Любовь

Отрывок из повести Любови Марковой "Заповедная зона"

Любовь… Первый раз чувство любви я испытала в пятом классе. Я влюбилась в моего нового одноклассника, приехавшего к нам в город откуда-то с севера, соседа по парте Андрюшу Черемных – маленького, рыжего, веснушчатого мальчика. Андрюша был смешной, голубоглазый – этакое пушистое солнышко, но, несмотря на свою солнечную безобидную внешность, Андрюша был страшным хулиганом, он всё время что-нибудь вытворял. На уроке он мог запеть, залезть под парту. Меня просто поразила Андрюшина непосредственность и раскрепощённость. Я невольно стала подражать Андрею. Я, конечно, не лезла под парту, но смеялась, как ненормальная, и совершенно не реагировала на замечания учителя.
- Павлицкая! Что с тобой, Павлицкая! Немедленно успокойся!
Но мне было так хорошо от Андрюшиной близости, от одного взгляда на его лукавые глаза, что я веселилась и радовалась не переставая.
Позже отец рассказал мне, что его вызвали в школу и убедительно просили сводить меня к детскому психиатру. С девочкой явно что-то случилось. Такое бывает иногда у отличников, правда обычно в старших классах.
Закончилась моя первая любовь так же внезапно, как и началась. Я оказалась невольной свидетельницей отвратительной сцены. Я увидела, как Андрюша отбирал деньги у сопливого беззащитного первоклашки. Он больно дёргал мальчонку за ухо. А когда у первоклашки потекли слёзы, заставил его вывернуть карманы на штанишках, забрал выпавшую монетку и поддал малышу под зад так, что тот на коленках и локтях проехался по коридору.
Моя любовь лопнула в то же мгновение, как лопается переливающийся мыльный пузырь. Учителя никак не могли понять, почему я так резко изменилась, буквально в течение одного дня из буйно помешанной я превратилась в нормальную девочку, типичную отличницу Юлию Павлицкую.
Никто, по-моему, так и не догадался о том урагане чувств, который изрядно потрепал моё детское сердечко.
В шестом классе мы подружились с Мишкой. Вообще-то с Мишкой мы учились вместе с первого класса. С первого же класса наши фотографии висели рядом на доске почёта. А вот друзьями мы стали только в шестом.
У нас физкультура зимой была на катке, а я оказалась патологически неспособной к катанию на коньках. Я буквально лежала на льду все два урока, пока у нас шла физкультура. Мишка же катался более чем прилично. Его мама с пяти лет водила в секцию фигурного катания. И хотя Мишка скоро бросил это занятие, но навык, обретённый в детстве, остался.
Мишка, как человек сердобольный, не мог видеть моего позора, а так как научить меня кататься Мишка не смог, он поступил проще: он катался со мной за руку в течение всех зимних уроков физкультуры, точнее сказать, возил меня по катку, оберегая и поддерживая.
А потом он оберегал меня и поддерживал на протяжении четырёх лет, пока мы были лучшими друзьями. Он с ложечки кормил меня, когда я заболела краснухой и лежала в постели с высоченной температурой, вся опухшая, усеянная красной противной сыпью. Отец уехал в командировку, и я не знаю, что бы со мной было, если бы не Мишка.
В девятом классе Алиска разнесла слух, что мы с Мишкой любовники. Это, конечно же, была неправда, нас с Мишкой связывали чисто платонические отношения. Ничего более развратного, чем взять меня за руку, Мишка себе не позволял. Но, как и любая сплетня, пуля, пущенная Алиской, попортила мне немало крови.
В десятом классе я всё чаще стала задумываться о близости мужчины и женщины. Собственно говоря, для меня ничего тайного в этом не было. Я почитала книги о взаимоотношениях полов, посмотрела несколько откровенных фильмов.
И в то же время я никак не могла понять, как один человек может спокойно прикасаться к другому, как вообще происходит этот первый шаг, когда чужой тебе человек начинает трогать тебя, а ты ему это позволяешь делать.
Мне особенно трудно было представить себе подобную близость, поскольку я ничего такого в своей жизни совершенно не испытывала. Обычно мамы, бабушки, да и папы ласкают своих детей, гладят их по головке, тискают, целуют. У меня мама умерла, когда мне было два года, а папа, хотя и любил меня, никогда не ласкал. Он практически не прикасался ко мне, хотя всегда ласково разговаривал со мной и эмоционально не был холодным человеком.
Мне так хотелось, чтобы кто-то полюбил меня, не так, как Мишка, а полюбил по-настоящему горячо и страстно, что я даже стала по вечерам ходить гулять в надежде, что кто-нибудь обратит на меня внимание. И на меня действительно обратил внимание отвратительный пьяный парень, и мои мечты чуть было не превратились в реальность, потому что он потащил меня в ближайшую подворотню, лапая меня за всё, что попадалось ему под руку. И спас меня всё тот же верный и преданный Мишка. У меня даже возникло подозрение, что он следит за мной, поскольку очень трудно было объяснить его появление в столь отдалённом тёмном переулке.
Именно в это время в мою жизнь вошёл Эдик. Честно говоря, сначала я относилась к Эдику не просто плохо, а даже, можно сказать, с отвращением. Эдик до десятого учился в параллельном классе.
В девятом с Эдиком был связан громкий скандал, ставший известным всей школе. В Эдькином классе училась девчонка, которую изнасиловал её собственный отец. Город у нас небольшой, все об этом узнали, был громкий судебный процесс, отца этой девочки осудили на длительный срок. Девочка пришла в школу, как побитая собака, но постепенно всё забылось, и жизнь потекла привычной колеёй. Эдик же на уроке, когда девчонку вызвали к доске, а она отказалась идти, во всеуслышание заявил: «Что, папашке-то своему не смогла отказать, а здесь гонор свой показываешь!»
У девчонки началась истерика, она выскочила в коридор, её успокоили, отвели ко врачу. Через некоторое время девчонка повесилась.
Конечно, нельзя было утверждать, что именно Эдик был виноват в смерти одноклассницы, но в школе к нему стали относиться, как к настоящему подлецу.
Директриса даже не хотела принимать документы в десятый класс, но мать Эдика быстро нашла управу. Она написала жалобу в гороно, а директрисе заявила, что переход в другую школу был бы признанием вины Эдика, а Эдик ни в чём не виноват.
В нашем классе Эдик тоже проявил себя не с лучшей стороны. Он ни с кем не разговаривал, смотрел на всех с нескрываемым презрением, хотя, по правде говоря, мы относились к нему не лучше.
Общались с ним только две наши красавицы Анжелка и Алиска. А через месяц красотки при всём честном народе вцепились друг другу в волосы, и всё это благодаря Эдику.
Алиска в нашем классе всегда была первой красавицей, звездой, непререкаемым авторитетом. Она с первого класса открыто выражала своё мнение, свободно заявляя, что ей нравится, а что не нравится. Она и директрисе могла заявить, что ей красный цвет совершенно не идёт, потому что её красное лицо становится ещё краснее. К старшим классам Алискины откровения стали настоящим бичом для всего нашего класса. Стоило кому-нибудь прийти в новой вещи, как Алиска тут же оценивала обновку и чаще всего негативно. Она заявляла, например: «Тебе зелёный не идёт категорически. У тебя цвет лица становится жутко землистый».
И бедные мои одноклассники (не все, конечно, но многие) забрасывали подальше забракованные вещи, а их родители просто руками разводили, не понимая, как можно сегодня самому выбирать вещь, а завтра отказываться её носить.
Я же просто-напросто не обращала внимания на Алискины высказывания, мне даже нравилось поступать вопреки её дурацким советам. Даже если мне самой казалось, что новая жёлтая кофточка мне не очень-то идёт и об этом же говорила Алиска, я с упорством дикой кошки надевала эту кофточку почти каждый день и только широко улыбалась в ответ на Алискино шипение:
- Боже, какая безвкусица!
Ничего плохого не говорила Алиска только об Анжелке и Анжелкиной одежде. Две голубки ворковали, довольные друг другом, хотя в классе все знали, что за глаза Алиска весьма скептически отзывается об Анжелкином вкусе:
- Нет, никогда не быть этой вороне царь-птицей!
«Добрый» Эдик рассказал Анжелке, как отзывается о ней её закадычная подруга.
- Ах, это я ворона! Да ты! Ты! Ты просто кошка драная!
И лучшие подруги, выдрав друг у друга несколько клоков роскошных волос, перестали общаться, расссорились не на жизнь, а на смерть.
Если бы мне в начале десятого кто-нибудь сказал, что я полюблю Эдика, я бы назвала этого человека сумасшедшим. Полюбить этого негодяя, подлеца. Ни за что!
Всё изменил случай, хотя я согласна с чьим-то высказыванием, что случайность – это скрытая закономерность.
В этот день мы с Эдиком дежурили в классе. Вообще-то я должна была дежурить с Мишкой, но Мишка заболел, и классная сказала, что я буду дежурить с Эдиком, совершенно не обращая внимания на мои пылкие возмущения. Да с Эдиком все отказывались дежурить, потому что он откровенно халтурил.
Так было и в этот раз. Я подняла все стулья, подмела пол. Эдик за это время удосужился только стереть с доски. А когда я попросила его вымыть половину класса, он засмеялся:
- Да ты что, женщина! Не мужское это дело – полы мыть.
Он сел за учительский стол и насмешливо смотрел, как я старательно мою пол.
Собственно говоря, я ничего другого от Эдика, известного гада и сволочи, не ожидала, поэтому мыла пол, не обращая внимания на его подколки и насмешки. Я даже и не заметила, как он подкрался ко мне сзади и больно ущипнул меня за мягкое место. От неожиданности я выронила швабру, налетела на ведро, вода разлилась. Не помня себя от ярости, я бросилась за Эдиком, сметая всё на своём пути.
Эдик ловко уворачивался от моих ударов, весело смеялся, как будто мы играли с ним в очень забавную детскую игру. В результате я поскользнулась на разлитой воде и проехалась по луже, больно ударившись головой об учительский стол.
И тогда случилось то, чего я никак не ожидала. Эдик помог мне встать и вдруг поднял меня на руки, меня – мокрую, грязную, растрёпанную – и поцеловал прямо в губы долгим, нежным поцелуем.
Меня ещё никто не целовал так, меня просто вообще никто никогда не целовал. Эдик шептал мне на ухо нежные слова. И я чувствовала, как с каждым поцелуем тает, испаряется моя ненависть к Эдику. 
Наконец-то! Наконец случилось то, о чём я мечтала с самого начала десятого класса! Весь вечер я думала только об Эдике, а на следующее утро я поняла, что люблю Эдика.
Когда через неделю Мишка выздоровел и пришёл в школу, он уже ничего не мог сделать, я была по уши влюблена в Эдьку, я пересела к нему за парту, с ним я возвращалась домой, а Мишку я просто-напросто не замечала.
С Эдиком мы целовались в подъездах незнакомых домов. Он медленно расстёгивал мне пальто, расстёгивал пуговицы на кофточке, и рука его приникала к моему пылающему телу. Эдик, видимо, хорошо чувствовал моё тайное сладкое томление, но  никогда не спешил, и я доверчиво позволяла ему прикасаться к груди.
Иногда мы настолько увлекались процессом упоительных волнующих ласк, что просто не слышали шагов жильцов, спускавшихся и поднимавшихся по лестнице, и я ловила на себе то презрительные взгляды («Шлюшка малолетняя!»), то откровенно заинтересованные («Давай! Давай, пацан, смелей, тискай девочку за сиськи!»).
Стремительное чувство внезапно вспыхнувшей и всё расцветающей любви подогревалось ещё и загадочным, странным поведением Эдика. Мишка всегда был рядом. Только помани пальчиком, и Мишка тут как тут – верный, преданный. А вот Эдька!
Он то зацеловывал меня, буквально проходу не давал, звонил мне беспрестанно, вытаскивал по вечерам из дому, то равнодушно уходил после уроков домой и как будто забывал о моём существовании. В школе он ничем не выдавал своих чувств ко мне. Со стороны, наверное, казалось, что я, как собачонка, вьюсь возле Эдика, похотливо махая хвостиком, а он лишь позволяет себя обожать.
Потом снова была вспышка яркой страсти и упоительных ласк, и я уже позволяла руке Эдика проникать и за края моих трусиков.
На Мишку больно было смотреть, он так переживал, что, даже сгорая в любовной горячке, я иногда замечала неприкрытую горечь Мишкиных глаз. У меня было такое чувство иногда, что Мишка следует за нами с Эдиком по пятам и стоит у подъезда, как памятник третьему лишнему, продуваемый всеми пронзительными зимними ветрами.
Накануне Восьмого марта Мишка с Эдиком подрались, и Мишка пришёл ко мне с букетом цветов восьмого, чтобы поздравить меня и рассказать о причине драки.
Сначала я его просто не хотела слушать:
- Мишка! Ну не надо из-за меня ни с кем драться! Я сама могу за себя постоять, тем более что Эдик любит меня, пойми, любит, и твоя защита мне больше не нужна! Миш, ну, хватит показного рыцарства и благородства.
- Юлька! Ты же умная девчонка! Почему же ты поглупела вдруг и стала просто круглой дурой? Эдик тебя совсем не любит. Хочешь знать, что он сказал про тебя? При всех парнях сказал. Когда мы обсуждали с парнями, какие подарки будем  дарить девчонкам, то Эдька сказал, что лучший подарок для Павлицкой – наборчик презервативов и противозачаточных таблеток, при её страстной натуре защита совсем не помешает, она готова отдаться первому встречному.
Я видела, как трудно было Мишке  произносить эти слова. Я, конечно, ему сразу поверила. Мишка совсем не умеет врать, он патологически честный человек. Но вопреки Мишкиным ожиданиям, да и вопреки своим собственным жизненным установкам («Никто и никогда не должен оскорблять меня»), я нашла оправдание Эдькиным словам:
- Мишка! Не надо принимать Эдькины слова близко к сердцу, Эдик просто пошутил. Посмотри, какой чудесный сувенир он мне подарил.
И я продемонстрировала Мишке хрупкое хрустальное чудо на подставке – какие-то нежные замысловатые переплетения то ли рук, то ли ног, соединившихся в страстных объятиях.
Конечно, Мишкины слова не прошли для меня бесследно, остался горький осадок в душе. Иногда я осознавала вдруг, что моя любовь как болезнь, искажающая видение действительности. Иногда я начинала видеть события в их настоящем, подлинном виде: я замечала цинизм и хамство Эдика, неуважение к учителям, я слышала пошлые намёки на интимные отношения Эдика с Анжелкой.
Но все недостатки Эдика с лихвой перекрывала его удивительная тонкая нежность. И ночью, всё ещё ощущая на своём теле прикосновения его чутких пальцев, я думала: «Вот сейчас он был настоящим, а хамство и лицемерие – это маска, прикрывающая ранимую душу. Мы тоже хороши: поверили в виновность Эдика, вот он и защищается, как может».