работы в школе бойкою Мадина, но и она привяла, как былинка под знойным солнцем диких Каракум, откуда Николай Кузьмич успел сорвать ее еще перед распадом Советского Союза и вживить в болотный грунт полуночной России с таким искусством, что она сначала взялась рожать ему по чаду в год, а поугомонившись - раз в три года, все хорошея и уже почти ничем не отличаясь от дородных, но шустрых местных баб. Но за полгода учительства профессора над ней опять нависла страшная угроза потери соков, и хотя теперь она плясала вроде бы все так же, как и всегда, а может, и резвей, чем в юные года, - не трудно было понять, что если бы не водка и вино на праздничном столе - ничто бы не заставило ее скакать, подобно серне на поляне с росистым маком. И что уж говорить про остальных! Хватило бы поверхностного взгляда на их веселье, чтобы сделать вывод о их душевном состоянии. Когда бывали, например, математичка с физичкою так скованны, чтоб уж и не стучать друг дружке по ладошкам? А бабушки "начальницы"! Уж им-то, по роду их занятий с малышами, грех было не крутиться как волчкам, однако, хоть они и хлобызнули по целому стакану, ни одна из них не кинулась вприсядку, и топталась их тройка так, как будто дома им внучки уже строгали домовины...
     "А ведь могло бы все у нас остаться по-прежнему, - подумала, смахнув скупую щекотливую слезу усталым пальцем, Ольга Юрьевна. - Могло бы. И никакой бы терроризм не омрачил ни наши безобидные веселья, ни сам учебно-воспитательный процесс. Не омрачил бы. Если бы не этот профессор. Ведь велась же до него литература, да и как велась-то! А Софья Марковна умела и сплясать от всей души, и вытянуть на "тройку" последнего лентяя, хоть бы он и вовсе был потомственным дебилом и не умел не то что там читать, а и писать. Конечно, до начала всей этой демократии, когда о террористах слыхом не слыхали, и вся страна читала книжки, а село являлось лучшим в области колхозом, и в школьных классах не хватало парт на всех учащихся, которых можно было и выбраковывать, как племенных телят на фермах, и воспитывать с расчетом на счастье всех трудящихся, - конечно, тогда бы этот доктор, может быть, и был бы здесь уместен со своею глубокой филологией, и сам бы был рад и выпить с нами, и сплясать, и поболтать о Гоголе, а то и о Боге, про которого никто, включая и отца Ивана, раньше и знать не знал, а нынче, несмотря на то, что знают и ставят свечки, вряд ли кто-нибудь имеет представленье. Так зачем же запудривать учащимся мозги, которые им скоро пригодятся, как говорит не только Самуил Иваныч, для реального успеха в условиях глобальных перемен, всем этим беспредметным словоблудьем про Гоголей и прочих ревизоров! И ведь мужик-то вроде не плохой, спокойный, скромный, за такого можно и замуж выйти, ну а что умен уж больно, так поел бы вволю, понежился бы с тепленькой женой - глядишь бы, и отвык от этих книжек, а там уж и смирился бы со всем, как мой покойный Васечка, который когда-то тоже был охотник почитать да потрепаться на своих уроках истории о русском бунте, а потом и позабыл как звали-то всех этих царей и декабристов, так и не вспомнив, сколько бы ни пил, пока не всунул головушку в петлю..."
     - Эх, мужики! - вздохнула Ольга Юрьевна, но тут же, увидев наведенный на нее глазочек Николая Кузьмича, очухалась от своего потока сознания и вспомнила, что тот, кого она сравнила с Васечкой, был не простым учителем литературы, что с тех пор, как ей открылась осенью под крышей Галины Ниловны вся правда про его намеренья, он стал врагом не только ее самой, но и детей, и всей образовательной системы, за порядком в которой ей доверено следить, как президенту - за порядком в мирно спускающейся по демократическим узкоколейным рельсинам России.
       - Ну, что ты, матушка, сама себя заводишь? - сказал, подсев к ней, Николай Кузьмич и с ловкостью бессменного профорга схватил бутылку со стола, налил в директорскую стопку полстакана. - Или хреново мы опять живем? Я думаю, что наша забастовка прошла не зря, и скоро нам начнут платить по триста рэ заместо прежних двух с половиной тысяч дровяных. По триста в месяц! Да и сельских-то процентов с нас пока еще не сняли, а ставочки подняли! Вон - гляди, как пляшут наши девушки! Отца бы Ивана к ним до кучи! Говорят, что Рамазан решил построить рядом с его мечетью храм и отвалил ему за землю десять тыщ зеленых!..
       - Не с мечетью, а с храмом, Николай Кузьмич. Наоборот! - поправила его, занюхав водку селедкой, Ольга Юрьевна, и вдруг ей стало до вспотения противно смотреть на Николая Кузьмича, похожего с его орлиным носом под плоской лысиной, повернутым то к ней, то к матерным плясуньям, на двуликий российский герб.
     - Какая разница! - меж тем оправдывался Николай Кузьмич. - Я в этих конфессиях не смыслю ни хрена!
       - И как же ты преподаешь ребятам историю-то? - ахнула она, и...
    Эхо прокатилось по столовой, отбив кусочки штукатурки с потолка и из-под подоконников, встряхнув, как в жуткий час землетрясения, и школу, и ближние к ней улицы села, уже привыкнувшие было в этот зимний февральский вечер к грозным ритмам школьной жизни, но тут никак не ожидавшим, что случится чего-нибудь подобное тому, что породило в декабре в далеком Индийском океане грозный вал взметнувшейся из мутных вод волны. Однако Ольга Юрьевна ошиблась, решив, что это эхо рождено ее мучительным вопросом: если бы даже она и возымела в тот момент дар апокалипсиса - все равно бы над ним возобладал истошный крик, исторгнутый плясавшими с таким воинствующим воодушевленьем, что не спаслась бы никакая плоть, продлись он целый час, а не минуту.
      Казалось бы, в стозевном этом крике нет ничего особенного: так учителя вели себя всегда, достигнув в пляске высшего предела раскрепощения, порога, за каким веселье наконец-то становилось естественным, как, например, восторг недавно отелившейся коровы, которую заботливый хозяин выводит с опостылого двора на белый снег для выгула. И так же, как эта очумелая корова, узрев невесть откуда бьющий свет, вдохнув ноздрей ядреного морозца и услыхав задорный грай ворон среди заиндевелых сучьев сада, вдруг бьет копытом в рыхлую бразду и устремляется, задравши хвост, не зная куда и почему, так и они, вскричав, вцепились в судорожные пальцы друг другу и, составив хоровод, пустились, высоко вздымая ноги, однако ж не по кругу, но сперва повдоль стола, с невероятной прытью сметя с него всю выпивку, а там уж и, вконец остервенев от выпитого смаху без закуски, загзагом по столовой, зацепив в свой поезд Николая Кузьмича, трудовика Семеныча и даже Надежду Алексеевну, двоих случайно оказавшихся у двери чумазых кочегаров и... саму свою начальницу. Однако на этот раз она сдалась не сразу, а попыталась вырваться из рук Галины Ниловны и Самуила Иваныча: чтобы сбежать на кухню и спрятаться там где-нибудь в шкафу, а то и в холодильнике, но, зная по опыту предшествующих лет, что тут сопротивление бесполезно, смирилась и помчалась, кое-как, что щепка в дни весеннего разлива, которую стремительный поток взметнувшейся над берегом реки хватает, не спрося ее согласья, и тащит с прочим хламом в океан.
       И все же неожиданные думы ее не оставляли, и пока она, распятая меж завучем и диким психологом, как между двух коней - кавказский пленник, топала ногами, набычив голову и радуясь тому, что Николай Кузьмич остался где-то в хвосте образовавшейся змеи, возглавленной кудрявым Самуилом Иванычем, - в ее трясущихся мозгах стоял туман, такой, что даже грохоты и вопли магнитофонных шлягеров в него не проникали. Так порой, когда у телевизора вдруг пропадает звук, но продолжается изображенье, задумавшийся житель все равно глядит в него и вроде понимает все новости и ролики без слов, не чувствуя опасности, очнувшись, навек остаться и глухонемым, и, может быть, не знающим чего ему уже и думать-то. Случалось, что таковых страдальцев находили на пристанях, а то и где-нибудь у памятников русским полководцам, которым эти буки нет да нет грозили кулаками, говоря "Ужо тебе!" и сразу убегая куда глаза глядят. Но Ольга Юрьевна могла блюсти себя и не в таких опасных ситуациях, и скоро сумела отыскать в своем тумане потерянную было в пляске нить на первый взгляд ничтожных размышлений. Но ох какой была та ниточка смурной! И стоило всего один чуток ее подергать - тотчас из тумана явились Ольге Юрьевне совсем не подходящие ни времени, ни месту предлоги, и покуда хоровод, покинув тесную столовую, кружил по лестницам и длинным коридорам, заглядывая в классы и топча у досок мел, - в ее измотанной душе творилось черт-те что.
       Сначала, впрочем, она еще хранила гордый вид надежного жилища для приятных, хотя и не совсем спокойных чувств, но постепенно стены обретали черты какой-то гаденькой избы, стоящей то ли на болотных кочках, то ли на пятнышках Канарских островов, куда она мечтала перебраться, рассматривая глобус на своих уроках географии. Возможно, теперь-то и сбылась ее мечта; и только ли ее! Когда-то вместе с Галиной Ниловной, отцом Иваном и покойной Софьей Марковной они договорились встретить новый век в каком-нибудь заморском ресторане, да так и не додумались кого еще бы взять туда с собой, поскольку все их коллеги были так глупы, что запросто могли испортить и гурманский воздух истинной свободы, и сам мелениум. И вот прошло семь лет, в стране назрела школьная реформа, не стало Софьи Марковны, отец Иван отгородился ото всех забором, а завуч - яркими коробками конфет, и Ольга Юрьевна в конце концов осталась практически одна. Лишь Самуил Иваныч мог претендовать на дружбу с нею, но он был просто-напросто еврей, хотя и обрусевший, и умевший, перекрестясь, торжественно поддать, однако не любивший ни Канары, ни русские болота.
       И теперь, забившись в уголок своей избушки, в которой, не смотря на пауков, лягушек, крыс и всевозможных змей, был все же выполнен евроремонт, она по-человечески страдала, особенно когда их хоровод ворвался в кабинет литературы и, как однажды Николай Рубцов, решил сплясать с портретами великих поэтов и писателей. Но ей достался почему-то Петр Первый, который, может быть, и сочинял романчики тайком от Катерины, но все-таки сынишку-то прибил, и этот незначительный для русской истории поступок, на какой один лишь Васечка и обращал вниманье, все больше забывая обо всех других по мере углубления запоя, ее едва-едва ни подкосил и ни обрушил под ноги витавшей с Белинским, как со свадебной фатой, Надежды Алексеевны.
        И снова она увидела себя в своей душе с клубком все тех же судьбоносных ниток. О как хотелось ей его всучить строптивому учителю, который тотчас ушел бы с глаз ее долой, но, в то же время, как бы и остался: на случай, если б ей пришлось менять, в связи с очередной заменой власти, духовные ориентиры всех ее учителей, учеников и даже их спившихся родителей! Не все они сумели выжить в результате развала их колхоза, и иных давно уж нет, а те, кто недалече от школы покупают у старух заправленный "Трояном" самогон и кормит всю семью с грибов и клюквы, хотя и продолжают по привычке мастачить недоношенных детей, - нуждаются в директорской опеке. И ей не раз случалось направлять их гнев то на главу администрации села, то на своих же горе-кочегаров. А было, что и гордый Рамазан, дабы не выйти жертвой подлых слухов, вдруг вызвался спонсировать ремонт спортзала и - для верности - столовой. Однако почему-то ни один из них не внял ее внушительным намекам на то, что в школе стало все не так, как было раньше, что с тех пор, как в ней завелся подозрительный филолог, назвавшийся профессором, но только и знающий два слова: "не терплю" и "разорю", - детишки перестали веселиться и ладно не сошли еще с ума. Не вняли. А Надежда Журавлева, которая, казалось бы, должна была одна из первых заступиться за своего последыша, вздохнув, сказала только, что ее кровинке и надо бы, да не с чего сойти. Но Ольга Юрьевна, не ожидав такого предательства и припугнув их всех однажды в магазине министерским указом ставить дурням "двойки", несмотря ни на дебильность их отцов и матерей, ни на неукомплектованье классов, и тут не растерялась и решила использовать последний вариант, которого она еще ни разу не применяла и не знала даже, что он так прост. Однако извлекать сейчас тот день из мерзлого болота (поскольку дело было в январе) ей оказалось тяжелей, чем видеть веселье Николая Кузьмича, впервые за семнадцать лет работы историком схватившего с доски указку не руками, а зубами и заплясавшего на литераторских мостках лезгинку, то и дело восклицая, что скоро так запляшет Рамазан на нищей паперти отца Ивана.
    ...Когда они протиснулись в нее все из того же гадкого тумана, как витязи из позабытой сказки про лешего о русалкой на лесной неведомой дорожке, то она не сразу и узнала в них своих любимейших выпускников того никак не забываемого года начала перестройки, о каком у ней не притуплялось впечатленье как о похмелье во чужом пиру. Но, знать, не зря придумано в народе, что не было бы счастья, если б не несчастье, и, отметив выпускной свой бал под звон бокалов с лимонадом и речи хмурых педагогов и отцов, ребята так уж больше и не пили и редко улыбались, но зато смогли пристроиться на теплые местечки и, хоть и жили вроде бы в селе, но денежки возили из столицы, и не в автобусах и скромных "жигулях", а на крутых, как яйца, иномарках. Поэтому и дети их могли учиться на "четверки" и "пятерки", и всякому учителю казалось, что в целом свете нет учеников и учениц воспитаннее их. А если и они порой шалили не меньше, чем другие, то ругать их было как-то совестно, к тому же они всегда умели показать, что виноваты не они, что раз уж им выпал жребий сосуществовать с потомственными хамами, то с них не справедливо требовать ответ за преступление всего народа. И с них не требовали. И они за то любили школу и учителей, сумевших дать им знания о жизни, в которой главное - уметь скрывать свои эмоции и собственные взгляды, особенно пред теми, от кого зависят их успехи в обретеньи различных благ на жизненном пути. И только литератор, как баран, противился такому воспитанью и даже без стесненья поносил на педсоветах школьную реформу, а детям нес такую чепуху про психологию рабов, что с виду нормальный мальчик Коля Журавлев ему однажды взял да и поверил, и сразу отказался сообщать о том, что слышал на его уроках по адресу дорог и дураков.
     - Вот для того я вас и пригласила, - сказала Ольга Юрьевна, вздохнув и сделав вид, что сдерживает слезы. - Не ладно в нашей школе. И ведь я неоднократно вас предупреждала, что это может плохо кончиться для всех. Что скоро мы через него лишимся своих благовоспитанных детей, которых он почище, чем Бэн Ладан, использует в какой-нибудь борьбе. Послушали бы вы чему он учит своей литературой ваших чад, как говорит отец Иван, который один из первых в школе раскусил, что он за птица и зачем приехал аж из самой столицы к нам в село. Мы тут с Галиной Ниловной и Самуилом Иванычем сумели кое-что узнать о нем. Еще в московском ВУЗе он так же вот пытался совратить студентов этим Гоголем и так же внушал, что Русь несется не по той дороге. А какую он ей прочит - не трудно догадаться, стоит лишь одним глазком взглянуть как наловчился он проводить свои уроки. Мы не спим ночами, ломаем головы, стараясь применить в работе инновационные приемы, а этот умник нам сказал, что мы воспитываем трусов и лакеев, и как гипнозом заставляет их сидеть не шелохнувшись, не плеваться бумажками и даже не жевать резинку, на какую вы даете им денежку, боясь, как бы у них не атрофировались челюсти, покуда их заставляют тупо повторять слова про древнерусских ревизоров! И радуйтесь, что есть еще у нас хорошие учителя, хотя им, бедным, не просто выводить учеников из этого гипноза...
       - Это точно! - поддакнул из тумана Самуил Иваныч, незаметно ущемляя за талию вожатую. - Они бегут за помощью ко мне! Уж я-то знаю как изгонять тот древнерусский дух! Под Старый Новый Год ему забили все двери и засунули в трубу полено не Шаманин с Кораблевым, а лучшие отличники, кого он называет "будущим России" и загоняет в университет!
       - Ну, и чего ж тогда его бояться? - не поняли угрюмые отцы. - Юродивый, должно быть, да и только. Сейчас такие редкость. Дон Кихот! Да и какое же село без дурака! А от его литературы даже и польза есть: глядишь, кого и вправду загонит. Так что пусть пока живет.
       - Но ведь учащиеся могут дочитаться бог знает до чего! Ведь он же их не просто к сочинению готовит, а призывает к бунту против вас же самих! - взмолилась Ольга Юрьевна, и все гадюки и лягушки, пауки и тараканы повыползали из своих щелей в ее утратившей устойчивость избушке.
       Уже она ходила ходуном, тряслась, как грузовик на сельском тракте, и медленно, но верно шла ко дну, в оттаивавшую под ней трясину. Непониманье тех, кого она сама когда-то воспитала, целых шесть лет руководя их классом (в застойные-то времена! в эпоху-то великих похорон!), лишило Ольгу Юрьевну последней надежды на спасение. Еще она не очень четко представляла, что ждет ее, еще была полна решимости отстаивать законы и принципы, втолкованные ей самою жизнью, райоо, журналом "Директор школы" и, конечно же, то голубым, то розовым экраном, но чувствовала, что уже ничем она не сможет помешать приезду таинственного ревизора, что ей, вместе с дружным коллективом доверившихся ей учителей, не остается ничего другого, как только упоительно плясать и ждать какой-то роковой минуты.
       Ну, а они, уже не зная, что им дальше делать, только сжав еще сильней друг другу руки, и еще упрямей вбивая каблуки в гудящий пол, стремглав помчались к выходу из школы, а там уж их упрямый хоровод, по-прежнему ведомый кучерявым психологом, извился по двору, подобно непредвиденной поземке, едва не сбив с оторопелых ног стоявшего на нем отца Ивана.
       ...Казалось, это каменный солдат, оставив пост на зябком постаменте, решил весь этот вечер простоять у школы вместо сторожа, чью ставку от коих пор делили меж собой два завуча. И только присмотревшись, учителя узнали и отца Ивана, и прижатого к его большой груди под серой плащ-палаткой, в какую превращалась с октября его фелонь, заместо автомата - профессорского хилого кота. Откуда ни возьмись к нему сбежались мальчишки-первоклассники в больших и драных шапках с впалыми щеками и красными носишками на них. Пришлось и плясунам угомониться и, несмотря на то, что на дворе стоял морозец градусов под двадцать, столпиться возле батюшки, точь-в-точь как в летней церкви у причастия, хотя никто из них к нему туда и летом не ходил...
     - Зайдемте в школу, - робко предложила им Ольга Юрьевна, которая уже зазябла без своей песцовой шубки, и пошутила: - Можно и с котом!
       - Да нет уж, Господи меня помилуй, - ответил ей очнувшийся Иван и жалобно наморщился, услышав вновь грянувший припевчик про кефир, сотрясший и измученную школу, и наледь под ногами. - Я пришел сказать вам только, что сегодня, в бане, преставился наш незабвенный друг...
     - Кому представился? - не поняли старушки-"начальницы".
     - Ох, мамоньки! Да чей такой супруг?! - запричитали точные науки, и только мудрый Николай Кузьмич, вздохнув, промолвил:
       - Вот опять ведь скажут, как после первого-то сентября, что мы тут веселимся в ту минуту как кто-то помирает!
     - Да кому теперь об этом говорить-то, люди?! - разнесся вдруг по школьному двору и по всему селу протяжный вопль оледеневшей Ольги Юрьевны, и в этом, казалось бы, естественном " кому" одни услышали прямое обвиненье в профнепригодности, другие недвусмысленный намек на то, что не профессор, а они здесь только что преставились, а Самуил Иваныч, который хоть и не прокрадывался к ней с тех пор ни разу, был уверен, что лишь он  сумел найти дыру в ее заборе, - предательство и антисемитизм. И если б не отец Иван - возможно, что в школе разразился бы конфликт, которому уже не помогло бы вмешательство потусторонних сил, какое в смерти доктора, конечно, заметил всякий, кто его видал минувшим утром трезвым и здоровым.
       - Но вот ведь дело-то какое, - прохрипел он, как простуженный, но кашлять побоялся, чтоб не вспугнуть притихшего кота, которому и так уже казалось, что он попал в Москву на рок-концерт в огромных Лужниках. - Как только мне об этом сообщили... А бабулькам моим известно все, чему еще лишь предстоит случиться... Я решил к нему дойти и что-нибудь там сделать... Хотя бы почитать над ним Псалтирь да свечечки пожечь у изголовья. Ну вот... вхожу - а уж его... и след простыл. Всю баню вдоль и поперек обшарил и... обнаружил только стопку книг на полке, на какой еще мой прадед когда-то парился, да эту вот скотинку. Да неостывший чайник на плите...
        - Ну, батюшка, ты и дурак! - признался, с минуту глядя на него в упор, как тот баран на новые ворота, позеленевший Николай Кузьмич.
        - Ты не меня - ты сан мой оскорбляешь, - обиделся отец Иван, но тут же смирился и, вздохнув, добавил: - Бог тебя простит, засранца. Ну а если вы мне не верите, то можете спросить у тех же бабушек. Они его перед моим приходом и обмыли, и приодели в чистенький костюм, и положили в гроб - все чин по чину, как надо, сделали. Осталось только венчик воткнуть за уши и – прости- прощай.
       - Ты, Ваня, может просто выпить хочешь? - спросила, дотронувшись до него, Галина Ниловна. - А Маня не дает? И ты решил нас разыграть...
       - Конечно! - обрадовался бедный Самуил Иваныч, у которого во время рассказа батюшки случился нервный тик на оба глаза. - Надо же придумать такой спектакль! А ведь я почти поверил!
       - Он у нас артист!.. И я поверила!.. И я!.. И я!.. - вскричали учительницы, пьяненько смеясь и вновь хватая за руки друг дружку, и вновь взрывая под ногами снег каблуками стоптанных сапог, не чувствуя ни страха, ни мороза.
     Лишь Ольга Юрьевна на этот раз не поддалась влиянью коллектива и, хоть ее и дергали, стояла как вкопанная посреди двора, угрюмо глядя на отца Ивана, но видя краем глаза, как детня, взбежав на гребень ближнего сугроба, отводит глазки в сторону.               
    - Иван, - произнесла она, спустя какое-то немеренное время, в течение которого из глаз священника текли и мерзли слезы. – Ты что, Иван. . .