ГЛАВА 1
Мишелю сегодня чудовищно не везло. Его обыгрывали.
Черт бы побрал непослушные эти карты, ложатся как угодно, только не так, как нужно ему! И проигрывался-то он как-то глупо! Что называется, оставался с носом всякий раз за один шаг до победы. Когда сел играть, поставил начальную ставку двадцать франков (трое напыщенных холеных молодцов скривили нехорошие рожи, мол, ерунда какая, финтит поганец; а Мишель мучительно покраснел). Было такое постыдное свойство за молодым человеком – лицо его с самого детства и по сей день, заливалось краской, как у девицы. Он за собою эту неприятную особенность знал. И каждый раз, когда подозревал, что вот-вот сейчас покраснеет от той или иной сложившейся ситуации, краснел еще пуще. Проклятый румянец, который его так позорил! Ну не солидно как-то мужчине краской заливаться, как гимназистке. Впрочем, это был еще не самый страшный грех. Грех, что пострашнее «милого румянца», представлял собою пристрастие и необузданную любовь к азарту и иже с ним.
Человек серьезный, а с такой слабостью справиться не мог. Страшно трясти начинало, как карты завидит или лотерею какую на пути повстречает. Да это ж схватка с самой Фортуной, разве можно мимо пройти? Вот только как-то Фортуна молодого человека не привечала. То отвернется, когда он дюжину билетов покупает, то один глаз прикроет, когда колоду в руки берет, то и вовсе на него рукой махнет.
В общем, не особо везло Мишелю. Ну, если не учитывать несколько раз, когда ему действительно посчастливилось выиграть. Выигрыш – мелочь. А эйфория была такой сильной, посильнее винного угара (а Мишель себя в вине старался сдерживать – по утрам руки трясутся), уж больно тянуло снова и снова испытать это чувство.
Хотя, сдерживался он не всегда. Явно не сегодня. Здоровяк с широкой бычьей шеей, (на которой того и гляди, сейчас лопнет бабочка, да со свистом отлетит в дальний угол), который выигрывал второй раз подряд, при этом всякий раз открывая карты, неприятно крякал, заказал сразу пару бутылок Шато Тальбо, велел разлить играющим. Мол, пожалуйста, не обессудьте, господа проигрывающие, мне с вас денежки, а вам от меня презент. Мишель обрадовался, потея и елозя на стуле, опрокинул два бокала подряд. Двадцать франков была ерунда – стыдно и несолидно! Уж если играть, то всю душу наизнанку выворачивать! Ничего не жалея! Глядишь, и повезет тебе!
Но все равно не везло. Что ты будешь делать! Триста франков он уже к этому времени проиграл – сумма немалая. Но отыграться страшно хотелось. Покривился, попросил господ обождать, задумчиво потер острый подбородок – оставались только казенные деньги (в последствии им суждено было стать рублями, а путь Мишель держал в Первопрестольную, и полагались они на дела благородные).
А вообще, никакой он был, конечно, не Мишель. Мишель – это так, красивое звучное имя на французский манер. Звали нашего молодца Михаилом Александровичем Нарциссовым. А домашние звали попроще – Мишаня. Мишаня этого постыдного (как он считал) «прозвища» стеснялся и страшно не любил. Какой он вам Мишаня? Когда он уже уважаемый в некоторых кругах доктор Михаил Нарциссов. Ну а Мишель, это так, для пущей красоты. Этого уже Мишаней, да Мишуткой не просклоняешь.
Из родни у Мишеля была только старшая сестрица. Матушка как два года преставилась, отец и того раньше. Жаль Александра Михалыча – не увидал, как сын университет окончил, не увидел залившегося краской, но гордого лица сына, когда тот прижимал к груди диплом.
Ему, как доктору медицины видеть в таком качестве сына было бы особенно приятно. Дочка, опять же, старшая, Варвара все порывалась по отцовым стопам пойти, уж больно мечтала медицинскому делу учиться. Александр Михалыч махал рукой, дескать, куда суешься, дура, тебе бы замуж, да внуков нарожать - все надежды дела на сына возлагал. А Варвара страшно злилась, аж, красными пятнами по лицу шла, пригрозила, что все равно своего добьется. Закончила курсы по акушерскому делу. С отличаем. Варвару Александровну хвалили – с роженицами вмиг язык общий находила, младенцев орущих враз успокаивала, от малоприятного зрелища (как другие девицы) в обморок не падала, не визжала, тошнотой не давилась. Да вот только замуж так и не вышла. Правда, внука Александр Михалыч все-таки заимел. Неожиданно. Уж больно Варенька миловидной и самостоятельной в делах любовных была. Вольный нрав тоже не последнюю роль сыграл. И когда с отцом не поладила, вмиг решение отыскала - из дома сбежала. А вот когда вернулась - «озадачила» семейство прибавлением. Деваться было некуда, глава семейства долго хмурился. Ну а дальше такая канитель началась. Ох, и шуму было! Уж так Александр Михалыч гневался – ужас! Однако удалось как-то выкрутиться. А Варвару все-таки женили. На престарелом аптекаре, что с Александром Михалычем дружбу давнюю водил.
Миша же ни секунды не сомневаясь, избрал кафедру практической медицины, окончил Московский императорский университет. Но вот только отец скончался, так и не дождавшись, пока сын учебу окончит. А так хотелось отца порадовать. В учебе-то он делал значительные успехи. Сначала, правда, трудно приходилось – как подумает он о будущем своем, тут и скисает сразу. Врачи они люди циничные оказались: что смерть, что жизнь, что кровь, что плоть живая – все с одним лицом принимают, а человек у них навроде мешка с диковинной начинкой. Разве найти среди этого всего приют нежному сердцу? Куда там!
А еще хотелось Мишане родных порадовать не только дипломом, да и вообще, во всей красе предстать – жениться, внуками, опять же, обрадовать.
Да только вот что-что, а любовная наука (в отличие от медицинской) Мишелю ну никак не давалась. Не везло ему в этом. Варвара, видать, всю красоту отобрала, а на него ни капельки не хватило.
Не гляди, что ума палата, а вот внешностью будущий доктор был совершенно нехорош. Уж слишком худосочен и невыразителен, блекл – лицо узкое и острое, нос слишком великоват, шибко тонкий и длинный, широкий рот, глазки маленькие, цветом непонятные – как предгрозовое небо, ресницы (как и брови) бесцветные, волосы тонкие, легкие, приходилось помадить и усердно зачесывать, что б торчком не стояли.
Ну горе, одним словом!
Горе Мишелю с его внешностью! Вот и фамилию свою он совершенно не оправдывал, разве что только тошно становилось. Куда ему до влюбленного в свое прекрасное отражение сына Кефиса, ему и в зеркало-то, иной раз, во время бритья страшно глядеться было. Смотрело на него оттуда грустными собачьими глазами нечто навроде жалкого п;гала, на такого ни одна девка не взглянет с интересом. Разве что посмеется.
И, правда, девки все как-то больше соседским парням, да голытьбе какой-то плечистой подмигивали, а он так, словно и незаметная букашка. Думал, выучится, станет уважаемым человеком, жену себе присмотрит, разве плохо, докторшой-то быть? Да даже цветочницы и модистки при виде его прыскали в кулачок, а Мишель враз становился пунцовым, и сразу понимал – нет, ничего не срастется с эдакими хохотушками. А если уж кто из девиц ему и подмигнет, того сразу его в жар – никак в себя не придет, и мысли дурные - а как он эдаким пугалом перед ними пристает, поди, все равно смеются про себя, да издеваются!
А главное, был Мишель не по годам наивен и доверчив, девственно чист душою, как агнец божий. А любая девка, как не взглянет на оного, так все, чего начинает хотеться – это приласкать бедолагу, по головке погладить, не дай бог расхнычется, как дитя малое, слезами изойдет. В глазах наивность так и читается.
Правда, однажды бедолага едва не женился. Дело шло к помолвке. И отец «невесты» - профессор, преподающий в университете анатомию, был уже готов вверить дочь новоявленному жениху. Но все закончилось дурно.
«Невесту» свою Мишель знал больше по рассказам отца, лично видел ее два раза – но этого было достаточно. Поленька была сущим ангелом. Правда, те две беседы были странными – у Мишеля перехватывало дыхание и бросало в жар, а профессорская дочка изо всех сил сдерживала скучливую зевоту.
Сама Поленька про предполагаемую помолвку и свадьбу ничего не знала, но профессору Мишель нравился, и старик убеждал своего будущего зятя, что дочка примет за честь стать его женой. Мишель почему-то охотно верил. И даже (как не стыдно признаться) строил невероятные планы на будущее.
Во время ужина Поленька посматривала на гостя сначала с живым интересом. Но он жался исключительно к профессору, хоть и активно участвовал в беседах. Но только в тех, что про науку и про медицину. А как про что-то другое речь заходила, Михаил Александрович, будто дар речи терял и ни слова не мог произнести. Несколько раз ронял салфетку, один раз едва не опрокинул на белоснежную скатерть бокал с вином. А все потому, что наряду с ним, в силу сложившихся обстоятельств, приглашен был на ужин какой-то дальний профессорский родственник - молодой вихрастый корнет с какой-то причудливой фамилией (которую Мишель даже и не запомнил).
Вот тот щебетал без умолку, крутил пышный ус и моргал длинными загнутыми (как у девицы) ресницами. А профессорская дочка, давно позабыв про Мишеля, смотрела на того восторженно и заворожено (таким взглядом, которым смотрят на чудотворную икону), не отводя глаз.
От картины этой на душе бедного молодого человека сделалось скверно, и он с горя, забыв про приличия, решил залпом осушить целый бокал вина. Да не рассчитал. Поперхнулся и громко закашлялся. От испуга едва не отдал богу душу. И опять в страшном стыде пришлось покинуть компанию, чтобы привести себя в порядок.
После конфуза гость и вовсе понурился. В самую пору сквозь землю провалиться было! Все это дало такой мерзкий осадок, что больше в профессорском доме Мишель не появлялся.
И имел Мишель мечту заветную – вот коли бы внешность перекроить научиться, это ж сколько счастья можно человеку принести! Вот глядишь, свой нос слишком уж длинный, красоту его истинную загораживающий, укоротить бы, и красавцем писанным стать! Расхаживай петухом перед всем бабьим племенем! Разве дурно? Вот только сложно это, непонятно – как. Ни один год тут надо над книгами нужными просидеть, еще ни один год с живой настоящей плотью поковыряться, что б мысли свои укоренить, да как положено оформить. Кто ж себя даст на такие терзания? В общем, холил и лелеял свою мечту огромную Мишаня.
Вершины покоряются отважным, одним словом! В общем, покорится одна стихия, склонит голову и вторая. Ежели во всем Мишель будет жаться, и стесняться, так и умрет один со своими учебниками. Нет, работу он свою любил (точнее сказать, обожал даже до умопомрачения), но неплохо бы еще и в других областях развернуться. Жениться. Да не просто так, не на ком попало, а что б разглядела жена красоту, да не воротила носу, да не хихикала…
Вот отыграться бы хоть раз – отыграться в карты, выиграть тысяч так дцать хотя бы в лотерею, глядишь, и у любви выйдет отыграться, устанет она противиться, и сама сведет с прекрасной суженой…
В общем, подумал Мишель (он же Мишаня), подумал, да и решил, что коли на кон все не ставить, коли не рисковать, не видать тебе победы. Нечего хвост, как побитая собака, поджимать. Дело надо делать! Опрокинул еще один бокал. Ослабил ворот на и без того тонкой кадыкастой шее. Потер ладоши, да и приготовился к «боевым маневрам».
Однако игра в новом круге не заладилась. Прервалась. Открылась дверь. Вошли двое. Сели за стол. Одного Мишель уже видел. Давеча тоже играл. Выиграл, кстати, один круг. Потом ставку надбавил и проигрался. Так убивался, что потребовал себе перерыв, пойти на палубу, свежим воздухом подышать, освежиться. А сейчас вот вернулся. Надышался что ли уже, ишь, аж разрумянился, тоже сорвать банк метит, видимо.
Ну а вот пятого Мишель не знал. Вообще. Впервые видел (точнее, почти не видел – одни очертания, потому что уселся тот в самую тень – но и этого было достаточно, чтобы понять, что к чему). И выглядел он странно. Скверно, можно сказать (в том смысле, когда по спине колючие мурашки бегут). У Мишеля аж судорога по лицу прошла, что-то ему подсказало, что играть с таким лучше не садиться, как-то страшновато (почему – сам себе объяснить не мог).
Когда пятый спокойно опустился на стул, верзила поиграл бровями. И кажется, низенький усатый франт, который при игре то и дело имел особенность усы свои крутить то туда, то сюда, мордатому ответил таким же живым поигрванием неестественно каштановой бровью.
Мишель тряхнул головой. Ерунда какая-то. Пятый игру начинать не спешил. Сидел в полумраке, вальяжно откинувшись на спинку стула. За окном чернело ночное море, если прекратить галдеж, можно услышать всплески волн.
- Ну что, господа? – Хлопнул в ладони мордастый. – Гляжу, компания подобралась славная! – И поскрипел картами, колоду которых вертел и перетасовывал с того самого момента, как обозначилась новая компания, и двое зашли и сели.
- Новую колоду? – Ненавязчиво задал вопрос тот, к чертам которого Мишель так старательно пытался приглядеться, да не выходило.
- Новую? – Крякнул приземистый франт, и как будто, недобро ухмыльнулся. – Так нету.
- Так что же вы, господа, игру серьезную затеяли, а колод на смену не имеете? – Серьезно и жестко спросил недавно присоединившийся пятый.
- Так, а зачем же, мсье? – Нараспев ответил все тот же коротышка, барабаня пальцами по столу. – Мы тут больше развлечения ради. А вы со штыками, не хорошо…
Мишель сидел крутил то направо, то налево затуманенной поплывшей головой.
Вот какое дело-то началось. Не приведи господь еще сейчас буре разразиться. А кстати, и, правда, сменных колод как-то не предусматривалось у господ. Не хорошо! Хотя, Мишель не встревал, мало ли как у них там, никто ж не знает. Может, и правда, не положено, да не нужно.
- Ну раз развлечение… - Все так же сухо ответил его собеседник. – Ради развлечения можно и старой. – И голос его вдруг сошел на иронию, внезапно стал оттаивать. - Если желание есть. На первый раз-то. – Вдруг добавил он.
А вот голос у него был необычный, временами чарующий. Глубокий, звучный, полный достоинства, и вместе с тем мягкий. Странный господин сюда притащился. Его вот только и не хватало. Сейчас как сядет, как разыграется. Хотя, судя по играющей бликами заколке на кремовом галстуке (все, что хорошо можно было разглядеть), человек, явно не бедный. А-ну как ставку крупную сделает, вот бы отыграться! Глаза Мишеля нездорово заблестели, а рука сама потянулась за бокалом.
Ишь! – Подумал Мишель, и почесал кончик острого длинного носа. Что-то раньше я его не видел. Ничего не скажешь, интересный тип.
ГЛАВА 2.
- Ах, папочка, дорогой мой папочка, если бы ты только знал, как мне не хватает тебя! Твоей любви, твоей защиты, твоей поддержки и одобрения… ты рассказывал мне про ангелов. Так вот, ангелов не существует! До последнего я верила ему, до последнего была готова признать ангельскую суть. Но все это жестокий обман.
Где он теперь? Ах, должно быть, далеко. Хочу ли я знать об этом? Я уже не уверена. А если ангельские крылья спали, и дурманящая пелена волшебства растворилась, разве является это по истине чем-то ужасным? Дозволено ли такое жестокое и несправедливое обращение с ним - человеком? Таким же обычным, как и я, как многие другие?
Я не знаю. Я уже не убеждена, что мой поступок так уж верен!
Наверное, этот магнетический голос сейчас льется куда-то в пустоту, а я больше не буду цепенеть от взгляда его глаз. Это хорошо или плохо? Я сейчас здесь, в полной черноте и тишине, и никто меня не слышит и не видит. Я совсем одна. Я тоже должна познать одиночество? Принять безропотно и смирено? Так оно и лучше. А может, теперь я, наконец, перестану быть безропотным наивным ребенком? Когда-то это должно произойти? Пора взрослеть.
Что теперь ждет меня? А вот этого я не знаю. Как это страшно – не ведать, что дальше! Но я знаю одно – где бы я не была, ты, только ты один всегда будешь готов принять меня, не осудишь, не обвинишь.
Кристине чудился дом. И беззаботное детство. Она была маленьким ребенком с глазами, полными счастья и душой, влюбленной в музыку. Она не замечала сейчас того, что ее окружало. Она была далеко от этого места.
Третью неделю Кристина Дайе находилась под присмотром одного из самых лучших и самых опытных докторов Франции, которого виконт Рауль де Шаньи только смог отыскать.
Дело в том, что после того, как влюбленная пара в ту злополучную ночь поднялась из темных и мрачных подземелий оперы, Кристина почувствовала мгновенное ухудшение здоровья. Всю дорогу Кристина немо глотала душащие ее слезы и шептала что-то невнятное, едва они вышли на свежий воздух - лишилась чувств. Обеспокоенный виконт, позабыв обо всем остальном и пережитой чуть более часа назад угрозе его собственной жизни, взволновавшись за жизнь невесты, бросился ей на помощь.
Кристину привезли в квартиру мадам Жири, где девушка провела остаток ночи, и последующий день в бреду. Виконт озадачился поиском одного из лучших врачей. Тот, осмотрев молодую диву оперного театра, заявил о сильном нервном истощении девушки, объяснив это пережитым потрясением, и посоветовал ей покой и тишину, и желательно, никаких намеков и воспоминаний, касающихся дурного и волнительного.
Раулем было решено снять для Кристины дом в предместьях Парижа, и перевезти ее туда. Мадам Жири и Мэг выказывали желание присматривать за девушкой, но получили отказ. Виконт объяснил это тем, что круглосуточное их пребывание рядом с Кристиной может не самым лучшим образом отразиться на ее самочувствии. Все-таки, они напрямую связаны с ее прошлым и… Призраком.
Для Кристины были наняты сиделки, доктор каждый день приезжал осмотреть ее, и прописывал различные микстуры. Первую неделю Кристина, на короткие мгновения возвращаясь из забытья, вяло реагировала на людей вокруг нее. Не обращала внимания даже на Рауля. А взгляд ее был пустой и неосмысленный. Кроме того, у нее поднялся сильнейший жар. Рауль пообещал себе, если Кристина умрет по вине этого подлеца - будь он теперь хоть в самой преисподней - он отомстит за смерть Кристины!
Высший свет тем временем, пользовался поднятым шумом из-за пожара и случившегося в опере. Столь яркое событие не могло остаться незамеченным ни достопочтимыми господами, присутствующими на премьере «Дон Жуана» (как только они сами смогли придти в себя после дурного пережитого впечатления), ни от острых язычков светских болтушек и сплетниц, которые не без чрезвычайного удовольствия судачили о Кристине и ее несчастном женихе. Кто-то удивлялся, неужто их теперь еще что-то будет связывать - Кристину Дайе и виконта де Шаньи, а кто-то уже пророчил виконту богатую титулованную невесту и яркий провал молодой примадонны Кристины Дайе с разбитой вдребезги жизнью.
На поправку Кристина шла медленно. Мадам Жири и ее дочь за все это время смогли навестить девушку лишь дважды. И то, когда она была без сознания.
- Похоже, теперь виконт вряд ли даст нам с нею видеться, - шепнула матери Мэг, когда визит их был закончен, и они садились в экипаж. – Он будто считает, что Кристина стала его собственностью после спасения.
- Будет, Меган, теперь не нам это судить, - осадила ее мадам. Хотя сама, будто, хотела сказать что-то совсем другое. - Кристина теперь его будущая жена.
Было темно и душно. Откуда-то доносился слабый шум и щебет птиц.
К чувствам Кристину вернул упавший на лицо солнечный луч. От этого она приоткрыла веки, и без труда догадалась, что за окном утро. Вероятно, уже позднее. А теплые солнечные лучи воровато пробираются сквозь занавешенные шторы.
Если бы плотная ткань (от которой из-за яркого припекающего солнца исходил запах пыли) не занавешивала светлое большое окно, Кристина бы могла чувствовать себя самым счастливым человеком на свете.
Это были первые дни после того, как девушка начала оправляться и приходить в себя после длительного забвенья.
Кристина, чувствуя прилив сил, сладко потянулась. Одновременно с этим дверь слегка приоткрылась, а затем и вовсе порывисто распахнулась. Прямо с порога Рауль восторженно вымолвил ее имя, чтобы убедиться – не чудится ли ему все это, и Кристина больше не бредит или не смотрит в пустоту, не узнавая окружающих.
Оказалось – не чудится. Девушка была ему рада.
- Рауль! – Значительно воскликнула она, и сердце виконта забилось часто-часто. Он так боялся, что она его так никогда и не вспомнит. Но Кристина, похоже, совершенно не собиралась ничего забывать. – Как я рада тебя видеть! - На ее щеках заиграл румянец. От затворенных и занавешенных окон в комнате было невыносимо душно. Доктор советовал больной побольше отдыхать. И «няньки» старались оградить свою подопечную от лишних переживаний. Полумрак – лучшее место для сна. Она должна была как можно больше спать.
Рауль присел на край кровати, и поцеловал руку Кристины. И все-таки, она выглядела болезненно. Еще больше похудела, а под глазами залегли тени.
- Ах, я как знал! – Защебетал он. - Принес тебе то, что ты любишь. Марципан в шоколаде. Сегодня утром доставили из кондитерской! – Он протянул Кристине перетянутую ленточкой цветную коробочку.
Ее щеки залились краской еще гуще.
- Ты помнишь!
- Как можно забыть? Решил воспользоваться моментом. Твоя строгая балетмейстер ведь не позволяла тебе их есть.
- Да, мадам Тереза страшно сердилась, когда видела у нас сладости. – Чтобы продлить мгновения счастья, Кристина отложила коробочку, и воззрилась на собеседника, будто не видела его сотню лет.
- Кристина, это по истине, волшебный день! – Возбужденно промолвил молодой человек и широко, совсем по-мальчишечьи, заулыбался. - Как ты? Доктор говорит, что скоро ты пойдешь на поправку. Он был прав. Все обошлось. Я так волновался!
- Мне лучше. Гораздо лучше. Я будто бы снова родилась. Разве что… - Кристина медленно оглядела комнату, - я бы хотела встать, выйти отсюда. А еще повидать Мэг, мадам Жири. Как они?
Рауль внезапно весь подобрался.
- У них все хорошо.
- Они приедут?
- Кристина, не стоит торопиться. Доктор не советует тебе волноваться.
- Я не волнуюсь. Я очень скучаю. В этом доме все чужое. Что это за дом? Он твой?
Виконт сконфуженно потупился себе на колени.
- Нет. Теперь он твой. Я выбирал самый лучший дом. Для тебя.
В удивлении лицо девушки исказилось, словно от боли.
- Для меня? Спасибо Рауль. – Помолчав несколько секунд, наконец, вымолвила она. - Но это было не обязательно. Я не заслуживаю к себе такого внимания. Слишком большая честь – целый дом, полный слуг. Я не королева и не принцесса. – Рауль сделал короткий жест рукой, как бы желая остановить ее речь. - Кроме того, я не хочу быть обузой. - В заключении добавила девушка и натянула одеяло до самого подбородка.
- Кристина, давай поговорим об этом позднее. А сейчас тебе нужна забота! Ты еще не окрепла.
Она с тоской вздохнула.
- Быть может, ты поможешь мне встать, и мы спустимся вниз? Право слово, я умираю, как хочу покинуть эту комнату хотя бы на пять минут. За окном, кажется, чудесный день? – И тут же замолчала. – Хотя нет, кажется, это не самая лучшая идея.
Это и верно - Кристина все время провела в постели, и у нее не было даже самого простого гардероба, чтобы одеться для прогулки. Мэг Жири передала лишь самые необходимые вещи Кристины, а вот о платьях для выхода и не подумала вовсе. Во время болезни в этом не было никакой необходимости. А теперь в город точно не выехать. Не прогуливаться же в ночной сорочке!?
- Похоже, мне нечего одеть.
- Прости, и как я мог упустить это из виду. – Молодой человек звонко шлепнул себя по лбу. - Надо послать кого-нибудь из твоих сиделок в ателье. А завтра сюда приедет портниха. И эта проблема будет решена. У тебя будут самые лучшие платья
- Но это долго! – Воскликнула Кристина, по-детски надувая губки. - Я хотела прогуляться сегодня. А если завтра пойдет дождь? Я соскучилась по солнцу. Там сад? – указала она на окно.
Молодой человек обреченно вздохнул. Совладать с упрямым нравом своей возлюбленной оказалось непросто.
- Кристина…
Вдруг Кристина вытянула шею, и как птенец, изучающий вокруг себя мир, покрутила головой вправо-влево.
- Там ведь очень тепло, верно? – Вдруг спросила она, на миг задерживая взгляд на прямоугольнике завешенного окна. – Вот и решение! Я буду готова через минуту! Мы пойдем гулять по саду. Ничего ужасного не случится, я накину халат.
- Кристина? – Было, возмутился молодой человек.
Но спорить было совершенно бесполезно.
И через некоторое время они уже были внизу, шли по залитому полуденным солнцем саду.
- О, как чудесно! – Восклицала каждые несколько минут, соскучившаяся по свежему воздуху Кристина, жадно вдыхая теплый воздух. – Как я рада вырваться из той комнаты.
За время ее болезни с природой произошли значимые перемены. Солнце теперь светило почти во всю силу, оживший сад зеленел. Она шла, осторожно ступая по земле, опираясь на руку виконта, идущего с ней рядом. Легкий ветерок играл ветками деревьев, путался в завитках ее волос. Но в ногах еще чувствовалось бессилие.
Надо признаться, она упросила виконта прогуляться вовсе не ради свежего воздуха и знакомства с садом, а совсем по иной причине. Столько вопросов ее мучило. Но как начать? Спросить напрямую обо всем? Нет, Рауль наверняка не захочет вспоминать о случившемся. Но что же тогда ей остается? Продолжать быть в неведении?
Нет, она уже не была жизнерадостной прежней Кристиной – хотелось жить, вдыхать воздух, наслаждаться каждым мигом, но что-то было не так. Ей казалось, что теперь в глубине души какая-то ее частичка умерла - ее улыбка боле не будет сиять прежним светом, глаза уже не будут смотреть так, как раньше. Все стало иначе.
- Спасибо, что согласился со мною прогуляться.
Рауль повернул голову в сторону своей спутницы, осмотрел ее совсем не располагающий к прогулкам наряд, незаметно покривил угол рта, но затем учтиво ответил:
- Ну что ты, я очень рад, что ты пошла на поправку. Только как бы ты снова не простудилась.
Они присели на мраморную скамейку, расположенную прямо под ветвями клена. И только сейчас, оглядевшись, Кристина поняла, как хорош этот сад. Сущий рай.
Наконец неловкая пауза была прервана.
- Ну же, Рауль, рассказывай!
Кристина жадно взирала на своего принца.
- Что?
- Все! Я столько времени провела в четырех стенах. Ничего не знаю. Ни Мэг, ни мадам Жири, похоже, навещать меня в ближайшее время не собираются. Я чувствую себя восставшей из могилы, - в каком-то смысле так оно и было, - проведя годы в отдалении от привычного мира.
- Какая ерунда! – Не выдержал виконт.
- Ладно, Рауль, не скрытничай, умоляю. Я вижу, у тебя множество новостей, но ты о них умалчиваешь.
- О нет, не думай так! Это ради тебя же! Я просто не хочу тревожить тебя разными пустяками.
- Не понимаю. – Скорбно вздохнула девушка, и на глазах ее навернулись слезы обиды.
Любознательная Кристина вряд ли так просто позволит ему продолжать уходить от ответа с прежней легкостью. Известным образом надует губки и заявит, что обижена. Как в детстве – ничего не изменилось. Она все такая же маленькая девочка, которую он знал еще будучи мальчишкой. Сколько лет прошло? Надо же, сколько всего вместил в себя этот промежуток времени – дружба, расставание, потом неожиданная встреча, это странное, вскружившее голову чувство… и все эти нелепости и ужасы!
Рауль едва заметно передернул плечами. От мыслей, слегка коснувшихся малоприятной темной фигуры с прикрытым маской лицом, сделалось мерзко и гневно.
Кристина осторожно коснулась его руки.
- Рауль?
- Ну хорошо. Пообещай, что не будешь расстраиваться и волноваться.
Девушка лишь пожала плечами.
Это все походило на игру. Очень напоминающую те, в которые они играли детьми.
- Ты же помнишь, что тогда произошло? Это было ужасно. После того случая оперы больше нет. Вернее, временно нет - решил начать он с самого малоприятного, и как можно скорее покончить с этой темой. – Я теперь даже и не знаю, когда директора планируют открытие сезона. Ремонт затянулся. Похоже, директора снова сменятся. Вряд ли Ришар и Моншармен останутся директорствовать. Я слышал, они собирались покинуть Париж. И я их понимаю.
На Кристину новость произвела впечатление ошеломляющее. Казалось, она вдохнула, а выдохнуть забыла. Так и сидела, не дыша, натянутая, как струна.
- Прости, дорогая Кристина, я предупреждал, что новости не самые приятные. Ты сама просила. – Посчитал своим долгом объяснить Рауль, и смутился. – Но для тебя это уже не должно иметь никакого значения.
Кристина, к счастью, ничего больше спрашивать не стала, только до боли закусила нижнюю губу. Видимо, в подробностях припомнила все, что случилось той ночью – это было видно по бледному застывшему, как восковая маска, лицу. Рауль стушевался. Пожалел, что рассказал. Не надо было тревожить Кристину. Но было уже поздно. Начал, так рассказывай до конца. И Рауль продолжил, но уже перешел к другому:
- Но в целом уже все вернулось на круги своя. Уже никто почти об этом не вспоминает. – «Почти» получилось как-то совсем неубедительно.
Заметив, как часто моргает Кристина, будто смахивая с ресниц слезинки, он взял ее руку в свои ладони, как бы в знак поддержки, и принялся рассказывать все, что происходило за время ее болезни.
Правда, ничего примечательного и особо интересного в его рассказе уже не содержалось. Рассказал, что Карлотта оставила Париж через несколько дней после случившегося. Хоть примадонна и была сама не своя перед отъездом, все-таки закатила жуткий скандал и без того побитым горем директорам. Долго ругалась на своем языке (но там переводчик был вовсе не нужен, все было ясно и так). Виконт зачем-то в точных подробностях (не без собственной фантазии) описывал комическую ярость примадонны – вероятно, надеясь, что это поможет Кристине выйти из уныния. Но девушка слушала в пол уха, сама думала о чем-то своем, о чем не спешила открываться жениху. Рауль поведал ей, что в Париж приехал его старший брат (о котором Кристина не раз слышала – потому уточнять ничего не стал, сказав лишь, что помощь и советы брата пришлись ему очень кстати). Рассказал несколько городских новостей, которые Кристины сейчас были не только не интересны, но и совершенно неуместны. Когда новости, наконец, иссякли, Рауль замолчал, и стал совсем каким-то снулым. Кристина ничего не говорила. А солнце тем временем скрылось, и, похоже, намечался дождик.
- Я как спящая красавица, - вдруг нарушила она неуютную тишину, - проспала все самое важное.
- Главнее всего, что спящая красавица проснулась.
- О, как я боялась не проснуться, Рауль! - Доверительно понизив голос, честно призналась Кристина и задрожала. – Я все слышала, все чувствовала, но сказать не могла ничего. Я будто была где-то далеко, по другую сторону происходящего. Там где темно, холодно и пусто. Там нет ничего! Все, что меня окружало, казалось таким незначительным. Нет, я никогда не хотела бы там остаться! Это страшно! - Придя в легкое смущение от того, что увлеклась рассказом, Кристина резко оборвала свою речь и замолчала. Про мелко нарезанные сны с размытыми образами утаила. Исповедоваться и в этом было уже совсем страшно и постыдно. Где-то в листве над ними пела какая-то птичка. Кристина невольно отвлеклась, на долю секунды подняла голову вверх. Рауль сидел слегка озадаченный, совершенно не зная, что ответить. В его серых глазах читалось ошеломление. - Но ты будто и не рад вовсе. – Не без разочарования призналась Кристина.
- Рад, конечно.
- Может быть, ты на меня сердишься?
- Ну что ты, как можно! За что? Конечно же, нет!
- Тогда, может быть, я еще чего-то не знаю?
Молодой человек наморщил лоб.
- Пойдем в дом, Кристина. Солнце скрылось и становится прохладно.
- Постой, Рауль, я понимаю, что сейчас не самое подходящее время для этого разговора, но я бы хотела кое-что спросить. Теперь, когда мне лучше и нет необходимости в этом доме и прислуге, что будет дальше? Театр был моим домом. Я бы могла пожить с Мэг у мадам Жири. Я думаю, они не будут против. Какое-то время. Например, до свадьбы. Как ты это находишь?
- Я нахожу это безосновательным. Кристина, этот дом полностью в твоем распоряжении. Нет никакой надобности обременять семейство Жири. К тому же, ждать, может случиться, придется несколько дольше.
На сердце стало тяжело в предвкушении чего-то дурного. Она смотрела на своего жениха расширенными зрачками, затем опустила взгляд и жалко сгорбилась.
- Я не совсем понимаю. – Неуверенным голосом прошептала она.
- Я долго думал, - виконт нервно откашлялся в кулак, - Кристина, знаешь, нам не следует спешить со свадьбой. Я сам нахожу эту новость совсем нерадостной. Но сейчас этого сделать совершенно невозможно, - вдруг произнес странную фразу Рауль.
Кристина снова подняла на виконта глаза и вопросительно наклонила голову.
- Ты еще до конца не оправилась. К чему лишние тревоги и беспокойства?
- Разве свадьба приносит тревоги?
- Вся эта суета, несомненно, приносит столько волнений и хлопот. Лучше немного подождать. Да и время сейчас не самое лучшее для этого.
- Рауль, а сколько на это потребуется времени?
- Не знаю, Кристина. Может и совсем немного, а может чуть больше ожидаемого. Я не могу тебе ответить.
- Но как же нам быть все это время? Как мы будем видеться?
- Как и раньше!
- Раньше мы виделись в театре. Помнишь?
- О, и сейчас будем видеться. Здесь. Тебя не должно это заботить. Неужели ты думаешь, что я забуду про тебя? – Заговорил с жаром виконт. - Умоляю! Никаких сложностей! Этот дом твой. Я буду тебя навещать! Уверяю, ты даже не будешь успевать соскучиться!
Кристина была чрезвычайно растеряна. Но, наконец, проговорила:
- Это как-то не совсем правильно, Рауль… я не могу здесь жить. У меня никогда не будет возможности, покрыть все эти расходы.
- Кристина! – Вскинулся тут Рауль. – Тебе и, правда, лучше сейчас прилечь. Твои речи такие странные! О каких расходах может идти речь, когда все это ради моей невесты? Я люблю тебя так же сильно, как любил! Разве что-то еще важно? Давай не станем омрачать такой замечательный день малоприятными рассуждениями! Поверь мне, я сам места себе не нахожу.
Внутри у Кристины все так и сжалось. Признание в любви заслонило дурной привкус чего-то, чего она не могла выразить в словах. Это не могло быть обманом. Он едва не погиб. И все по ее вине. Действительно любил! Сомнений быть, конечно, не может. Это все впечатлительность, столько новостей в один день.
- Да, наверное, ты прав. Лучше подождать. Как скажешь, Рауль.
И здесь Рауль совершил неожиданное – растроганный ответом невесты, встал перед ней на одно колено, и поцеловал ей руку.
Конечно же, это же Кристина! Разве могла его милая добрая Кристина устроить скандал и воспротивиться столь здравой мысли?
- Я рад, что ты с пониманием относишься ко всему… Кристина, ты должна знать, что чтобы не произошло, я никогда не перестану тебя любить! Что бы ни говорили! Не пожалею никаких денег на подарки, только дабы ты никогда не грустила и не плакала! Мое сердце бьется только ради тебя! Я бы с радостью женился на тебе прямо сейчас, вот прямо в это мгновение! Веришь? – Кристина грустно покивала. -
Столь энергичная тирада высокопарных фраз и вовсе лишила Кристину дара речи. Где-то вдали, над чертой горизонта послышались утробные раскаты грома, и виконт поспешил помочь девушке подняться на ноги, чтобы проводить обратно в комнату. Завтра предстоял суетной день – приедут портнихи, чтобы снять мерки. Да и вообще, Кристине пора сменять это минорное настроение на другое – господь милостив, жизнь продолжается!
ГЛАВА 3
*КРИСТИНА*
В двадцать первый день шестого месяца, когда дочь Густава появилась на свет, Господь решил подвергнуть его тяжелому испытанию.
Девочка родилась слабенькой и болезненной, не в положенный срок. И не так, как принято всем детям. Матери ее уже было не помочь, и принимавшая ее повивальная бабка решила – иного пути у ребенка нет. И вытащила младенца прямо из разверзнутого чрева матери. Отцу сказала сразу - дитя вряд ли выживет. На это дала несколько объяснений: первое – мать ее после пережитого в себя так и не пришла, когда с матерью дурное что случается, дети редко выживают, второе - ребенок совсем хилый, ножки-ручки тоненькие, тельце с головкой маленькие, толком при рождении и не кричала даже. А дети, что при рождении во всю глотку не орут – не жильцы, а уж она знает, перевидала разного.
Тихую девочку спеленала в кусок ткани и передала на руки оторопевшему отцу, а сама вернулась к ее матери (да только это было уже без надобности вовсе).
И присел на стул Густав с полуживым кульком в руках, и заплакал. Так горько и затяжно, что в любой другой ситуации презрел бы себя за немужскую эту слабость.
Все, чем так дорожил Густав Дайе, Господь в одно мгновение ока решил у него отобрать. Значит, в чем-то провинился перед ним старик Дайе, просто так ничего на этом свете не делается. Просто так Бог не наказывает.
Всевышний дал ему ребенка уже в немолодые годы. Главным смыслом всю его жизнь была музыка. А когда захвачен человек в плен своих страстей, там ему не до семьи и очага – так уж повелось, что тут одно второму мешает, одно второе душит, и не дает вздохнуть полной грудью. Знал это и Густав. Нет ничего прекраснее арифметики нот и архитектуры нотного стана, уносят они с собою, как в пучину бушующего моря. Какая там любовь! Закрывается у себя Густав, и не видать его ни днем, ни ночью. А тому ни воды, ни еды не нужно. В местечке, где он жил все об этом давно знали, и никто ничему уже не дивился. И не каждая избранница силы в себе найдет такое на своих плечах нести. Вскоре девицы и вовсе любое внимание на него перестали обращать. Ну, живет тут чудак, что с него взять? У него свое что-то на уме, никому боле не известное.
Так и жил, пока по божьему промыслу случайно на одной из ярмарок в чужих землях не встретил ее…
Он вообще много чего повидал и много где побывал. Изъездил пол мира, познал все, что только душе его было угодно – в некоторых местах особо часто бывал, довелось ему познакомиться и со многими людьми, связанными с музыкой. Некоторые, видя в нем талант, даже просили остаться, обещали все по лучшему разряду устроить. Но ничего этого Густаву было не надо. К деньгам, славе и роскошной жизни он никогда слабости не испытывал. А на одном месте сидеть было тошно. Знал, что не сможет он, зачахнет от такой жизни. И проку от него будет мало.
На нужды хватало того, что откладывал. А оставшееся нередко отвозил в приют, расположенный неподалеку с деревенькой, где стоял его дом. Своих-то детей родить он уже давно надежду потерял. Пусть ребятне обездоленной на радость – все впрок пойдет. За главную там монахиня была, которая еще много лет назад матушку его знала. Ну и он ее частенько по старой памяти навещал. В общем, и не было за что на него Богу гневаться! О себе он не особо думал. В одиночку как-то легче прожить.
Был у него небольшой домик, простоявший на этой земле ни одно поколение (когда-то был хороший дом, крепкий, со временем обветшал малость, но Густаву это даже нравилось. Было что-то загадочное в изъеденном временем доме). Хозяйства почти никакого. Все необходимое можно было купить или одолжить у соседей.
А однажды случилось неожиданное. Густав вернулся с далеких чужих земель не один. Привезенная им Мариам во имя чувств своих приняла другую веру, и стала Мартой. А в положенный срок должна была родить мужу наследника или наследницу.
В день случившегося было так: разразилась страшная гроза, долго громыхало, так, что звенели стекла, потом потемнело, как ночью, и хлынул косым потоком дождь, барабаня по хлипкой крыше.
Густав сидел в дальнем углу, шелестел листами бумаги, что-то записывал. Марта сидя в большом раскачивающимся кресле, шила очередную одежду для будущего младенца. Отодвинула малость занавеску, поглядела в окно, как-то беспокойно вздохнула. Недоброе какое небо, - задумчиво молвила она, наблюдая, как рассекает небесную чернь яркая изогнутая острыми углами молния.
И, правда, тут началось совсем дурное. Кошка, спавшая в корзине с нитками, шало заорала, ощерилась и выскочила прочь. Посредине комнаты на пол откуда-то сверху полилась вода, сначала мерно и тихо капая – кап-кап, потом все быстрее и быстрее. А с противоположной стороны, где располагалась уже заранее приготовленная детская люлька, тихонько заструилась по стене. Густав такого от окончательно прохудившейся в самый неподходящий момент крыши, совсем не ожидал. Удивленно захлопал глазами, вздохнул.
Марта встала на ноги, прошлась по комнате, с досадой покачала головой. Хотел Густав, когда привез жену, обустроить дом, как положено. Да решил отложить немного. Может, как родился бы ребенок, и вовсе новый купить. Уехать отсюда в другое место. А жене его здесь нравилось. Тут тихо, спокойно.
- Что же это? Сходи-ка к соседям за посудиной, что ли? – Попросила Марта, загремев чем-то. – Кто знает, сколько он еще лить будет? Зарядил, не остановить.
Когда Густав со двора вышел, за спиною что-то громыхнуло так, что заложило уши. Он аж пригнулся, словно ожидая, что от грохота этого свалится ему на плечи что-то тяжелое. Едва придя в себя, быстро обернулся. Все, что краем глаза смог увидеть (а точнее, догадаться – как оно было), так это быструю-быструю, едва различимую вспышку, острую, зажегшуюся и тут же погасшую изогнутую стрелку, метившуюся прямо в крышу. А дальше так и окоченел, ослеп на какие-то мгновения, не пошевелиться не мог, не видел ничего. Странно было, что Господь отвел беду от него, так несправедливо обрушив свой гнев на жену его и ни в чем не повинного младенца.
Похоронив жену, долго выхаживал недоношенного ребенка Густав. Несколько раз терял веру в силы свои. И каждый раз – на исходе сил - обращал взор свой к небесам, молясь - будь-то Бог или Всемогущая сила какая - за дитя свое. А девочка со временем окрепла и набралась сил. И нарекли ее Кристиною, что означает «посвященная Христу». И стало ему понятно, что ребенка-то, не иначе как ангелы сберегли!
Дитя росло истинно ангельским. Уже сызмальства девочка была будто куколка. Резвая, чуткая, сообразительная, чем старше делалась, тем больше становилась похожа на мать. Отцу бальзам на старое сердце.
Густав имел одну не свойственную взрослым людям склонность – он любил сказки, и сам жил будто в мире волшебном, не в этом. Когда он встретил красавицу Марту – она представилась ему заморской принцессой.
На удивление Густав был одарен еще и тем, что с поразительной живостью и красочностью сочинял и пересказывал сказочные истории. Жена стала его самой преданной слушательницей. До этого он никому и никогда не открывался.
А теперь, как только девочка начинала капризничать или хныкать, отец тихим голосом рассказывал ей диковинные небылицы, и малютка сразу же затихала, приоткрыв пухлые розовые губки, не сводила больших миндалевидных (материных) глаз с отца, а через какое-то время мирно засыпала.
Год после потери жены они с девочкой прожили на старом месте. Дом для жилья уже был совсем не годный. Старик Дайе хоть и был немного странный, но соседи его любили, да уважали, и потому приютили у себя. А когда сил жить в этом месте уже не осталось, он собрал все свое богатство – дочь малую, да скрипку, и оставил родную деревню. Навсегда.
Тревожиться было нечему. Прекрасно знал, что без труда проживет, где бы не оказался. А когда дочка подрастет немного, сам всему, чему требуется, научит. Тем более, девочка росла смышленой – залепетала и на ножки встала быстро.
И правда, когда девочка подросла, стала говорить и все понимать, Густав стал ее учить всему, что знал сам. Стал учить ее нескольким языкам. За время своих путешествий он успел познать их несколько. Кристина принимала все это как игру, и была рада играть в диковинную забаву хоть дни и ночи напролет. Обучил он ее еще одному языку, тому, который девочке давался хуже всего – на нем говорила ее мать, потому что жила среди людей, которым этот язык был родным. Потом стал обучать ее и музыке тоже. Эти уроки Кристине стали нравиться еще больше прежних. Она их и уроками-то не считала вовсе. Просто прислушивалась к сердцу. А оно у нее билось в один такт с отцовским.
На одном месте они долго не задерживались. Нравилось стрику Дайе по земле колесить. Да не так, как богатые, а по-простому. Из-за частых переездов кроме отца у Кристины не было никого во всем белом свете. Иногда, слушая сказки, которые рассказывал ей отец, Кристина сама придумывала себе друзей. Особых удивительных существ, в которых действительно верила.
Кристина встретила Рауля совершенно случайно. В маленьком городке, где они с отцом на тот момент остановились.
Девочка стояла босиком на берегу в простеньком клетчатом платьице, и вплетала в косу алую ленту. Непослушные волнистые волосы трепал соленый ветер, так и норовил вырвать из ее рук ленточку. И Кристина заново принималась плести свою косу.
Какое-то время Рауль, оторопев, просто стоял позади, глядя на нее. Так и стоял бы, если бы девочка не обернулась и не спросила, что он тут делает.
Так началось их знакомство. А Кристина нашла друга, к которому привязалась всей душой. В ту пору она вовсе позабыла про отцовские уроки, ни музыка, ни языки, ни другое, чему учил ее Густав в голову ей вовсе не шло.
Они пропадали на берегу, собирали камушки. Стояло лето – Кристина собирала цветы на прибрежных лугах и премудрым образом сплетала их в венки. Мальчик несколько раз серьезным тоном заговаривал с Кристиной. Спрашивал, хочешь я тебя увезу? А потом женюсь на тебе! И никуда, никуда не отпущу. Кристина лишь прыскала в кулачок. Он говорил странное - она не совсем его понимала. И женитьбы не хотела вовсе. Да и зачем увозить? Разве он собирался куда-то от этого места? Они еще долго будут бродить босиком по берегу, смотреть в даль, где синяя вода сливается с таким же синим небом, слушать, как шумят волны, собирать цветы и камешки, рассказывать друг другу сказки.
Но долго это не продлилось. Когда лето пошло на убыль, однажды ранним утром Кристина почуяла – стекло звякнуло. Она выглянула в окно со второго этажа дома, в котором отец ее снимал небольшую комнатку, и увидела Рауля. Мальчик, тяжело дыша, стоял во дворе с мокрыми глазами. Махнул рукой, мол, иди сюда. Кристина спустилась вниз, прыгая через две ступеньки. Выбежала и встала как вкопанная. Он уезжал. Пришло время расставаться.
А ведь ты хотел меня увезти, - впившись в него взглядом, сказала девочка, - так не уезжай сам, оставайся! Рауль молчал. Опустил взгляд в землю. Смотрел себе на запыленные башмаки. И молчал, молчал. А ее лицо блестело от слез.
Кристина последний раз взглянула на его золотистый чуб, закусила губу, проглотила слезу, и произнесла: прощай, я тебя не забуду.
А осенью они с отцом снова съехали с обжитой коморки. Куда-то на запад. Отец говорил – там у него давний друг, знались еще с самого детства. Скучать и думать о мальчике, с которым она познакомилась летом, Кристине было некогда. Иногда, вечерами, когда отец в очередной раз начинал рассказывать какую-нибудь сказку своей малютке, Кристина вспоминала о нем. И тогда становилось грустно. Всю зиму прожили на одном и том же месте. А по весне перевез девочку в большой город, который назывался Париж.
В Париже Кристине было совсем нехорошо. Не сравнить с местами, где жили они раньше. Но отец уверял, что привыкнет она и к этому городу. Кристина не понимала, как к нему можно будет привыкнуть – он был каким-то безликим и холодным. Для нее. А потом и вовсе стало не до города. Еще осенью отец в дороге простудился. Когда девочка, глядя на отца, разволновалась, уверил, что ерунда. Потом ему и, правда, полегчало. А сейчас снова стало плохеть. Последние несколько недель чах день ото дня.
Когда Густав понял, что покидать Париж смысла нет, а времени все меньше, он навестил свою знакомую – Терезу. Он встретил ее еще тогда, когда она была и не Жири совсем. Терезе всегда полный сил и немного странный Густав тогда очень понравился. Она была молоденькой балериной, встретила его, когда Густав впервые приехал в этот город. Но все это было так давно, что вспоминать подробности уже и нет никакого смысла.
Тереза не сразу узнала старого знакомца – он сильно изменился. Но когда признала – не сдержала слез. Он почти сразу же признался – с чем к ней пришел. И не выдержал, всхлипнул, глухо закашлялся в платок.
Рассказал, что видно, совсем скоро ему придется расстаться с самым дорогим сокровищем, которое он обрел в этой жизни. Он бы пожертвовал всеми благами, только чтобы никогда не отпускать свою драгоценность от себя. Это все, что у него есть. Лишь она все эти годы заключала в себе смысл его жизни. Когда же Тереза не выдержала, и, наконец, спросила – о ком или о чем речь, он рассказал ей о Кристине. Очень просил девочку в приют не отдавать. Признался, что у него, конечно же, есть деньги (только по-господски он жить не привык, и им с девочкой было хорошо кочевать из города в город, зарабатывать на кусок хлеба маленькими представлениями, и Кристине это всегда нравилось – она хорошо танцует и поет), и он отдаст Терезе все свои сбережения, все до единого – на пару лет хватит, только бы она не отказала ему в просьбе. Признался, что только сейчас понимает, как ошибался. Малышка не может вечно жить, странствуя по миру, хоть и душа у Кристины его, Густава, такая же беспокойная и непоседливая. Но она заслуживает иной судьбы! А он не может ей ее дать. И сюда приехал лишь по одной причине – доживает он последние месяцы, а потом девочка останется круглой сиротой, и мыкать ей горе потом всю жизнь.
У Терезы росла собственная дочь, и безучастной она остаться не смогла. Густав просил от нее честное слово. Она дала ему слово, что сделает все, что будет в ее силах.
И сделала.
Кристина провела с отцом его последние дни, хоть он и упрашивал ее, оставить его. Но она не слушала. Так и засыпала на коленях, прислонившись к отцовой кровати. Именно тогда перед смертью он сказал ей, что никогда ее не оставит. Даже если уйдет с этой земли. Он всегда будет с ней. А она пообещает ему, что не будет плакать. Кристина пообещала, но первое время сдержать обещание никак не удавалось. Слезы сами так и лились.
Кристину Дайе, дочь покойного Густава Тереза Жири сразу же определила в балетный класс.
Когда мадам Жири решилась взять ее на попечение, девочка была напугана, и затравленно смотрела на окружающих, очень редко отзываясь на оклики – будто и нет ее.
Сначала Кристина ни с кем не разговаривала, сидела в темном уголке, страшилась людей. А потом стала оживать. Потянулась к своей опекунше.
Когда девочка в редкие минуты заговаривала, она оказалась обладательницей мелодичного голоска с едва ощутимым акцентом, который выделял ее из всех остальных девочек, будто цепляя какой-то невидимой нитью отдельный интерес и внимание. А больше Кристина пока ничем особо и не выделялась на фоне остальных детей, хоть и была красива детской, еще не оформившейся во взрослую, красотой. Разве что, большие глубокие глаза ее могли сказать куда больше, чем самый длинный рассказ, озвученный ею.
Девочка была худенькой и неповоротливой, но у нее были хорошие задатки, которые с месяцами тренировок и упражнений могут перерасти в очень хорошие способности. Уж это Тереза Жири за годы преподавания могла разглядеть в любом ребенке. Кристина отличалась скрытой пластичностью и собранностью. Она часами могла отрабатывать движение, которое у нее никак не получалось.
Как выяснилось, девочка худо-бедно знала несколько языков. И почти в совершенстве владела сольфеджио. Но никому никогда об этом не говорила. Она вообще мало что рассказывала о себе, все больше с завидным упрямством молчала. Девочки из класса стали поговаривать – уж не немая ли она? Молодые балерины вообще посматривали на нее косо – сирота им не нравилась.
Чувствуя ответственность за ребенка Густава, Тереза Жири к девочке относилась с добротой и любовью.
В перерыве между занятиями дочка мадам Жири – Меган – всегда звала Кристину в комнату к матери. Та угощала их чаем. Потом Кристина стала смелеть, иногда приходила сама. Одной из главных причин ее визитов был диковинный непередаваемой красоты инструмент, стоявший в дальнем углу огромной комнаты балетмейстера. Пианино. Кристина долго с интересом косилась на него. Потом получила разрешение – если хочет – может играть. Чему Кристина была крайне рада. Играла она даже очень хорошо. И со временем Тереза поняла, что не зря позволила девочке заниматься музыкой.
- Ты могла бы стать блестящей пианисткой, Кристина.
- Правда, мадам Тереза?
- Правда. Я никогда не вру тебе. Но и балерина из тебя может получиться прекрасная. У тебя есть способности. Талант. Ты упорная девочка. И сильная.
Кристина помрачнела.
- Нет, в танце я никогда не добьюсь таких успехов, как вы.
- Ты прекрасно играешь. Будто играла всю жизнь. Кто тебя учил, отец?
- Да. Папа меня многому учил. Спасибо вам, мадам Тереза, что позволяете мне играть. Без этого я, наверное, погибла бы. – Кристина подошла к мадам Жири, и взяла ее за обе руки, прижала их к груди.
- Поэтому и позволяю.
- Надеюсь, что и Ангел Музыки меня тоже не позабыл. Папа обещал, что он всегда будет рядом. А его все нет, и нет.
Тереза тогда почти не поняла слов девочки. Расспрашивать не стала. Но самое главное заключалось в том, что Ангел, действительно, ее не забыл. Он пришел к ней. И что ни на есть по всему ангельскому обычаю. С самых небес обратился к ней своим гласом. Кристина так вся и обмерла.
Случилось так.
Несколько раз в неделю Кристина, чтобы не произошло, посещала маленькую часовенку при театре. Небольшое сырое помещеньице с расписанными ангельскими ликами стенами. По назначению ее мало кто посещал. В театре люди не набожные.
Потому, Кристина почти что никогда и ни с кем там не пересекалась. Это одиночество ей нравилось. И очень скоро она стала считать часовню чуть ли не своим единственным местом уединения. Чаще она там молилась, обращалась к отцу, рассказывала ему все, что было у нее на сердце.
- Здравствуй папочка. Прости, что долго не приходила сюда, поговорить с тобою. Но ты же знаешь, что я не отпускаю тебя из своих мыслей не на минуту. Мадам Тереза взяла меня в свой балетный класс. Она хорошая женщина. А вот сам театр… тут никто меня не любит, папочка. Но я танцую. Мадам Тереза говорит, что у меня большое будущее. Но я не верю ей. Какое у меня может быть будущее, когда девочки смеются надо мной? Говорят, что я сирота, и приживалка. А девочки постарше называют меня и вовсе худшими словами. Хотя нет, папочка, наверное, я все это придумала. Мадам Жири вроде бы, хорошо относится ко мне. У нее уже есть своя дочь. Мэг добрая. И мне кажется, она действительно хочет стать балериной. Наверное, больше, чем я. Ты всегда говорил, что я прилежная, и еще, что дело должно приносить радость. Знаешь, мне кажется, что теперь ни одно, ни второе я не могу отнести к себе. А вообще, всякий раз, когда я надеваю пуанты, мне становится так тоскливо. Если бы ты был тут… все было бы иначе, правда? Но это ничего. Я же знаю, что ты теперь с мамой. Ты всегда так тосковал по ней. Теперь вы вместе. Скажи ей, что я очень люблю ее. Хоть никогда ее и не видела. Но я знаю, что она тоже очень любит меня. Я так бы хотела обнять вас. Мне вас не хватает.
Она часто сидела в часовне час, два. Иной раз и целыми вечерами. В театре ее никак не могли найти. Да особо и не искали. Маленькая сиротка пропадала куда-то. Всем меньше заботы. Все равно играть или разговаривать с ней другим девочкам было не интересно.
Поэтому, компании детей, Кристина предпочитала либо пианино мадам Жири, либо дух отца. Спокойно и умиротворенно было в часовне. Разговаривать с отцом вошло в привычку. Здесь она всегда говорила вслух, и верила, что он слышит ее.
И ее действительно слышали.
И однажды ей был ответ. Нескоро. Ей пришлось долго ждать, пока отец исполнит свое обещание. Но это было не важно. Ведь он его исполнил!
Ангел заговорил с ней. Чужим и незнакомым голосом. Но заговорил, назвал по имени. В тот миг Кристина растерянно обернулась. Посмотреть – не вошел ли кто, чей это голос. Но в часовенке – как и обычно – кроме нее никого не было. Кристина с замиранием сердца припала плечом к стене, любопытно прислушиваясь. Стало беспокойно. Голос молчал. Прошла минута, две. И тогда стало беспокойно уже за то, что она больше никогда не услышит этого голоса, что это был обман. Испугалась. И сама позвала его.
И Ангел отозвался. С того мгновения Кристина уже знала – отец не солгал ей. Надо было всего лишь терпеливо и смиренно ждать, верить. И вот, Ангел теперь здесь. С ней. Правда, Ангел приходил к ней не всегда. Иногда она ждала его часами, днями, ждала, молилась. Но ничего не происходило. В такие моменты, когда он появлялся в следующий раз, она встречала его появление с еще большим восторгом. Но никогда не укоряла. Кто знает, какие у них, у Ангелов там дела? Она, наверняка, не одна такая, к кому он должен обратить свой взор.
Но разговаривал он с ней так, будто единственная и неповторимая. Совсем так, как разговаривал с ней когда-то отец.
- Ты была сегодня превосходна на репетиции… - голос мягкий, но отчетливый, размеренный. Доносится будто бы из каждого угла часовенки.
Он нередко ее хвалил. Особенно, кода у Кристины самой глаза были на мокром месте. Без радости ей давались занятия танцами.
Кристина в ответ разрумянивалась. Голос Ангела всегда был такой сладкий, а потом и родной, что сразу клонить начинало в какую-то священную истому.
За время, что Ангел не приходил к ней, истосковалась, что сейчас не могла сдержать гулкого сердцебиения. Почему – сама себе объяснить толком не могла.
- Это не репетиция, Ангел. Это был всего лишь урок. – Осторожно поправила она его.
- Неважно. У тебя большое будущее, Кристина.
- Спасибо Ангел! Я рада, что я не разочаровываю тебя.
Девочка ковыряла ногтем отстающую краску с часовенной стены.
- Ангел… ты слышишь меня?
- Конечно дитя…
- Могу я признаться тебе кое в чем? - Она помолчала несколько секунд. - Ангел, почему ты не отвечаешь? – Снова пытливо промолвила Кристина.
- Говори. – Не совсем твердо произнес голос. Но Кристина не заметила.
- Надеюсь, я не навлеку на себя твой гнев, но, думаю, я не должна тебе лгать. Если честно, танцы – не самое мое любимое занятие. Иногда они обременяют меня. Иногда по утрам бывает, что мне так не хочется подниматься с постели, зная, что сейчас мне надо снова в класс, к станку. И дело даже не в стертых в кровь пальцах, и не в мозолях. Я была бы рада им, если бы…
Она не договорила, Голос сам закончил ее фразу:
- Если бы любила это все так же, как музыку.
- Да. – Девочка вздрогнула. – Ты все знаешь?
- Тебе больше нравится музыка, дитя мое? Верно?! – Голос прозвучал вкрадчиво.
- Да Ангел.
- Я слышу, когда ты играешь, Кристина. Это самые прекрасные и божественные мгновения. – Слышит? Как? Его же ни разу не было с ней рядом в те минуты. Он разговаривает с ней только здесь. Ах, ну и глупость же это! Он же Ангел. Ему положено все знать и все слышать, где бы он ни был. - Ты прекрасно чувствуешь музыку. Я слышал, как ты поешь. – На этот раз этому Кристина уже не удивилась. – Но твой голос, Кристина, заслуживает тщательной подготовки и внимания. Ибо это один из совершеннейших инструментов, созданных богом. Но если про него позабыть и не уделять внимания, он будет медленно погибать.
Кристина не хотела, чтобы он медленно погибал. Это звучало страшно.
- Я не хочу, чтобы это случилось.
У Кристины огнем все полыхало в груди. Она не знала, что еще ответить своему Ангелу, его слова, его голос лишали ее дара речи.
- Я знала, что ты знаешь об всем… папа говорил, что когда я родилась, он услышал мелодию, он всегда говорил, что я родилась благодаря музыке. И живу благодаря ей. Папа так любил музыку, он видел во мне дар, а я мечтала радовать его, когда-нибудь став достойной его ученицей. А сейчас папы нет.
Девочка заплакала, роняя горячие слезы на холодный камень пола. Плакала несколько минут в совершенной тишине.
- Кристина… не плачь. - Едва различимо донеслось до слуха девочки, и она, будто вняв этим словам, вмиг перестала плакать. Только потерла влажные глаза кулачком и шмыгнула носом.
- Прости, Ангел. Я не буду.
- Я обещаю тебе, Кристина, что твоя мечта претворится в жизнь. А твой отец будет гордиться тобою, улыбаясь тебе с небес.
Девочка слушала, замерев, распахнув глаза и открыв рот. Она сама не понимала, почему все эти слова, и голос, который еще недавно казался таким чужим и пугающим, теперь, будто звучал у нее в голове, и лился из самой души, с небес, свыше. Она не боялась, теперь она тянулась и стремилась к нему.
- Отец ведь учил тебя музыки, верно? – Зачем же он спрашивает, неужто сам не знает? Ведь все знает. Ему же положено! Хотя, может ему так велено?
- Учил.
- Ты не должна забывать то, чему он тебя учил. Более того, тебе нужно продолжать учиться.
- Но как, Ангел? – Искренне удивилась девочка. – Для этого нужен учитель. Я не могу брать уроки. Да и куда мне…
- Не бойся. У этой проблемы есть решение.
Решение, действительно, было. Оказывается, отец послал ей не только Ангела, но еще и Учителя!
Когда Кристина вышла из часовни, направившись наверх, где располагались комнаты балерин, само собой пришло в голову странное: задумалась. Интересно, а какие они – Ангелы?
Вот как, к примеру, выглядит этот? Ее Ангел? Он мужчина или женщина? Нет, голос у него, что ни на есть, мужской. В этом сомневаться не приходилось. Но кто ж их Ангелов знает. Голос у него один, а все остальное другое. Мало ли.
Вот как рисуют их художники? А им откуда знать? Кристине представилась картина – сидит на оболочке розовощекий упитанный кудрявый карапуз, машет белоснежными крыльями, болтает босыми ногами, и разговаривает с ней эдаким глубоким проникновенным голосом.
От неожиданности сама не удержалась, уголки губ поползли вверх, потом испугалась, и разочарованно поморщилась.
Экая чушь! Вовсе бред какой-то получался.
Нет, а может, он совсем бестелесен?
А вот это уж дюже неинтересно выходило. Представлять, что с тобою разговаривает прозрачная бесплотная дымка. Ни тела у нее, ни лица, ни глаз, ни рта. Чем же он разговаривает?
Нет, и этот вариант не подходил. Доходило до того, что иной раз на уроках Кристина так задумывалась, ища ответы на свои непростые вопросы и загадки, что мадам Жири приходилось легонько постукивать своей тростью по коленке горе-балерины.
Мадмуазель Дайе, - сдвинув к переносице брови, строго произносила она, - проснитесь! Куда вы смотрите, мадмуазель Дайе? На потолок, и что же у нас там интересного?
Но что бы она там не думала, она знала одно - он тонко и точно чувствует все ее горести и печали. Ангел появлялся всегда там и тогда, когда ей было это необходимо, будто следовал за нею всегда и везде. Верно, отец послал ей самого лучшего и прекрасного Ангела! Иначе и быть не может.
Первое время было сложно. Мысль об Ангеле преследовала ее всюду. Теперь она непроизвольно еще больше отдалилась от всех, кто ее окружал. Ей было среди них чуждо (девочки стали поговаривать – не влюбилась ли в кого малютка Дайе, уж больно открыто витает она в облаках. Да вот только в кого? Не понятно). Ее не принимали. А она и не требовала. Ей все равно было хорошо и спокойно. Теперь у нее был не только отец. Теперь у нее был еще и Ангел.
Уроки, которые пообещал ей Ангел, сначала ей не давались. Странно это, как можно внимать гласу небесному, да еще и учиться? Но все оказалось не так плохо. Через пару недель Кристина приноровилась, да кажется, поначалу и сам Ангел был несколько растерян, а потом понял, как надо и как оно лучше, пообвыкся, приноровился.
Но вместе с тем, теперь чем дальше шло время, тем чаще стало происходить что-то странное. Однажды ночью Кристина, сквозь мутный сон, будто бы почувствовав обжигающий ее кожу, вожделеющий взгляд, приоткрыла глаза. В густой синеве ночи перед ее кроватью стояла едва различимая размытая высокая фигура. Она показалась ей такой огромной, что заслонила собою весь оконный проем. Кристина попыталась сосредоточиться, чтобы убедиться, что это не сон. Фигура стояла неподвижно, похожая на приведение, в длинном широком балахоне, цвета ночной мглы. Полы балахона уходили куда-то вниз, и фигура эта будто парила в воздухе, не касаясь земли, на голове у нее был глубокий капюшон, скрывающий лицо. Чем больше Кристина старалась рассмотреть ее, тем больше она растворялась в воздухе, походя на приведение. Когда последние капли сна развеялись, Кристина, было, хотела уже закричать от страха, заморгала часто-часто, резко вскочила на кровати, потерла глаза кулачками. Посмотрела на то место, где было приведение - никого не было. Привиделось.
И дальше, в общем-то, все представляло обычный ход жизни: смену дней ночами, ночей днями, осень зимою, недели месяцами.
Правда, Кристина имела неосторожность (а вернее, это была вовсе не неосторожность, а сознательный шаг) проболтаться об Ангеле мадам Терезе. Та как-то сразу помрачнела, задумалась. Кристине эта ее реакция не понравилась. Но менять что-то было уже поздно. Мадам Жири будто сразу что-то поняла, чего Кристина и не ведала. Хотя, откуда уж ей знать про Ангела, о котором мог знать только отец Кристины? Или о них все знают, а Кристина все это время думала, что это великая тайна?
Но более мадам Тереза ничего не сказала, только непонятно покачала головой. Зачем-то попросила Кристину быть осмотрительной, не делать глупостей, не поддаваться первым порывам, и не всегда верить легендам и сказкам, а еще спустя какое-то время сказала ей вообще удивительно непредсказуемое, что заставило Кристину покраснеть в три слоя краски. Отвела дочку Густава в сторонку, и доверительно понизив голос, сказала, что девочкам в ее возрасте нужно быть крайне осторожными с особами… противоположного пола. Потому что… впрочем, это было уже вовсе неприлично. Кристина аж отшатнулась от своей опекунши. Та, в общем-то, тоже была сама не своя. Особых подробностей своему питомцу не раскрыла, конечно, но Кристине хватило и намека, что б покрыться мурашками. С какой такой стати, интересно, мадам Тереза с ней об этом разговор завела? Вроде, Кристина ни к кому из противоположного пола интереса не проявляла, в дурном поведении (как некоторые другие девочки из класса – правда, чуть постарше) не замечена. Так в чем же причина?
Гадать было бесполезно. Все равно не разгадала. Только потом пересказала все это Мэг. Та несколько секунд вращала круглыми на выкате глазищами, хмурила гладкий лоб. Но, зная непредсказуемость матушки, уверила Кристину, что, наверное, на будущее готовит. Ее она тоже постоянно стращает, мол, нельзя столько пирожных и шоколаду есть. Не посмотрит, что дочь, выгонит из класса, и ступай Меган, куда угодно – хоть в кондитерскую мсье Фийона, что рядом с театром, а среди балерин делать тебе нечего!
Со временем странностей меньше не стало. Разве что прибавилось.
Пока Кристина жила мыслями об Ангеле, по театру поползли странные сплетни о призраке или еще о бог весть ком-то.
Но Кристине это было не интересно. Главней всего для нее был Ангел. Она научилась сосредотачиваться на том, чем в данный момент занималась – на ангеловой музыке – думала только о ней, упражнялась в классе мадам Жири – вся отдавалась мыслям о танце (пообещала Ангелу, что будет прилежна и в этом тоже). И правда – Тереза не раз ее хвалила. Все чаще и чаще. Кристина и вовсе стала лучшей ученицей. Другим девочкам, правда, это совсем не нравилось. Одна, та, что постарше и посмелей, однажды в толпе спускающихся по лестнице с урока девочек, толкнула ненавистную пигалицу со всей силы в спину. Кристина удивительным образом успела ухватиться цепкими пальчиками за перила. А иначе повалилась бы кубарем вниз. И была б сама виноватой – оступилась среди спешащих балерин, все толкаются, все галдят. А виноватого и нет вовсе.
Да только спустя пару дней девица эта сама поразительным образом рухнула с лестницы. Зацепилась за что-то.
Шею не сломала, конечно, а вот ногу потянула. Врач к занятиям не допустил, несколько недель вообще велел больную ногу не нагружать, об уроках позабыть. Рыдала взахлеб. Через неделю должна была впервые на сцене во время спектакля танцевать. Пришлось срочно искать замену. Колеблясь, мадам Жири выбрала пятнадцатилетнюю Кристину. Та от неожиданности и перепугу стала белой, как молоко. Зато в короткий срок вполне сможет отрепетировать все, что требуется – помимо учебных упражнений Кристина еще и самостоятельно разучивала другие партии. Не велика важность, конечно, всего-то несколько раз на сцену выйти, да на второй роли среди других балерин станцевать. Зато другие девочки все еще в классах, да в классах, на сцену им пока еще рано, а к ней удача самым удачным образом повернулась.
С Раулем Кристина встретилась уже тогда, когда ей было дозволено наравне с другими балеринами выходить на сцену. Для нее время волнительное - если будет усердно трудиться и проявлять себя, может быть, станет одной из лучших балерин – иногда так говорил Ангел, иногда мадам Жири. Мадам Жири вообще часто повторяла это, а все потому, что Мэг была куда более неповоротлива, чем Кристина. И когда мадам Тереза смотрела на дочь, то лишь тяжко вздыхала – в Кристине было то, что было не дано Меган.
Своим появлением молодой человек пробудил в Кристине все того же маленького ребенка, который дремал в ней с тех пор, как они расстались. Она его не забыла, как и обещала. Только вот он, похоже, ее уже и не помнил вовсе. Кристина смотрела на друга детства восторженно и не могла поверить в происходящее.
Он изменился, из маленького мальчика с золотым чубом превратился в статного принца, словно сошедшего со страниц сказки. Энергичный, с голосом, в котором звучала уверенность, он сейчас казался ей еще лучше и прекрасней, чем она могла его представить.
Какой сюрприз преподнесла ей судьба! Кристине в тот миг показалось, что все вернулось на круги своя.
Ей так захотелось подойти к нему, обо всем рассказать – они всегда делились всем самым сокровенным - он ведь так ничего и не знал, ни о ней, ни о старике Дайе. И наверняка, даже и не думал ее здесь встретить, свою дорогую Кристину, на которой так отчаянно когда-то хотел жениться.
Но она этого не сделала. Было страшно.
- Какой красавчик! – Жарко прошептала в ухо Мэг.
- О да, Рауль всегда был таким…
- Откуда ты знаешь его имя? – Удивилась Мэг, перебив подругу.
- Мы знали друг друга еще детьми. – Ответила Кристина, и ровно бьющееся сердце участило свой ритм.
Кристина подумала – пусть решает судьба, если он не посмотрит в ее сторону, если не вспомнит ее, значит, былому не суждено вернуться. И судьба распорядилась так, как было угодно ее капризной натуре: Рауль все-таки узнал ее, вспомнил в похорошевшей девушке милого ребенка, что встретил очень давно на берегу моря, вспомнил алую ленту, и соленый ветер, и развивающиеся ее волосы.
Обрадовался встрече, долго повторял ее имя (словно так до конца и не мог поверить, что это она самая, Кристина), их счастью не было предела.
Правда, с появлением Рауля с Ангелом стало твориться что-то странное. Какое-то время после этого он Кристине не являлся, не заговаривал с нею. Она молилась, просила его придти, но Ангел молчал.
Когда Кристина вовсе отчаялась уже услышать своего Учителя и перестала надеяться на возвращение Ангела, произошло невероятное. Она не только услышала его, она его, наконец-таки увидела.
Это случилось в конце длинного, никак не желающего заканчиваться дня. Похожее на сон. Он появился будто из ниоткуда, и позвал за собою.
Мадам Жири оказалась права на счет противоположного пола. Ангел выглядел как мужчина. На голову выше ее, в плечах шире, и уж был вовсе не похож на розовощекого карапуза, какого она представляла себе в самом начале, а больше походил на человека. Может, они все так выглядят? Тогда Ангелы и, правда, самые прекрасные существа на свете!
И руки у него были теплые. Вернее, был он в перчатках, но тепло, исходящее от тела все равно чувствовалось. Так что, бестелесной дымкой он точно не являлся. И Кристина, пребывая в своем сонном оцепенении, вызванном столь неожиданной появлением того, кого она лишь смела воображать, никак не могла определить – хорошо ли это или плохо? Радует ее это или все-таки огорчает? Кажется, одинаково радовало, и одинаково огорчало.
Единственное, чего она так и не смогла рассмотреть – так это его лица.
То была странная встреча.
Казалось, ничего не произошло, но Кристину знобило и мучило головокружение еще долго.
Когда она вернулась от Ангела (а обитал он, похоже, отнюдь не на небесах) мадам Жири вовсе в лице изменилась. Гневно смотрела на дочку Густава, и хмурилась, разволновалась. Попробуй пойми – почему. Она всегда так хмурилась, когда кто-то из девочек в чем-то провинится. Но сейчас-то какая вина могла быть на Кристине? За что ж на нее таким страшным взглядом смотреть, будто в самое нутро желает пробраться? Что хотела она высмотреть? Словно было что-то в Кристине раньше, а сейчас исчезло.
Но обо всем этом Кристина думала меньше всего. Она сейчас вообще мало о чем могла думать.
Несколько раз мать Мэг Жири бралась осторожно, с присущей ей деликатностью, расспрашивать девушку. Но Кристина, как только речь заходила об Ангеле, начинала затяжно плакать, захлебываясь слезами.
Да и рассказывать ей было нечего. Девушку одолевала такая буря эмоций в тот вечер, что, оставшись наедине с Ангелом, она лишилась чувств.
Что именно вызывало неуемный поток слез, не знала толком и сама Кристина. Ей казалось, что, совершив опрометчивый неосторожный поступок, поддавшись любопытству, навсегда лишила себя общества своего Ангела. Он так кричал и буйствовал, что всякий раз, как она вспоминала об этом, слезы сами начинали течь по щекам.
А там еще Мэг пришла, присела на край кровати, и по страшному секрету рассказала, что услыхала разговор директоров (и виконт ее, кстати, там тоже был) об одном человеке, вернее, не то чтобы и человеке вовсе. Одним словом, - когда мудрено говорить надоело, - сказала:
- Кристина, а что если, твой Ангел и наш Призрак один и тот же человек?
Во-первых, разве может такое быть, что Ангел Призраком будет? А во-вторых, какой же человек? Ясно же уже одно – Ангел, он заведомо не человек.
- Мэг, да что ты! – Испугалась Кристина и часто заморгала, стряхивая с густых ресниц слезинки.
Зря не верила.
О том, что Мэг была права, она узнала уже позже.
Ангел оказался все-таки Призраком. Или Призрак Ангелом. Этого уже не разобрать. Да теперь и не важно.
Вся эта история закончилась дурно. И была самая жуткая в жизни Кристины.
Теперь ее пересказывать нет уже никакого смысла.
ГЛАВА 4
«Гектор» мягко покачиваясь на упругих волнах грузным металлическим телом, рассекал черную воду, оставляя за собою бурлящую пену, грозно фырчал и пыхтел, как взмыленный конь.
Господин W., занимавший каюту под номером двенадцать – поднявшийся на борт «Гектора» в Дюнкерке, сейчас прохаживался по верхней палубе, иногда бросал ленивые взгляды на водную гладь и изрядно скучал.
Несмотря на билет первого класса, багажа он не имел почти никакого. Ни громоздких пузатых чемоданов из крокодильей или свиной кожи, ни саквояжей, ни прочих атрибутов, свойственных дальней дороге. Он, что называется, путешествовал налегке.
Почему путешествовал? Да потому что господа такого вида чаще оказываются франтами и скучающими аристократами, которые разбавляют свою весьма пресную жизнь различными забавами. А чем путешествие не развлечение? Самое что ни на есть мнимое маленькое приключение, развеивающее скуку. Что сидеть все время на одном месте? Надо и себя показать, и на людей посмотреть, да и другие страны своими глазами увидеть, а то так и вовсе можно прокиснуть под гнетом своих дел. Не просто же так карманы пухнут от складываемых туда средств. А деньги у господина Вебера (так он записался в учетной книге), видимо, водились, и немалые. Об этом свидетельствовала его манера распоряжаться своими финансами. Было понятно сразу, что куда дороже денег для него собственный комфорт и удобства.
Пассажир из двенадцатого номера обозначил сразу, что столоваться в обеденный зал он выходить не будет – предпочитает, чтобы обед ему приносили в каюту в положенный час, не зависимо от того – на месте ли хозяин номера или нет, без вопросов оставляли его на столе и более не беспокоили. Посещать торжественные банкеты и другие всевозможные развлечения в его намеренья тоже не входило. В постоянной прислуге (ни женского лица, ни мужского) не нуждается. Перечислил еще несколько условий. Сделал небольшую паузу, посверкивая золотой цепочкой, достал брегет, щелкнул крышечкой, словно желая дать время на раздумья.
Но время здесь было вовсе без надобности. Потому что любезнейший капитан убрал во внутренний карман щедрую оплату (которая причиталась сверх стоимости самого путешествия) и лишь почтительно кивнул в знак полного согласия.
Пассажиры попадаются разные. А особенно те, что «сидят» на денежных мешках. Они люди состоятельные, но уж часто не в себе бывают, у них в голове не весть что происходит. Похоже, этот был как раз такого поля ягода.
Субъект оригинального типажа, вел себя несколько странно, напыщенно и холодно (если это был обладатель «голубых кровей», то свой статус он держал великолепно, с осознанием), а вид имел важный и впечатляющий.
Да такой, что прогуливающиеся по палубе дамы, с покачивающимися от ветра страусовыми перьями на модных шляпках, пару раз того и гляди, рисковали свернуть свои изящные шейки. Хотя, еще непонятно было, что именно их привлекало – недюжая стать и плечистость поднявшегося на борт джентльмена или его таинственность – потому что разглядеть его как следует было делом непростым. В ресторане он не появился ни разу – ни на обед, ни на ужин. На палубу выходил в плаще, шарфе и шляпе. Хотя вот это казалось вполне разумным и понятным. Весна в свои права еще толком не вступила. Погода держалась промозглая и скверная, постоянно моросил дождик, а от воды тянуло холодом и сыростью. Может, он чересчур заботится о своем здоровье? А может, просто приболел – потому что, выглядел он мрачнейшим образом, и походил на черную грозовую тучу.
Несколько пристальных взглядов, которыми его одарила публика в первые дни пути (как мужская, так и женская), у Эрика не вызвали ничего, кроме раздражения. Чрезмерного внимания к своей персоне ему хватало в прошлом. Сейчас наоборот хотелось раствориться – будто тень в ночной мгле, отражение в зеркальной поверхности воды, слегка подернутой рябью.
Что ж, сам виноват! Нечего было искать изощренный способ потешить изболевшуюся душу несолидной, можно сказать, мальчишеской выходкой, доказать самому себе свое превосходство, сыграть один на один с самой судьбой, встать на самый край пропасти, а там уже решить – прыгать или нет.
Это было ничто иное, как позерство.
Разумнее всего было бы сесть в поезд на каком-нибудь вокзале Парижа, и отправится в любую сторону, куда глаза глядят. Оно так и быстрее, и проще, да и чего греха таить – дешевле.
Но не хотелось ему в тоскливом вагоне ехать, этот унылый стук и грохот колес, пыхтение паровоза. Обыденно и невпечетляюще.
Жизнь, казалось, и так уже потеряла всякое значение. В сущности, жизнь химера, бессмысленна и безнадежна, манит, утягивает в бездну за эфемерным смыслом, а потом бьет с размаху по слабому месту. Загадочного пассажира двенадцатой каюты она таким манером ударила не единожды. Так чего уж терять? Почему бы не испробовать еще неизведанное? К тому же, если не особо выставлять себя напоказ, можно и без особого интереса к себе, провести всю дорогу.
А первый класс оказался очень занятным. Ну, подумаешь, билет невесть во сколько обошелся. Черт с ними, с деньгами. Что ему теперь с них? А забрал он с собою ни много, ни мало, порядка четыреста тысяч франков. Снял еще за пару дней до премьеры «Дон Жуана» с банковского счета (неспокойно что-то на душе было, скверно, словно кошки когтистыми лапами царапаются). Ровно четверть оставил Терезе Жири. С него причиталось. Наверняка, теперь ей придется искать новую работу. Вторую часть суммы принес в свое обиталище. Надежно спрятал. Что б потом забрать без всякого труда можно было. Крупная сумма натекла с балбесов-директоров. Вот так припугнешь раз-второй, и, пожалуйста тебе, неплохой заработок. Хотя, заработок что ни на есть честный. «Призрак» свой кусок хлеба отрабатывал, и пусть кто-то попробует сказать обратное. Нет, мало даже директора платили! Ну да черт с ними теперь. Больше не свидятся, и, слава богу!
А бумажки в свою очередь жгли огнем грудь. С такой суммой за пазухой ох страшно разгуливать!
Однако тут тебе и питание, и кров, да и вообще, билет в новый край. Так что, дьявол с этой суммой, потраченной на мнимые удовольствия для высшего света - и спальное белье раз в два дня меняют, и завтрак-обед-ужин в каюту принесут. Принесут, на стол поставят, лишнего не спросят. На публику выходить не желаешь, никто тебя не заставит. Пару фраз капитану скажешь, он к тебе с широченной улыбкой и так, и эдак… Зато, красота какая: казалось, у воды не было ни конца, ни края, плеск волн и резкий ветер, успокаивали, уводили от беспокойных мыслей, от нестерпимых душевных мук.
Балы тут у них еще какие-то по вечерам, с музыкой. Но это уж совсем не интересно. Что там делать? Не за девицами же, хлопающими глазами, ухлестывать (это со всем-то своим «примечательным» видом), и не развлекать пухлощекую детвору (это от того, что они вечно таскают за щекой сладкие леденцы) на манер балагана! Потому, увеселительные действа позади оставлять можно. Может, и за них по программе уплочено, но тишина, да покой и возможность почувствовать себя «как все» и даже лучше, ох, куда дороже! Собственно, за тем все и устраивалось.
И не важно, куда путь держишь. Разве теперь это имеет значение? Можно и в сам ад. Правда, вряд ли гигантский «Гектор» держал свой пусть именно в ад.
Теперь уже все страшное позади. Свеж еще был страшный след, отпечаток, оставленный на обнаженной душе. Всякий раз, как ночами смыкал веки, видел ту самую сцену, ту самую картину, а в голове музыка эта проклятая собственная играла, и ее голос… пел, пел.
До чего же надо опуститься, чтобы так забыться, потерять рассудок, выдержку и гордость из-за какой-то женщины! Нет, даже не из-за женщины вовсе. Из-за девицы.
Ну нет, теперь этого не будет и не повторится! Там где-то новая жизнь. Ну, удастся, или нет, это дело второе. Главное, попробовать. Маска опостылела. Но что поделать. Куда ее денешь? Когда-то по собственной причуде стала второй кожей. Надо бы ее скинуть, сорвать, жить с ней – жгущей, будто огнем, - мочи нет! Одно хорошо, ищейки, должно быть, поверили, что Призрак сгинул. Ну, а по отходящему из Франции различному транспорту рыскать точно не стали. А-то бы давно словили. Примечательный персонаж-то все-таки.
Итак, теперь этот спектакль был завершен, с позором провалился, а тот, кто смел считать себя кукловодом, и возомнил главным героем, лишившись последних крох самоуважения и надежд, спущен с небес на землю самым немилосердным образом.
Вероятно, специально. Господу вряд ли угодно наблюдать на земле свою ошибку. Куда проще забыть о ней, отправив ее результат туда, кто о ней уже никогда не узнает.
Но не тут-то было!
Идиоты и паяцы, которые ждут спектаклей и развлечений - им нужно развеять одолевающую скуку. За счет кого-то. За счет тех, кто сам себя должным образом защитить может?
Тогда, значит, спектакли для них будут очень кстати. А желание Творца сокрыть от посторонних глаз свою ошибку подождет. Еще не время растворяться в небытии.
- Что мсье, скучаете? Совсем кисло выглядите. – Эрик, не поворачивая головы, скосился на подошедшего мужчину. Приземистый человек с маленькими, глубоко посаженными глазками, благодушно хихикнул, растянув пухлые губы в скверную улыбку, и потер подбородок.
Кажется, он его уже не раз видел мельком на палубе.
- А вы, видимо, недавно присоединились к нашей компании, да?
- Не имею обыкновения разговаривать с незнакомцами, мсье. Тем более на такие темы. – Попытался уйти от темы малоразговорчивый субъект, не поворачиваясь к своему нежеланному собеседнику, что было не самым лучшим тоном. Но начавшего разговор это, кажется, ничуть не задевало.
- Понимаю. – Продолжил мужчина, достал платок, приподнял шляпу, вытер высокий лоб, провел по лысеющей голове, хотя было отнюдь не жарко. – Вы тут тоже из-за любопытства? Я угадал? Очень занятная штуковина, вот только уж больно скучно тут. Даром дорогие каюты, и устрицы на обед под диковинными соусами. Но вода вгоняет в уныние.
- Ну зачем же вы тогда плывете по воде? – Искренне удивился собеседник и не удержался от вопроса. - Вам бы на поезде. – Сказал и снова уставился на черное полотно рябой воды.
- А тут я не согласен. Поезд это поезд. Хорошая вещь. Довезет из одного пункта в другой. На поездах теперь ездит чуть ли не каждый. А тут, вы только поглядите, совсем другое дело. Да и скуку всегда можно разогнать.
- И вы, похоже, прекрасно знаете способы - как? – Вдруг неожиданно спросила темная высокая фигура, и, наконец, кажется, даже шевельнулась.
Глаза собеседника заметно заблестели, он встрепенулся, ожил, засунул руку во внутренний карман своего сюртука, достал колоду карт и лихо перекинув ее из одной руки в другую, поинтересовался:
- Конечно. Самым лучшим образом. Не желаете?
- М-м… - Задумчиво протянул странный господин. – Интересный способ. А отчего же вас биллиардная не устраивает? Я слышал, это развлечение здесь просто ч;дное, и имеет успех. Бумажки шарам предпочитаете?
- Да знаете ли, как-то не очень привлекает палками махать почем зря. А тут вам вот, дама, король, туз, самая лучшая компания. Зачем шары? Да что я вам рассказываю, можем сыграть. – Предложил он. – Все равно время коротать.
Господин в черном несколько секунд стоял неподвижно. Видимо раздумывал.
- Или вы из тех, кто не играют? Или не умеют?
Эрик улыбнулся одним уголком губ. Забавный прием, который можно разгадать в два счета.
- Ну… как вам сказать – я не очень хорошо играю. – Без доли стеснения изрек он.
- А мы особо шиковать не будем. Я вижу, вас-то шарики тоже не особо радуют. А тут так, начнем с малого, а там поглядим.
- Что, один на один?
- Ну! – Собеседник повел плечом и шмыгнул носом, желая показать, что почти уязвлен. – Чего один на один карты травить. Они компанию любят. Так как?
- Здесь несколько скучно. Это верно.
В просторной каюте было туманно от сигарного дыма и слегка душно. Компания состояла из четырех человек, сидящих за столом. Эрик перешагнул через порог мрачной каюты (это было очень кстати), неспешно покрутил головой туда-сюда, и сел в самый неосвещенный угол. Откинулся на спинку стула, осмотрел сидящих. Трое, вместе с четвертым, пришедшим, выглядели совершенно невозмутимо, и кажется, ни на секунду не были удивлены пополнившейся компанией.
Рожи всех четырех, несмотря на подобранное по последней моде облачение, впечатление производили еще более устрашающее, чем когда-то отвергнутое безобразное лицо Ангела музыки. Одна лукавая, как у самого искусителя, хищнически осклабленная улыбка чего стоила.
Эрик незаметно бросил взгляд в сторону еще одного, с носом уткнувшегося (в прямом смысле) в свои карты тщедушного персонажа. Нет, он был решительно не похож на всех остальных. Господин с зеленоватым оттенком лица (это было заметно даже при плохом освещении), выглядел совершенно потерянным, то и дело бегал глазами по сидящим за столом игрокам, ослаблял уже вовсе свободный ворот, и кажется, никакого отношения к четырем другим не имел.
Когда задержал взгляд на Эрике, заерзал на стуле пуще прежнего, в отблеске приглушенного света на лбу мелкими росинками блестели капельки пота.
Несколько секунд кряду он, не мигая, смотрел на вошедшего, потом яростно схватил бокал с вином, и осушил его (да так усердно принялся за дело, что пришлось утирать влажный подбородок, по которому потекли струйки жидкости).
Первую и вторую партии Эрик выиграл. Хоть играл и не очень охотно (ему было куда интереснее наблюдать за тем, что будет происходить с господами, сидящими с ними за столом).
Лицо молодого человека, сидящего напротив, стало еще белее, он с завистью смотрел, как выигрыш отправляется к своему законному хозяину. Правда, зависть его длилась недолго. Начавший игру здоровяк раздал по третьему кругу, и тут Удача оказалась уже вовсе не на стороне присоединившегося счастливчика. Деньги ушли к хозяину каюты, и на его квадратной челюсти заиграли желваки в знак победы.
Эрик в таком деле к Фортуне был не в претензии. Легко понять, что в этом конкретном случае от нее мало что зависело.
А вот на невезучего, что называется, «без слез» было не взглянуть. Ну судите сами, тот от волнения, цедивший четвертый бокал вина, под конец начал ставить сначала часы, потом портсигар. Так можно и до исподнего проиграться. Можно было поспорить, что так оно, скорее всего, и будет. Но наблюдать эдакую душераздирающую картину Эрику очень скоро прискучило. И после этого надобности в данном «спектакле» он уже не видел.
- Увы, господа, мое время закончилось. – Вздохнул он, без доли раскаянья за некоторое количество средств, проигранных из собственного кармана. Его тон был настолько спокоен, что ничто не выдавало поражения.
А сидящий напротив молодой человек то ли с сожалением, то ли с недоумением проводил изъявившего выйти из игры господина, взглядом. Было, даже, хотел что-то сказать, открыл рот, но дверь за тем уже захлопнулась.
ГЛАВА 5
*МАШЕНЬКА*
Она родилась в Великую пятницу Страстной Седмицы в семье деревенского дьячка, человека обычного и ничем не примечательного, мягкого сердцем и смиренного, мир окидывающего взглядом безропотным и скучливым, в движениях своих плавного, голоса никогда не повышающего, не радеющего о стяжении и земном быте. Ходил по земле раб божий Амвросий снулым душою и незамеченным. Что сделает шаг, земля не сотрясется, исчезнет когда-нибудь – никто и не заметит. Жизнь, как жизнь. Самая, что ни на есть вялая, тихая. Тлеет медленно, как масло в лампаде. В доме Амвросия было тихо, сумрачно, аскетично, ничего лишнего. У каждого дня свое особое название, со сводом правил: в Великий пост не есть ни мяса, ни молока, ни рыбы, много не говорить, тем более, скверного, на дурное и вредное не смотреть, в Великую среду нельзя ни прясть, ни шить, в Великий четверг велено готовить свое тело к радужному празднику – встав до восхода солнца, выкупавшись, очиститься от грехов и мирской суеты.
Свечи с наступлением темноты почти не жгли. Ни к чему. Коли господь дает ночь, ее надо принимать, а не вольничать, озаряя стены пламенем от свечи.
Амвросий, простой человек, так и жил. И дочь – Марью - по всем порядкам воспитывал. Девочка росла, и с той же видимой отцовой безропотностью впитывала все ей внушаемое, хоть к Господу имела отвращение, потому, к сердцу ничего из этого не допускала.
А где-то там, за дощатым забором, коли спуститься под горку, веяло настоящей жизнью, доносил ветер какие-то едва ощутимые, едва осязаемые и уловимые признаки жизни вольной и красивой, отголоски музыки, цыганских песен, взрывы смеха.
Желтыми квадратами ночи напролет светились окна, словно нарочно влекли на себя, как мотыльков пламень, что-то шевелилось и гудело, мелькали и колыхались резвые продолговатые тени. На широкую ногу умели жить купцы, живущие в этих краях, кутили, жили широко и весело, запретов и правил не признавали. Тоскливо сжималось у Машеньки сердечко, глядя на чужую жизнь, самой не понятно от чего.
Рано осиротела Машенька на мать. Матушка преставилась, когда девочке исполнилось пять лет. Погоревала, погоревала Машенька, да и позабыла. Кому прок в долгой скорби? Покойнице теперь ни горячо, ни холодно, а она сама пока жива еще, если будет себя томить болью потери, то и самой не далеко до холодной могилы. А это было совсем не хорошо. Жизнь маячила желтым фонарем где-то там, вдали, среди окутанного синевой коридора.
Девочкой дьяконова дочка росла смышленой. На улицах резвилась детвора, купеческие дети. Машенька быстро нашла к ним нужный ключик. Отворить было легко. Хоть и была, как говорится, «от горшка три вершка», неприметной вовсе, а мальчуганы ее порою за свою принимали, обыграет их Машенька в ребячьи игры, вытребует у проигравших ядрено-красного петушка на палочке или пряник. Девицам заведет какую-нибудь жалобную сказку или песню, те сидят, открыв рот, крутят ленты на косах, и, поди узнай, где выдумка, а где правда. Разжалобит, растрогает, получит в подарок какую-нибудь красивую ленточку, что б тоже в волоса вплести, и от остальных не отличаться, а-то какая-нибудь простая на душу купеческая дочка и монистом, привезенным в подарок тятенькой, безвозвратно одарит. Все большой прок. Отец-то дочку не особо баловал.
Так у Машеньки очень скоро образовался целый сундучок даров, да богатства, который она от отцовых глаз прятала. Ему не за чем. Он человек был иного склада, чем она сама. Это Машенька поняла еще давно. А еще поняла, что здесь не останется, даже если придется навсегда отречься от отцовских устоев и от него самого. Потому что, просто так Амвросий дочь никуда не отпустит. Ведь, запрячет, как себя в четырех пустых стенах. А принимать такую «смерть» Машенька нипочем не желала.
Но этого не понадобилось. Дьячок опочил, когда дочке было немного больше одиннадцати.
Машенька так поняла, что от жизни сухой и пустой – наружности Амвросий был впечатляющей, а вот душою квелый. Потому, хоть сиротская участь была и не из легких, но Машенька приняла это как лучшим образом сложившуюся судьбу и удачу (если распорядиться ею правильно, непременно все обернется так, как мечталось).
Лишний рот никто из соседей брать не пожелал, а никого больше у Машеньки на всем белом свете не было, и девочку сослали в ближайшую женскую обитель. Там божьи дочери призревали и принимали сироток, учили, готовили к такому же уделу, который определили и себе.
Машеньке среди послушниц и монахинь, облаченных во все черное, решительно не нравилось. Скучно ей было среди них.
У монашек учили глупому. Это Машенька поняла сразу. Что с того, что заставляют ее читать мало кому надобное житие святых, что за толк в том, что сидит она за книжками все дни напролет?
Зато, любая другая наука давалась ей без тягостных усилий. Девочки, с которыми она училась, недобро косились на нее. Уж больно легко давалось ученье Машеньке, в то время как остальным приходилось усердствовать. Им Господь не помогал, а ее выбрал любимицей. Монашки смотрели на девочку с особым блеском в глазах, с особой нежностью и светлой печалью. Никак божья отметина на девочке этой. Сомнения не было.
Злые завистницы звали ее Манькой или Машкой, смиренные, вечно с опущенным взглядом, смотрящие себе под ноги, монахини звали ее Марьей или лучше Марией – само имя ее, верно, уже говорило, что уготована ей особая доля. А сама Машенька это имя не терпела, и уже давно определила, что звать ее будут не иначе как Мари, и только так!
Непотребные иноязычные романы в обители не приветствовались, даже сильно порицались, но Машеньке, как и другим, добыть их труда не составляло (женская порода всегда найдет путь к запретному, чтобы вкусить грешный плод, уж так повелось). Правда, из них она усваивала не только красивые имена, но и многое другое.
К четырнадцати годам в глазах Машеньки еще играло детское озорство, и была угловатая не оформившаяся до конца фигура, но было уже понятно, что вырастит Мария в настоящую красавицу. Господу достанется в невесты истинная царевна неземной красоты.
Тонкая хрупкая, как лебедь, небольшого роста, с почти прозрачной кожей. Магнетические, утягивающие в омут безвестности глаза – зеленые, очерченные темной дужкой. Взгляд из-под опущенных длинных ресниц с поволокой, типично женский. Взглянуть в такие глаза, и раз и навсегда потерять покой, потонуть в бездне, погибнуть от собственных чувств. Такая странная и необычная у нее была красота. Голос насыщенный, глубокий, с едва ощутимой хрипотцой. Особенно это чувствовалось, когда Мари размыкала уста, набирала полные легкие воздуха, и начинала петь.
Такой в монашки никак нельзя, ей бы в королевны – ведь сгинет, зачахнет на корню, и из райского плодоносящего дерева превратится в сухой корявый куст.
Не место ей было среди апатичных монахинь. Проглядывало во взгляде Машеньки что-то такое чертовское, почти дьявольское – мелькали у нее в голове странные разные мысли, совсем не монашеского содержания. Слишком сильно билась внутри нее жажда к жизни. Фонтанировала, плескалась, выбивалась разноцветными волнами наружу. К жизни веселой и яркой, не в четырех каменных стенах, не в келье. Не могла и не хотела преклонять она колени перед Всевышним. Слишком много интересного оставалось за толстыми, скудными на настоящую жизнь и радость, стенами монастыря. Разве можно было устоять перед таким притягательным будущим?
Вырваться из душащих, давящих на грудь стен, на волю, и пусть хоть день, будто бабочка, покружить над землей, весело и празднично взмахивая яркими крыльями. А после, коли суждено, сгореть в яркой вспышке. После такого и не страшно вовсе.
Еще несколько лет Машенька терпеливо ждала. Изображала из себя прилежную ученицу и дочь Божию – потому что знала, что пока не время. А когда настанет момент, и монахини решат, что Машеньке пора стать такой же, как они, ее здесь больше никто и никогда не увидит. Бабочка упорхнет, далеко за горизонт. Теперь она даже знала, как это произойдет.
А пока в моменты острой скуки, правда, нередко озорничала. Но никто ее за скверным и насмешливым не заставал, а потому, косые взгляды падали обязательно на кого-то другого, совершенно невиновного, но возможного. А Машеньке лишь оставалось с удовлетворением и веселостью разгонять свою скуку.
Раз в несколько месяцев монашкам привозили продукты и прочее необходимое для сироток, что невозможно было сделать своими руками по каким-то причинам. Те же в обмен, поскольку простые души, жадностью были совершенно не наделенные, отдавали что-то выращенное в стенах монастыря.
Машенька несколько раз выходила вместе с монахинями принимать привезенное. Вроде как помочь. Вызывалась сама, и за эти разы успела любопытство свое удовлетворить.
Вожжи всегда держал молчаливый черкешенок лет двенадцати. Его Мари приметила еще давно и сразу. Всегда все в одной же мохнатой папахе, сильно съезжающей на глаза, замызганный великоватый в плечах бешмет, подпоясанный обычной веревкой. На самой повозке верховодил всем вечно хмельной огромный мужичина с косматой бородой. Он отдавал кульки, забирал другие, взбирался на повозку, хлопал по спине увесистой ручищей малоразговорчивого мальчонку, чтобы трогал лошадь.
Очередного их приезда Мари дождалась с нетерпением (на это имелась причина). Только на этот раз помогать по-настоящему монашкам не стала. Постояла в сторонке, поглядела. Пока те были заняты своим делом, сморенный жарой мужик, стянув на лицо картуз с потрескавшимся козырьком, прислонившись к колесу, похрапывал (это было очень кстати), а умаявшийся черкешенок, ссутулившись, держал вожжи, утирал рукавом взмокший лоб.
Лучше момента быть не могло!
Хоть мальчишка и оказался впоследствии не говорящим, и совсем немым, речь, похоже, все-таки слышал и даже понимал. Машенька покрутилась у повозки, погладила шевелящую острыми мохнатыми ушами серую лошаденку, и приветливо заулыбалась мальчишке. Это подействовало именно так, как Маша и ожидала – он тоже заулыбался ей в ответ, и отпустил вожжи.
Если спуститься вниз по склону, можно было выйти к широкой речке, туда-то Маша своего нового знакомца и повела. Хоть тот сначала и упирался, никак не готовый оставить повозку, но под конец Машиных уговоров, все-таки сдался.
Жестами (на всякий случай) показала, мол, давай купаться, солнце высоко, припекает, только с одним условием - сначала ты, доплыви до середины, а потом я. И, как в подтверждение этому, заголила белое круглое плечо, стянув с него верхнюю одежу. Отступила несколько шагов назад, за деревья, будто, чтобы тоже раздеться. Через несколько минут услышала плеск воды.
Пока мальчишка, из всех сил, барахтаясь руками и ногами, плыл до указанной середины, Маша собрала с берега оставленную им одежду, забежала за высокую траву, надела мальцово одеяние и со всех ног припустила обратно наверх.
Когда садилась на место мальчишки и бралась за вожжи, бородач не к месту проснулся, закряхтел.
- Ну все что ль? – Еще не отойдя от хмельного дрема, спросил тот, забираясь на телегу.
Машенька кивнула, тронула лошаденку, и та, топая копытами по пыльной нагретой солнцем дороге, спокойно пошла, потом побежала рысцой.
Немного времени было. Жестоко обманутый мальчуган вряд ли решится так сразу показаться монахиням в таком виде. Сначала подумает, что это игра, когда поймет обман, на помощь звать не станет – не сможет. К вечеру, должно быть, все откроется. Вот тогда и отыщут бедолагу. Но тогда Маша будет уже далеко. А монашки – души сердобольные, все равно пропасть не дадут.
Вот только как поступить со вторым? Но тут все решилось само собою и лучшим образом.
- Останови-ка!
Машенька, не говоря ни слова, как того и требовалось, натянула вожжи.
- Облегчиться надобно. – По-простому объяснил мужик, слезая с повозки, и раскачиваясь, пошел прям у обочины дороги справлять свою нужду.
Ждать Машенька не стала, со всей силы хлыстанула лошадку, и та припустила, что есть мочи, выбрасывая вперед тонкие ноги.
Мужичина, было, кинулся в след, замахал руками, разметал по ветру бороду, но много не пробежал, спотыкнулся, да и грохнулся во весь рост лицом вниз на дорогу, забарахтался, заругался. Это все Маша увидела через плечо, оглянувшись. Невольно особенным образом заулыбалась.
К чему вся эта буффонада? Почему бы было просто не сбежать от монашек в один из дней, ежели жизнь такая опостылела?
Тогда бы ее почитали одной из не выдержавших своей доли. Это же Маше ужасно не нравилось. А тут говорить и помнить будут еще долго. Какими словами поминать будут – дело второе, а вот позабыть не смогут, уж точно! (Будут помнить Машу пуще, чем своих святых.)
Ну, лошаденку можно будет на первой же остановке продать, - думала по дороге Маша, - сказать, например, что по отцовскому велению. Никто ничего и не подумает. Этого должно хватить, что б потом добраться до ближайшего города, скинуть с себя дурную одежу, наведаться в модный дамский магазин, и одеться уже по всему женскому смыслу. А еще привести волоса в порядок. И стать такой, какой она представляла себя в смелых своих мечтаниях. А там уже не будет никакой Маши, не будет прошлого, что так тяготило ее все это время.
Про моду Маша знала достаточно. Девицы иной раз в тайне от настоятельниц глазели на журналы мод. Из иноязычных стран все, что там было указано, и считалось шиком, везли и сюда, чтобы различные модницы свою надобность тоже удовлетворяли. Примерить на себя всю эту красоту чрезвычайно хотелось, стать настоящей купеческой дочкой, или, к примеру, дворянкой. А там и вовсе уехать как можно дальше. На все это денег вряд ли хватит, конечно, ну так, значит, разыскать путь добыть еще. Теперь жизнь будет другая.
Свою задумку Маша исполнила, остановившись у харчевни с подворьем, расположенной на разветвлении дороги. Одна вела совсем в какую-то несусветную даль, другая – в ближайший город.
Хозяин, почесал широкую горбатую переносицу, пожевав рыжие усы, оглядел товар, а потом изрек:
- Да мне оно, малец, не надобно. Ты, коли, задумал продать, это тебе до ярмарки ехать. Там товар разный возьмут. Хотя, ежели хочешь попытать счастье, здесь разный люд останавливается. Дух перевести. Бывают и торговые люди. Поди, выведай. Может, кто и согласится.
Выведывать ничего не понадобилось. На пороге возник большой черноглазый человек, и поцокав языком, окинул взглядом сначала пронырливого мальчугана, а потом и лошадь, видимо, сразу поняв, о чем шел разговор.
- Значит, продаешь? А копыта у ней целы? Не больная?
- Да ты что! Ты погляди, какая ладная лошадка, - покачала головой Маша.
- И не жалко тебе, парень? На чем же ты обратно поедешь?
- А мне обратно не за чем. Мы с тятей до Москвы ехать собрались. – Без стеснения напридумывала Машенька. - А может и до Петербурга. Но не на ней. – Указав подбородком на беззаботно помахивающий хвостом товар, добавила она.
Покупатель щурил черный глаз, поглаживал бороду. Потом потрепал лошадь по загривку. И согласился. Дал за товар даже больше ожидаемого. Чем Маша до чрезвычайности была обрадована. Довольная сделкой, она засунула деньги в карман штанов, и широко зашагала прочь. Дело шло к вечеру. До наступления ночи Маша до города не добралась. Пожалела, что не осталась на подворье. Деньги-то все равно имелись, могла бы и заночевать в тепле и сытости. А теперь что? Коротать ночь под открытым небом? Подумала, и сама себе вдруг заулыбалась. Хотела же ты, Маша, другой жизни, так принимай как начало. Да только не успела сойти у Машеньки с губ улыбка, как на голову ей обрушился страшной силы удар. От него мечтательница обмякла, и, не произнеся ни звука, повалилась на бок.
Очнулась, и поняла, что лежит ничком, лицом в дорожной пыли. Где-то весело чувыкали птицы. Приподняла тяжелую голову, пощупала вздувшуюся шишку - больно, сплюнула хрустевшую на зубах землю, огляделась – вокруг никого, лишь где-то далеко занимается рассвет. Оказывается, вот сколько пролежала без чувств, даже не вспомнила ничего. Сунула руку в карман – пусто.
Вот тебе, Маша, и богатство, которое так лихо в руки само пришло. Вот и все!
Машенька утерла рукавом пыльные губы и нос, не удержалась, всхлипнула от обиды и разочарования. Не удастся тебе, Маша, поносить богатых новомодных платий по французской моде. Оказывается, в мире все куда сложнее, а ты и думать про это забыла! Не возвращаться же обратно, да и какой в этом толк? Плохой план. Надо было придумывать новый. Шаг в жизнь прекрасную и блазнящую закончился стыдным провалом. Хорошо, что живой осталась. В обычном случае люди на такое говорят, что Бог уберег. Но Машенькины уста такого никогда не произносили, и потому, сочла за особую удачу, что тоже значительно.
Поднялась, отряхнулась, и пошла прочь, чуть приволакивая затекшую (от неудобной позы, в которой лежала) ногу. Поблизости должен бы быть уже и город. Что надо делать – придумала по дороге. Пришлось снова разыгрывать комедь, что для Маши было не ново и близко. Пришлось изображать на паперти нищего мальчонку. Особого труда это не составило. Длинную темно-русую косу Машенька отрезала еще в обители. Что б из-под папахи кудрявые волоса не выбивались, да по дороге где-нибудь себя сим казусом не выдала. Так вернее. Коса все равно отрастет быстро – это она знала точно.
Потом поняла, что это много проку не принесет. Еще чуть и под палку «завсегдатаев» не попала. Нищего не весть откуда взявшегося мальчишку погнали в шею. Решила действовать иначе. На следующий день повязала на голову с короткими волосами платок, натянула снятый с веревки на краю города сарафан, свернула в кулек тряпье, прижала к груди, и, покачивая на манер младенца, пришла на паперть, затянула звонким голосочком (потом голос-то чуть понизила и добавила страдальческих ноток):
- Люди - добрые, подайте Христа ради… не для себя прошу. Не дайте пропасть ангельской душе… господь все видит, опосля воздастся вам нескупым…
И так раз, второй, третий. Все новыми мелодичными фразами. И о чудо – люди, и, правда, оборачивались. Мимо, не останавливаясь, проходили лишь немногие. Видно, уж совсем черствые сердцем и задеревеневшие душою. И все скалывалось бы очень хорошо, если бы не одна любопытная особенность, привлекшая Машино внимание. Люди надолго возле попрошайки не задерживались. Остановятся. Подадут, покачают сочувственно головой. Да и пойдут дальше. А вот досадливо исключение Маше не понравилось. Несколько раз поодаль останавливался, сложив на груди руки, статный господин в светлом чесунчовом костюме. Машенька раз-второй скосила глаза на наблюдающего. Да поспешила отвести взгляд – чтобы подозрения не вызывать. Глаза их встречались, как холодным лезвием обжигали друг друга - уж больно заинтересованно господин смотрел.
После полудни Машенька (хоть можно было бы и просидеть дольше, верно куда больше подали бы) поспешила уйти. Качнула раз-другой тряпичное дитя, сделала вид, что ноша нелегка, и припустилась подальше от этого места.
На второе утро задумалась – а возвращаться ли? В этом плане все равно смысла не было, строить из себя нищих или убогих – только время впустую тратить. Может пойти в полицейский участок, залиться слезами, назваться женой или дочерью губернского банкира или вообще приезжей какой, признаться, что по дороге вышло несчастье, дурные люди все отняли, и вот теперь без всего не знает, как быть и что ей делать. Подумала-подумала, и решила – нет, так не пойдет, уж если начала, доводить до конца. Была не была. И пошла уже не ради денег и азарта, а ради интереса, который не отпускал ее с самого вечера, еле ночь переждала.
И не ошиблась. Все повторилось. Только господин был уже при другом параде. Но тот самый. Сомнений быть не могло. Такой пристальный взгляд Маша ни по что бы с другим не спутала, и взгляд этот ей не нравился. Но на этот раз господин уже не смотрел долго, а подошел и остановился прямо перед нею.
Маша крепко-накрепко вцепилась тонкими пальцами в свое тряпье, прижала к груди, ждала, что будет дальше. Но дальше ничего не следовало. Снова играть в гляделки быстро прискучило.
- Вы господин, либо подавайте, либо идите, что ли, куда шли, а-то… – И не договорила. У монашек-то сквернословить самый тяжкий грех. - Что вам от меня?
Блондин выдержал небольшую паузу, потом показал подбородком на кулек и произнес:
- Что же вы фройлен, и впрямь голодны и ваша кукла тоже? – Да с таким смешком произнес, что у Маши аж скулы от возмущения свело.
Резонней всего было бы ответить утвердительно. Потому что Маша и правда, была не особо сыта. Считай, четвертый день без пищи.
Синие глаза незнакомца ледяным лезвием обожгли Машеньку, и она, сама того не уловив, раскраснелась, опустила взгляд. Худо дело, - подумала она, и сердце в преддверии чего-то совсем уж дурного ход свой замедлило. Уж никогда Маша не отличалась трусливостью, а тут ни словечка произнести не могла.
- Ну, тогда, фройлен, поднимайтесь. – Невозмутимо изрек тот, и протянул Машеньке руку.
На незнакомого господина, явившего чудеса щедрости и благородства, Маша смотрела косо, с недоверием. Однако от угощения отказываться не стала. Сели на террасе небольшого кафе. Себе господин заказал кофе, своей миловидной, хоть и одетой не вровень ему, спутнице – разных сластей: пирожных, булочек и воды со сладким сиропом.
Девушка хоть и смотрела на все это несколько секунд с видом, словно ничто из принесенного ее не интересует, но потом не удержалась. Женская порода вообще к сладостям неравнодушна, не была исключением и Машенька.
Она все это с удовольствием откушала, и даже из чрезмерной жадности переусердствовала, что от сладкого ее уже начало подташнивать.
- И как вас, все-таки, милая фройлен, звать? – Спросил, наконец, незнакомец, когда Машенька расправилась с принесенными лакомствами, и утирала салфеткой губы.
Та удовлетворенно вздохнула, и разморенная угощениями, ни на секунду не заколебавшись, честно ответила:
- Маша. То есть Мари! – Поправила себя девушка. – Именно Мари.
Ее собеседник будто соглашаясь, кивнул, будто бы ответ его более чем удовлетворил.
- Мари – чудесное имя, фройлен. И каких кровей вы будете?
- А что вам до меня за интерес такой? – Ответила не совсем почтительно вопросом на вопрос Маша. – Я не отказалась от вашего странного приглашения. Но знайте, платить вам мне нечем. Как видите. Хотя, могу, конечно, что подали сегодня, отдать. Но ведь это сущая ерунда, все равно не расплачусь. Да только от чего-то мне кажется, что оно вам и не надо.
- Женщины привыкли доверять своим чувствам. Потому что, их загадочное седьмое чувство никогда не подводит. Этим они и отличаются от мужчин.
Маша наморщила носик. Долго и пристально всматривалась в своего визави, и чем дольше смотрела, тем сложнее было отводить глаз. Наконец, испугавшись странного шевеления в груди, приказала себе больше таким взглядом на него не смотреть, а быть мрачной и незаинтересованной.
- Или вы всех нищих кормите?
Интересный господин снова загадочно улыбнулся.
- Ну, положим, нищенкой вас не назовешь. А вот ваш лицедейский талант меня очень заинтересовал.
Маша отодвинула от себя тарелку с крошками на середину стола, сморгнула от странной фразы.
- Какой еще талант?
- Вы, фройлен, лучше меня знаете. Впрочем, сейчас это не имеет никакого значения. Перекусили? Сил поднабрались? Вот и замечательно. Если позволите, я готов предложить вашему вниманию вторую часть нашей совместной прогулки. – Он поднялся из-за стола, подошел к Машеньке, и, отодвигая ее стул, предложил опереться на свою руку.
- Я вам согласия ни на какую прогулку не давала, мсье, – захлопала бархатными ресницами девушка, но на руку своего спутника все-таки оперлась.
Интересная картина вырисовывалась, - подумала Маша. Хороша же история, если глянешь со стороны: элегантный и красивый господин, и она – в данный момент заморыш из заморышей – идут под ручку, беседуют. Курам на смех. Хорошо хоть, городок вполне себе мирный и тихий, а не столица какая-нибудь. Там бы точно засмеяли.
Но сейчас Маше терять было нечего. Да и природное женское любопытство брало верх.
Когда они подошли к магазину дамского готового платья, господин посмотрел на нарядную вывеску, потом на свою очаровательную, но несколько невзрачную спутницу, и совершенно невозмутимо изрек:
- Нам сюда. По всем приличиям мне бы сейчас следовало вас покинуть и расстаться здесь, но простите, боюсь, это невозможно. – И распахнул перед Машей дверь.
И вот сейчас Машенька оказалась в истинном раю. Все так, как она видела в мечтах. Именно тех, которые одолевали ее во время злосчастной той дороги.
Маша с интересом осмотрела занятных фасонов платья, шляпки и все прочее, необходимое даме. И осталась при полном удовольствии. Монашки в черных своих одежах даже знать не знают, что теряют!
- У вас такое жуткое одеяние, фройлен, - без доли смущения заметил господин, когда Маша рассматривала накидки, - что я боюсь предположить, где вы его раздобыли. Не хотите же вы носить это и дальше.
Маша подняла на него сердитый взгляд.
- Выберете себе все, что пожелаете.
- Вы за этим меня сюда привели? – Тихо спросила она, стараясь избежать взгляда продавщицы и не привлекать к своей персоне особо внимания (и того было достаточно, что вид ее на фоне спутника был изрядно скверным, так еще начать препираться посередине магазина было бы чересчур). – Сначала накормили, потом одели. А что дальше? – И брови ее в суровой гримасе сдвинулись в переносице. – Я не пойму ваших резонов, мсье. Вы так даже и не назвались.
- Все это, фройлен Мари, вы скоро узнаете. Даю вам слово. Но только после того, как вы скинете свою лягушачью шкуру. Поверьте, она вам не к лицу.
Маша снова вспыхнула, и, не произнося больше ни слова, принялась с усердием выбирать платья (а потом еще туфли, перчатки, шляпку, накидку – и самое ужасное, что ее странный знакомый все это время ходил за ней по пятам, что-то отвергал, что-то советовал, розовую шляпку, усеянную огромными бумажными цветами назвал абсолютно пошлой, и купить не позволил).
Когда Машенька, одетая по последней парижской моде (так сказала продавщица, когда упаковывала все купленное в коробки) – на самом деле, по последней моде местного портного (но это ее хуже не делало), с аккуратно уложенными (насколько это позволяла длина) волосами, сидела за столиком ресторана, она чувствовала себя поистине царевной. Это кружило голову. Если бы не странность самой ситуации, из которой последовали все эти приятные результаты.
Маша с деловитым выражением лица сделала глоток из бокала с игристым вином, а потом спросила:
- Ну что ж, вы обещали. Я вас внимательно слушаю, герр Вебер. - К моменту вечерней беседы в ресторане, блондинистый господин уже тоже успел назваться своей очаровательной спутнице.
И как назвался, у Маши в груди сызнова зашевелилось то запретное, что она так старалась в себе усыпить. Уж больно пришлось ей по вкусу его имя – Эрих Вебер. Как не произнесешь, аж вздрагиваешь.
- Объяснения? – Уточнил Вебер. – Я непременно вам все объясню, фройлен Мари. Скажите, а в чистую добрую душу, жаждущую призрения обездоленных и нищих вы не верите?
- Совершенно не верю, – безмятежно произнесла Мари, которая сейчас была без доли сомнения похожа на европейскую красавицу, и выглядела теперь совсем не как неопрятный подросток, а уже настоящая барышня.
И если бы она была дочерью какого-нибудь состоятельного человека, тот бы уже беспременно задумался о том, чтобы выдать красавицу замуж. И от женихов не было бы отбоя. – Кроме того, вы сами сказали, что на нищенку я не похожа. Так вот, вы ошиблись, у меня, действительно, нет ни гроша за душой. – Вдруг изрекла Мари, голосом, исполненным спокойствием, и с интересом украдкой, посмотрела на собеседника. Тот слегка тронул подкрученный светлый ус.
- Я редко ошибаюсь, фройлен Мари. – Невозмутимо ответил блондин. И закурил. - Вы спрашивали, какой талант я имел в виду. Вы хотите интересной жизни, фройлен. И на этот счет у вас есть необходимый талант. Конечно, это лишь нечто иное, как зачаток, детская игра. Но это пока. Вам нужно многому доучиваться. Хотя, вы не пусты умом. И это обнадеживает.
- Доучиваться? И чему же мне надо доучиваться, герр Вебер? – Не утерпела, перебила своего собеседника Маша, очевидно, почувствовав, что тот собрался много и с упоением говорить.
- Это вы сами поймете в процессе, что вам будет недоставать для совершенства. Скажите, вы ведь не стали бы всю жизнь сидеть на паперти? Эта роль вам быстро приелась бы. Так чем же вы стали бы заниматься потом? Ведь коротать жизнь в нищете вам вряд ли хочется. Это читается в ваших глазах.
У Машеньки на этот счет были задумки, но озвучивать их едва знакомому господину она как-то не хотела вовсе. Смолчала.
- В глазах? – Лишь повторила она вслед за своим собеседником, говоря будто и не с ним вовсе.
- Любите спектакли? – Не удостоил он ответа заданный Машей вопрос.
Маша снова промолчала.
- Вам непременно надо посетить театр. А еще лучше, прямо на сцену. – И как-то нехорошо улыбнулся. – Кстати, фройлен Мари, вы были в театре?
Мари разрумянилась. То ли от смущения, то ли от крепкого вина.
- Нет. Не была. – Коротко ответила она.
- Вам надо там побывать.
- А что вы мне все воду в уши льете? – Вдруг озлобилась девица и скривила губы. – Театр, талант… вон, коробки дорогие оплатили, одели. Из этих что ли, как их звать, у тех, что мозги съезжают?
- Благодарю за комплимент. – Стряхнув столбик пепла, довольно произнес блондин. – Это лишь лишний раз подтверждает, что у вас есть характер. Я догадывался. Вы недослушали, мадмуазель Мари. Я хочу избавить вас от не совсем верных шагов и от паперти, кою вы возомнили театральными подмостками. Своих мечтаний вы там не достигните. Мечты разрушатся, пелена с глаз сойдет, разочарование и тоска по несбывшемуся подкосит. Кончите дурно, поверьте.
Маша хмурилась.
- И не кривитесь так, вам не идет. Я с вас пока, фройлен Мари, много требовать не буду. Не тревожьтесь. Время на привыкание у вас будет. И на обдумывание новых «ролей» тоже.
- Вы, мсье, с такой уверенностью все это мне говорите, а что, если я откажу? Вы здесь в лепешку расшибаетесь, а ведь не знаете меня ни чуточки.
- За это, мадмуазель, не волнуйтесь. Поверьте, если бы я хоть на долю усомнился в вашей душевной организации, которая не подходила бы мне, я бы не был с вами столь откровенен. Я же говорю вам все, как есть. Я чувствую в вашей груди особый ритм сердца. И он мне знаком. Мне приходилось его уже слышать. Ни раз. Его я ни с чем не спутаю. Потому что, каждую секунду и сам слышу его в собственной груди.
Про сердце Маше показалось уж совсем пошло, будто вычитано на страницах какого-то романа. Но чего кривить душой, красиво.
- Ваше любопытство сейчас сильнее вас. Вы хотите понять, о чем таком я вам толкую. И упускаете самое главное, барышня. Я просто помогу вам добиться того, к чему вы все равно стремились бы.
- Просто так ли поможете?
- Это мы обговорим чуть позже. Есть ли разница в том, что сделать это с моей помощью, либо тщетно пытаться самой? Мне нужна дама умная, красивая и непростая. Такая как вы. Увы, фройлен, мужчины в этом мире без помощи женщин могут не все. Да, признаюсь, взамен я буду требовать от вас помощи. Но ничего такого, что вы не захотите и что вам будет не по душе.
Маша выразительно покачала головой.
- Так вот, мсье, что считаете меня недоученной – это низко, что хотите в своих целях попользовать – подло. Подъезжаете тут с турусами своими, - решительно кинула Маша своему собеседнику, и, было, собралась встать из-за стола. - А найти решение для своих проблем я и сама могу. Без единой помощи.
Но не встала. Будто что-то удержало. Осталась сидеть на прежнем месте. Лишь сердито взирая на своего визави, который, как ей показалось, ее словам ничуть не удивился, а лишь усмехнулся и только.
После ужина новый Машенькин знакомый великодушно (снова проявив небывалую щедрость и благородство) определил Мари на ночлег. Время было позднее. Не оставлять же приведенную такими усилиями в надлежащий вид барышню, на улице. Мало ли что случиться может.
Определил в гостинице, в которой сам временно проживал. В лучший дорогой нумер. Записал, как свою племянницу. Машеньке такой трюк чрезвычайно понравился, как и ее новая личина, поди, догадайся, кто ты есть на самом деле. Да и, не кривя душой, сам блондин Маше тоже нравился. Даже очень. Хотя она решила, что показывать этого не будет. Даже наоборот, всячески подчеркнет свою неприязнь и то, что разговор, случившийся за ужином, совершенно не пришелся ей по нраву. Это, как казалось Машеньке, было необходимо.
- То есть, вы хотите сказать, что вас заинтересовал мой артистический талант, возможность вживаться в разные роли, вы рассмотрели это там, когда впервые увидели меня, и сразу догадались. И видите во мне актрису? Именно поэтому вся эта щедрость? – Подытожила Маша, еще раз выслушав пространный монолог, перед тем, как отправиться ко сну в свой нумер.
Собеседник безмолвно кивнул головой утвердительно.
- Любопытно.
- Понимаю, что слова для вас имеют малый вес. Слова без действий это лишь слова. Поэтому, чтобы не быть голословным я готов выплатить вам гонорар.
Затем он повернулся к Маше спиной, скрипнули створки комода. Машенька вытянула по-гусиному шею, привстала на цыпочки. Все равно не разглядеть. Спина у герра Вебера была широкая, рост немалый. А заглянуть ему через плечо низенькой Маше было совсем несподручно.
Зато расслышала шелест. Тогда-то обо всем и догадалась. Створки комода снова скрипнули. Эрих развернулся к ней лицом, Маша втянула голову в плечи, отвела глаза. Сделала вид, что смотрит по сторонам.
- Думаю, это будет вам не лишним. Ну, к примеру, если вы захотите посетить куаферную, или покататься по городу на извозчике. Да мало ли какие у вас еще будут причуды. Держите.
Маша артачиться не стала, приняла из его рук пачку кредитных билетов.
- Но что вы хотите взамен? – задала смелый вопрос Маша насмешливым тоном, потому что к этому моменту в ее голове уже созрел определенный ясный план.
- А что вы можете предложить?
Тут Маша с невинным видом убрала деньги в рукав, поморгала большими глазищами и очень собою довольная, нарочно изрекла:
- Помилуйте мсье, даже не знаю. Вы мне уже битый час толкуете о своем, но вам попалась не самая смышленая ученица. Я, как видите, толком не знаю жизни. Но мне посчастливилось встретить вас на своем пути, вы так много сделали для меня. Я в растерянности.
- Что ж, тогда подумайте, мадмуазель. А я пока переоденусь в более свободную одежду, располагающую к теме нашего с вами разговора. – Тронув ее за подбородок, обронил многозначительную фразу ее красивый собеседник.
После разговора, происшедшего несколькими секундами ранее барышня, верно, начала бы взволнованно готовиться к последующей сцене, заметалась бы по комнате, заторопилась в поисках зеркала, занялась бы свойственными приготовлениями.
Ничего этого Машенька делать не стала. Хотя, спешка и беспокойство все же отразились на ее гладком лице.
Она, не долго думая, как только блондин удалился в другую залу и притворил за собою дверь, кинулась к комоду. Подергала ручки Закрыто. На секунду позволила себе растеряться. Что делать? После чего осмотрелась. Заметила сиротливо лежащий на пристенном столике (словно нарочно ни к месту положенный на стопку бумаг) нож для писем. Тут-то и обрисовался новый план. Схватила. Примерилась к скважине, потом сунула в щель между створками. Поводила вверх-вниз.
Что-то за деревянными створками приглушенно щелкнуло, потом звякнуло – Маша зажмурилась. А-ну как хозяин услышит? Не услышал.
Потянула за ручки, дверцы открылись. Вот оно! Заветный чемоданчик мирно покоился на второй полке. И всем своим видом так и звал Машу взять его в нежные ручки, приласкать.
Машенька любовно обхватила прохладную кожаную ручку и кинулась к дверям. Терять время было невозможно.
Но тут двери, ведущие в соседнюю комнату, распахнулись, и путь Маше преградила знакомая фигура. Ее новоявленный попечитель. Который, судя по всему, совершенно и не думал переодеваться, так как был все при том же наряде, в котором Машеньку и покинул.
Он ленивым движением сложил руки на груди, укоризненно покачал головой, уголок рта приподнялся в саркастической ухмылке.
Маша то ли от испуга, то ли от глубокого разочарования аж застонала. Да так многозначительно, будто приготовилась к смерти. Но чемоданчика из рук не выпустила, разве что еще крепче сжала ручку.
- Я не ошибся, мадмуазель. Что ни о какой плате подобного характера с вашей стороны сейчас и речи быть не могло, и что вы, непременно облегчите меня на содержимое этого чемоданчика. Вас пленит его содержимое? О, оно у вас будет.
В первые секунды Маше в голову пришла страшная мысль. Что дальше? Полиция? Но ни о какой полиции, конечно, не могло быть и речи. Теперь-то все было ясно и без лишних объяснений.
Машенька поняла сразу – они хорошая пара, а Эрих понял – она хорошая напарница, женщина может многое.
А еще через какое-то время Маша предложила – мол, чего зазря комедию устраивать, и записывать в гостиницах ее то племянницей, то кузиной, и даже стала на этот статус откровенно серчать. Пусть уж невестой, а лучше и вовсе денег на два нумера не тратить!
Времени свободного теперь у Маши было ни минуточки. Взялась за языки, потому что Эрих сказал – ежели не хочет быть деревенской девкой, то непременно надо владеть хотя бы одним заморским наречием – проще сойти за приезжую, а это в таких делах крайне важно (ему-то что, он свободно говорил на нескольких, но это потому что сам он, видно, был не из наших – так казалось Маше. А точно она не знала, он с ней на эту тему за все время ни разу не заговаривал. Маша вообще толком о нем ничего не знала).
Учение Машу ни чуточки не пугало. Оно пошло легко благодаря большому любопытству. Эрих присоветовал еще наперед языков и манерам с этикетом обучиться, что б, когда придет время, в обществе себя как рыбе в воде чувствовать. Маша не перечила.
А так как Маше одинаково легко давалась роль и светской дамы, и простой девицы, в один из вечеров Эрих Маше и раскрыл ее первую «роль».
Дело заключалось вот в чем.
В одном губернском городе N живет некий купец, самого коммерсанта жизнь изрядно потрепала: лет пять тому назад овдовел, детей Господь им с супругою не дал. А у самого у него богатства нерастраченные – деньги, заводы. В городе первый богач. Видно, как один остался, только ради этого и живет. И на всем этом скупой купчина сидит, не слазиет.
- Как-то это не правильно. Ну так Мари, купеческой женой стать, поди, и не думала?
У Маши стиснулась грудь. – Прям-таки женой? – Хотела что-то еще ответить, да не смогла. Начала, а голос сорвался. Когда немного отошла от удивления, спросила:
- Откуда тебе это все известно?
- К чему тебе это знать? У меня свои источники, у тебя свои методы. А вместе – один большой куш.
- Который потом мы делим. – Заметила Мари.
- Значит, делить не хочешь.
- С тобой, Эрих, хочу. Ох, как хочу! Хоть за просто так. Хоть все бери! Но неужто ты позволишь, что б я просто так не весть чьей женой стала?
- Так это же не навсегда, Мари. А кроме тебя никто лучше ни одного мужика с ума не сведет.
- Что же ты, и, правда, так думаешь?
- Не думаю. Знаю.
Действительно, особого труда, чтобы купец с одутловатым лицом и рыбьими глазами Кузьма Каллистратович Свешников проникся к бедной девушке самыми сильными чувствами, не составило.
Почему «к бедной»? Да потому что Машенька придумала про себя жутко душещипательную историю, к которой ни один христианин не смог бы остаться равнодушным. Кузьма Каллистратович аж прослезился и хлюпнул носом (правда, приложил ни одно усилие, чтобы это было незаметно). Сразу же возжелал видеть у себя в гостях бедняжку как можно чаще.
Маша учтиво принимала его приглашения. Деловито раздувая щеки, пила из блюдца горячий чай с бубликами, играла на пианино (инструменте, стоявшем в купеческой гостиной, видно, больше для красоты, чем для надобности), пела, смеялась, щебетала, по-детски откровенно краснела. Всем этим очень быстро поразила купчину в самое сердце. И терпеть он уж боле не смог. Позвал замуж.
«Ох, девка, всю жизнь ты мне похеришь, если согласием не ответишь. Как тебя увидал жизнь не в жизнь» - изрек прежде, и сим было все сказано. А невеста-то отвечать «не согласием» и не думала даже.
Так Машенька стала женой купца первой гильдии, получила сразу и фамилию и титул (хоть к мужу не испытывала ничего, кроме негодования, но благодаря природному таланту, отменно это от его глаз скрывала, и звала ласково «Кузенькой»).
Когда понесла, сомневаться в отцовстве не приходилось. Замуж шла уже беременной. Только ни одному, ни второму знать о том было не нужно вовсе. Потом, долго подбирая слова, открылась любовнику. Вебер долго морщил гладкий лоб. Видно, сомневался. Но Машенька несколько раз шмыгнула носом, на ресницах заблестела влага.
- Не уж не веришь?
Растопить сердце возлюбленного, который сам толкнул на женитьбу, оказалось очень легко. Оттаял быстро. А может, просто не хотел девичьих слез. Разревется, разведет мокроту, потом не остановишь, не утешишь. Уж легче на корню зарубить. Сказал сухо, но мягко:
- Верю, Мари.
Он ее никак кроме «Мари» и не звал никогда. Видать, ему на тот манер привычнее было. Но Машеньке это дурным не казалось. Наоборот, нравилось. Так оно еще более колоритнее выходило. Никакая-то дворовая простолюдина, а фройлен, то есть, теперь-то уже фрау Мари.
- Первого сына точь-в-точь как тебя назову! Клянусь тебе любимый! – Призналась Машенька одной из ночей, и восторженно закончила: - А это обязательно будет мальчик. Вот увидишь. Сердцем чую.
- Что за ерунда и жертвенность такая? Назови Ванькой или Фролом! – Не без иронии ответил ей Эрих. – Так оно и тебе привычнее, и людям.
- Не хочу! – Воспротивилась будущая мать. – Так оно красивее!
- Да особенно супругу твоему. Не уж-то, думаешь, он такой финт потерпит?
- Да плевать мне на него, Эрих! – С надрывом молвила Машенька и укорительно глянула на Эриха. – Я ж не на веки к нему привязанная. Сам знаешь.
Только ничему этому сбыться было не суждено. Разродилась купеческая жена, когда пришел срок, на вторые сутки. Как осталась жива – никому не ведомо было. Видать, когда душа ее уже на небеса отлетать собралась, Господь решил, мол, рано еще, походи по белу свету, а когда время придет, всегда успеется с концами со света этого забрать. А вот ребенок так и не вздохнул, выйдя на белый свет.
Купчина, конечно, загоревал. Беспробудно запил. Молодую красивую жену он любил уж больно сильно. Как такую красавицу не любить было. Вознамерился все свои богатства наследнику долгожданному отписать.
Машенька после случившегося долго маялась.
- Не хочу здесь больше жить. Уедем? – Сидя в гостиничном нумере у любовника, молвила она слабым голосом, чувствуя за собою неизгладимую вину.
Эрих по поводу случившегося особо не переживал. Более того – не убивался. Иногда больше всего к своим годам (а было ему тридцать пять) он начинал жалеть, что так и не обзавелся семьей. С другой стороны, пока он один, он свободен и бесстрашен. Нет страхов у человека, который один во всем свете, словно перст. А вот дорогое существо, коим занято сердце, делает тебя беспомощным и уязвимым. А человеку его круга это совсем не на руку. Нельзя. Не положено. Это все портит. Так оно и лучше. Все-таки, видать, Всевышнему знать лучше. А ему – проще.
- Уедем. Только не сейчас, а когда время придет. – Коротко ответил он и выпустил облачко сизого дыма.
А очень долго ждать и не пришлось. Через несколько месяцев непробудного кутежа купец Свешников приказал долго жить. Все богатство супруга отписано было на Машеньку (молодой жене долго упрашивать и не пришлось даже, сам согласился, когда однажды по нетрезвой голове заявил, что это его богатство из него всю жизнь высасывает, что деньги виной во всех его бедах). Вот Маша и предложила, мол, отпиши на меня, я на доброе богоугодное дело их определю. Свое обещание Машенька исполнять, конечно, и не думала. А поступила совсем иначе. От «несчастливых» богатств избавилась иным способом. Огромные заводы, которыми владел ее муж, Мари не задумываясь, решилась продать. Будто бы решение это было принято уже давно.
Да и то ведь верно! К чему они ей – когда на ней вселенская скорбь – ребенок, муж. Так существовать было определенно нельзя, и здесь жить ей больше мочи нет.
Купеческая вдова оказалась вовсе не пустоголовой бабой, для продажи заводов, говорили, наняла какого-то рыжеусого господина в золотых очечках. Дюже важное знающее лицо из столицы – мсьё Фляйшера - который ей в этом охотно согласился помочь лучшим образом. И для себя платой самой малой обещал ограничиться.
Половину вырученного забрал себе Эрих (роль «знающего лица» ему удалась отменно), вторую половину законная скорбящая вдова.
Это было ее пьянящее и кружащее голову крещение (которое почти что смогло вытянуть из оставленной раны дурные терзания, что не покидали ее все последнее время). Посвящена!
Театр Маша посетила, в столице. Как советовал Эрих. И ей там очень не понравилось - в смысле, все, что происходило на сцене (ряженая публика-то, что составляла зрителей, ее очень веселила). По большей части из-за того, что ненатуральность игры и человеческих переживаний угадывалась сразу. То ли дело, настоящая жизнь. Тут и актеры другие, и пьесы, да и сцена куда внушительнее.
В светском обществе Маша держалась достойно. «Доучиваться», как выразился ее новый знакомый при первой их встрече, ей пришлось самую малость. Театр вызвал у нее такую бурю чувств, что она тут же придумала нечто невероятное. Пребыв в столицу империи, назвалась княжной Марией Павловной Веденской-Карбышевой, и сообщила, что она, ярая поклонница театра, намерена издать театральный словарь. Идея была встречена с восторгом. Ее помощник снял нужное помещение, нанял служащих, залоги на рекламу достигли огромных размеров. Что Машу очень порадовало. Княжну Марию Павловну с радостью приглашали на балы в самые разнообразные дома города. Когда пришло время возвращения залогов, Маше здесь больше делать было нечего. Княжна в один из дней вдруг поразительным образом исчезла, а контора, переполненная не получившими жалования служащими, осталась при полном неуспехе.
Из Петербурга съездила в Москву. Первопрестольная ей пришлась по душе куда больше, чем влажный меланхоличный Петербург. Призналась Эриху, что если бы не множество задумок, пренепременно осталась здесь жить. Тот мысленно окинул взглядом все прежние, уже свершенные к этому моменту Машины достижения, и поинтересовался, не хочет ли она уже остановиться, осесть где-нибудь, не хватит ли ей средств. С ее-то способностями привечать противоположный пол, это труда не составит – захочет, станет генеральшей, захочет - банкиршей, а-то и того выше. Можно будет ничего не делать, сидеть, попивая чаи и глядеть на выводок детишек. Если супруг окажется слишком стар, то на это есть верное средство, влюбить в себя какого-нибудь юнца. Но Маша на этот вопрос лишь скривилась. Средств-то Маше хватало с лихом, она их скупясь не зажимала, но и не сильно тратила, не то что сам Эрих: он покупал себе бриллиантовые запонки, заколки, тратил на сомнительные увеселения, ужинал в самых лучших ресторанах, легко проигрывался в карты. Маше же заработанного хватало на самые смелые желания, о которых она раньше и помыслить не могла, она привыкла и к нарядам, и к украшениям, но никогда не тратила все до последнего. Деньги будто сами шли к ней в руки, и не желали уходить. Очень скоро они перестали представлять для нее интерес. Определяющим стало что-то другое, что в строчки из нулей не складывалось.
- Нет Эрих. Как же я тогда жить буду? – С искренним удивлением ответила она. - Я без этого уже не могу. Да и погибну я, сидючи в четырех стенах. От скуки. – А затем замолчала, задумалась. – Разве что, ради одного единственного могла бы всем поступиться, ни на что не взглянула бы... - То бишь, только ради него одного.
И тут уже скривился Эрих. Ответил Маше кислой гримасой, покачал головой. Это все от того, что разговор об этом между ними уже случался. Маша не первый раз справлялась у него, не утомился ли он от холостяцкой жизни, и сразу так в глаза смотреть начинала преданно-преданно, словно ждет от него какого-то особенного ответа. А Эрих отвечал честно, что не утомился вовсе, и даже наоборот. От этого Маша сразу сникала, уязвлено по-детски выпячивала нижнюю губу.
Ее любовник вообще часто повторял ей, что намерений перевести ее из одного статуса в другой (более обыденный и малопривлекательный для женщины ее внутреннего склада) не имел и не имеет. И оттого лишь сильнее засердился, когда Мари в одну из таких бесед сообщила, что в скором ждет прибавления. Восторга от отцовства он, кажется, не способен был испытать от природы. Потому сухо и бесстрастно сказал лишь одно: это будет мешать.
- Знаешь ли ты Мари, зачем люди рожают детей? Для продолжения рода. Ты забыла кто ты? Ты в кого по дурости врюхалась? У таких как ты нету рода и чувствовать таким нельзя. - Терять из-за бабьей прихоти такую голову, как Мари, было непозволительно.
Он вообще нередко, чтобы раздразнить азарт Мари, говорил, что мужчине проще, чем женщине. Женщины – существа душою слишком квелые и мягкие, Творцом созданные после, как полная противоположность рациональным мужчинам, наделенным умом, стойкостью и выдержкой. Женщины от того к серьезным мужским делам не допускаются, что устроены по иному, чересчур сентиментальные, сердечные. Оттого сидят они в четырех стенах вечно в положении, глядят с восторгом на цветочные лепестки, часами просиживают за шитьем, роняют слезы над глупыми романами, надумывают несбыточные мечты, и попрекают мужчин тем, что те дают им слишком мало свободы, загораживают вход в структуры более серьезные, чем домоводство и деторождение. Хоть природой им и дано совершенство и особенности другие, которых абсолютно лишена мужская половина, но женщина всегда будет уязвимее мужчины, потому что, стеснена теми оковами, от коих мужчины великодушной природой избавлены.
Что касается своего положения, Маша сказала сразу, что никакой помехи в этом нет и не будет. Напротив, из всего можно извлечь свою выгоду, если с умом подойти. А со временем и вовсе Эриху это доказала.
Однажды в Бадене заявилась вечером в гостиничный номер к одному банкиру, которому Эрих на днях крупно проигрался, устроила буффонаду с рыданиями, воздеваниями рук к небу, театральными обмороками. Банкир на своем пороге девицу на сносях увидеть никак не ожидал. Гостья же сразу в рыдания, мол, что же ты разбойник делаешь, на кого оставил, сначала соблазнил несчастную девушку, а потом и след простыл, да как же ты мог от своей малютки отказаться? У жены банкира при виде сильно беременной гостьи брови так на лоб и поползли, рот раскрылся как у выброшенной на берег рыбы, тут пышнотелая курносая банкирша едва не грохнулась посредине номера без чувств, схватилась за виски, и давай причитать: да как же это, да что же это? А девица по другую руку тоже не унимается, рыдает крокодильими слезами, в батистовый платок сморкается, к себе за рукав тянет, мол, не отвертишься, наконец-то я тебя сыскала, несколько месяцев искала, видишь, уже и срок подошел, уж теперь ответишь, не убежишь, не хорошо дитя сиротою оставлять, я уж не позволю!
Бедолага паралитически подбородком затряс: барышня, да я вас впервые вижу! Посему, о вашем интересном состоянии знать никак не могу, и к нему не причастен!
На это у Маши еще несколько трагичных сцен заготовлено было, их-то всех она «негодяю» и явила. Банкирша к этому моменту тоже оклемалась, в себя пришла, выпрямилась, расправила ссутулившиеся плечи, плеснула толстомясой рукой, да как треснет неверному супругу по плешивому затылку, как закричит.
Животрепещущая сцена продолжалась недолго, «блудливый» муж очень скоро от двух, бьющихся в истерике женщин, пришел в состояние полнейшего ужаса, схватил Машеньку за локоть, отвел в сторонку, пока обманутая жена желала ему всякого нездоровья, что б больше неповадно было на сторону ходить.
- Что вы барышня от меня хотите? – Нетвердым голосом спросил он, готовый отдать уже что угодно, только чтобы вся эта канитель, свалившаяся на его голову за какие-то неведомые прегрешения, закончилась.
Мари посмотрела на красное оттопыренное ухо (за которое разъяренная супруга оттаскала пакостника сразу же после того, как влепила ему затрещину), невольно улыбнулась, вслед за чем ответила легко, без всякого промедления. И назвала сумму двойную, от проигранной. И только. Ущерб коварно соблазненной барышне был возмещен.
Когда пришел срок, Мари родила девочку. Правда, малышка родилась хворой, но через несколько недель пошла на поправку. Маша назвала дочку Анфисой – в честь матушки, проявила свою женскую слабость, как сказал бы Эрих, поддалась на сентиментальный соблазн. Вебер особого интереса к младенцу не проявлял, но и в отвращении не шарахался. Сказал только, что Маше следовало бы нанять хорошую няньку (благо, средства позволяют), чтобы ребенок не отвлекал от основных дел. А когда подрастет, можно отдать учиться в хороший пансион, и лучше не здесь, пусть в Штутгарте, например, – у него там имеются знакомые. Так девочке будет лучше, а Мари может приезжать к ней изредка, навещать - но только, чтобы не проводила с ребенком все время неотрывно. Мари и на это была согласна, потому что знала – это все будет еще нескоро, пока девочка совсем крошечная, пока подрастет, много времени пройдет. За это время, может, и сам Эрих успеет к ней привязаться, и уже не сможет никогда отпустить от себя ни девочку, ни ее мать.
И может быть даже и привязался бы, если бы на седьмом месяце своей жизни малышка вдруг не заболела и не умерла.
После случившегося Машенька и сама едва не лишилась жизненных сил. Эрих, глядя на ее терзания, отдалился от Мари вовсе, стенающая под боком баба это вам не что-то, а истинное испытание для нервов. Отправил Мари в Ниццу, для поправки самочувствия и обретения прежнего жизнелюбия. Думал, это поможет. Но Маше там в одиночестве стало только хуже. Пожила с некоторыми интересными личностями, но от одного кроме высвобождающего от мук морфина, а от другого красивых побрякушек, боле ничего интересного не открыла. И очень скоро вернулась. Думала, что после разлуки страсть их только пуще разгорится. Да ошиблась. Быстрого ее возвращения Вебер не ждал. На удивление холодно ее встретил, будто за несколько месяцев и соскучиться не успел. Строго-настрого запретил ей поминать обо всех горечах. И Машенька, кажется, даже пережила и эту потерю. Вернулась к прежнему. Несколько лет после этого жила как в тумане, к людям интерес потеряла, глядела только как на тех, с кем дело может выгореть, а с кем – нет. Всю любовь и чувства растрачивала только на одного человека и никуда отпускать от себя и ни с кем делить его не хотела. Страшно мучилась, когда знала, что Эрих начинал приглядываться к какой-нибудь богатой немолодой вдове. Мари ползала подле него на коленях, умоляя это занятие бросить. Пусть что угодно делает, только на других баб не заглядывается.
- Я сама! Сама, Эрушка, - говорила она, - слышишь? Я тебе такие богатства раздобуду, вовек не обеднеешь! Незачем тебе с этими старухами якшаться! А у меня голова не пустая, я что, я много чего придумаю! Ты же сам знаешь.
Сам же Эрих наоборот, к Машиным амурным играм был совершенно равнодушен, не малейшей доли ревности и беспокойства не выказывал, за ее дальнейшую судьбу особо не беспокоился. А Мари день ото дня терзалась ревностью все больше и больше. Изводилась не только, когда Эрих пребывал в компании женской, но и загоралась негодованием, когда тот тратил свое время на карточные игры или препровождение времени исключительно в компании мужской. Одно слово, один взгляд в сторону другую, не Машину, вызывали у нее негодование. Зато, когда Вебер оставался с самого утра в гостиничном номере или на квартире, жалуясь на головную боль или же просто лень, Маша пребывала в настроении приподнятом, обхаживала Вебера, устраивала завтраки в постели, дарила подарки (золотые портсигары и часы с тиснением или алмазной гравировкой, шелковые платки, перстни).
Только вдовые богачки были не единственными, кого Маше следовало бы остерегаться. Вездесущая любовь ее Веберу очень скоро приелась. Ему нравились женщины не обременяющие, ничего не требующие, и надолго в душе и памяти не задерживающиеся. Однажды в нумере своего возлюбленного Мари обнаружила какую-то полнотелую девицу в непотребном виде. Машеньку так и забила лихорадка. Девка довольно скалила белые зубы, и Машиному приходу ничуть не удивилась, даже не смутилась.
- Это еще что такое? - Вскричала Мари и швырнула в стену наполовину опустошенной бутылкой бонбона (первым, что подвернулось под руку). Полетели брызги, стекло угрожающе звякнуло, бутылка разлетелась на мелкие куски прямо над головою белобрысой девицы, которая в тот же миг с визгом закрыла лицо руками и истошно заорала во всю глотку.
Проклятую разлучницу Маша, оттаскав за волосья, вытолкала взашей, кинулась на изменника, готовая вцепиться когтями в лицо обидчику.
- Ты что ж, подлюга, делаешь? – Неистовствовала она. – Ты как смеешь? Я тебе покажу, как на других глядеть!
- Я тебе в верности, Мари, не клялся.
- Да я же люблю тебя! Больше жизни люблю!
- Не нужна мне твоя жизнь, Мари! – Цедил слова Вебер. - Не нужна.
- Не смей, Эрих. Не смей ни на одну глядеть! Не потерплю. Узнаю или увижу, порешу. Обоих порешу, слышишь? Уж моим словам поверь. Ни на что не погляжу. Своими же руками кончу.
Эрих в ответ лишь рассмеялся, потягиваясь и похрустывая костяшками пальцев.
- Дура ты, Машка! Ведь на каторгу за это пойдешь.
- А мне тогда все равно будет. Мне без тебя жизни нет. А после такого и тем более жития не будет. Там уж хоть на каторгу, хоть в петлю. Эрушка, ну зачем тебе другие? Я тебя так люблю и любить буду, что ни одна не сравнится! Зачем тебе они? Я тебе их всех заменю, всех! Но ни одной на своем месте не потерплю! – То ласково, то снова повышая голос, говорила Мари.
Однако примирение произошло быстро. Маша раз-другой взглянула в глаза своего возлюбленного, грудь стиснулась, поняла она, что зла держать больше не может, тоска через край плещется. Так и кинулась ему на грудь.
Помимо измены было у Маши еще одно опасение, являвшееся к ней ночным кошмаром. Иногда до холодного пота страшилась она того, что Эрихова «профессия» может кончиться для него тюремной решеткой, а потом наказанием еще более страшным. Маша ему обещала, что если когда-нибудь беда такая приключится, она от него не отступится, любыми средствами откупит, выручит. Эрих же беззаветно влюбленной Мари таких обещаний не давал, лишь кивал ей в ответ головою, да между делом отвечал короткими фразами.
И правда, не в пример Маше, Эрих хоть и следовал за ней по пятам, но если та оказывалась в нескольких шагах от разоблачения, почти никогда не вмешивался. Одним человеком поступиться можно (если оступился, совершил ошибку, сам виноват), а себя вместе с ним под удар ставить – делу не поможешь, и его не спасешь, и себя загубишь. Приходилось Маше самой идти на разные уловки и выдумки, когда случались оказии. Но Маше везло. Дурное ее обходило, даже если приводилось попасть под обличение.
Например, как в этот случай. Дело было следующим.
В полночь, когда помощник начальника Архангельской губернской полиции Досужев, между составлением отчетов начал уже подремывать, двери вдруг с грохотом отворились и в комнату, топоча и пыхтя, ввалился местный владелец товарно-экспортной конторы, держа за руку сильно напуганную, по виду, девицу. Та крутила головой в разные стороны и хлопала глазами.
- Это кто? – Подавив зевок, спросил помощник начальника у нежданного гостя, осматривая бледную женщину.
- Кто? А ты, поди, узнай. Это Катерина Трифоновна как бы Метелкина. Она ко мне несколько дней назад заявилась.
- Родственница, значит, ваша? А вы ее сюда, да в такой поздний час? Хорош прием.
- Говорит, здравствуйте дяденька! А я ее и знать не знаю. А она говорит, как же, вы меня позабыли вовсе, ведь вы меня маленькую на руках качали, а я вас за бороду все время щипала ручонками, как же, позабыли? – Тут говорящий откашлялся, сморщил лоб, словно еще раз поднатуживаясь, и припоминая, не случалось ли такого, а он запамятовал. Нехорошо.
А запамятовать очень даже просто! У Пафнутия Лукича Метелкина было шесть сестер и четыре брата. И у каждой и каждого по четыре, а-то и по пять душ детишек. Правда, жили они теперь друг от друга не близко, и от того, половину он и знать не знавал. Да не особо и желал, потому что в силу дурного характера родственников своих многочисленных не жаловал.
- И в чем же состоит смысл вашего столь позднего визита, Пафнутий Лукич?
- Эта дама, - громыхал Пафнутий Лукич, указывая на Машеньку коротким, покрытым рыжими волосками перстом, - вознамерилась завладеть моими деньгами.
Женщина в удивлении подняла изогнувшиеся дугой брови и прижала руки к груди, мол, я, да как можно на честную женщину наговаривать!?
- А есть ли у вас доказательства сего злодеяния, Пафнутий Лукич? – Щуря один глаз, спросил Досужев.
- Как же, есть! – Затряс окладистой бородой мужичина и аж весь побагровел. – Вот, своими глазами видывал! Своими, слышишь? Как на духу тебе говорю, воровка! Думала, что я не расслышу, не увижу? Да нет, Пафнутий Метелкин еще не так стар. Все понял, все просек! Я ее как царевну в своем доме принял, рядом со своею в комнату поселил. А она ишь, прошнырнула мимо, слышу, по коридору кто-то идет. И прямиком в денежную комнату.
- Умные люди свои деньги хранят в банке. – Парировала женщина. – Почем мне знать, дорогой «дядюшка», где свои храните вы. Да хоть бы постеснялись так чернить меня.
- Врешь! Выручку мне всю и жалование рабочим сегодня принесли. Я ж считать никому боле не доверяю. А она, - Пафнутий Лукич снова ткнул пальцев в грудь самозванке, - весь день сегодня подле крутилась, снедью всякой потчевала, «ах дядюшка, оторвитесь вы от этих бумажек, ах отведайте, ах пожалуйте в столовую». А?
- Послушайте, - остановил рассказчика вконец запутанный помощник начальника, - а если она и впрямь ваша племянница? Вы что же, не удосужились с ее приездом, проверить?
- А я ей поверил! У меня ж душа чисто ангельская, бесскверная, – И несостоявшаяся жертва затрясла огромным кулаком перед Машиным носом.
- Что ж, надо проверить. И делов-то. А может, - помощник начальника покосился на осрамленную племянницу Пафнутия Метелкина, - она и не виновата вовсе?
- Виновата, виновата! – Не унимался Пафнутий Лукич. – А вы уж позаботьтесь обо всем дорогой Андрей Иванович, уж очень вас прошу. Вы человек исполнительный, несколько лет вас знаю, и все с лучшей стороны. И никуда ее не выпускайте. Я к вам ее специально посреди ночи притащил, прям из той самой комнаты! Ведь удрала бы девица, знаю я таких. А я у братца пренепременно выясню, что это за Катерина Трифоновна.
- Так сейчас уже время позднее, начальник только завтра с утра прибудет. - Помощник начальника то и дело поглядывал на племянницу Метелкина, насилу негодующего Пафнутия Лукича выпроводил, потому что тот уже и на своего братца перешел, стал толковать о том, что мол, тот всегда ему завидовал. Не удивительно, если дочка его всю отцову желчь переняла и приехала, побужденная дурными помыслами.
- Ну что же вы скажите Катерина Трифоновна? – затворяя дверь за Метелкиным, спросил Досужев у бедной барышни. – Вас и впрямь так звать?
Та утвердительно качнула головой. Помощник начальника сел за стол, несмотря на поздний час, сон как рукой сняло. Картина вырисовывалась непонятная. Не то, чтобы уж больно хотелось разбираться в этом деле, да еще на ночь глядя, но и ставить точку совершенно как-то желания не возникало.
- Хорошо. А что вы можете сказать обо всем том, что ранее было сказано вашим дядей?
Маша подалась вперед, чуть не легла грудью на стол, глянула собеседнику прямо в серые блеклые глаза.
- Господь с вами, да как я могла-то? Привиделось ему, не иначе. Какая муха укусила, сама не пойму. Неужто не верите мне? – Она истово перекрестилась. – Крест вам даю, что говорю истинную правду, ни словечка не солгала.
- Это мы разберемся. Утром. А пока вам, Катерина Трифоновна надо бы пройти в камеру. До того момента, пока не станет известно все доподлинно. Эту ночь на новом месте почивать будете.
Маша покривилась.
- Как в камеру? Я? Да что вы, не могу я. Нельзя мне. А может быть, - понизила она голос, - вы меня отпустите? Ну, если сами в байки Пафнутия Лукича не верите.
- Не положено.
Женщина всхлипнула, утерла тыльной стороной ладони навернувшиеся слезы. Несколько секунд молчала, потом вдруг жалостливо изрекла:
- Я ведь, ваше благородие, ребеночка жду. Ну хоть его пожалейте, – что всегда отменно действовало, даже если было сущей выдумкой. – А вы меня в холодную темницу, как убивца какого-то. А я, может быть, сама пострадавшая от этого беспутного человека.
Помощник начальника исподлобья посмотрел на несчастную. Верхняя губа под нафабренными усами дрогнула.
- Ничего, - откашлялся он, - это, знаете ли, дела не меняет.
- Как же не меняет?
- Очень просто. И как же вас угораздило-то? – Отодвигая от Машенькиной груди чернильницу (потому как та наклонялась к нему все ближе и ближе), пробубнил он.
- Ну что с нас баб взять? Мы только это и умеем, - жалостливо изогнув брови, пролепетала подозреваемая. – А так, в этом странного ничего нет, вы не подумайте, я, между прочим, барышня мужняя. Пустите, а?! Вы думаете, я убегу? Зря. И помыслов таких не имею. У Пафнутия Лукича, у него пьяная горячка. Как привидится что, разве разубедишь? Он давеча мне говорил, что в проруби русалку увидал. Вот такую. - Женщина очертила руками в воздухе неопределенный силуэт. – Хвост чешуйчатый, переливчатый, в волоса камыши с кувшинками вплетены. И это посреди зимы-то…
Помощник начальника хмыкнул. Но не верить рассказчице оснований не было. Ибо на прошлую Масленицу с Пафнутием Лукичом действительно сделалось худо по той же причине. Он прибег в полицейский участок вечером весь взмыленный, без головного убора, шуба распахнута, и вот так же пытался убедить всех там находящихся, что видал, как через трубу к нему в дом пробирался черт. А что был черт, то это вне всякого сомнения. Рогат, хвостат, с копытами и козлиной бородой. На вопрос оторопевшего пристава – зачем, ответил сразу же, не мешкая, мол, ясное дело, зачем – за богатствами его. Зачем же еще черту в дом к нему прокрадываться?
Ехать к нему смотреть на это безобразие не хотели, хотя бы потому что, чертей ловить дело не полицейское. Но он настаивал, грозился черта за хвост к ним в участок приволочь. Никакого черта, конечно, не нашли, не поймали. А вот Пафнутий Лукич так и ходил шалый еще несколько дней. Все ночи проводил за сугробом во дворе с ухватом – черта стерег. Так и просидел там несколько ночей подряд, пока не слег с жаром. И под присмотром дохтура только вроде еле-еле отошел. Тот ему пить строго-настрого запретил. Метелкин через силу послушался, только тогда нормальным человеком снова стал. В рот ни капли не брал. Да вот видать, не надолго.
М-да.
Помощник начальника почесал затылок. А ведь все возможно. Сначала черт. Теперь вот, на тебе, девица. Все несметные богатства виной, жизни спокойно не дают. Мало ли, что причудилось. Девица тем временем извивалась змеею на столе, в глаза заглядывала, и тихонько поскуливала, повторяя, что она сильно несчастная, и такого над собою изуверства стерпеть не сможет.
- Я готовая тут быть сколько нужно, если вы так желаете. Только в камеру не ведите. Давайте с вами поговорим. Ведь от вас я никуда не сбегу. Да и слабее вас вдвое. Драку не затею. – Улыбнулась подозреваемая, и у помощника начальника от чего-то во всему телу побежали колючие мурашки.
- Я о господине Метелкине – она запнулась, - то есть о дяде, слышала только хорошее. И что же вы думаете? Он-то сам, в первую же мою ночь пребывания у него на правах гостьи начал приставать. Я, конечно же, отказала. Знаете, я ведь говорила, у меня есть муж, и я дядюшке в первый же день тоже об этом поведала.
Брови Досужева поползли вверх, он принялся нервно стучать карандашом по столу.
- А отчего же супруг ваш с вами не приехал погостить к вашему родственнику?
- Он человек занятой. Но обещался позднее дядюшку моего навестить. Теперь понимаете ли вы истинный смысл его обвинения? И вы до сих пор верите этой клевете?
- Хм. Так сильно супруга своего любите? – Уже думая совершенно об ином, спросил Машу собеседник.
- Я? Разве тут дело в любви. Нет, не люблю. Но уважаю. И испытываю нежные чувства. Как к брату. Он человек неплохой. А Пафнутий Лукич… вы его видели? – Маша передернула плечами и театрально закатила глаза. – Муж мой, конечно, тоже, человек внешности не выдающейся. Зато души широкой. Конечно, с таким, как вы, не сравнится. – Это было, конечно, преувеличение, потому что, помощник начальника и сам был внешности как бы заурядной.
Помощник начальника рассеянно заморгал, будто бы желая убедиться, правильно ли он расслышал.
- Вы человек значительный. Вот такой, как вы, совсем другое дело. Сразу видно, серьезный, работу свою уважающий, шутки с вами шутить не следует. А еще благородный, так в глазах и читается. – Карандаш, прыгающий в руке помощника переломился пополам. - Ради такого можно и нежностью, и другими чувствами поступиться. А об вашего Пафнутия Лукича и мараться-то страшно.
Мужчина вскочил из-за стола, по-мальчишески взъерошил волосы.
- Вы о чем, Катерина Трифоновна?
- Я с вами разговариваю. – Невинно потупила та глаза. – По душам. Вы только ничего не подумайте. Простите мне уж это лишнее. Не надо было.
Но тот, как бы ее и не слышал, бесцеремонно взял за руку.
- Что же это выходит, что мужа своего вы не любите?
- Совсем не люблю. Ну, если только самую малость.
- А если я вам… А ведь знаете, госпожа… как ваша фамилия по мужу, значит?
- Не важно! Катерина Трифоновна. Катерина, если вам угодно. – Позволила Машенька.
- Катерина Трифоновна, а я ведь не женат.
- Такой солидный господин, и не женат, Андрей Иванович? – Удивилась красавица, приподняв тоненькие брови.
- Служба, знаете ли. – Вдруг по-мальчишески покраснел Андрей Иванович.
- Человек преданный своему делу. – Легонько улыбнулась женщина, томно вздыхая. – Уважаю таких людей. Очень! Вы не представляете, как я таких уважаю. Ведь Метелкин скупердяй и жадюга, такие гребут денежки себе под бок, а вы на царской службе. Ваша жизнь настоящая, не то, что этих прохвостов! – Восхищалась Катерина Трифоновна. – У моего ведь мужа леса, он тоже только доходом и обеспокоен. Ах как сложно, когда твое сердце бьется в ином ритме, смотреть на все это. Такие ведь люди совсем не думают о людях других, которые их ниже, беднее, несчастнее, им это не важно…
- Ах, какой супруг ваш счастливый человек, Катерина Трифоновна! Он ведь, должно, и отчета себе не отдает!
- Верно, счастливый. Но ведь, не все такое счастье ценят. Я его так редко вижу. А когда вижу, едва словечком обмолвиться успеваем.
- Я бы ценил. – Мечтательно вздохнул Андрей Иванович. – Больше жизни.
- Верю. Ах, как жалко, что по прихоти моего дяденьки все так закончится. – По бледной щеке ее скатилась слезинка. - Я вот на вас смотрю, и думаю, отчего же судьба нас раньше не свела, милый Андрюшенька? Когда супруг мой на мне еще не женился? Знаете, если бы такой человек как вы меня за собою позвали, я бы на супруга не поглядела бы, хоть на край света пошла бы.
- Что? Правда? – Вскричал ошеломленный помощник начальника и вскочил на ноги. – А если я вас позову, дорогая Катерина Трифоновна? Поедете?
- Вы? Меня? Вот так, сейчас? И что же, и ребенка моего мужа, как своего признаете?
Мужчина на несколько секунд замер, ни один мускул на его лице не двигался, затем лицо исказилось в гримасе смятения.
- Ну коли вы пожелаете… - Вымолвил он, и сжал ее руку еще крепче.
- А ежели пожелаю, что б в дом горящий вошли, Андрей Иванович? – Вдруг рассмеялась подозреваемая.
И тут помощник начальника явил себя совершенно неожиданным образом. Смятение и колебание будто исчезло вовсе, и не раздумывая ни секунды, уверенно ответил:
- Только скажите! Одно слово!
- Что ж, пока не надо. – Видя, как загорелись его глаза, тихо произнесла Маша.
- Но ответьте, вы согласны?
- Согласна. Вот только, если меня посадят в вашу камеру, а посадят непременно нечестно и ни за что (Пафнутий Лукич уж добьется), как же я с вами буду, Андрей Иванович? – И горестно всхлипнула, прикладывая кулачок к наполнившимся слезами глазам.
- Господь с вами! Ни за что! Я не позволю. Хотя, если я вас отпущу, боюсь, карьере моей конец, ну так ничего, можно и по другим путям-выходом пойти. Вы-то сразу смелость свою показали, удивительная вы женщина, ничего не боитесь. Карьера в сравнении с вами, Катерина Трифоновна, сущая щепка, грош ей цена.
- Но вы же себя под такой удар ставите, - не унималась Катерина Трифоновна.
Вконец лишившийся рассудка помощник начальника ее и слушать не желал: - Ничего, ничего! Что вы, думаете, мы с вами не проживем? Вы враз своего супруга позабудете, а уж о коварном дяде-то и вовсе не вспомните! Мы с вами сегодня же утром уедем. Пафнутий Лукич раньше утра сюда не явится…
- Какой вы отчаянный!
Время было позднее. Кроме помощника начальника о приведенной сюда даме никто не знал, увести бедную и несчастную Катерину Трифоновну из участка труда не составило. Переменившийся в лице помощник с трудом отыскал извозчика, отвез даму в гостиницу. Чему удивилась Маша – не в какую-то захолустную, а вполне приличную, где все по высшему разряду.
- Все мои средства и вещи остались у дядюшки. – Обиженно заявила Катерина Трифоновна. – Теперь вернуть мне их нет никакой возможности.
- Это не страшно! Ты уж поверь. У меня есть сбережения. Даже очень немалые. Я ведь один. Мне самому много не надо было. А нам на первое время хватит.
- Только времени у нас мало, - озабоченно произнесла Катерина Трифоновна.
На что ее новоиспеченный любовник ответил уверенно и без доли сомнения, что время у них есть, ему лишь надо распорядиться на счет билетов на дорогу отсюда. Ей лишний раз с ним ехать не зачем. Она может пока побыть здесь, отдохнуть перед дорогой, как все будет устроено, он приедет за ней, и они отправятся в путь.
- Я после этого сразу же за тобою, сюда, - покидая гостиничный нумер, объявил помолодевший на лет пять помощник начальника.
- Только не задерживайся. – Умоляюще попросила Катерина Трифоновна. – Мне ждать долго нет никакой мочи.
Дожидаться возвращения нового поклонника Маша, конечно же, не стала. Вслед за уехавшим Андреем Ивановичем, тоже покинула гостиницу. На секунду задумалась: жаль конечно, здесь он ее уже не обнаружит, после случившегося ему самому будет не сладко, ну да бог с ним и со всем остальным. Избежав кары, Маша сразу покинула город (хоть и почти что с пустыми руками), долго ждать не стала. Можно было бы проехать с бедолагой полпути, порадовать своей компанией, а там и деру дать. Да не стала рисковать, как в народе говорят, от греха подальше. А-ну, как тот опомнится, пелена с глаз сойдет, или нагонят. Искушать шутницу и любящую попроказничать судьбу, не стала.
На Эриха, который к тому времени был уже в другом городе, Маша зла не держала. Она и этому нашла объяснение. Так оно лучше. Она выход найдет. Сама себя вызволит. Уж если на то пошло, подобрать ключик к легавым еще проще, чем к какому-нибудь богатею. А подвергать опасности из-за своей прихоти Эриха нужды нет! Но это все было сущей незначительностью в сравнении с тем, когда со временем Вебер стал заговаривать с Мари на те темы, коих она слышать не желала.
- Отпусти меня Мари, сил ведь моих больше нет. Душишь! Вздохнуть не могу. Ты того просишь, чего у меня нету!
И Маша поняла, что отпустить нипочем не может. А между тем давно что-то промеж них изменилось. Еще много лет назад, когда она впервые взглянула на него взглядом не умной соумышленницы, а отчаянной женщины. И как не старайся, нечем к себе его привязать. Нечем прежнюю любовь уже подогреть. У себя она его видела все реже и реже. Он если и стал ее посещать, то теперь все больше по нужде – от Маши отказа в необходимых средствах не было. Но Маша и короткими встречами была рада пользоваться. Ей иногда казалось, что Эрих ее любит, но стыдится показать. Ведь за все эти годы он отчего-то не отверг ее вовсе, оставлял при себе, хоть иногда был с ней вовсе неласков или даже жестокосерден.
К двадцати пяти годам Маше стало казаться, что она чрезвычайно старая, а при себе так до сих пор окромя счетов в банке, ничего и не имеет. Ни супруга, ни детей, и что теперь удержать при себе Эриха будет еще сложнее – есть и моложе, и красивее. От этого Маша изводилась сильнее прежнего. Однако Господь над ней сжалился, и очень скоро подарил еще один шанс, которого Мари так жаждала.
Одной из ночей, уловив прерывистое дыхание Эриха, поняла, что он не спит, приподнялась, оперлась на руку, задумчиво и ласково произнесла:
- Я знаю, почему ты меня не любишь так сильно, как я тебя. Но теперь все будет иначе. Я тебе слово поперек не скажу, вот увидишь. И ревновать не стану. Ты за меня страшился, что я тебе нехорошей женой буду из-за того, что характер у меня скверный и азартный. А что если я тихой и приветливой стану? Женишься? Если не хочешь, я ведь требовать не стану. Мне и так хорошо, лишь бы ты рядом был и никуда от меня не ушел. А я о тебе позабочусь, лихое к тебе не подпущу. Я на все согласная могу быть. Хочешь жить свободно, живи, но и меня от себя не отпускай. Я ведь, Эрушка, тяжелая. Вот уж третий месяц как. – Призналась она, решив, что хорошее скрывать ни к чему.
Да только Эрих выкинул неожиданную для Машеньки штуку в ответ на эту новость. Резко вскочил, немилосердно оттолкнул ее, что та упала на подушки, всхлипнула, поперхнувшись воздухом.
- Надоела ты мне Машка! Пуще горькой редьки! Тяжко с тобою, неужели не понимаешь?
- Да как же это? – Заметалась вокруг него Машенька. - Да о чем ты?
- Что ж ты не угомонишься от своей любви? Ведь ты говорила, что после того раза нипочем больше ребенка не заведешь. Да и почем я знаю, от кого ты прижила?
- Что ты говоришь-то, неужели не знаешь, что ты мне один мил? Остальные так, я с ними играюсь, как кошка с мышой. Даже не допускаю. А ребеночка только тебе хочу родить. Я же знаю от чего ты со мной таким холодным держишься. Мужчины тех женщин, что детей здоровых им родить не могут, за женщин не почитают. Вот и ты так же.
- Думал я, что ты баба умная, Маша. А оказалась, дура дурой. Столько лет прошло, а ума не прибавилось.
Утром Вебер смотрел на Машу как-то сурово, слов не говорил. Потом ушел. Две ночи его не было. Где пропадал – Маше то было не ведомо. С кровати она не поднималась, есть, пить перестала. А когда на третью появился, Мари кинулась к нему на встречу, стала просить прощения, только что б снова одну не оставил. А на рассвете Машеньку скорчило, да так, что на силу доктора дождалась.
- Не держится в тебе, Мари, новая жизнь. – Сдвинув брови, немилосердно заключил перед уходом Эрих, когда Мари едва пришла в себя. – Ты могла б себе пол мира забрать, а вместо того чудишь и на такую дурость себя тратишь.
Видать, на роду у нее было это написано. Все Господь дал. И красоту бабью, и ум, и даже везение, кажись, мужское внимание в избытке, а вот самого обычного, да простого лишил. Не увидать Машеньке на этой земле свою кровиночку.
С тех пор для Маши началось дурное время. «Работать» перестала – желания не было. Но это было ничего, сбережения позволяли преотлично жить, как минимум, лет шесть, не утруждая себя разными занятиями. Сначала она тратила деньги на опостылевшие ей украшения, потом устраивала себе развлечения – велела извозчику везти ее к самому скверному месту города, чаще кабаку или притону, где много нищих и убогих. Когда доезжали, она вставала в полный рост в коляске, и начинала швырять проклятые бумажки в разные стороны - кутерьма, которую устраивали беспорточники при виде денег, ее забавляла. Вечерами она тонула в опиумных сновидениях, и наверное, лишилась бы рассудка, если бы в одном из таких снов шестью месяцами спустя к ней не явился тот, о ком она так неистово грезила.
Он пробыл с ней аж целых три дня. И ничто в его поведении и отношении не указывало на былые недопонимания и раздоры, правда, выглядел он уже не так гладко, как прежде. Он к большому удивлению звал ее Машенькой, и даже попросил однажды простить его за прегрешения. Говорил, что сильно проигрался, и она одна единственная, на кого у него надежда. Мари лишь хохотала в ответ. Проси у своих старых любовниц, - пребывая не в себе, отвечала Маша. Он, как ни странно, не выходил из себя, не кидался на Машу с обвинениями. По утрам Маше и впрямь начинало казаться, что это лишь плод ее воображения. Такого не могло быть!
Что это было далеко не плодом ее воображения, Мари поняла лишь утром четвертого дня, когда проснулась с каким-то чрезвычайно нехорошим предчувствием. Проснулась и поняла, что Эриха рядом нет. Да исчез не только Вебер, но и все ее украшения и деньги (половину которых Мари предпочитала хранить не в банке, а у себя). Маша пометалась по номеру (квартиры Маша часто меняла на гостиничные номера – что б лицом не примелькиваться), спросила у портье, не оставляли ли ей какой-нибудь записки или письма – оказалось, что не оставляли. Угар, затуманивший голову, как ветром выдуло.
Вернулась в номер, упала ничком поперек кровати. Пролежала так до вечера, а когда стемнело, очнулась и пришла к наихудшему во всей своей жизни выводу. Эрих ее, так как она его, никогда не любил. Играл, надсмехался, забавлялся, а она все это разделяла и позволяла. И зря она убивалась по этому человеку. Не стоил он таких мучений. Не стоил!
Человека этого всенепременно надо было забыть. И больше никогда о нем не думать. И Мари выбрала тот путь, который казался ей возможным – необходимо было сменить место, чтобы ничто не напоминало о былом. Уехала в Кисловодск. Отдохнуть. Как говорится, поправить здоровье. Душа болела, хоть и убеждала она себя в никчемности своего любовника.
Пока ехала, принимала ухаживания молодого офицера, который заприметил ее аж в самом начале пути. Маша вообще привлекала к себе ни одну пару глаз, дама без сопровождения в дороге – ее примечали многие, те, что посмелее, оказывали знаки внимания, другие же довольствовались созерцанием сего прекрасного чуда, которое Бог явил на землю. Маша в компании отказывала мало кому (ну уж если заинтересовавшийся был вовсе противным), подарки принимала, кому-то позволяла больше, кому-то меньше, а кого-то и вовсе не допускала, тем самым лишь больше к себе распаляя. Все это, в сущности, была игра. Ни один из претендентов в сердце к Маше так и не запал, и смотрела она ни их тщетные попытки попетушиться и перед нею, и перед соперниками, больше с усмешкой, нежели истинным наслаждением.
На новом месте Маше понравилось. Вдохнула горного воздуха, опробовала лечебной водички. Меньше чем через пару недель стало скучно, снова крепко взяли за сердце дурные мысли. Вокруг оказалось много военных, много желающих полечиться. Публика занятная. Но браться за прежнее дело совсем не хотелось. Потому что жить не хотелось. Было страшно. Удивительно человеческая жизнь устроена. Неправильно как-то. Добиться денег – просто, нужно лишь немного смекалки и совсем немножко таланта, разнообразить жизнь веселыми развлечениями тоже труда не составляло, а вот чтобы человек, который у тебя из мыслей не выходит, в твою сторону дышал так же, как ты в его, казалось непосильной задачей. Ты его и любишь, и всю себя отдаешь, а он холодный словно лед, и как не бьешься, никак холодную его корку разбить не можешь.
Несколько дней спустя Маша решила уезжать. Поняла, что ошиблась. Не позабыть ей Эриха – приняла твердое решение, разыскать его, пусть держит ответ, не за чувства, так за то, что взял у своих же. И уехала бы, если бы вдруг случайно не встретила необычного, приковавшего ее внимание человека. Бродила по городу, раздавала кокетливые взгляды, пряталась под кружевным зонтиком.
Он был внуком одного беглербея родом из Ардахана. Но семья его на родину не вернулась, потому что отец был здешний. Имел большой богатый дом. Говорили, владел одним из источников. Еще говорили, что из-за чрезмерной горячести крови это не единственное его занятие. Но об этом умалчивали.
Саид Хазири был из тех, кого Маша прежде почти не встречала: в каждом его движении, в каждом свирепом взоре ощущалась устрашающая звериная мощь, и от того лишь сильнее было искушение – забыть все, что было прежде, любым способом. И душа так сильно болела в разочаровании, что возможное незнаемое ранее приключение лишь подогревало его.
- Я жену себе брать не хочу. Но ты, женщина, можешь жить в моем доме сколько захочешь. – Сказал Саид, глядя в ярко-зеленые Машины глаза.
У самого Саида глаза были чернильно-черные, и оттого Машу заставляли забыть о голубых глазах Эриха. В глазах Саида она своего отражения не видела, а в Эриховых отражалась, будто бы в водной глади.
Хозяин дома бывал редко, но Маше хватало и недолговременного его пребывания. Она не скучала, не собиралась оставаться здесь навечно, а пока, как полноправная хозяйка, нежилась на шелковых подушках, лакомилась засахаренными фруктами и курила кальян. Да только через некоторое время стало понятно, что в положенный срок Машенька станет матерью.
К этому ребенку Маша сразу прониклась какой-то острой ненавистью. Во-первых, потому что Эрих ее бросил, сбежал, и его больше рядом нет, а во-вторых, потому что, скорее всего, ребенок этот не его, а человека, которого она не особо-то и узнать успела. Хотя, доподлинно, конечно, было не понять. Но предполагаемому отцу Маша тайны своей раскрывать не стала.
Отыскала знающего человека. Бабку повитуху, и попросила ей помочь.
- Ослобони, бабка. – В мольбе сложила она руки и сама того не ожидая, разрыдалась.
Та поначалу, почему-то, отказывалась. Маша сулила огромные деньги, все, что угодно, только что б избавиться от нежеланной тяготы. На вопрос повитухи, не хочет ли та передумать, Мари ответила:
- Не хочу я уже ничего, бабка. Натерпелась, сил нет. Чужой он мне.
Знахарка пошамкала беззубым ртом, и дала Машеньке пузырек с дурно пахнущей жидкостью, наказала, как и в какой мере выпить. Маша все сказанное исполнила. Однако то ли зелье, данное повитухой, было недейственным, то ли еще что, но ни на первый, ни на второй, третий дни ничего не случилось. Даже ни шелохнулось, ни кольнуло. Маша прислушалась к себе, странно вела себя новая жизнь, притаилась и затихла. Видно, ошибся тогда Эрих, суждено было слишком сильно алчущему жизни существу зацепиться за ее бренное тело. Делать было нечего. Маша дождалась приезда Саида, и все ему рассказала.
Тот недобро окинул ее черным глазом, выслушал признание, и вынес свое решение - до рождения ребенка Мари останется в его доме, а там видно будет.
За оставшиеся месяцы сам он редко появлялся дома. Маша коротала дни в одиночестве. Но тем было и лучше. Она делала все, чтобы отвлечься от скверных мыслей. Странно, мужчины такой породы чаще запальчивые и жестокие, ему бы ничего не стоило Машу убить, а вместе с тем и ее дитя. Но он отчего-то отреагировал совсем иначе.
Это было тяжкое испытание. Ребенок появился на свет почти месяцем раньше, с первых минут повитуха участливо сообщила ей, что это мальчик. Маше было все равно, она уже знала, что он вряд ли вздохнет, явившись на свет. А когда утомленная муками роженица услышала заливистый крик, то повернулась в сторону повивальной бабки, робко протягивающей ей дитя, и вдруг встрепенулась, и что есть мочи закричала. А после и вовсе лишилась чувств.
Не от боли, а от ужаса. Это было поистине жуткое зрелище.
Роды были тяжелыми, и Мари едва не умерла, после этого рожать она больше не могла. Когда очнулась, в надежде на то, что все случившееся ранее было лишь ночным кошмаром, долго не хотела верить в постигшее ее горе. Маленький жуткий детеныш уже мирно сопел в колыбели, причмокивая, сосал крошечный палец, пускал слюнявые пузыри и выглядел совсем безобидно.
И Маша, заглянув в кроватку, даже поверила, что все, что увидела она в первые минуты жизни своего сына, ей причудилось. Младенец лежал, свернувшись калачиком, повернув головку в сторону, и Машиному взору открывалась лишь левая гладкая щечка. Она, было, хотела его погладить, уже протянула руку, но тут младенец во сне зашевелился, и Маша в страхе отшатнулась прочь. Оказалось, что это сущая правда. Личико малыша поразительным образом напоминало злую шутку безрассудного скульптора. Истинно набожная женщина, верно, после случившегося упала бы на колени прямо перед детской колыбелью, и принялась молиться, не разгибая спины с утра до глубокой ночи, чтобы повиниться, да покаяться во всех немалых прегрешениях своих. Изо всего ясно, что Господь таким образом наказал грешницу. Вымаливать теперь ей прощение за сына до конца дней своих. Но ничего этого Машенька не сделала. Даже не перекрестилась. Поскупилась. Не смогла и руки поднять. Зато в дьявольское исчадье поверила.
Мальчик оказался спокойным. Если кричал, то только от сильного голода или при внешнем некомфорте, в котором маленькие дети оказываются весьма часто. А так все больше спал или просто тихонько попискивал, словно курлыкая сам с собою. Не гляди на лицо, ну истинный ангел.
Несколько дней кряду Маша каждое утро подходила к кроватке, испытующе и очень внимательно смотрела на младенца, прислушивалась – дышит ли. Отчего-то ей казалось, что ребенок этот не выживет, как и все остальные ее дети. Не может выжить! Каждый раз она была готова увидеть маленькое закоченевшее тельце. Но младенец, стоило ей подойти, давал о себе знать – шевелил малюсенькими пальчиками, мигал глазками или начинал хныкать.
Брать его на руки, и давать ему грудь Машеньке было страшно. А-ну как вырастут бесовские клыки, как отхватит кусок плоти. Повивальная бабка, видя замешательство матери, чтобы не загубить ребенка, кормила его каким-то премудрым образом специально приготовленным молоком.
- Помрет же, матушка! – Говорила она, наблюдая, как жадно ест ребенок. – У тебя молока хоть отбавляй, а ты дитю своему скупишься. Он у тебя вечно голодный, ест словно двое. Истинный богатырь, но ежели кормить не будешь – сгинет.
- Не могу! – Рыдала убитая горем мать, и все страшилась принимать собственное дитя на руки, когда та протягивала ей орущий от голода куль.
Через некоторое время Маша все-таки решилась взять его на руки. Правда, больше от любопытства, чем от истинных материнских чувств к приплоду. Дни она проводила перед люлькой, просто смотря на мальчика. За это время многое передумала Маша. К тому моменту она уже поняла, что душа этого комочка вовсе не собирается отлетать к ангелам (или дьяволятам?), и ей придется что-то с ним делать. Как же его оставишь при себе, когда от одного взгляда на него мурашки по спине идти начинают? Думала – может отдать ребенка монашкам? Туда, где принимают сироток. Какая им разница, что у него на лице? Возможно, они примут это за какой-нибудь особый знак, и станут мальчика опекать вдвойне. Хотя, как взглянешь этим черницам в глаза? Принесешь дите, начнут выспрашивать, что, да как, еще больше грехом попрекнут. Можно, конечно, ребенка подкинуть. Оставить под дверьми, да и все. А может быть, отдать цыганкам или попрошайкам? О таких Маша не раз слыхивала. У них больные, да покалеченные детишки в почете – таким, считается, больше подают. Вот они и таскают их чуть ли не до полусмерти и зимой и летом в одних тряпках за собою, тоже попрошайничать заставляют. Но от этой мысли Машу внезапно замутило. Сможет ли? Живой комочек хоть и был ей вечным напоминанием обо всех прегрешениях и отвращал от себя, все-таки был плотью от плоти ее. Больше ребенка она не родит (и виной ведь тому тоже он!), выходит, это все, что дано Маше свыше. Смириться с этим ей было сложнее всего. Отворачивала от ребенка еще и та мысль, что ощущала она при взгляде на него какую-то чуждость. У по-неземному красивого Эриха должен был родиться непременно совершенный в красоте своей ребенок. Этот маленький детеныш, что был так нехорош собой, никак не мог быть от ее возлюбленного – природа не могла допустить такого, а это значило, что течет в нем совершенно чужая кровь.
В общем-то, ребенок производил удивительное впечатление. Все зависело от того, с какой стороны Машенька на него глядела. Смотрела с одной – ужасал и страшил (испытывала ненависть и гадливость), с другой – был чистейшим херувимчиком (и тогда в Маше даже просыпалась нежность). Светлоглазый розовый младенец с золотистым хохолком на головке сучил ручками и ножками, и уж больно желал, чтобы мать взяла его на руки, приложила к груди, приласкала. А после и вовсе стало Маше казаться, что пристальный взгляд его глаз проникает в самую душу. И тогда возобладал над Машей прежний страх с новой силой.
Отец по приезду принял ребенка недоверчиво. Осмотрел обиженно хныкающего мальчика, повертел в руках, как товар, в качестве которого сомневался, подержал за одну ножку, потом за другую. Потряс вниз головкою. Влепил звонкую затрещину матери. Та бессильно отлетела в дальний угол комнаты, схватилась за полыхающую щеку, злобно зашипела, как придавленная рогатиной змея. Больше же ничего не сказал.
От Саида Мари очень скоро сбежала. Могла бы оставить жуткого детеныша отцу. Тогда бы дни его были сочтены, тот бы с выродком нянчиться не стал, утопил как котенка, а может, отдал бы в какое-нибудь специальное место, и вырастил из него нечто страшное.
Сначала Маша имела твердое намеренье уехать одной, а ребенка оставить в доме Саида. Пусть потом сам решает, как ему с подкидышем поступить. Там уже с нее, как говорится, взятки гладки. Уже даже вышла на крыльцо в полном дорожном облачении, постояла так несколько секунд, послушала завывающий ночной ветер, но уйти так и не смогла. Вернулась, собрала ребенка, и увезла с собою. И опять же, хоть и от черта, а живая душа сохраненная и убереженная.
А дело все было в том, что взяв в первый раз рожденное человеческое дитя в руки, закопошилась полуживым плодом дурная мысль – а что, ежели повстречает Эрих ее с эдаким дитем, вдруг сжалиться и сызнова приголубит? Вот и повитуха часто его, бедненького, жалела. Должно же в людях что-то переворачиваться и дрожать при виде него. А если так, то верно, и в Эрихе должна задрожать человеческая жалость, не может он быть уж таким сухим на сердце.
И Маша с сыном уехала в первопрестольную. По дороге все думала об имени. Помнила свое обещание Эриху – назвать сына точь-в-точь, как его. Да теперь уже и не знала, как быть. Случится встретиться, увидает Вебер столь гадкого ребенка, услышит свое имя – забьет насмерть и ее, и мальчишку. И все-таки, соблазн был велик. Думала, думала, и нарекла сына Эриком.
Мальчик на имя отозвался. Как позвала впервые по имени, агукнул, и кажется, даже улыбнулся. Ну или, вернее, изобразил на своем личике какую-то гримаску, выражающую полное довольство.
Надо же, крошка вовсе, да еще необычный человечек, а все равно что-то на уме у него там крутится, какие-то думы происходят, ведь что-то он лопочет, гримасничает, взглядом мамку ищет, на руках у нее затихает и тихонько посапывает. Дивилась Маша этой необычной восхищающей и такой пугающей одновременно жизни, которую самолично выносила в своей утробе и произвела на свет.
А дабы чувствовать себя счастливой матерью, Маша посетила специальный магазин, и приобрела там самых разных детских одежд, красивых одеяльцев и чепцов, ленточек, и всего, что младенцам требуется. Поначалу игралась, дите-то совсем кукольное – делай, что хочешь, лежит мирно, глазеет внимательно на тебя, сопит носом-кнопочкой, кривит пухлые губки, а если тронешь неосторожно вдруг или ущипнешь, только тогда как заревет, как зальется слезами (но этого с мальчиком почти не случалось, и, слава богу, иначе Маша детского крика бы в таком количестве не вынесла). Часами Маша рассматривала сына, то так, то эдак, переодевала в самые разные красивые платья. Так – ей казалось – можно было заслонить совершенно жуткую нечеловеческую мордочку, и младенец будто начинал походить на самого обычного ребенка. И даже выходила с малюткой на прогулки. Все равно в рюшках личика не видать.
Но к рукам маленькое уродливое существо она приучать не хотела, потому, задалась целью, найти хорошую няньку. Мальчику требовался уход. Только это оказалось делом непростым. Первая претендентка при виде младенца так перепугалась, что начала креститься и пятиться, вслух читая молитву. Все кончилось тем, что ни за какую плату оставаться наедине с этим ребенком она не согласилась. Так и выбежала прочь из чертовой квартиры.
Но няньку найти все-таки удалось. Маша наняла себе горничную, толстощекую с вздернутым носом бабу лет тридцати, звали ее Степанидой, а та неожиданно так привязалась к младенцу, что взялась за ним ухаживать, не взирая на всю непривлекательность оного.
Мальчик меж тем быстро рос и изменялся. Не менялось, пожалуй, лишь его личико, оставаясь все таким же отвращающим и непонятным – из-за этого Маша никак не могла понять, на кого ребенок все-таки похож, разве что зеленый цвет глаз безошибочно угадывался – ее, Машин.
Дите было страсть, какое любопытное: высовывался из кроватки, с пристальным сосредоточенным вниманием осматривал комнату, когда Стеша таскала его на руках, тянул ручки ко всему, чему только можно, особенно любил щипать ее за нос и дергать за лямки фартука. А та на него зла не держала, пускай дите резвится, лишь бы не плакало.
Очень скоро мальчик начал ползать на четвереньках, как маленькая собачонка, вовсю лопотать совсем непонятные слова, а когда подрос еще немного, встал на ножки и уже посыпал вполне различимыми словами. Стеша смотрела на дитя, и говорила, что больно шустрый. В его возрасте еще не положено ни первого, ни второго, а этот вовсю уже освоил и то, и другое.
Когда Машенькин сын научился ходить, появилась новая сложность: он повсюду начал преследовать мать, следовал за нею по пятам, не оставлял одну ни на минуту, дергал за подол, путался в складках платья, ник к ногам, когда та останавливалась, замирал и он, усаживался на пол, задирал кверху головку, и неотрывно смотрел на Машеньку.
- Да что ж ты, ирод проклятый, ко мне привязался? – Выходила из себя Маша. Когда был слишком назойлив, отталкивала как котенка, насилу укрывалась в спальне. Это было невыносимо.
Усмирить надоедливого сына Маше удавалось лишь одним способом – когда она садилась за рояль (на котором иногда поигрывала от скуки) и начинала петь. В такие моменты мальчик переставал докучать матери, замирал, устремлял на нее широко распахнутые с длинными густыми девичьими ресницами глаза, и с открытым ртом внимал мелодичным звукам и материному голосу. А потом и вовсе где-нибудь в уголке засыпал, свернувшись калачиком. Тогда Стеша уносила его в комнату, а Маша получала возможность избавиться от маленького преследователя.
На улицу Машенька его не выпускала. А ну как кто из ребятишек такого насмерть перепугается, держи потом ответ перед родителями, или увидит кто ее с таким ребенком, сразу невесть что наболтают. Поэтому, чаще Эрик сидел у себя в комнате и глазел в окно.
Но растущему ребенку жить взаперти решительно невозможно! Оттого Стеша повадилась хозяйского сына тайком водить на прогулки поздними вечерами, подальше от чужих глаз. Она была хоть баба и дурная, но душой чистая. И маленького уродца не боялась, не брезговала им, а относилась как к родному. Любя называла почему-то «маленьким барином».
У самой-то у нее к тридцати годам ни детей, ни мужа не было. А все от того, что на руках у Стешы были двое – брат и сестра – близнецы, младше нее, но оба больные на голову. Такие уродились. Не соображали ничего, а только пялились в одну точку, пускали слюни и изредка нечленораздельно мычали. Как же тут замуж выйти, когда такое приданное? Да и куда их от себя денешь? Они как малые дети. Стеша и работала-то только для них – их, чай, и кормить, и к доктору надо. От того, видно, привыкшая была. И когда только все успевала?
Маша ее жалела. Она и взяла-то ее к себе больше из-за жалости, платила вдвое больше, на нужды брата с сестрицей. Может поэтому Стеша и полюбила хозяйского сынка так крепко и добро?
- Ох, барин, барин, - иной раз обращалась она к маленькому хозяйскому сыну. Мальчик тогда еще ее почти не понимал, сидел тихонько, игрался, строил башенки, а Стеша тем временем все равно продолжала. – С ними знаете, как трудно. Они сущие дети. От того матушке вашей низкий поклон! Кабы не она… дурные люди иной раз мне говорят, зачем они тебе? Тянут только привязанным к шее камнем. И как язык поворачивается? А куда же я их?.. Ведь во всем свете кроме них у меня никого нет, а у них окромя меня. Ведь мамки с папкой у нас нет, они померли давно, а у меня на руках они остались. Они хоть сами и не говорят почти, но знаете, все понимают. Иной раз смотрят на тебя, а в глазах все-все написано.
У бедной женщины начинали течь из глаз слезы, она всхлипывала, мальчик сразу же откликался, поднимал на нее взгляд, наклонял набок головку.
- Бедняжечка вы мой! – Опомнившись, Стеша брала ребенка на руки. - Что же это я вас совсем уболтала своим горем.
При матери ребенок был недолго, в один прекрасный момент Машенька, оставив сына с нянькой, уехала из России. И за несколько лет навещала сына лишь пару раз. Стеше заплатила жалование вперед (чтобы за Эриком присматривала и не бросала его, уж коли с ребенком она сошлась), брата с сестрой разрешила перевезти в квартиру, пока ее там не будет, наняла им сиделку, чтобы Стеше легче было. В общем, обустроила все самым лучшим образом.
Вернулась через несколько лет. И не просто Машей, а богатой вдовой. Когда ее муж скончался, супруге отошли все богатства и несколько игральных домов в Висбадене, которыми владел покойный.
Эрику тогда минул пятый год. Машенька думала, что за такой долгий срок он ее позабудет, уж грешным делом подумывала – может, не возвращаться вовсе, а Стеше высылать достаточную для содержания сумму, и пусть сын ее теперь живет с чужой мамкой. Но сделать этого не смогла, да и Стешу жаль стало. Хватит с нее двух нахлебников, так еще и третьего неродного убогого подкидывать?
Что Эрик ее позабыл, ошиблась. Тот мать сразу признал, кинулся к ней.
- Не позабыл, значит? – Сокрушенно вздохнула Маша, глядя на ставшего за эти годы почти чужим, ребенка.
- Как же он вас позабудет, барыня? – Ответила стоявшая рядом Стеша. - Каждый день об вас спрашивал, все по вам тосковал. Мамка, да мамка! Помнит!
Наверное, позабудь ее мальчик, Маша оставила бы его здесь, а сама, взяв с собой нескольких знающих людей, чтобы вели дела, уехала бы обратно. Но бросить мальчика рука в очередной раз не поднялась.
Узнав, что хозяйка теперь окончательно уезжает и забирает с собою сына, Стеша горько и затяжно рыдала – к мальцу она успела привязаться, вот уж не думала, что придется расставаться. Уж очень тяжко Стеше было прощаться с малышом, но делать было нечего. Ехать невесть куда с двумя идиотами-близнецами она не могла. Поплакала, порыдала:
- Ну как же я теперь без вас, маленький барин? Как? – Хлюпала она носом, когда собирала его в дорогу. – Вы уж берегите себя! Не болейте. – Наказывала она. - Маленький барин, вы хороший! Не слушайте никого, чтобы народ не говорил. Народ он иногда дурное говорит! И матушка вас любит, поверьте… сильно-сильно. А не любила, то не приехала бы. Вы поверьте мне!
Эрик перед отъездом своих чувств не показывал. И когда Стеша оправляла на нем безукоризненно отглаженный костюмчик, давясь слезами, тот не проронил ни слова, лишь вздохнул. Так и простоял с опущенным взглядом. То ли слов ее не понял – к чему, то ли просто прощаться не умел перед расставанием. Но он уезжал с матерью, это было важнее всего!
Приехав в другую страну, Маша наняла сыну новую гувернантку. Немку. Даму мужеподобного вида с грубыми чертами лица. За ребенком нужен присмотр, кто-то же должен быть постоянно рядом с этим дьяволенком. А так пусть хоть учится. Все равно сидит на одном месте без дела. Мари уже решила, что Эрика нужно обучать нескольким языкам, самым разным наукам, мальчишка будет при деле, не будет ей докучать. Тем более, скудоумием подрастающий ребенок не обладал, так что же убивать жадное его любопытство.
Фрау Шпигель воспитанника своего сразу как-то невзлюбила. А воспитанник не очень был рад фрау Шпигель. Эрик отчего-то был уверен, что его новая нянька будет полной копией Стеши: молодая, мягкая, заботливая, не повышающая голоса, с нежными руками и ласковым снисходительным взглядом. Он, конечно, не будет любить ее так же сильно, как мать, но сможет доверять ей так же, как Стеше.
Фрау Шпигель оказалась угловатой, старой, с крючковатым носом и сморщенной шеей. Она говорила отвратительным низким голосом, который не свойственен женщинам и была абсолютно лишена всего того, чем обладала Стеша. Одним глазом она всегда зажимала монокль в золотой оправе, второй у нее таращился и вращался, как у болотной жабы.
- Что с ним, он здороф? – Спросила она у Мари, впервые увидев своего питомца, и почему-то скривилась в отвращении, явно не ожидая, что ее подопечный будет выглядеть столь необычно.
- Он совершенно здоров, фрау Шпигель. – Холодно молвила Машенька ей в ответ. – У нас с вами уже был разговор об этом. Вы помните? Следить за его здоровьем в ваши обязанности входить не будет. В этом нет никакой нужды. Но ваша оплата будет достойной.
- Ich danke sehr, Frau Geller.
Если не смотреть ребенку прямо в глаза, на лицо, то чудесно одетый и аккуратно причесанный мальчик являл собою образчик хорошего утонченного вкуса и достоинства.
Едва мальчик подрос, и пришло время сменить расшитые рюшами платья на другую одежду, у Маши появилась такая весьма странная особенность – она относилась к нему наподобие маленькой, но живой куклы. Она никогда не разрешала ходить ему чумазым или неопрятным, взъерошенным или несобранным, покупала самую дорогую и хорошую одежду. Та непременно должна была сидеть на нем наилучшим образом. Эрик знал, что если порвет или запачкает свой костюмчик, растреплет волосы, которые мать на свой манер ему причесала, или допустит хотя бы пылинку на рукаве, то непременно получит выговор от матушки, а потом его оттаскают за ухо. Мать никогда не прижимала его к себе, ни ласкала, ни целовала, посему, и таскание за ухо можно было бы считать за счастье. Но было чертовски больно, ухо потом горело – приятного мало, приходилось привыкать.
Держать осанку и владеть манерами Маша его тоже учила. Зачем? Вряд ли такому, как он это понадобится. Но Маше хотелось. Это была ее чудная прихоть. Смотреть, как маленькое диковинное существо постигает истины, которые вне сомнения пригодились бы ему, будь он самым нормальным человеком. Но ему таким никогда не стать. Господь посмеялся над ней – жестоко поглумился, поманил, подразнил, но счастливого материнства познать так и не позволил, а Маша в ответ Ему делала все тоже самое, только над тем, кто беспомощен перед ней, чья жизнь находилась в ее руках. Каким он станет, когда вырастет? Об этом Маша пока не думала. До этого было еще далеко.
Зато мальчик овладевал азами наук с жадностью и небывалой проворностью, ладно природа произвела бы на свет убогого и скудного на ум человечишку, так нет ведь, сразу из всего ясно, что умом паренька Господь Бог не обделил. На зло, что ли? Маша иногда даже (когда была в хорошем расположении духа) самолично бралась за учебу мальчика. Учила музыке, игре на фортепьяно. Эрику это очень нравилось, и он лишь сильно сожалел о том, что уроки быстро заканчивались.
Еще раз осмотрев Эрика с ног до головы, фрау Шпигель заключила голосом, который не предвещал ничего хорошего:
- Вы будете кароший мальшик. Ваша муттер будет довольна. У меня кароший рекомендаций. Я училь разных детей, очень разных.
Тот стоял набычившись, в дальнем углу комнаты, а за спиной у него, прыгая по клетке, протестующее чирикал ярко-желтый кенар, которого он привез с собою. Это Стеша уговорила Машеньку перед отъездом несколько лет назад купить мальчику «живую душу». Оставлять кенара Эрик не пожелал, вцепился в клетку – ни за что не вырвать из цепких ручек, так и пришлось Маше везти с собою вместе с мерзким мальчишкой еще и его птицу. Эрик отстоял клетку с кенаром и, кажется, был этим доволен, гордо задрал нос кверху.
А сейчас птица пребывала в наивысшей степени недовольства, заслышав немелодичный голос новой гувернантки.
Теперь Эрику пришлось учить чужие языки и другие науки. Но ему это нравилось – усвоение новых слов давалось легко. Он чувствовал, что стоит понять определенную систему, механизм, и нанизывать на него все прочее, а оставшееся – дело времени.
Любая учительница, должно быть, гордилась бы таким учеником, но только не фрау Шпигель. У нее была своя метода, которой она чрезвычайно гордилась, и не терпела никаких несогласий со своими схемами обучения и воспитания. Детей нельзя любить – их нужно воспитывать, нельзя баловать, нельзя обращаться с ними мягко, и показывать, что вы равны, дети должны уважать старших (то есть, бояться), список можно было продолжать до бесконечности и с каждым его пунктом он становился все безрадостней и безрадостней. За непослушание Эрик получал подзатыльники и затрещины. Если он случайно ставил кляксу на бумаге, то по разумению фрау Шпигель клякса была либо слишком маленькой, либо чересчур большой, ее края были либо очень острыми, либо же чрезмерно обтекаемыми и своими невнятными очертаниями напоминали такую же несуразную внешность нерадивого ученика, что она сию же секунду не приминала ядовито ему сообщить, лишний раз заметив, как пустоголов ее воспитанник. Эрик говорил либо очень тихо, либо повышал голос до непозволительного, и тем самым лишь только больше разжигал чудовищную мигрень фрау Шпигель. Утром его почерк был до безобразия угловатым и острым, а к вечеру она начинала брюзжать, что буквы слишком круглые, так никто не пишет. Когда Эрик читал вслух, то его тон недостаточно отражал написанное в тексте.
Сама фрау Шпигель была уже как много лет вдова. Эрик не удивился, ее супруг, бедняга, верно, нашел избавление лишь в смерти, и теперь пребывал в полном покое и благодушестве. Своих детей у них не было, вот она и тратила все свое время на истязание чужих малюток.
Все время занятий резвый кенар скакал по клетке и громко чирикал, недоверчиво косился маленьким блестящим глазом на серую долговязую женщину. На самом деле, это Эрик уже рассказал ему, какая фрау Шпигель отвратительная особа. Вот он и надрывался каждый раз во время ее присутствия, устраивая демарши.
- Какая невоспитанная птиса, – шипела педантичная гувернантка, а Эрик лишь удовлетворенно качал головой, когда кенар заводил свою трескотню во время уроков. – Вся в хозяина!
Фрау Шпигель хваталась за виски, объясняя, что от этих чудовищных звуков у нее начинаются головные боли. Эрик с удовлетворением, победоносно обращал свой взгляд на гувернантку и думал о непозволительном – вот бы мигрени вконец доконали старую каргу, чтобы он никогда больше не видел ее.
Правда, очень скоро на маленького нарушителя спокойствия нашлась управа.
- Пшёль, пшёль! – Услышал однажды Эрик, входя в комнату, но было поздно. Фрау Шпигель, стоя у открытого окна, отчаянно трясла клетку, а за окном на голубом полотне неба мелькало ярко-желтое крошечное пятнышко. – Мерсский птиса дольжен летать за окном. А не в клетке. – Сухо объяснила гувернантка, зарокотав своим мужеподобным голосом.
Эрик в бессилии сжал кулаки, но ничего сделать было уже нельзя. В слезах выбежал прочь, кинулся к матери в ее комнату. Но Машеньке, кажется, было не до него. Она, как и в многие другие разы, отвлеченно глядя в сторону почерневшими глазами, лежала на кровати, бессильно свесив белую руку на пол. На докучающего ребенка посмотрела без интереса, слабым жестом показала, чтобы убирался прочь.
Она вообще не дозволяла сыну входить к ней. У Эрика была своя комната. В другом крыле. Он мог гулять по коридору (когда в доме нет посторонних людей), заходить в гостиную, где стояло роялино, столовую. Куда угодно, но только не в то крыло, где была спальня матери – ходить туда ему было не позволено. Иногда она или фрау Шпигель наказывали его и запирали дверь его комнаты на ключ. Но Эрик прекрасно знал выход и из этой ситуации – стоило лишь очень осторожно поковыряться в дверной скважине оброненной когда-то матерью шпилькой, дверь открывалась, и он оказывался на пороге заветной свободы.
Эрик приносил под дверь Маши букетики садовых цветов, с наступлением темноты безжалостно общипывая клумбы, свертки бумаги с ее портретами, но мать будто не замечала всего этого и лишь сильнее раздражалась на несносного ребенка.
Но пуще всего Эрик страдал от того, что знал: помимо матери и мерзкой крючконосой «дрессировщицы» в доме бывают чужие мужчины. Он не раз слышал их голоса. Ему хотелось, чтобы на порог этого дома кроме матери и него никто никогда больше не ступал. А еще лучше уехать куда-нибудь, где тихо, мало людей, где дом не такой огромный, как этот. Матушка была бы счастлива, обязательно! Эрика огорчало лишь одно – к своим годам он уже прекрасно понимал, что не совсем похож на других детей. Об этом ему часто напоминала фрау Шпигель и мать, которая совсем не хотела, чтобы гости, посещающие этот дом, видели ее ребенка.
Словам старой гувернантки можно было не верить – она была мерзкой. Но вот мать… то, что она, наверняка ждала прекрасного здорового, похожего на другие тысячи детей, ребенка он не сомневался еще с того момента, когда Мари прикрыла его лицо бархатной материей, похожей на маску. Ему это очень не понравилось. Он чувствовал себя неуютно и неприятно. Мари присела перед сыном. На красивом мягком лице ее читалась решимость и суровость.
- Не хочешь сидеть все время взаперти? Тогда пусть тебя никто не видит. И ты будешь ее носить.
- Нет! – Воспротивился ребенок, глядя прямо матери в глаза, и отшвырнул ненавистный кусок ткани в угол комнаты. Ему казалось, что в этом глумливо-театральном облачении он выглядит еще ужаснее, чем в своем природном облике. - Я не хочу! И не буду.
- Что, не нравится? Не хочешь? А мне каково? Ты смотрел на себя в зеркало, смотрел? Зачем тебе с непокрытым лицом ходить, как все? Пугать? Ты же не такой. И таким никогда не станешь. Так закрой хоть его, а-то оно мне уже в ночных кошмарах видится.
Она закрыла лицо ладонями и плечи ее мелко затряслись. Ребенок протянул руку и погладил ее по голове, хотел успокоить, сказать, что это всего лишь лицо, разве это так важно?.. Но Маша в этот миг распрямилась, размашисто замахнулась и узкая женская ладонь ударила мальчишечье лицо с такой силой, что после удара остался полыхающий огнем след.
- За что? – Непонимающе моргая и вытирая тыльной стороной ладони брызнувшие слезы, спросил Эрик.
- За то, что ты есть… - С необузданной злобой пояснила она. - За что, за что ж Он тебе такому позволил родиться? – Взмолилась несчастная мать, и сердце мальчика сжалось от сильнейшей боли, – за что всех остальных моих детей жизни лишил, а тебя убогого и калеку пощадил, да на муки обрек?
С особым надрывом задавать такие вопросы Высшей силе мать чаще начинала, когда глаза ее из зеленых делались черными. Эрик не знал почему – наверное, от ярости. Вот насколько она его ненавидела! В такие моменты Эрику становилось плохо, и он, не стыдясь слез, рыдал.
Зато после того случая мать больше никогда не заставляла его одевать ненавистную ткань.
Не нашел он защиты у матери и в этот раз, закусил губу, развернулся, и побежал прочь. После этого Эрик возненавидел свою гувернантку еще сильнее. И знал уже точно, что нужно только время, а уж за кенара он расплатится. Как выяснилось, фрау Шпигель ненавидела не всех земных существ. Некоторых она, как это было не странно, еще и боялась. Предмет страха фрау Шпигель был банален – он имел серую шерстку, маленькие ушки и длинные червеподобный хвостик – это были мыши и крысы. Люди почему-то считали их тоже уродливыми творениями природы. А как иначе растолковать то, что столь многие их ненавидят и пугаются, будто дьявола? Зато Эрик испытывал к ним ровно такие же чувства, как и ко всему остальному – как к птицам, цветам или даже ящерицам.
Целый месяц он приручал двух серых мышей – одну маленькую, а другую чрезвычайно крупную для своего мышиного размера. Еще два месяца тренировал. И по прошествии этого времени, откормленные и привыкшие к человеку зверьки, могли совершенно не боясь преодолевать самодельные лабиринты, чтобы добраться до лакомства и в ответ на команду шустро карабкаясь по одежде, забираться на плечо, весьма мило при этом попискивая.
*
Фрау Шпигель было щекотно. Задремав в кресле одним из душных вечеров, гувернантка приоткрыла глаза, и вдруг завопила в голос. На коленях у нее, в ужасе вытаращив маленькие глазки и зажав в пасти кусок сыра, сидела жирная всклокоченная крыса, а где-то на плече шевелилось и возмущенно пищало что-то живое теплое. Покрытая гигантскими мурашками гувернантка вскочила на ноги, заревела, как раненный буйвол, замотала головой, затопала ногами. Ей казалось, что еще секунда и эти чудовища вцепятся в лицо, вопьются клыками, исполосует острыми когтями кожу.
- Э-эрих! – Со свойственным ей акцентом закричала она так громко, что голос треснул фальцетом. - Плёхой мальшик! Отшень плёхой!
Услышав до отвращения знакомые фальшивые ноты, Эрик уже сидевший у себя в комнате, невинно захлопал длинными ресницами. Но не сработало, костлявая рука нависшей над ним гувернантки схватила его за волосы, и ткнула лбом в стопку рисунков, что лежала перед ним. От этого нос его перепачкался в краске, не успевшей еще до конца впитаться в бумагу.
- Вы, вы… Эрих… - хищно промолвила она, судя по всему, пребывая в крайней степени потрясения.
- Эрик! – С видимым недовольством поправил ее мальчик. – Меня зовут Эрик!
- Какой ужас! Какой ужас!
- Jedem das seine. – Мстительно произнес Эрик.
- Вам нужно вырвать ваш гнусный язык. – Ткнув носом своего ученика в стопку бумажных листов еще раз, заключила фрау Шпигель. Тот втянул ноздрями воздух, опасаясь, что от удара пойдет носом кровь.
- Нет, вам. Он же у вас ядовитый, как у змеи. – Сказал Машенькин сын, и тут же, вскочив на ноги, юрко вывернулся из рук своей гувернантки.
- Разбойник. Вы есть маленький русский разбойник.
В ответ на это Эрик изобразил какую-то неописуемо отвратительную гримасу и высунул язык.
-Mein Gott! - Закатила глаза гувернантка. – Вы просто мерсский лягушонок!
- Жаба! – Парировал ей Эрик.
- Розгами! Вас надо сечь розгами!
- Попробуйте, дотроньтесь!
- Чудовище! – Сразу же нашлась, что ответить, фрау Шпигель, кажется втянувшаяся в эту игру с взаимными обидами. - Знаете ли вы, почему ваша муттер вас так не любит? Она никогда вас не полюбит! Вы гадкий, отвратительный мальчишка! Вы еще хуже, чем этот жуткий крыс! Вы исчадие ада!
Так вот, почему фрау Шпигель так терпеть его не могла! Не считала его человеком? Приравнивала к «противным» крысятам? Неужели он действительно настолько омерзительный?
- Не правда!
- Вас вообще никто никогда не полюбит. Посмотрите в зеркало, Эрих...
- Эрик! – В сотый раз каким-то нетвердым голосом поправил ее Эрик, и как подкошенный упал, на подле стоявший стул.
- Внутри вы такой же уродливый, как и ваше лицо! Вы отравляете жизнь не только своей бедной матери, но и всем окружающим! Право, я не знаю, зачем она держит вас здесь, когда вы подрастете, вы станете еще ужасней. И еще опасней. У таких людей, как вы, в голове часто возникают страшные мысли, которые никогда не придут на ум нормальному человеку. Я предлагала фрау Геллер отвезти вас к доктору Зангеру. Я знаю его много лет. Он освободит ее от вас, сделает вас тихим и примерным – у него свои методы. Вы будете не опасны. Она обещала подумать.
Подумает?
Значит, согласится.
И здесь Эрик не выдержал, закрыл лицо руками и разрыдался.
В этот вечер он сидел под замком. И не потому что мать осерчала на него (как иногда бывало) за то, что просто некстати показался на глаза, а за «чудовищное злодеяние», как назвала это фрау Шпигель. Поэтому, остался без ужина и не был допущен до занятий музыкой. Ужин, пожалуй, был не столь страшным наказанием, а вот поупражняться в музыкальном мастерстве хотелось куда больше, чем есть.
Сначала Эрик рисовал, но скоро ему это прискучило, потому что изображаемые им фигуры на удивление получались нескладными, потом, мурлыкая что-то себе под нос, мастерил из бумаги башенки. Но и это оказалось занятием пустым. Эрик выглянул в окно. Ветер бил в стекло потоками воды, в прорехах дождевых туч виднелось темно-зеленое небо. Почему-то месть фрау Шпигель, о которой он грезил, не принесла ему должного удовлетворения. Все естество негодовало. Вроде и задуманное было исполнено, пустяки, что получил тумаков – глупо было надеяться, что после случившегося, фрау Шпигель не угадает, кто виновник. Да если бы даже Эрик был и не при чем, она все равно бы отыгралась именно на нем.
Время близилось к полночи – а это значило, что «надсмотрщица», должно быть, уже видит десятый сон. Достав любимую шпильку, выбрался из комнаты. Бесшумно ступая, прошел по коридору вперед. Сквозь одну из дверей доносился глухой храп фрау Шпигель. На цыпочках пошел обратно, спустился вниз, дошел до гостиной. Там в желтом дверном проеме царила жизнь. Эрик прислонился плечом к стене, чтобы оставаться незамеченным.
- Что хочешь делай, - с надрывом говорил женский голос. Эрик вздрогнул. – Хоть бей, хоть что! Только не оставляй, не уходи снова, Эрушка! Слышишь?
Кто там?
Эрик срывающийся от чувств голос матери преотлично узнал, кроме нее говорить здесь было некому. И никак не мог взять в толк, что же там за человек такой, которому мать все дозволяет и доверяет всю свою жизнь и чувства. Как же можно позволить себя бить только ради того, чтобы не покинуть человека?
Голос ее собеседника был мужским. Мягким и бархатным. Таким, что Эрик на секунду залюбовался, совсем не вслушиваясь в смысл произнесенного.
От мысли о чужих мужчинах в стенах этого дома Эрику становилось невыносимо горько. Была бы его воля, он никогда не позволил ни одному зайти на порог. Они дурные люди. И очень хотелось, чтобы матушка не виделась и не говорила ни с одним из них. Разве ей не хватает его, Эрика? Если бы она только дозволила, он бы защитил ее ото всех, подошел бы и, наконец, обнял так крепко, как только мог (сделал именно то, чего она никогда не разрешала), сказал ей, как сильно он любит ее, и тогда больше ни один из этих людей сюда не пришел бы. Эрик установил бы свои порядки, ведь он не меньший, чем маменька хозяин, и он не хочет видеть этих скверных людей, что сюда ходят.
Маше начало казаться, что она никогда его уже больше не встретит. Однако судьба снова сделала поворот в неожиданную сторону. Эриха Вебера она увидела в один из вечеров на пороге одного из своих игорных домов. Весь вечер Маша не находила себе места. Боялась, что если хоть на мгновение закроет или отведет от него глаза, то он исчезнет. Эрих никуда не исчез, просидел за игорным столом больше двух часов. И когда собрался уходить (пребывая в весьма дурном расположении духа), прямо на ступеньках у главного входа встретил хорошо одетую даму. Сначала не признал. Да заблуждение было таким сильным, что в первые мгновения дернул верхней губой, приосанился, мигнул одним глазом (как он любил делать). А когда разглядел в незнакомке Машу, от воодушевления не осталось и следа.
Говорить прямо у парадных дверей было неудобно, и Маша убедила старого знакомца побеседовать не на улице, а удалиться в помещение, тем более, как выяснилось, у нее совсем недалеко располагался дом. Дом оказался, кстати, весьма и весьма недурным. Таким, что заходя в его ворота, Эрих весело присвистнул.
Дом был большим, но пустым (это Эриха больше обрадовало, нежели огорчило), устланный коврами, окна завешаны бархатом и шелком. Маша провела его по длинному коридору, стены которого были увешаны картинами и гравюрами, все это время сохраняя полное равнодушие (ей казалось, что так будет лучше, и Эрих сам не утерпит, истосковавшись, как в былые времена жарко ее обнимет). Но когда этого не произошло, Маша, едва пройдя в гостиную с неописуемым изяществом повернув голову в сторону бывшего любовника, сама кинулась ему на грудь. Но Эрих опасливо сделал шаг назад, по-хозяйски сел в обтянутое бархатом кресло.
- Говори, зачем позвала, Мари.
- Повидаться. Поговорить. – Сменив жаркий шепот на холодный тон, начала Маша. - Столько лет порознь были. Поговори со мной, Эрих.
- О чем?
Она ответила не сразу, несколько секунд молчала.
- Да хоть о том, как ты от меня тогда сбежал, и деньги с драгоценностями у своих взял. И рука у тебя не дрогнула.
Тот небрежно дернул плечом.
- И что же, Маша, столько времени прошло, а ты все помнишь?
- А я все помню. – Разомкнула бледные уста Машенька. - И тебя не забыла, Эрих.
- Ну и что? Ответ держать заставишь?
Мари, будто уже не слыша, продолжила:
- Зачем ты так ушел? Разве тебе со мною было плохо? Разве я тебя недостаточно любила?
- Слишком любила, Мари. Привязалась ты ко мне, сил нет. Вон сколько подле тебя мужиков, а ты вокруг меня одного все ходишь.
- Но ты сам, сам меня к себе привязал! – Вскричала рассерженно Мари, закинула голову назад, и рухнула, как подкошенная на стул. Но не прошло и нескольких секунд, как ресницы ее затрепетали, и она открыла глаза, поднялась, всхлипнула. - Всю ты жизнь мне поломал, немчура проклятый! Я же жить без тебя не могу, что свет не мил. Позабыть пыталась, не выходит. А что я с другими, пока тебя нет, так ты не смотри на это. Откуда тебе знать, что я их к себе подпускаю? Ты на меня не наговаривай. А крутятся подле, так пусть крутятся. Я не гоню. Это от тоски, от горя. Я тебя больше жизни люблю.
Неподвижно сидя напротив нее, Эрих смотрел куда-то сквозь свою собеседницу. В ответ на Машины слова задумчиво покивал и только.
- Я знаю, - с померкшим видом грустно улыбнулась женщина, - за что ты так со мною. За то, что я твоего ребенка не уберегла. Ни в первый раз, ни во второй.
- Наоборот, Мари. – Оживленно говорил Вебер. - Премного тебе благодарен. Ты мне лучше вот что скажи, значит, игорный дом этот твой?
- Теперь мой.
- А ты хорошо живешь, Мари, – оглядевшись в комнате и переведя взгляд на ее украшения с дорогими камнями, сказал Эрих.
- Не жалуюсь.
- А за мною не один долг по пятам ходил. А ты спрашиваясь, как у меня рука поднялась. Вот как. И выходит, на твоей чертовой рулетке я проиграл все деньги. Хороша игрушка!
- Игрушка дивная. А хочешь, я тебе все до единого верну. – С неожиданным жаром заговорила женщина. - Будто и не проигрывал вовсе. У меня она особенная. Нигде таких не сыщешь. Захочу – проиграешь. А захочу – озолотишься. Я здесь не первый день, и людей здешних знаю. Одного слова моего достаточно будет, так и вовсе не отыграешься.
- Пугаешь?
- Что ты, что ты! Предлагаю.
- Себя?
- А хоть бы и так? Хочешь, я тебе все казино отдам. – Взмахнула Маша рукой. - Подарю. Просто так. Владей один, как угодно, как душа возжелает. Только останься. Оставайся со мною, Эрих. – И это она произнесла уже не с прежним жаром, а с безысходной мольбой. - Не уж в тебе ни одна жилка не дрогнула при встрече? Я тебя столько лет искала, в Москве искала, в Петербург ездила, потом приехала сюда, может, здесь повстречаю. Нигде тебя найти не могла. Никто не знает, словно сквозь землю провалился. Мне без тебя скучно. Толком ничего без тебя не получается. Помнишь, как раньше все было, а? Ну а потом подвернулся мне один… я давно про такие дома подумывала. Здесь их много. Люди разные. Кошельки у них деньгами раздутые. Дело хорошее. Но что мне без тебя. Кто же бабу в серьез принимать будет? Я тебе все, что есть отдам. Веришь?
- Купить хочешь? Обычным образом взять не можешь, так деньгами принялась?
- Я тебя Эрих, не покупаю. Я тебе предложение делаю. Совсем не дурное. Ты подумай.
- Я подумаю. Но я не первый день на земле живу, не младенец, знаю. Хочешь, чтобы твои хахали мне голову снесли за это? И тебе вместе с этим? Отомстить захотела?
Маша мстить и не думала.
- Что ж ты, испугался? Ишь как заговорил.
- А тебе не страшно?
- Нет. Я подле тебя ничего не боюсь.
- Зря, Маша. Поглядел бы я, как ты по-другому бы запела, когда бока перышком пощекотали!
- Т-ссс! – Маша с предостерегающим видом приложила палец к губам. - Ты не говори ничего, и не беспокойся! Это все пустое! – Шептала Маша, приникая к любимому. Но тот стоял холодный, рук для объятий не протянул.– Я тебя ото всех укрою, заступлюсь!
Тот молчал. Будто думал о чем-то очень важном. И Маша очнулась, вмиг переменилась.
- Ну что на меня так глядишь? Коли нет, ступай. Я тебя повидала, голос услыхала, сердце, разве что, сильнее прежнего разболелось. Но держать тебя не буду, коли за это время другую полюбил. Но уйдешь, Эрих, я больше тебя не приму. Ни по что не приму, слышишь? Ну, иди.
И тут он, наконец, взяв очень ласковую ноту, проговорил:
- Я бы ушел, но как же мне? Ведь люблю тебя, как и прежде, Маша.
- Меня? – Спросила она воспламенено и растроганно. - Правда? – Внутри у Маши разверзлась бездна новых чувств, еще более сильных, чем прежние. – Я ведь знаю, с меня проку, как от бабы мало, женой я плохой тебе была, вот ты меня и не взял в законные, потому и ушел, бросил. Ты прости! Но теперь что хочешь делай! Хоть бей, хоть что! Только не оставляй, не уходи снова, Эрушка! – И обессиленная уже готова была бухнуться на колени, да Вебер ее придержал, не позволил. Прижал к груди.
- Ты Маша, это перестань. – Деловито сказал он. – Мы с тобой это все утром обсудим. На свежую голову. Сейчас толку нет. И ты сейчас едва живая. Ты в себя-то, Мари, прейди. – Та шевельнула губами, хотела что-то сказать. – Ты не бойся, я от тебя никуда не денусь. Подле тебя пробуду. А сейчас давай-ка, что ли, встречу отпразднуем. Есть у тебя что-нибудь горло-то промочить?
- А-то! – Всплеснула руками Маша. – Это ты верно сказал. Ты обожди. Сейчас приду!
Из гостиной совсем близко послышался шуршание ткани, это зашелестела материна юбка. Эрик приник спиной к стене, перестал дышать. Машенька выпорхнула из дверей, его не заметив. Сгорая от любопытства, мальчик заглянул вовнутрь комнаты и замер, потому что был застигнут – совершенно незнакомый мужчина, сидя в кресле и закинув ногу на ногу, смотрел прямо на него. Видя, как поползли вверх брови гостя, Эрик понял, бежать или прятаться уже смысла нет. Поздно. Его увидели. Сейчас что-то будет.
Вебер сидел в кресле, развернутом прямо к дверям, и когда из коридора ни с того, ни с сего высунулась детская голова, от неожиданности аж вздрогнул. Он готов был ждать чего угодно, только не этого. Голова, кажется, на него смотрела тоже с ужасом.
- Черт возьми, это что еще такое? – Завертев в руках сигару, вымолвил мужчина. – Эй ты кто такой?
Отвечать ему не спешили.
- Ну, иди сюда, раз сунул свой нос. Ты что, немой?
- Нет.
- Ага, значит, умеешь разговаривать. Откуда ты здесь взялся?
- Я здесь живу.
- Вот уж не думал никогда, - чиркнув спичкой, произнес Эрих, и зловеще зашипела, затрещала сера, - что Мари охотница до сопливых мальцов. – Он пригляделся, не кажется ли ему. - Да еще таких. Где она тебя такого отыскала (или просто мальчишка из прислуги, но дико любопытный)? Видно вовсе умом тронулась за это время.
Мальчуган, часто задышав, смотрел сурово с бесконечной ненавистью.
- Не говорите так о ней!
- Как тебя звать?
- Эрик.
- Эрик? – Гость уставился на ребенка странным взглядом. - И кто тебя так называл?
- Мама. – Ответил тот, жадно рассматривая неизвестного господина.
Эрик никак не мог понять, что же его так завораживает и притягивает в лице этого человека? Было в нем что-то особенное, затаенное - чрезвычайно энергичные голубые глаза, тревожный изгиб бровей, прямой нос, решительные плотно сомкнутые губы, высокий лоб, холеные усы, само выражение лица было умное, насмешливое, скорее даже высокомерное. Пожалуй, такому человеку мать, действительно, могла бы довериться и подчиниться целиком и полностью. И все-таки именно из-за этого Эрик испытывал к нему сейчас пренебрежение. Но отчего-то было оно по ощущениям совсем иным, чем то, что испытывал он ко всем другим, бывавшим в этом доме.
- Кто она? Неужели Мари? – Догадался Вебер. - Так твоя мать Мари!
- Да.
- Ах вот в чем, значит, дело. – И он выдохнул прямо Эрику в лицо облако сизого дыма. - Ты ее сын? Невероятно. – Он сделал непродолжительную паузу. - Ну конечно, только эта сентиментальная девчонка могла тебя так назвать.
Он взял двумя пальцами его за подбородок и осмотрел оценивающим взглядом. – Что с тобой такое, Эрик? – Нарочно называя ребенка каждый раз по имени, будто пытаясь распробовать, что же такого в этом имени, и чем они с ним отличаются. – Твое лицо.
Эрик дернул подбородком.
- Я не знаю. Такое было. – И глаза ребенка влажно заблестели. – Не трогайте.
- И что ты здесь забыл? По-бабьи суешь нос в дверные щели? Или любишь шпионить?
- Я просто заглянул, - едва слышно произнес он. А ведь этот человек был во всем прав, привело его сюда стыдное любопытство.
Мальчик обижено хлюпнул носом, избегая смотреть на своего собеседника. Прежняя решимость куда-то делась. Незнакомец поднялся и оказался высоким и стройным. Сложил руки на груди, прошелся по комнате.
- Что надулся? Обиделся? Как девица. Слезы даны природой бабам. А ты кто? – Мальчишка тут же вскинулся. – А где твой отец?
- Я не знаю. Его нет. И не было.
- От святого духа ты у нее, что ли, родился?
Мать про отца никогда не говорила, и Эрик за все это время успел перебрать в своих мыслях самые разные предположения (включая и невероятные): что он, может быть, умер от какой-то страшной болезни, когда тот был еще совсем крошкой, и никак не мог его помнить, или может, он погиб благородной смертью где-то в далеких краях, а может, уехал по какому-то чрезвычайно важному заданию в такие далекие края, о которых Эрик и не слыхивал, письма туда не отправить, с посыльным не передать – и он так все эти годы и не знает о своем сыне (а это, конечно, и лучше, мало кто захочет иметь такого безобразного сына, как Эрик!).
При мысли об отце, Эрику стало еще тоскливее. Поэтому, он даже не заметил, как его собеседник зачем-то взял его за руку, с интересом рассмотрел, повернул ладонью кверху, потом ребром, сжал пальцы.
- А с руками тебе повезло куда больше. Мари тебе не говорила об этом? – Ребенок отрицательно покачал головой. – Чем ты занимаешь?
- Музыкой.
- Какой бред! А хочешь, я тебе что-то покажу? – Не дожидаясь ответа он вытащил из манжета карту. – Хочешь узнать, как это делается?
- Хочу! – Позабыв обо всех обидах, молвил Эрик. - Как? Как это делается?
- Это долго рассказывать. Не сейчас. А что у тебя в манжетах? Посмотри, твои рукава засучены, как у ремесленника.
- Я не должен их пачкать. Я рисовал. Краска могла испортить их. Матушка ругалась бы.
Мужчина скривил губы и вдруг расхохотался, ударив себя ладонью по ляжке. Это произошло так неожиданно, что Эрик на секунду заметно задрожал. Но дальше случилось то, что заставило Эрика затрепетать в полную силу. В дверях появилась Мари, никак не ожидавшая увидеть здесь своего сына. Перед глазами ее нарисовалась картина, которая повергла Машеньку в панику. Ей представилось, что она стремительно падает в пропасть. Сейчас Эрих уличит ее во лжи или в очередной раз презреет за женскую и материнскую несостоятельность, как узнает о том, кем ей приходится этот мальчишка. А все по вине маленького непокорного гаденыша. И Маша испугалась – еще секунда, еще миг, и всей ее счастливой сказке придет конец, все разрушится.
- Вон! – Громко вскричала она, не сводя взволнованного взгляда с сына. Сам Вебер при этом лишь досадливо поморщился. – Вон! – Повторила она, плеснув рукой. Эрик втянул голову в плечи, увидел, что мать пошла прямо к нему, вкинув руку, быстро отступил назад и шмыгнул в распахнутые двери.
Несколько секунд они смотрели друг на друга молча. Эрих ровно дышал и не сводил глаз с Маши, та же от чрезмерного волнения вздыхала и всхлипывала. Наконец, заговорил Вебер:
- Что же ты, промолчать хотела? У тебя, оказывается, и ребенок есть.
- Да какой это ребенок. Наказание. – Вдруг испугавшись за то, что жалеть ее Эрих совсем не собирается, разве что теперь попрекнет, не только уродом-сыном, но и ложью с трусостью.
Жалеть, по всей видимости, было уже поздно. Был бы мальчишка чуть поменьше, может и сжалился, а сейчас уже кроме отвращения ничего и не вызовет.
- Так что же ты его при себе оставила?
- Один он у меня. – Откровенно ответила Мари. – Но если тебе не по нраву, я его, куда скажешь, отправлю. – Напугано уверила Машенька.
- Да мне, Маша, все равно. Ну малец и малец. Твой же сын. А рожи я и похуже видел. Сам он не идиот, вроде. Малахольный, правда, какой-то.
Маша безмолвно шевельнула губами, будто хочет что-то ему ответить. Но так ничего и не сказала в ответ.
Видя, что все это привело Машеньку в исключительное беспокойство, Эрих сжал в своих руках ее запястье, уверено потянул к себе. На том разговор про утаенного ребенка закончился. Того, чего Маша страшилась, не произошло. Да и было уже не до разговоров.
По утру Маша решила, что немного погодя, заберет все нужные бумаги, деньги, драгоценности, и будет полностью готова уехать отсюда прочь вместе с Эрихом, и будет все, как прежде. Никто ее остановить не сможет. Эрих настаивал ограничиться только деньгами и ценностями, что б потом спросу «своякам» не было. Маша на это только похлопала ресницами.
- Не уж-то ты мне не веришь? – Сказала. – Я-то уж все как нужно сделаю.
- А со всего будет смотреться, будто я тебя с панталыку сбил. И мне же после перед твоими преспешниками ответ держать. Что они скажут, когда их мамка сбежит?
- Найдут себе другую. – Легкомысленно усмехнулась Маша. И вдруг сменила тон на серьезный: – Я много раз думала, Эрих, кончить бы со всем этим, стать как все. Но не могу. Даже подумать страшно, я же тогда дышать перестану. Не я этот путь выбрала, он – меня. Это как отрава. Думала, смогу остановиться, да поздно. Не вернуться мне уже в прежнюю жизнь. Каждый раз не знаю, что завтра будет. Зато живу. А так-то с тоски в петлю полезла бы. Я всегда хотела быть не как все. Вот и получила. И сына мне в наказание судьба учудила. Я же знаю, точно знаю, это мне расплата. И ничего мне с этим не поделать. Не такой расплаты я ждала, а оно вот как вышло. Но ты теперь со мной. А больше мне ничего не надо. – Помолчала немного, после снова бодрым голосом произнесла: - Дай мне немного времени, и я добуду тебе столько денег, сколько тебе не снилось. Сейчас самый сезон и толстосумы приезжают сюда проигрывать свои денежки, не задумываясь ни о чем. – Улыбнулась, оголив ровные жемчужные зубы. – А я-то уж их чую и не могу мимо пройти. Мне это в одну радость. Были у одного в карманах, а теперь при мне. И ничего с этим они не поделают.
- Что от меня требуется?
- Походи по игорным домам, поиграй в рулетку…
- В рулетку мне не везет.
- Повезет!
Мари после появления Вебера пребывала в каком-то блаженном расположении духа, настроение у нее теперь было божественное, ни на что прочее внимания своего она почти не обращала. К сыну относилась ровно. И Эрик стремился этим пользоваться. Все это время ему не давало покоя увиденное, теперь он опустил засученные рукава, и к Веберу выходил только так. Сначала Эриху такая настойчивость от мальчишки совсем не нравилось, чрезвычайный интерес со стороны Машиного сына к его персоне раздражал, и он даже жалел, что заговорил с ним в тот вечер. Потому что теперь он надоедливой собачонкой будет путаться под ногами. На просьбу мальчика – научить его фокусам, Эрих сначала отреагировал нехорошо. Сурово заметил, что это не фокусы, и называется это мастерство совсем иначе! Потом долго отговаривался, щенку отвечал нехотя и резко, что у него нет времени на то, чтобы тратить его в компании такого, как Эрик. И все-таки, в конце концов, согласился. Мальчишка аж засветился изнутри.
- Береги пальцы, - говорил Вебер, - не режь, не обжигай, не позволяй, чтобы становились грубыми.
Эрик развернул руки ладонями вверх и внимательно посмотрел на свои пальцы.
- А у меня получится?
- Захочешь, получится.
- Но если это не фокусы, то это называется иначе. – Сделал вывод ребенок. – Это как воровство. А ты вор. Это плохо… - И не договорил, сильная рука резко легла ему на шею, сжала. Не сильно. Но достаточно, чтобы тот поперхнулся.
- Я те дам плохо! – Раздраженно вскричал Вебер. – Ты эти рассуждения брось. Или разворачивайся и иди. – И разжал руку. – Ну?
Мальчишку колотило мелкой дрожью, но с места он не сдвинулся.
- Ну так-то. Ты так говоришь, потому что не знаешь самого главного. Запаха игры…
А вообще, Вебер хоть и был иногда с ним резок, Эрику казалось, что с появлением этого господина многое изменилось. Во-первых, дом зажил какой-то другой жизнью, а однажды, увидев фрау Шпигель, Вебер произнес что-то типа «старая карга», и не мог не подкупить этим Эрика, которому очень понравилось столь точное сравнение. Во-вторых, у Эрика теперь было больше свободы, ему было позволено выходить на улицу и делать там все, что угодно. Это Вебер убедил мать не держать его больше взаперти. Правда, вот это было не самой лучшей идеей.
Потому что вскоре Эрик прибежал домой с улицы весь чумазый, с оторванным напрочь рукавом рубашки и разбитым носом, размазывая по лицу слезы и бурую жижу.
Мать увидит – оторвет голову, как пить дать. Но даже это было сущим пустяком в сравнении с тем, какая коловерть творилась у Эрика внутри. Выходит, мать делала все правильно, не выпуская его все это время на улицу, знала все! Стоило пробежаться по улицам, как здешние мальчишки тут же заприметили чужака, когда рассмотрели получше, и вовсе возмущенно заклокотали, кидались дурными словами, камнями, прохода не давали.
Матери поблизости не было – оно и лучше, а вот на веранде, попыхивая сигарой, в уютном домашнем облачении (в изумрудно-зеленом муаровом халате и феске), стоял Вебер, и сразу же заметил истерзанного ребенка. Эрик хотел прошмыгнуть незаметно, но не вышло. Тот грозно окликнул его:
- Эй, господин с разбитой физиономией, извольте пожаловать сюда!
Эрик боком и без всякого желания потрусил к красивому господину, не ожидая ничего хорошего. Да еще перед глазами все плыло и в голове гудело и постукивало, того и гляди, земля с небом местами поменяются.
- Что случилось?
Эрик молчал. Признаваться, что тебя исколотила дюжина мальчишек, было не только стыдно, но и страшно.
Эрих изменившимся неузнаваемым взглядом осмотрел огольца и вдруг совершил совершенно безобразнейший для своей персоны поступок – затянулся и сплюнул прямо под ноги мальчишке.
- Я спрашиваю, кто рожу расквасил? – Чужим, будто не его голосом, пророкотал он.
Эрик поднял лицо вверх, немигающее воззрился на Вебера, не в силах поверить в поразительные изменения. По тону, манере речи и выражению лица тот сейчас совершенно не походил на прежнего почтенного аристократичного и утонченного господина.
- Уличные мальчишки? – Ответил он за Эрика.
Ребенок положительно кивнул и виновато опустил голову.
- Ишь как приложили. А сдачи дал? - Голос налился металлом.
И Эрик покачал головой.
- Почему? Ты мужик или кто?
В данной ситуации Эрик предпочел бы быть «или кем», чем так.
- Я? Не могу! – Попятился он, думая, как бы удачно увернуться, и там уже со всех ног припустить по лестнице наверх к себе в комнату, в которой он раньше проводил почти все время.
Но как тут увернешься, когда тебя сверлят два горящих, как уголь зрачка и прямо на тебя надвигается высокая, налитая силой фигура? Нет, сбежать не получится, если только стремительно ухнуть на пол и пролезть между ног, что б не успел опомниться. Но куда Эрику до веберовской быстроты и смекалки. Тут же поймает, он и так Эрика называет неблагозвучным словом «трус», а после этого и вовсе засмеет.
- Я сказал, иди, найди их и дай сдачи, мозгляк! – Эрих взял и без того обмякшего мальчишку за почти оторванный ворот и подтолкнул вперед. – Запачкаешься еще больше, не страшно. А перетрусишь или спрячешься, обратно на порог не ступишь! Понял?
- Я не умею! Н-не могу! – С прежней силой зарыдал мальчишка. - Я ни в чем не виноват! Я не виноват!
- Так научишься!
- Я туда больше не пойду!
- Не пойдешь, то я тебе, малой, за это так врежу, мать родную позабудешь!
Смертельно побелевший и похолодевший Эрик дернулся (затрещала ткань, оставив в кулаке Вебера ворот рубашки), и метнулся куда-то прочь.
Несколькими днями позже Эрик сидел у себя в комнате, остерегаясь выходить наружу. Сидел просто так, тоскливо глядя битый час в окно и пытаясь отвлечься на красоту природы, на густые розово-белые облака. Но не выходило, сегодня природная краса больше раздражала, нежели умиротворяла. Вывихнутая рука немилосердно болела – ни порисовать, ни музыкой заняться, ссадины на лице (сделав его еще более отвратительным) ныли, передний зуб качался. Ну просто ужас, что такое. Не захочешь, а от жалости к себе содрогнешься.
Увидев своего воспитанника с огромным фингалом, в изодранной грязной одежде и разбитыми костяшками на руках, как у какого-то schnapphahn, фрау Шпигель став бледно-зеленого цвета (скорее всего от бешенства), заголосила так, что у Эрика тогда заложило уши. Она твердила о том (при этом схватив его за ухо), что она всегда знала – этого ребенка нужно держать взаперти, на цепи, что добром это не кончится. А когда она начала называть его самыми скверными словами, Эрик, будучи в крайней степени возбуждения, начал подумывать, а не вцепиться ли этой старой жабе в глотку? И лучше не руками, а зубами. Однако фрау Шпигель бушевала не долго.
- Вы ухо-то не крутите, фрау… - Сложив на груди руки и прислонившись к дверному косяку, пребывая все в том же облачении, сказал появившийся невесть откуда, Вебер. – У него всего их два. Открутите, слышать не будет.
Фрау Шпигель, смотревшая все это время на внезапно появившегося в этом доме мужчину с опаской, скривила губы.
- А хозяйка ведь платит вам большие деньги. А вы его плохо учите. Смотрите, какой оболтус растет.
Тут уголки губ фрау Шпигель неожиданно поползли вверх, определенно, она нашла еще одного союзника. В знак чего сжала ухо Эрику еще сильнее. Впрочем, тот боли уже все равно не чувствовал.
- Ja! Ja, herr Erich! – Воодушевленно сказала она по-немецки, потом перешла на русский. – Вот и я говориль его мамхен, чудовище, das monster! В клетку! Нельзя с людьми. Не научиль ничего. Плёхой мальшик. Испорчен. Софсем.
- В клетку? – Комично прищурил один глаз Вебер, словно передразнивая свою собеседницу. – Да ухо-то отпустите, черт бы вас побрал. Это вам в клетке надо ночь-другую провести. Пойдет на пользу.
Та от такого замечания и правда, пальцы разжала, ухо отпустила, схватилась за виски. Воззрилась на Эриха сквозь стеклышки пенсне (после случая с крысой, монокль фрау Шпигель исчез загадочным образом, и как его не искали, найти не смогли).
- Что?
- Ничего, фрау. Я полагаю, вам уже давно пора подыскать другую работу. Надеюсь, завтра вас здесь уже не будет. Вы его ничему не научили. А уши ему отвинчу я сам при надобности.
- Я училь! – Задохнулась от возмущения фрау Шпигель. – Науки!
- Ну науки науками, а главному вы его не научили. А то, что учиняете вы, видимо какая-то новомодная метода. Но, ей-богу, полная дрянь.
- У меня рекомендации. Лючший!
- А мне плевать! – То, что Веберу не пришлась по душе противная фрау Шпигель, Эрик догадывался уже давно (она больше мешала, нежели приносила пользу). Но что б настолько! Поэтому, сейчас, позабыв обо всех ушибленных местах, не мог сдержать улыбки. – Чай, не девица. До совершеннолетия вы ему будите, что ли, уши крутить? Ему и так уже впору юбку одевать.
- Вы меня оскорбиль. Я не могу просто так уйти. Хозяйка не даваль такого распоряжения. – Возмутилась фрау Шпигель.
- А хозяйка и не даст. Я уже все сказал. Вам это не понятно?
Фрау Шпигель приводила еще какие-то аргументы, но их Эрик уже не помнил. После того момента гувернантку свою он больше в доме не видел. Это же просто чудо! Надо было бы радоваться, но Эрику что-то не особо радовалось. Все случившееся ранее угнетало так, что ночами он засовывал гудящую голову под подушку, чтобы избавиться от нехороших мыслей.
- Ну что, любезный, и долго ты собираешься здесь сидеть? – От дум Эрика отвлек хорошо знакомый голос. Вебер, посчитав стук в дверь лишним, прошел и сел на стул. Но вступать в разговор Эрику сейчас совершенно не хотелось. Поэтому, беседа завязываться не желала. Эрик демонстративно отвернулся к окну, давая понять всем своим видом, что разговор его интересует мало.
Вебер, как полнейший идиот разговаривал сам с собою – то понижал голос, то повышал, то начинал раздражаться, то переходил на тон заговорщицкий. - А знаешь, почему тебя мамка не признает? – Вдруг спросил по-свойски Эрих, не сводя с мальчишки цепкого взгляда. – Я тебе отвечу. Да потому что ты девица! А должен быть мужиком. Бабы они силу чувствуют. И под нее прогибаются. А тех, кто послабже они не признают, незачем. И не только бабы. Ты понимаешь, о чем я? Будешь таким сопляком, забьют! Делай, что б боялись.
Тут Эрик не выдержал, спрыгнул с подоконника, на котором сидел, развел руками.
- Как я это сделаю? Они и так боятся.
- Не лица. Поступков. Думай головой. А-то у тебя, небось, все мысли о цветочках, да о рюшечках.
- Нет! – Вскричал мальчик. – Ни о каких рюшечках я не думаю. Я не такой, как все. И моя мать не любит меня именно поэтому, а не из-за поступков. Если бы я был похож на других, все было бы иначе. Люди меня боятся, я им противен, я не могу их вечно бить.
- Надо – бей.
- А если они сильней?
- Да ты гуской не тряси. Сила не всегда все решает. Сначала они сильней, потом ты. Кого боятся, тот и сильней. И девчачьи замашки брось. Иначе не выжить. А будешь жить, как собака, под других прогибаться – лучше сдохнуть. Тебе никто поблажек давать не будет, и ты в этом уже убедился. Боятся того, кто сильнее и умнее, а хлюпиков, будь у них хоть какая физиономия, под себя подминают. А ты хвост-то не поджимай, будут бить, отвечай. Хоть кулаками, хоть зубами, хоть башкой. Победу не всегда можно одержать силой. Но главное, победить. Сильнее тот, кто умнее, кто может признать свои страхи и слабости, но преодолеть их. Я тебе не просто так говорю. А коли, вышло, что носишь мое имя, так не позорь его.
- А ты?
- А что я? Я всему, что надо, Эрик, уже научился. У меня был отец. А у тебя отца нет, а у меня нет детей.
- А почему?
- Да зачем они мне нужны? – Брови мальчика в ответ этому изогнулись домиком. - У меня жизнь этого не предполагает. То, что может сделать тебя слабее, вот чего нужно бояться. – Он ткнул указательным пальцем в грудь Эрику, и надо признаться, весьма больно, но тот постарался этого не показать. - Я тут Эрик, буду не всегда. Сегодня здесь, завтра там, после завтра вовсе испарился. А тебе рядом со своей матерью быть.
- Разве ты не будешь с ней всегда?
Вебер картинно закатил глаза.
- Я думал, ты ее любишь. – Разочаровался Эрик.
- Парень, бабы такие существа, их любить нельзя. Иначе будет худо.
- Так ты ее не любишь?
- Ну почему же. По-своему. Только тебе пока этого все равно не понять.
Настороженное лицо ребенка сделалось еще более сосредоточенным.
- Если ты, - медленно молвил он, - посмеешь обидеть мою мать… я тебе этого не позволю. – В голосе мальчишки явственно проступила угроза, и было понятно, что, несмотря на малый возраст, он вовсе не шутит.
- Да? – Весело удивился мужчина, приподняв одну бровь. – А вот это уже лучше, гляди только, что б рука не дрогнула. И как же ты это сделаешь, Эрик? Посмотри на себя, ты маленький, слабый, а я большой, сильнее тебя.
- Это я придумаю потом.
- Тогда сначала научись отвечать и отстаивать себя. Ты жить-то хочешь? Значит, надо драться. Ты умеешь?
- Нет.
- Научиться.
И он учился, набивая себе синяки и шишки, не особо преуспевая, но со свойственным ему упорством, заменяя былые уроки новыми науками.
Жизнь резко набирала обороты, и Машенька была полна решимости как можно скорее покинуть это место навсегда. Здесь ее почти ничего не держало, и даже та мысль – забирать ли с собою сына, ее почти не тревожила. Ведь Эрих может и не пожелать везти с собою чужого ребенка, да еще такого не приспособленного к жизни. Машенька время от времени задумывалась, что будет с мальчиком, если такое случится, но в душе была полна решимости сделать так, как скажет Вебер. И он сказал. Только не «против», а наоборот, чтобы оставлять Маша сына и не думала. Если собралась уезжать, пусть берет с собою.
Машины помощники смотрели на нее странно. Но ничего не говорили. Только смотрели как-то настороженно. Однажды один, правда, не выдержал, и молвил Маше прямо в лицо:
- Тут мамаша, поговаривают, что ты сбежать со всеми цацками собралась. И поминай тебя, как звали.
- Сбегают крысы с корабля. Когда тонет. Да и мало ли, что люди шпрейхают, но коли захочу, то уеду. И все свое с собою увезу.
И очень скоро так и сделала.
- Куда едем? – Не удержалась от любопытства Маша, задергивая шторку экипажа.
- Во Францию.
- В Париж?
- Нет. Париж слишком шумный. Гавр или Лиль. Могу предложить тебе одного графа. Он выиграл у меня однажды целое состояние.
- Это интересно. Как? – Спросила Маша лениво.
- Не совсем честно.
- Что за граф?
- Да так, граф как граф. Графишко. Но зато тебе скучно не будет.
Машенька расслабленно улыбнулась и откинулась на кожаную спинку сиденья.
- А ведь говорила, кто у своих берет, тот последняя сволочь.
- Так я все свое забрала, Эрих. – Весело сказала Маша, и украдкой глянула на спящего рядом сына.
Дорога была дальней, выехали до рассвета, и Эрик почти всю дорогу спал. Карета время от времени подскакивала на кочках и голова мальчика безвольно моталась из стороны в сторону. Машенька вопросительно посмотрела на Эриха.
- Зачем упросил с собой взять? Надумал что?
- Глупо оставлять. – Полируя ногти, сделав паузу в несколько секунд, ответил Вебер. – Когда родился, не оставила, не бросила, не подкинула, что б другие приютили. А сейчас решилась? Да не тот случай выбрала, Мари. Плохо подумала. Тебя не досчитались бы, мальчишку твоего нашли бы. А там и на тебя вышли.
- Но он все равно ничего не знает.
- Все равно бы нашли, за какую ниточку дернуть. Странная ты, Маша. Вроде твой. А не мать ты ему.
- Груз он тяжкий. Куда мне теперь с ним. Вот и ты все смеешься. А мне он как камень у утопленника на шее, все тянет и тянет ко дну. Иной раз аж дышать трудно. Но и ничего поделать не могу. Я не знаю, что я к нему чувствую. Не люблю и не ненавижу. Но он мое дитя, единственное и живое. Наверное, я должна любить его. Но он - мое наказание. И я до сих пор себя к этому не приучила. Иной раз жалко становится, а иной раз до того ненавижу, что…
И Эрик в это мгновение не выдержал, и шумно вздохнул. Маша сию секунду же замолчала и всю оставшуюся дорогу не проронила ни слова.
Несколько раз они переезжали из города в город. Эрику такая жизнь, пожалуй, даже нравилась. Мать тоже была сначала весела и беззаботна. Почти все время проводила с Вебером. Эрик несколько раз пытался составить им компанию, но тот бесцеремонно выставлял его за дверь. И Эрик даже, почему-то, не сильно обижался.
Правда, идиллия эта длилась недолго. Какое-то время спустя мать и Вебер начали ссорится – Эрик слышал их голоса. Мать превратилась в очень обеспокоенную, совсем невеселую.
А однажды Эрик обнаружил ее, рыдающую и мечущуюся по комнатам, переворачивающую пустые шкатулки для драгоценностей и ящики. И понял, что Вебер, как и обещал однажды, испарился.
В одну из ночей, когда Эрик спал, подложив под щеку ладошки, его разбудила мать. Вытащила из кровати, растормошила, похлопала по щекам, что б проснулся.
- Иди сюда! – Она схватила его за руку и вытянула из комнаты в коридор.
- Мама? – Сонно спросил ребенок, едва поспевая за Машенькой.
Та присела перед ним, и в темноте ее белое лицо причудливо выделялось блеклым размытым пятном. Голос матери был неестественно взволнованным, а щеки блестели (это он различил уже мгновением позже, когда глаза обвыклись в темноте).
- Эрик! – Впервые назвала она его по имени без ненависти и гнева. Подняла руку, быстро провела по волосам, жадно вглядывалась в глаза. Жесты и слова ее были отрывистыми и стремительными, словно за каких-то несколько секунд хочет восполнить все то, чего никогда не делала и не говорила раньше. – Иди погуляй!
Что это с ней? В уме ли? За окном глубокая ночь, какие уж прогулки? Или мать тоже хочет, как когда-то Эрих, отправить его испытывать свою силу и выдержку.
Но оказалось, что совсем не этого она хотела.
- Что? На улицу? Сейчас? Там темно.
- Иди, иди! Уходи отсюда. Возьми с собою что-нибудь. Что может пригодиться. – Она сделала паузу, потом стянула с тонкого пальца колечко, вложила его в ладошку мальчика, и закрыла его руку в кулачок.
- Это зачем?
- Сам придумаешь. Оденься, возьми еще что-нибудь себе, что дорого стоит. Давай, сынок! – Поторопила его Маша.
Не в силах противиться такому материному обращению, Эрик вбежал в комнату, быстро натянул одежду, выудил из ящика с бумагами и кистями платок, развернул, посмотрел на памятный монокль в золотой оправе, положил туда же колечко, снова завернул и сунул за пазуху. Выбежал навстречу матери, но та подтолкнула его в спину обратно. – Не сюда, Эрик. Через окошко, - быстро сказала она и подсадила его.
Эрик какое-то время колебался, вопросительно посмотрел на мать, но та ему ничего не ответила. И знал совершенно точно – не ответит.
Когда прямо из окошка (зачем это было нужно, так и не понял) спрыгнул прямо на траву, сверху накрапывал дождик. Через четверть часа превратился в ливень, грянул гром, раскатился по небу. Поэтому, переждать, пока мать из странной снова превратится в прежнюю, под открытым небом прямо в саду не удалось. Пришлось, передвигаясь мелкими перебежками, искать место, защищенное от непогоды. Бродить по улицам под дождем было жутко, тем более, где-то далеко бушевала гроза, и небо время от времени озарялось вспышками света, заставляя неподвижные силуэты домов и деревьев колыхаться зловещими тенями. Хорошо хоть на улице никого из прохожих в такой час и погоду не было. Даже собак. Посмеялась же над ним мать, выставив посреди ночи на улицу. Однако через несколько домов ему подвернулась удача в виде небольшого садового домика. Эрик огляделся и перелез через невысокую ограду.
Дрожа, уселся среди ящиков и садовых ножниц разной величины. Достал из-за пазухи платок, повертел в руках колечко, надел на палец – спадает. И зачем мать все это учудила?
Спать не смог. Было холодно. Слава богу, дождь скоро кончился, и когда ночная мгла начала редеть, из черной становиться серой, прозрачной, Эрик выбрался наружу. Пошел обратно. А куда же еще идти? Закончилась эта странная игра или еще нет?
Окна в доме не горели. Кругом было тихо. В этот раз он вошел через дверь. Было мокро и грязно от следов. С порога позвал мать. Никто не ответил. Повеяло дурным. И не зря.
В гостиной, на мохнатом багровом ковре в причудливой позе лежала мать. Будто спала. Эрик снова позвал ее. Только мамка не спала вовсе. Подошел поближе, заглянул со стороны лица. Глаза ее, широко распахнутые мутные и неподвижные, невидящим взглядом смотрели куда-то в потолок, словно в глубокой задумчивости, а из разверзнутой уродливой раны на шее еще слабыми толчками пульсировала горячая почти черная кровь.
Эрик так и замер. У него вдруг свело ноги, в глазах потемнело, коленки будто бы вывернулись в противоположную сторону и он, потеряв равновесие, в дурмане бессильно ткнулся лбом в пол.
<Продолжение следует>
Флеш Рояль Главы 1-5
© Copyright: Алена Захарова 2, 2010
Свидетельство о публикации №210082001221
Свидетельство о публикации №210082001221
Рецензии