Певчая сосна

- Да я медведей этих не раз видел. Морда к морде! Ему главное в глаза глядеть, и матерно послать. Они этого не выносят, медвежья болезнь случается! – стукнул я о стол пустой бутылкой «Жигулевского» в баре Дома Журналистов.


- Какой вы храбрый! – закатила глаза белобрысая практикантка.


- Да он у нас второй Песков, - подыграл мне Саша Михайлов, обнимая за плечи вторую практикантку, брюнетку с пухлыми губами.


- А волки? Вы когда ни будь слышали как воют волки? – не унимался я. – Хотите услышать?


- Егорыч, только не вой! А то нас опять выведут, – встревожился Михайлов.


Михайлов работал в молодежной редакции ленинградского радио, был опытнейшим журналюгой, хорош собой, с чеканным профилем. Вокруг него всегда вились молоденькие девицы. Он мастерски владел голосом такого чарующего тембра, что даже престарелые уборщицы Дома Радио говорили ему – Александр Олегович, и улыбались по - женски. А еще Михайлов умел и любил учить азам радиожурналистики. А в довершении этого списка совершенств – он играл на гитаре. И эдаким медовым тембром как затянет…


Мне до него было далеко. Я в молодежке был вечным внештатником. Ни голоса, ни слуха.  А в тот вечер мне так хотелось пустить пыль в глаза двум хорошеньким студенткам факультета журналистики. Несмотря на то, что дома дожидалась жена и малолетняя дочь.


- Да я однажды чуть за хвост глухаря не поймал! – несло меня дальше в лесные пущи и дебри.


- Кстати, насчет глухаря, – оживился Михайлов. – Суворова на летучке говорила, что хорошо бы записать голоса весеннего леса. И на их фоне дать запись какой - нибудь героини, работающей на лесной ниве. Героиню я беру на себя, а на тебе – голоса весеннего леса.


Разговор был в пятницу вечером. Выпито немало. Водка «Российская» с «Жигулевским». Михайлов ушел из пивбара вместе с обеими практикантками. Я же поплелся домой, и проснувшись уже начисто не помнил о голосах весеннего леса. Но Михайлов позвонил мне в десять утра:


- Я на студии, монтирую передачу про мелиораторов. Приготовил тебе «Репортер», запасные батареи и микрофон получше. Запишешь там всяких лягушек – квакушек, птичек – синичек, глухарей - медведей.


Тут он злорадно хихикнул.


- Меня поутру практикантка спросила: « А что у нас и вправду в лесу медведи водятся?». Напугал ты барышень своими байками.


С собой в лес я взял не только тяжелющий, просто чугунный магнитофон «Репортер - 4», и причиндалы к нему, но и обшарпанный «Зенит». И свою гордость – недавно купленный пятисот миллиметровый объектив «МТО – 500». Сто пятьдесят рублей отдал, чуть не целую зарплату. А так как снимать глухаря придется в сумерках, то пришлось еще тащить с собой неподъемный штатив. В Семрино я приехал к вечеру, потому что идти на ток нужно было часа в два ночи.


Лайка егеря Найда поначалу меня злобно облаяла, но обнюхав, успокоилась. Ее подруга Карька даже не вылезла из будки – чего глотку то попусту драть? В сарайке тихо погагакивали гуси. Интересно, кто у них теперь за вожака? Старого – шипуна и забияку, мы - то с друзьями в новогоднюю ночь съели. Ну и костлявый был, зараза, видать жир от злости не завязывался.


- Заходи, заходи,Витька, гостем будешь, - приветствовал меня егерь Василий Иванович Румянцев, вытирая рот от молока. Пустой трехлитровый кувшин стоял рядом с ним. Как говорила его жена Тамара: «Мой Васечка очень жестокий до молока…» Лицо у Василия Ивановича было кирпичного цвета: от ветра да мороза. Он только что пришел с обхода, у печи сушился его ватник и брезентовые порты.


- Ток у четвертой просеки, я тебе уже место это показывал, - стал рассказывать Василий Иванович. – Чуть дальше того, где ты волка профукал. Поют четыре петуха. А на болоте, где заброшенная узкоколейка, еще и тетерева токуют. Так бьются, чуть брови не отлетают. Вот до чего мужиков любовь доводит…


- Вам, кобелям, лишь бы про баб поговорить, - подала голос из комнаты его строгая жена Тамара. – Ты, Витька, не слушай его, он тебе такого понараскажет!


- Тамара! – возвысил голос Румянцев. – Молчи, когда охотники о своих делах говорят!


- Молчу, молчу, Васенька!


- Ложись, Витька, на лежанке у печи. Будильник я тебе на два поставлю. Пока дойдешь, пока лес послушаешь, они и петь начнут, - инструктировал меня егерь.


Едва я лег, как ко мне на грудь запрыгнул здоровенный хозяйский кот Кузьма. От него пахло мышами, он тут же громко замурлыкал, и я сладко заснул под это басовитое урчанье. Звонок будильника вырвал меня из сна рывком. До чего же не хотелось выходить в ночную темноту. И черт же меня дернул трепаться про этих глухарей!

На улице было зябко. Апрель то апрель, а порошкой подернуло. На снегу в свете фонарика были печатные отпечатки лап Найды. Вон и она: вылезла из будки, сладко потягивается. На морде недоумение – куда идешь, почему без хозяина? Проводила до калитки, и трусцой побежала досыпать.


Шел я до недалекого леса, и удивлялся тому, что топаю в глухариный ток, а город то совсем рядом, рукой подать до Павловска, Пушкина с их дворцами, мраморными статуями, блеском хрустальных люстр. Каждое лето наводняют этот лес – «зеленую зону Ленинграда» грибники и ягодники, орут – аукаются, жгут костры и бьют бутылки. Лыжники всю зиму по просекам шастают. А глухари как облюбовали в незапамятные времена этот лес, так и  продолжают в нем жить. Наверное, уже сидят нахохлившись, огромные, бородатые петухи – глухари, как и тысячу, десятки тысяч лет тому назад сидели. Только тогда крался к ним бородатый, лохматый охотник с луком, одетый в шкуры. Уши оттопыривал, чтобы лучше слышать все, что происходит в лесу. А теперь вот я крадусь – «с лейкой и блокнотом…»


Время от времени я посвечивал фонариком под ноги, и только подошел к четвертой просеке, как увидел здоровенные медвежьи следы. Зверь пересек просеку и скрылся в густом ельнике. Поначалу глазам не поверил, ну откуда в пригородном, дачном лесу может быть медведь? Но вот же, вот – следы. Свежайшие, печатные. Будто мужик босой прошел. Однако, какой здоровущий – шапкой не прикроешь! Я стал прикидывать, сколько такой мужик может весить, и мне поплохело. Килограмм под двести. И что он тут делает? Тут - то я и вспомнил, как в марте встретил в охотобществе «Динамо» знакомого егеря с мыса Дубовского на Финском заливе. Я приезжал к нему на базу года два назад, чтобы сделать репортаж для «Ленинградской правды». Филиппыч мне запомнился степенностью и рассудительностью. Он даже галстук надевал, когда в лес ходил. И вовсе не потому, что журналист приехал, а просто привык ходить в полной форме. И вот на тебе –  фиолетовый фингал на пол лица. На мой немой вопрос он с досадой рассказал:


- Да это мой мишка придурошный. Чуть глаза не лишился! Пошел в обход, взял как всегда свою одностволку двадцатого калибра да пяток дробовых патронов. Иду на лыжах – глядь, на лыжню мишкин след вынырнул. Свежачок! Видать, в оттепель ему шубу подмочило в берлоге, вот он и поднялся раньше времени. А жрать то ему – нечего! Иду дальше – опять следок, опять поперек лыжни. И свежее прежнего. Эге, думаю, уж не меня ли он скрадывает? Ружьецо приготовил. Только что ему дробью то сделаешь? Тут слышу – хруп – сзади. Вернулся назад – а это он лед на луже проломил, за мной шел. Понял я, что дело плохо – пальнул в воздух, чтобы страху на него нагнать. И ходу вперед, вспомнил, что впереди высоковольтка с широкой просекой, по ней можно на шоссе выйти. А Топтыгину такие просеки не по нраву, на ней не напасть из - за куста. Еще пальнул да ходу прибавляю. А тут лыжиной под ветку занырнул, и об пенек мордой - хрясь! Аккурат в этот момент услышал, что впереди – на высоковольтке кто-то по металлу брякает. Люди! Я туда, выскочил, а это монтажники с проводами возятся. Меня увидели, удивились – кто это тебя, дед, так в лесу отделал?


А ну как этот громила двухсоткилограммовый меня отделает? Ружья нет, топора тоже, даже ножа охотничьего не взял. Один складничок в кармане. Открыл его, померил лезвие. Мда, по всем требованиям милиции сделан. Лезвие короче ширины ладони. И что таким медведю сделаешь? Костер! Костер нужно развести. Я лапнул себя за карман шинели – где же спички? Стал судорожно искать по другим. Мать честная, ведь я же курил в сенцах, Василий Иванович гоняет курильщиков из избы. И там, на полочке рядом с пепельницей и оставил коробок.


Включил фонарик и обвел густые елки вокруг. Но в жидком свете садящихся батареек видно было плохо, за каждой из густых елок мог легко спрятаться не один медведь. Я потушил фонарь. Заорать что было сил? Испугается, не рискнет. Я открыл рот, набрал воздуху побольше. И снова закрыл. Бред какой-то. А что кричать то? Караул? Я вот тебе покажу кузькину мать? Это он мне может показать кузькину мать! А не я ему. Может быть, это шатун? Не смог лечь в берлогу, рана не дала, жиру не нагулял. Тогда совсем худо – этого ничем не испугаешь. Они в зимовье вламываются. И по избам шарят. Недаром в глухих, лесных местах все двери в избах делают так, чтобы их нужно было  на себя тянуть. Но если бы тут шатун шлялся – неужели бы Василий Иванович его следы не приметил? Предупредил бы, не такой он человек, чтобы промолчать. Значит, не шатун. А сюда мишаня пришел, чтобы схарчить глухаря, который очумев от страсти, спустится на землю. И начнет вышагивать с песнями. Тут же я вспомнил, как егерь Филимонов из Старой Малуксы рассказывал: стоял он в току, охранял от браконьеров, а петухи так то хорошо поют, так играют. Он и заслушался. А тут сзади  как кто-то рявкнет! Оказалось – медведь. Прогонял из тока. И ведь как неслышно подошел, ни одна ветка под лапой не хрустнула. Давненько я так не бегал – признавался мне Филимонов…


Тут рядом со мной что-то треснуло, и я чуть не заорал от страха. Кто – то шарахнулся от меня в сторону, затопал, зашуршал. Ломая ногти, я отвязал от рюкзака штатив, поднял его  над головой и приготовился к бою. Никого, только ветер пошумливает в лапах елей. Вот мышь запищала в лесной подстилке. И опять тишина. Да такая, что в ушах звенит. Даже собаки в поселке не брешут. Надо прислониться спиной к еловому стволу, чтобы зверь со спины не подкрался. Что же все - таки делать, если он – появится? Стал судорожно вспоминать все, прочитанное о нападениях медведей. Еще в младших классах прочитал историю, как деревенские дети собирали ягоды, и вдруг из чащи появился медведь. Все убежали, а одна девочка от страха бежать не смогла. Упала на землю и притворилась мертвой. Медведь  подошел, понюхал, постоял, подумал и ушел. Ой, наверняка не всю правду автор написал, не смогла бы девочка просто так лежать. От испуга с ней все, что  надо случилось. Вот медведь и побрезговал.  Так может, того, не дожидаться, чтобы медведь подкрался? Ох, стыдоба какая будет… «Да я медведей этих не раз видел, морда к морде! Ему главное в глаза глядеть, и матерно послать. Они этого не выносят, медвежья болезнь случается»


Случается. Но только, видно, не с медведем… Долго ли коротко я так стоял – не знаю. Только пот прошиб меня от страха не раз. Штатив я уже опустил, затекли руки. Апрельская ночь тянулась, как резиновая. Небо расчистилось, показались звезды. Мамочка моя, забери меня отсюда, я больше не буду трепаться в пивбарах. И водку с пивом не буду смешивать.


На болотах, почти на краю земли закричали, зазвенели журавли. Над головой прохоркал вальдшнеп, но самого длинноносого кулика я не увидел. О, значит, рассвет скоро. И тут где –то на границе слуха, далеко – далеко я расслышал тихое щелканье. Потом наступила тишина. Снова на этот раз в стороне протянул вальдшнеп. Я закрутил головой, стал приставлять ладони к ушам. Неужели – глухарь? Вот снова – тэк, тэк, тэк, тэк. Горячее, горячее – и вот оно – чичивря – чичивря – чичивря. Все знатоки утверждают, что именно в этот момент, когда глухарь «точит» можно делать два – три шага. Но замереть надо до того, как петух замолкнет! Этому меня учил егерь Филимонов из Старой Малуксы. Об этом твердил и егерь Василий Иванович.


Но говорить – легко, а как тут шагать, а тем более – прыгать, если темно – хоть в морду дай? То и дело я натыкался на еловые лапы. Один раз оглушительно, как пистолетный выстрел, сломался сучок под ногой. В другой раз я не удержался и упал. Не сразу догадался, что в конце последнего шага – прыжка можно опираться на штатив. Выручало то, что елки кончились, началось крепко замерзшее моховое болото, поросшее невысокими соснами. Тэк – тэк – тэк – тэк – дробно, как костяные бусинки по каменному полу рассыпал по предрассветному лесу свою песню глухарь. Я уже собирался прыгнуть – под точение. Но он – умолк. Неужели что-то услышал? Или увидел? Почему тогда не улетает? Сколько я так стоял – не знаю. Как назло засвербило в носу, да так нестерпимо – до звона в ушах. Я сорвал с себя шапку – ушанку, закрыл лицо. Если чихну – то в шапку. Спасительное чичивря – чичивря – чичивря раздалось, когда сил терпеть уже никаких не было. И я чихнул в шапку. Меня прям в жар бросило, настолько оглушительно прозвучал мой чих. Но петух вновь зацокал, заронял свои костяные шарики, заточил. Тут вдалеке ему ответил другой певец. И третий. Это хорошо, будут друг друга подзадоривать.


Я подпрыгивал под песню все ближе и ближе к мошнику. Про себя я назвал его – Ромео. Мне казалось, что поет он куда как лучше, звонче, горячее, чем другие петухи. Теперь главное – углядеть, на какой сосне он сидит. Песню я уже слышал так хорошо, что казалось – петух метрах в пяти. Но кроны сосен были настолько черными, густыми, что выглядеть в их лапах черного петуха я никак не мог. Может быть, вон он? Или нет – на другой ветке? Мне самому не верилось в такую удачу. В первый раз подскакал к глухарю, да еще свезло, что сидит на невысокой сосне. Значит, запись должна получиться хорошая. Ладно, как начнет свет прибывать, рассмотрю его точно. Теперь главное – настроить магнитофон, поставить на подставку микрофон. Расставить лапы штатива, прикрутить на него фотоаппарат с тяжеленным объективом. А как рассветет, смогу и снять.


Едва я справился со всей этой машинерией и включил магнитофон на запись, как оглушительно – взрывом загрохотали крылья. От неожиданности и ужаса я закрыл глаза. Улетел, услышал, увидел! Но тут мне на голову посыпалась сосновая кора. Я задрал голову и на фоне светлеющего неба увидел силуэт огромной птицы, угнездившейся над моей головой на сосновой ветке.


- Тэк – тэк – тэк – такк – тэккк…. Чичивря – чичивря – чичивря – бешено заточил певец. И тут же – шлеп – шлеп – шлеп - шлеп. Что-то мелкое, мокрое полетело сверху на шапку, шинель, магнитофон. Я потихоньку снял кусочек этого липкого вещества, упавшего на рукав шинелки и понюхал. Гуано!


- Тэк – тэк – тэк – тэкккк…. Чичивря – чичивря – чичивря… Шлеп – шлеп – шлеп…


Эк его несет. Или у них всегда так? На мою беду неподалеку в вершине ближней сосны раздалось призывное «ко – ко – ко» глухарки. Эх, что тут начал выделывать мой Ромео. Он с шорохом, треском разворачивал хвост, ходил по ветке туда и сюда. И непрерывно испражнялся! Глухарка подзадоривала его, и он все больше и больше распалялся. Я втянул голову в плечи, стоял, не смея шевельнуться. Уже совсем рассвело. Краем глаза я видел свой загаженный объектив и фотоаппарат, «Репортер» был весь в мелких зеленых брызгах. И тут мой Ромео недовольно заскрежетал. Может быть, глянул вниз и понял, что под ним человек? Он загремел крыльями, за ним тут же взлетела глухарка. Другие петухи продолжали петь. Я потихоньку выбрался на просеку, от которой отпрыгал метров на двести. Какими же долгими километрами они мне показались. Возле ручейка постарался отмыть кожаную сумку «Репортера». С трудом дело сдвинулось с мертвой точки. Объектив был уделан мастерски: очистить его могли только в мастерской. Хуже всего дело обстояло с рубчатой поверхностью микрофона. Помет проник между тоненькими проволочками покрытия. Ушанка поменяла цвет.


- Го – го –го! – приветствовал меня во дворе своего дома Василий Иванович. – Так ты под самую певчую сосну угодил? Молодец! А шинелку как тебе петух украсил! Ай да художник! Мишка, говоришь, бродит? Здоровый? Не, это не мой, это из Сусанина забрел, он и правду, дураковатый.   


В студии Дома Радио мы с Михайловым включили сделанную с такими муками запись.


- Слушай, слушай, - горячо говорил я. – Сейчас запоет!


- Тэк – тэк – тэкк… Чичивря – чичивря – чичивря – чичивря – шлеп – шлеп – шлеп… - понеслось из динамиков.


- Это еще что за «шлеп, шлеп, шлеп»? – подозрительно уставился на меня Саша.


Пришлось рассказать все, что произошло под певчей сосной. Ржал даже техник, который пришел ругаться из-за загаженного микрофона.


В следующую пятницу мы сидели в пивбаре дома Журналистов. Михайлов обнимал за плечики сразу двух очередных практиканток.


- А сейчас, - ехидно сказал он, - Егорыч нам расскажет, как надо записывать любовные песни глухарей.