Млечный путь

расказ


        Он говорил в этот вечер много и долго. Уже на рейде зажглись якорные огни судов, уже выкатила из рассеявшихся к ночи облаков луна и сонно зашелестели волны, а он все не прекращал свой увлекательный монолог, и все вокруг: песок, море, звезды, темные вершины сосен над дюнами, - казалось, помогало ему, было заодно с ним и как бы подчеркивало особую важность всякого его слова.
        Они сидели под грибком на пустынном осеннем пляже, плечи Тани подрагивали. Юра обнимал их, курил и говорил. Ей не хотелось шевелиться, и она не видела его лица. Она находилась в том блаженном состоянии, какое, наверное, испытывает сбившийся с дороги путник, замерзающий в мягком сугробе: тишина, потрескивание елочек в лесу, хорошо, и ничего больше не нужно, только бы сидеть так и слушать, и засыпать.
        «...И вот тогда-то я понял, Танечка, что жизнь эта в общем-то ничего не стоит, и можно совсем не дорожить ею. Представляешь, подходим мы к этому финну, штормит, швыряет нашу шлюпочку, как щепку, а они сидят там на палубе и курят. Мы с ума сходим от страха, одно желание: самим бы в живых остаться, а они даже к борту не подошли. Понимаешь, они уже пережили этот страх смерти, перешли черту, и плевать им на нашу помощь. И вот тут со мной и случилось... Я понял, что в смерти нет ничего страшного. И даже захотелось - понимаешь, захотелось! - чтобы нас накрыло волной, чтобы мы погибли. А потом - другое... Мы уже вплотную подошли к их борту, того и гляди тряхнемся об него, и тут я взял и прыгнул к ним. Схватился за фальшборт, вишу на руках и почему-то смешно мне. Помню, еще подумал, что вот бы хорошо сейчас руки отпустить и - под воду. Но выкарабкался, сбросил нашим штормтрап... Короче, успели их снять. А про меня потом в газете писали. Героизм, видите пи! А я-то знаю, что никакой тут не героизм - просто переступил. Потом не однажды со мной случалось в морях подобное. Помню, в Анголе...»
      - Ты любишь меня? - спросила вдруг Таня, не поворачивая головы и все так же спокойно глядя на черную, плавающую на волнах полосу горизонта. Юра замолчал, и тотчас со стороны сосен долетел до них глухой крик какой-то птицы. - Пора идти, Юра, уже поздно, последний паром в город прозеваем, - не дождавшись ответа, сказала девушка и поднялась с лавочки, вышла из-под грибка на лунный свет. Ока была очень красива во влаге этого света, и фигура ее, отчетливо вырисовываясь на фоне звездного неба, словно плыла по Млечному Пути, увлекая за собой, как тургеневская Эллис...
     Где-то далеко впереди, на той стороне Куршской косы, прозвучал гудок идущего по каналу парохода, и наступившая вслед за этим гудком тишина испугала Таню.
     - Когда мы поженимся - я запрещу тебе ходить в море. Не хочу, боюсь быть одна, - сказала она, когда они шли уже   по вязкому песку пляжа к темнеющим за дюнами крышам курортных палаток и кафе.
     - Нет, - решительно возразил он. - Ты же знаешь, море я тоже люблю. И только там я чувствую себя человеком. И любовь там сильнее, и жизнь... имеет совсем другой запах, цвет, свет...
     -  А ты знаешь, Юра, - Таня решила, что сейчас, среди этой тишины, этих сосен, обступивших их, и этого звездного неба пришла самая подходящая минута для объяснения, - я не случайно тебя спросила: любишь ли?
     - Что такое? - насторожился он и с улыбкой, но чрезмерно внимательно, заглянул в ее глаза. - Неужели...
     - Да, - она опустила ресницы, - уже третий месяц.
     -  Третий!   Но почему  же  ты  раньше молчала?!   -  воскликнул он,  обрадованный,   но возмущенный.
     - Не знаю, - Таня пожала плечами и подняла голову, шагнула взглядом на Млечный Путь. Каблуки ее туфель гулко застучали по асфальтовой дорожке под соснами. Опять прокричал; птица, и новый пароходный гудок очертил тишину. Теперь ею был напуган Юра, но, как назло, не находились подходящие слова, чтобы оглушить ее.
Стук каблуков становился все громче, и он почувствовал себя одиноким возле этой девушки, идущей рядом с ним, но словно уходящей от него все дальше и дальше.     Позднее, вспоминая эту ночь, он поймет, что именно в ту минуту, когда он впервые не нашелся что сказать, а Таня будто нарочно громко чеканила свой шаг по звонкой дорожке, - в эту минуту, а не когда-то прежде - в морях и штормах, - и даже не во время последовавшей за ней страшной встречи в ночи, обозначился для него путь между жизнью и смертью.
        ...Их было трое. Он увидел их, в ожидании стоявших на повороте возле блестевшей под луной лавочки, и растерялся до того, что не остановился, не схватил Таню и не побежал с ней назад, к морю, несмотря на ее молящий, потерянный взгляд, а продолжал идти к ним потяжелевшей, врастающей в землю походкой.
      - Ну что, кавалер, загулялся? Поздновато, поздновато! - дружелюбно, как показалось ему, произнес один из них, и Юра подумал, что, может быть, еще все обойдется... Но уже двое обнимали плачущую Таню, и их бледные руки, подобно лучам погасших звезд, скользили по ней, проникая всюду. Нужно было что-то делать. Драться? Броситься  на  того,   кто  держал  в  напряженной  руке  нож.   И погасить все на свете лучи?..
      - Давай покурим, друг, - предложил владелец ножа, и Юра неуверенно,  но почему-то  послушно опустился на лавочку, принял из его пальцев сигарету. - Какая сегодня прекрасная ночь, неправда ли? Мне в такие ночи хочется писать стихи. Ты любишь стихи, друг?..
      Он продолжал говорить еще и еще, читать какие-то стихотворения, умилялся и искал сочувствия в Юре, а за их спинами слышались прерывистые всхлипывания Тани, то и дело заглушаемые мужским преступным смехом,  и сосны чуть слышно шелестели иголками над лавочкой.
     А Юра смотрел в небо, на звезды, которые вдруг померкли и лишь угадывались на подсвечиваемом снизу городским заревом небосводе; Млечного Пути уже не существовало,   только одна   звезда стояла  в предполагаемом центре его, будто заблудшая в тумане овца, и ему подумалось, что он уже давно умер, но не попал ни в рай, ни в ад, сделавшись не видящим никого, но видимым  для   всех  и   всеми  судимым...
     Спустя   полчаса   он   вел обессиленную девушку той же безмолвной дорожкой      к парому. Она молчала. Он    поддерживал   ее  крепкими руками и плакал. Так подошли они  к причалу, и только когда их взорам открылась    живая картина ночного порта со множеством больших и малых  огней,  с жестикулирующим  лапами кранов  и искорками людей на при¬чалах,   он   не¬сколько   ожил. Вытер   сжатым кулаком слезы со своих щек, достал сигареты,  прикурил и посмотрел на Таню. Она тоже смотрела на него; смотрела, как показалось ему, весело и свободно, так что он сам улыбнулся, но вовремя   спохватился   и спросил: «Как ты думаешь, паром еще придет?»
     - Нет, - ответила она. - Уже ушел...
     И опять он  не  знал,  что говорить, а молчание Тани вдруг обозлило его.
     - Ну, что ты молчишь?! - воскликнул он. - Скажи что-нибудь! Скажи, что я трус,  подлец и трус! Что не сумел защитить тебя,  испугался ножа, за свою шкуру испугался!
Выкрикивая, он встряхивал Танины плечи и в ярости скрипел зубами.
     - Я не осуждаю тебя, - наконец тихо произнесла она. - Ты все равно ничего не сделал бы, они бы убили тебя, и все равно...
     -  Нет, я трус! И своими морскими подвигами хвастал как трус! – задыхался он. - Но ведь они были! Были!..
     - Не надо, Юра. Успокойся. И забудь. Представь,   что ты  в  море  сейчас   и... ничего не знаешь. В море, понимаешь? А я жду тебя, и ты ничего не знаешь, как я жду. Ты придешь из рейса, и все будет хорошо. Только... береги себя. У нас же скоро будет ребенок. Ты вернешься, и я буду встречать тебя с ним на руках. И не скажу тебе, как трудно и страшно мне было здесь...
     Таня говорила все тише и тише, и он понял, что она искренне рассказывает ему свою мечту:  потому  что и сам  сейчас   мечтал так  же.   Он даже  не  заметил, как она замолчала и отступила  от него в черную тень деревьев. Когда же очнулся и попытался найти среди замерших вдоль   причала сосен  ее  глаза - увидел только свою тень, образованную то ли прожектором проходящего за его спиной буксира, то ли потусторонним светом,  возникшим в районе Млечного Пути.