Медиум 7

Я отправился в кабинет доктора Рауха – Мэртон сказал, что он в госпитале и занят какими-то исследованиями, поэтому я надеялся застать его на месте. С ним мы тоже были знакомы давно – меньше, чем с Мэртоном, но я бы сказал, более драматичным знакомством. Если бы, скажем, госпиталь вдруг загорелся, в первую очередь я бросился бы спасать Мэрги Кленчер, но во вторую – Рауха, а не Мэртона, при отсутствии Уотсона, разумеется. Впрочем, Мэртон обитает в полуподвале, дверь там обита железом, а возле неё большой ящик с песком.
- Вер ист да? – донеслось из-за двери в ответ на мой короткий стук.
- Раух, а как остальные понимают, о чём вы спрашиваете? – искренне полюбопытствовал я, отворяя дверь.
- Ви же понималь, - невозмутимо ответствовал он со своим особым лающим, но, в то же время, мягко лающим акцентом.
Он ничуть не изменился с нашей последней встречи: щеки, как яблоки, рыжая шевелюра пламенеет, пенсне поблёскивает зелёным – от глаз – цветом.
- Рад вас видеть, Раух, - я протянул ему руку, и он горячо пожал её своей твёрдой, короткопалой лапой.
- О, я тоше ошень-ошень довольный от вашего приезда, Холмс. Ви хотель выпивайт? Я имею хороший вермут здесь, - он жестом фокусника извлёк откуда-то из-под стола и наполнил два бокала.
- Хороший вермут, - сказал я, отведав. – Очень хороший. Скажите, Раух, вы не верите в бога?
- Разве ему, - Раух поднял глаза к потолку, - это может быть важно? Главное, чтобы он в меня верил.
Я кашлянул:
- Любопытная трактовка.
- Вы приходиль сюда для богословских споров? – небрежно осведомился он.
- Почти. Я хотел поговорить о спиритическом сеансе Гудвина. Ведь вы там были?
- Летом? Да, был. Я получил его приглашение, - поразительный акцент Рауха то появлялся, то совершенно пропадал, но, впрочем, это была его обычная манера.
- А вас не удивило, что вы оказались в такой компании? – спросил я.
- Скорее уж меня удивило, что каждый член этой компании оказался в этой компании. Причудливей колоду составить трудно. Допустим, фон Бельгаузе – содержатель притона. Ну а остальные? Графиня Шероле – не человек, а четвёртая полоса с её светской хроникой, истеричка Бедоз и циник Монтрезор, надутые аристократы де Грие и сама скромность полковник Горнер, эмансипе Бредлоу и покрытый мхом Хейердал, а что касается Висконти, то она и сама мастерица столоверчения, я, скептик и нигилист, и, наконец, Уотсоны, которые вообще так далеки от спиритизма, что их с тем же успехом можно было пригласить на всемирный конгресс филателистов.
- И тем не менее, чем-то его выбор определялся, - я улыбнулся. – Может быть, платёжеспособностью?
- Ни я, ни Уотсон не можем представлять какого-либо интереса с этой точки зрения, - возразил Раух. – Да и Монтрезор, по-моему, тоже. У него красивая обложка, я согласен, но листы давно уже повыдраны кредиторами.
- Ну, хорошо, - хмыкнул я, - остаётся поверить только в то, что вы все, действительно, отмечены печатью рока, и Гудвин эту печать разглядел. А теперь расскажите-ка мне о самом сеансе.
- Сейчас, – Раух допил вермут и отставил бокал. – А зачем, Холмс, вам всё это нужно?
Мне не слишком хотелось делиться всем и вся, и я ответил уклончиво. Раух долго щурился на меня сквозь пенсне, но всё-таки снизошёл и пустился в описание. Увы, надежда хоть что-то списать на впечатлительность Уотсона по мере его рассказа скончалась в агонии. И свет, и лицо, и указующий перст – всё, как говорится, имело место быть. Возможность массовой галлюцинации Раух отверг категорически всего в три коротких слова:
- Так не бывает.
- Не было ли там каких-то необычных посторонних запахов? – спросил я.
Австриец улыбнулся:
- Там было сколько угодно необычных посторонних запахов: курились ароматические свечи, горела масляная лампа. Я понимаю, на что вы намекаете этим вопросом. Но ни опий, ни анаша, ни любое другое наркотическое соединение не может сделать так, чтобы двое или трое, галлюцинируя, видели одно и то же.
- Но ведь должно быть какое-то объяснение! Вы – скептик и нигилист, как вы сами себя аттестовали – что вы-то думаете по этому поводу?
- Думаю, что здесь какой-то трюк, разумеется – что тут ещё можно думать.
- А о воскрешении мёртвых?
- Да, собственно, то же самое. Впрочем, я специально не занимался этим вопросом... Холмс!
- Да?
- Вы приехали в Лондон из-за Гудвина?
С Раухом как будто бы не было причин хитрить, но я всё-таки ответил совсем не то, что должен бы был.
- Раух, я приехал в Лондон, чтобы встретить Рождество с близкими людьми. Только и всего. О Гудвине я услышал уже здесь.
В последнем заявлении, кстати, не было ни слова лжи.

Когда я вернулся, Уотсоны занимались делом крайне приятным в преддверии Рождества. Они устанавливали в гостиной громадную сосну. Сосна не помещалась. Её макушка царапала потолок, и супруги спорили, откуда лучше подрезать – сверху или снизу. Рону волновала эстетическая сторона вопроса, Уотсона – техническая. Ствол был значительно толще верхушки, и его предстояло пилить не Роне.
- Где вы её взяли? – спросил я, улыбаясь. – И зачем она вам?
- Как это зачем? – возмутился Уотсон. – Рождественское дерево символизирует жертву богам и служит залогом счастливого года. Этот культ берёт начало в далёкой древности, в так называемом друидизме. Хотите? Я кое что читал по этому вопросу.
Он начал рассказывать, но я почти сразу отвлёкся на собственные мысли. Мне бы следовало увидеться с воскресшими и их семьями, но всё это были дома такого уровня, в которые мне было бы непрост получить приглашение. С аристократами всегда особенно трудно говорить о деле, они воспитанно-хладнокровны, прекрасно умеют уводить разговор в сторону от нежелательных тем, наконец, у каждого целый арсенал слуг, готовых вытолкать вас в шею по первому хозяйскому слову.
Сосна, между тем, расправила ветви и задышала крепким ароматом хвои.
- Лежа на ковре она занимает больше места, - заметил я. – Давайте всё-таки поставим её вертикально. И откуда она, наконец, взялась?
- Принесли на дом по заказу. Не думал, что она будет такой огромной. Вам придётся помочь мне, Холмс. Сейчас я принесу пилу, и тогда...
- Да, любопытно будет посмотреть на это шоу, - улыбнулся я. – Кстати, Уотсон, с самого начала я заметил, что вы рассчитали слуг. Что это – нехватка денег? У вас же убиралась эта... как её?
- Тидли?
- Да, Тидли. Боже, ну и имечко! И тот, бородатый...
- Герхард?
- Может быть, Герхард. Ну так где они?
Уотсон засмеялся:
- А, это прямо святочная история. Неделю назад Герхард сделал Тидли предложение.
- Ну, и..?
- И они уехали встречать Рождество и Новый год в деревню к родителям Герхарда.
- Ах так это временно?
- Пока не определено. Тидли, мне кажется, хотела бы другой доли, нежели подавать нам чай. Так я за пилой?
Вскоре мы общими усилиями укрепили сосну на специальной подставке.
- Наряжать пока что не будем, - сказал Уотсон. – пусть расправится хорошенько. Хотите, Холмс, посмотреть наши ёлочные игрушки?
- Да откуда они у вас?
- А вот, когда мы купили эту квартиру, нашли, представьте, на чердаке такой ящик. Вот увидите, это очень любопытно.
Я пожал плечами. Уотсон принёс ящик с картинками, немного похожий на ящик шарманщика. Его водрузили на стол, и осторожно сняли крышку. Рона наклонилась ниже, цветные отблески легли на её лицо. Мне стало любопытно, и я заглянул в коробку.
Это были тонкостенные стеклянные, искусного литья, фигурки. Из цветного стекла. Шары, пирамидки, кубики. Здесь же тряпичные куклы, зайцы, поросята, намазанные клеем и обсыпанные тоже цветным стеклом, но мелко битым, бумажные цепи, гофрированные звёзды, золочённые и посеребрённые орехи, фонарики из фольги – всё очень тонкое, изящное и необыкновенно красивое. Было и зеркальное озеро с восковыми лебедями, и тоже восковой ангел, покрытый по волосам сусальным золотом, и фарфоровый китаец, которому можно было вставить в трубку ароматную палочку.
 Но моё внимание привлекла небольшая деревянная коробка с надписью по ней: «дагерротипические игрушки».
- А это что такое?
Лицо Уотсона просияло:
- О, это очень интересная штука! Я даже показывал её Рауху. У вас когда-нибудь был волшебный фонарь, Холмс?
- Нет, но я, разумеется, представляю, что это такое.
- Здесь похожая забава, но интереснее.
Он открыл коробку и показал мне стеклянные пластины, похожие на фотографическиt.
- Ну и что?
- Это позитивные дагерротипы на стекле особого рода. Вы, наверное, заметили, что и все игрушки потребовали недюжинного таланта стекольщика, а это... Вот основной прибор. Проектор. Здесь зажигается свет, но он укрыт кожухом и проходит только сквозь объектив. Пластины вставляются в этот специальный барабан. Он вертится, и на экране можно получить движущиеся картины, да ещё цветные. Вот... Рона, погаси-ка свет.
На улице уже смеркалось – дни стояли по-декабрьски короткие, и я отчётливо увидел на светлых обоях стены скачущих запряжённых оленей, потом трубочиста с лестницей, танцовщицу, кружащуюся на месте. У танцовщицы вился алый поясок, а на шее оленя раскачивался золотой колокольчик.
- Правда ведь, какое чудо, - прошептала Рона.
- Правда, - ответил я со смутным беспокойством. Волшебный фонарь чем-то взволновал меня. Я чувствовал себя, словно ученик, забывший строчку стихотворения: вот вертится на языке, вот сейчас вспомню... Но ярко вспыхнула электрическая лампа, и всё исчезло.
- Долго нельзя, - словно извиняясь, сказал Уотсон. – Кожух быстро нагревается, может загореться. Несовершенное устройство, хотя удивительно; ведь ему лет двадцать, должно быть, не меньше, а как сделано!
- В этом доме небедные люди жили, - заметил я. – И, наверное, с детьми. Чудесные игрушки, просто чудесные...