Глава 9

      Мерно стучали колеса.  За окнами  вторые сутки был  один и тот же  унылый пейзаж:  снег,  лес,   скособоченные дома поселков.  Накануне  проехали Вятку –– последнюю большую станцию; проводница сказала Наталье, что  в Пермь поезд прибудет  утром. 

      Спит вагон.  Набегались дети, всласть наговорились перед сном взрослые.  Укрывшись  старенькими  пальтишками,   лежали   на полках друг против друга Наталья и Домна.   Первую половину пути мысли Натальи  были в Квитках, а как  повернули за Москву,  стала думать об Урале.  То-то удивятся Лукерья с Федором!  Глазам своим не поверят! 

      Наталья и сама-то не до конца еще верила в то, что случилось.  Месяца не прошло с того дня, когда  сидела у  печки,  тупо глядя на догорающие  дрова.  Дров не было,  некому напасти, а те, что когда-то напас Ваня,  кончились.  Мороз  нагло  хозяйничал в доме:   углы  в инее, на окошках лед. 

      Печная дверца  была открыта, Наталья подставляла к огню ладони, черные, сморщенные,  как у старухи,  и ей казалось, что с ладоней тепло  переходит на предплечья,  грудь  и даже на спину.  Домна в  ветхой  душегрейке, которую носила еще Ульянушка,  сидела на  низкой скамеечке, перебирая  клубочки шерсти:  может, хватит на  рукавицы?  Ворчала что-то себе под нос.

      Зима выдалась лютая.  Дома выстывали.  Кинуть в печь лишнее полено –– такую возможность имел далеко не каждый.  Лес, вроде бы, вот он,  рядом, можно подогнать санки, хотя бы сушняка нарубить,  но  что-то случилось с людьми:  доглядывали друг за другом и доносили.  Непомерные налоги на землю, скот, плодовые деревья, пчел…   крестьяне  становились  тупыми и завистливыми, и насмешкой смотрелся школьный  плакат:   «Мы не рабы, рабы  не мы!» 

     Панкрат Киргизов пытался  сказать  на  собрании, что  нехорошо так, грешно и стыдно, но ему припомнили  брата Мишку, отбывавшего срок за карты, и  Киргизов  ошалело смотрел  по сторонам, смутно догадываясь, что люди,  научившиеся   хитрить,  ладить с активистами,  заискивать и угодничать, иными быть не могут.  Каждый из них имел с колхозной конюшни незаконный клок сена, каждый  знал, как украсть с ферм пяток яиц  или бидон молока.  И каждый радовался, когда притаскивал домой «дармовое». 

     Жутко становилось в Квитках.  Даже когда комсомольцы зорили церковь,  готовя ее под овощехранилище,  никто не завыл, не заплакал, –– люди словно  чурки стояли, глазели  пустыми  зрачками  да отскакивали  в сторону  от  летевших на них  икон.  «Ни вороны, ни галки,  ни  какой-нибудь пташки не вскрикнуло», –– шла  от церкви, Наталья.  Да и у самой на душе  было пусто:  и видела и не видела, как  разрушили божий храм.   
      –– Домна! –– тяжело повернулась она от печки,  –– хватит тебе с  клубками мудрить.  Авось  продадим Яшину машинку,  купим  хорошей шерсти.
      Швейная машинка Якова до сих пор оставалась неприкосновенной.  Много вещей улетело из дома –– пустые углы,  но  машинку   Наталья жалела  как память  о муже, и еще,  она  думала:  может быть, возвратится Еня. 
       –– Пока ты продашь,  руки переморозишь. 
       –– Есть же у меня рукавицы.
       –– Из них пальцы вылазят,  обремкались. 

      И снова Наталья  уставилась на огонь, угасавший мало-помалу.  Наконец дотлели последние головешки.  «Дрова и уголь у нас бесплатно»,  –– вспоминала   письмо  Лукерьи.  «Неужели есть  такой рай?  Есть, Луша  не будет  сочинять».
      –– Домна!  ––  мотнула она головой. –– Давай уедем к Борисовым?   

     Сколько раз в своей жизни Наталья вспыхивала мечтами, но как вспыхивала, так  и гасла.   Сейчас  это была уже не мечта, а безвыходность,  такая же,  как та,  что привела  ее  из Березино в Квитки. ––  Без паспортов уедем,  Борисовы не дадут пропасть.  Ваня сюда не вернется, вот и переберемся  к нему поближе.
       –– Утром, что ли? –– спросила Домна. 
       –– Да нет!  Надо продать то,  что у нас  осталось.  Мы  с тобой хитро сделаем –– скажем, что нам не по силам  содержать  большой  дом,  пусть  колхоз  его зоотехнику купит,  а нам любая  времянка  сойдет.  Ты только не говори  никому, знаешь ведь, какой  народ стал…

      Прошла в комнату, открыла сундук, где поверх Ваниной одежды лежали письма его и Ени, аккуратно перевязанные шерстяной ниткой. Под  ними лежал букварь.  Букварь она купила позапрошлым летом, в Подольце.  Кое-какие буквы  знала, остальные  терпеливо разъяснила ей  Маша Девятова. 
      –– Господи, помоги  нам!.. –– вынув  букварь и письма, погладила  Ванин пиджак, словно сына погладила. 
     ––  Давай лавку на дрова распилим?  –– проскрипела  из кухни Домна.
      –– Давай.  Согреемся.  Может,  ночью тебе  приснятся цветы или птицы. –– Домне в последнее время снились только  гробы, черные тряпки да  разрытая земля. 

      –– Вставайте, кто до Перми!   –– пошла по вагону  проводница.
      Тяжело просыпаясь, люди зашевелились.  Замелькали фонарные столбы. Поезд сбавлял ход.
       –– Ничего не забыли мы с тобой, Домна?  –– оглядывалась Наталья, пересчитывая узелки.  –– Нет, вроде бы?   Ну…  осталось до Губахи добраться.

                24
               
      Станции имели  разъясняющие названия:  Заготовка, Грузди, Моховая,  Утес.  И только одна, Баская, ничего о себе не говорила, и    Наталья справилась  у соседа.  Тот ответил, что Баская –– название древнерусское, означает:  красивая, приятная. 
      –– А  Губаха?
      –– В Губаху едете?
      –– Да.
      –– Губаха, Губиха, Губилиха, –– так люди  говорят.
     Наталья  съежилась, посмотрела на Домну, но той было все равно.
     От Баской до Губахи ехали с час. Сошли с поезда перед деревянным вокзалом, похожим на барак.  С серого неба сыпал снежок, в воздухе пахло тухлыми яйцами. За  вокзалом тянулся  сплошной  забор, и  за  ним что-то  ухало   и шипело. 

      –– Мил человек! –– догнали мужичка,  шагавшего через железнодорожные пути. ––  Как нам на улицу Лермонтова попасть?
      –– Это у Красной площади.  Идите  через  шлагбаум,  в  гору,  там  увидите  мавзолей  и памятник Ленину.            
      Подниматься  в гору было тяжело. Привыкшие к равнинным дорогам,  женщины несколько раз останавливались, переводя дыхание.  «Что  за Красная площадь?» –– недоумевала  Наталья, зная  только одну площадь с таким названием.

      Но вот за высокими  сугробами они с Домной углядели  памятник Ленину на  высоком постаменте. Подошли. Оказалось, возле памятника –– деревянная трибуна, похожая на мавзолей. Постояли,  прислонясь к забору, огораживающему Красную площадь, глядя с высоты на ядовитые клубы дыма, вылетающие из труб коксохимического завода.
      –– Горы да горы! –– буркнула Домна.  ––  Позади гора, спереди гора…  Как жить-то здесь?

      Откуда-то  высыпали ребятишки, Наталья спросила, не знает ли кто из них, где живут Борисовы? Один мальчик вызвался проводить.  Обогнули  забор,  пошли вверх к небольшой кочегарке, а дальше уже  шагали по улице,  застроенной бараками, черными от  копоти.   
      –– Во-он там,  –– мальчик указал на крайний барак.
      –– Спасибо, сынок!

      Петя изумленно  раскрыл рот, увидев гостей. 
      –– Ой, как ты вырос!  –– крепко прижала его к себе Наталья.   
      –– Что ж вы не написали-то?! Папа бы на лошади вас забрал.  Нас  с четвертого  урока отпустили, я уже печку успел растопить,  сейчас  что-нибудь  сварганю.  Будете мороженое  молоко?  Мама  утром доила, да  разнесла по людям,  а мороженое есть.
      Всю дорогу Наталья  побаивалась встречи: свалятся как снег на голову.  Но Петя так  спешил  позаботиться о них, так радовался встрече, что все сомнения  отпали. 
      –– Я здесь сплю, а родители в комнате, –– рассказывал он.  –– Кухня большая, сами видите.  Я тут  уроки делаю, места  хватает.  Теленок жил со мной,  но уже в  сарае теперь,  подрос. 
      Он готов был рассказать всё:  и  что  наконец-то ушли жильцы, Прокловы,  и как  телилась корова –– первая, купленная тут, и что теленок  смешно сжевал у отца портянку… 
       –– Здесь у нас полати были, –– встал  у двери в комнату. –– На них Шурка с Тамаркой  спали.  Балуются, визжат –– мешали мне уроки делать.  Дядя  Митя Проклов  дрался пьяный:  дикий такой  был.  А вот наша комната. ––  Наталья с Домной увидели  круглый стол,   кровать с сундуком и фанерный шкаф.      
       Когда Лукерья вернулась с работы, они уже  вполне освоились в их доме. Позже явился Федор. 

                ***
               
      Наталья  рассказывала и   рассказывала о Квитках,  а Борисовым всё было мало.   
       ––  А  помещичий дом все еще не восстановили? –– спрашивал Федор. –– С  умом бы к нему подойти,  так тут тебе и школа, и почта.  А  кто в яслях-то работает?  Вера Санникова? 
       –– А вот  у нас случай был, –– встряла  Домна. ––  Тепляшины   дочку женили.  Мать ей свое кольцо отдала. Утром она встает, стала умываться, кольцо в рот положила, да как  заперхает, заперхает, и все!  Посинела и умерла.   
      –– Да…  ––  посочувствовали  Борисовы.  –– Жалко девочку.
      –– Ну, а вы-то  как тут? ––  перешла на расспросы  Наталья.
      –– Сейчас  уже слава богу. А поначалу доста-алось! Объедки в столовой собирали.  Шахтеры смотрят на нас, как  на  пьяниц:  мы в рванье,  шатаемся…  От голода шатались.  В столовую лестница, так мы три-четыре ступеньки пройдем, и стоим,  отдыхиваемся.  А стыдобушки-то  что было!

      Федор вынул из стола  поллитровку: ночь впереди, понятно, что  никому   в эту ночь   не уснуть.
       –– А Петя-то как в школу пошел! –– ревела Лукерья. ––  Два месяца  проучился, а потом нате вам:  «Дети врагов народа должны  учиться отдельно от кадровых»!  А он уже привык к ребятишкам, к учительнице.  Отправили его и еще  пятерых  за два километра отсюда,  там барак под школу был приспособлен.  Как они плакали, бедные!  В рванье,  галоши, подвязанные веревками,  –– вот они, куркули-то! Одному учительница на свои деньги ботинки купила,  тоже куркулька.  Два года  наших детей мытарили. Потом  в  прежнюю школу  перевели,  отдельным  классом –– не смешивать с кадровыми,  с местными, значит.  Да кто тут местный-то?! Все согнанные! Кто ГРЭС строил, кто шахты, кто коксохим. Каждому горюшка тут хватило! Не они, не они против нас, они всегда нас поймут, а вот партейные… им  неймется!  Вырвал  три куста картошки, чтоб ребенок  не умер с голоду, –– враг, сиди в каталажке! Им никого не жалко!   Начальники здесь хорошие на заводах, на шахтах –– трудовой человек не будет  заедаться, а вот партейных откуда только  черт  вытащил? Да скользкие, не ухватишь! Юлят, юлят –– и вашим, и нашим, и за тебя, и против тебя…  Тьфу!

      Столько горя и страданий  было в эту ночь пережито заново!  Столько слез пролито!
      –– Какие же мы враги? ––  рыдала Лукерья. –– Может,  Варька с Петром были врагами,  они  работников держали,  а мы-то сами всё, сами, вот этими вот руками! 

      Утром  Лукерья рано ушла на работу, успев до того побывать в стайке, подоить корову и часть молока разнести по соседям. Федор пообещал Наталье, что  похлопочет о них с Домной, узнает, как  получить паспорта.   И когда  он и Петя тоже ушли, Наталья взяла  фанерную лопату  почистить снег у  крыльца.   
      
      Всё было для нее  необычно здесь:  черное небо, хоть  время приближалось к восьми утра,  двор на  четыре барака, сараи  сплошной стеной,  дымный воздух и  посвист  близкого  паровоза.

      Снегу за ночь нападало много,  он и теперь  нудно сыпался с черного  неба. Лукерья говорила, что поначалу они с Федором сильно здесь мучились:   тьма убивала сон,  неотвязная мысль, что короткий  день просто  случайность и его может совсем не быть, высасывала  последние силы.  Успокоение приходило лишь тогда, когда  появлялся слабый намек на небо.  А  Федор сказал,   что в этих  краях  множество староверов; недавно  в газете писали, что на севере области старцы раскулачили отцов-начетчиков, объявили советский строй, организовали колхоз,  и колхоз этот нигде  не зарегистрирован и даже не отмечен на карте.

      Мимо Натальи проходили соседи Борисовых, здоровались. Некоторые спрашивали с улыбкой: что за новая дворничиха появилась?   Старушка в  юбке до пят, в  суконной шали,  остановилась возле нее, поговорить, и Наталья узнала, что Луша состоит в шахтном профкоме.  Подумала: «Вовремя Господь  спас Борисовых. Теплая крыша  над головой, корову держат, налог за корову никто не требует, и в почете живут.  А  в Квитках что?  Сгинет деревня!  В жизни не было такой тощей скотины.  Коней трухой кормят, страшно смотреть на  распухшие бабки, горбатые спины.  Коровам  наведут  пойло –– вода водой. И ешь,  пей,  молоко давай,  телят роди!» 

      Откинув снег,  она решила сходить в магазин.
      –– Домна, пойдешь со мной?  –– поставила лопату на место. 
      Но Домна сидела за прялкой, тянула нитку, тихонько поплевывая на пальцы. 
      –– Иди одна,  ––  отказалась.
      Наталья  взяла деньги,  сумку: хлеба купит,  лапши и, если есть сахар, то  сахару. 
      Небо уже  серело, с востока  медленно выползал день.  Увидев по ту сторону улицы  здание с зубчатой кровлей, Наталья  подошла к нему, с любопытством заглянув внутрь. Уборщица в синем халате мыла шваброй пол, выложенный  метлахской  плиткой.      
      –– Рано еще в библиотеку, –– повернулась к Наталье. –– В одиннадцать часов откроют.
      –– Да я так просто…      
      Дорога вела  мимо детского сада,  рыночных навесов,  пивной, почты. За почтой  и был магазин  с  вывеской «Продукты № 14». У магазина стояли три женщины в одинаковых клетчатых платках, о чем-то переговариваясь; умолкли при виде Натальи,  однако она услыхала:  «На Беломорканал загнали». Сразу вспомнилось: Панкрат Киргизов не раз высказывал предположение, что Михаила, наверно,  загнали на Беломорканал.  «Тоже, поди, про картежника или жулика  говорят»,  ––   открыла   магазинную дверь.  Но женщины  говорили не об одном человеке,  о  целой смене  рабочих  и инженеров  ГРЭС: по чьему-то ротозейству турбина пошла вразнос, и всех арестовали и засудили.

      У Натальи в магазине закружилась голова! Масло,  молоко, сметана,   колбасы,  рыба!..  Как давно она не видела в магазинах ничего, кроме  самых необходимых продуктов!  Она словно попала  в то самое светлое будущее, которое вожди обещали народу.  Металась глазами по полкам.
      –– Что вам? –– отвлекла ее продавщица.
      –– Горбуши.         
      –– Побольше рыбину или поменьше?
      –– Поменьше.
      И пока продавец взвешивала,  Наталья  спросила, трепеща всеми жилками:
      ––  Вам уборщица не нужна?
      –– Работу ищете? ––  Женщина  остановила костяшки счет. –– В детсад зайдите,  у них сторожиха уволилась.   

      Так, с хлебом и рыбой, и пришла Наталья  в детский сад.  При виде  широкой ковровой дорожки разулась, сильно стыдясь своих латаных носков.  Из кухни пахло сдобой,  мимо Натальи прошла нянечка в крахмальной косынке, спросила:
      ––  Кого вам?
      ––  Говорят,  у вас сторожа нет… –– пролепетала она.
      ––  К заведующей зайдите.  Вон  ее дверь.
      Наталья на цыпочках подошла, заглянула. За столом сидела  девушка  с русой косой.
       ––  Мне бы заведующую…
       ––  Это я, –– ответила  девушка.

       И у Натальи вдруг  хлынули слезы! Не разобрать, горькие или сладкие, не понять, отчего и зачем,  –– они катились и катились  на воротник пальто.
       –– У нас же зарплата маленькая, –– подождав, когда она успокоится и   разъяснит, в чем дело, посочувствовала заведующая. –– Но если вас не смущает  –– тогда пожалуйста.
      
                ***

      Через неделю, сдав необходимые анализы, оформившись в отделе кадров коксохимического завода,  Наталья уже работала в детском саду. Одна группа была круглосуточной, и до того, как  ребятишки уснут,  она  находилась  с ними.
      –– Тетя Наташа!..
      –– Тетя Наташа!..
      После  свинарника детские голоса  были  для нее музыкой! 
      В девять укладывала  ребятишек спать,  шла в сарай таскать дрова и уголь  на утро.  При свете  уличного фонаря  чистила  снег. Повара оставляли ей ужин. Намахавшись лопатой, она съедала все без остатка.  Насухо вытирала клеенку на столе,  брала с подоконника тетрадь и чернильницу и принималась  за письмо к Ване.   «Сынок я жыву в раю. Платят деньги.  Тут  ни знают  што такое палочки.  Кормят бесплатно. Петя Борисов уже стал как ты кагда ты  в армию шол.  Домна и Луша и Федор  шлют тибе  балшой привет.  Был у Ени или не был ище?..»  –– Старалась, как можно аккуратней прописывать печатные буквы,  в то же время прислушиваясь: не плачет ли кто из детей? Заходила в группу  убедиться,   всё ли спокойно?  К утру  растапливала  печь,  чистила  ведро-два картошки, и когда появлялась  повариха,  шла домой.   

      Приглядываясь к людям, Наталья находила, что здесь, в Губахе, они  добрее, чем в Квитках.  Оттого ли, что  не цеплялись за частную собственность, которой и не имели? Или  от стабильности жизни? И, возвращаясь мыслью к своему колхозу, с горечью думала о сельчанах:  «Нет, так нельзя жить, как   в Квитках живут!  Любовь позабыли,  а  ведь Господь  любви учит!»   

      Лукерья говорила ей:
      –– Народ тут досыта горюшка нахлебался, через горе-то и очистился.   
      Но Наталье казалось, что дело не в том: горя и в Квитках хватало. Скорее –– здесь  местность  суровая, выживать трудно, без понимания друг друга   никак невозможно. А может, оттого, что  согнаны люди хорошие.  Хороший-то человек и в беде не меняется:  сам не доест,  недоспит, а соседа выручит. 
       
                24

     Домну взяли  на шахту, Федор договорился.  Сильная  женщина, она  работала на погрузке угля.  На погрузке   хорошо зарабатывали, и Лукерья сразу сказала ей:
      –– Денежек будет много,  отдавай их Наташе, а то   потеряешь.
     Домна  и так знала, что потеряет. Кивнула:
      –– Копить будем, к Ване в гости поедем.  Вишь, Сибирь-то его  приманила!

      Наталью тоже беспокоило, что  Ване не остался сверхсрочно, но почему-то не возвращался из  Бийска.  «Наверно,  девушка завелась», –– решила она.
      Домна работала  за троих.  Огрызалась, когда товарки просили: 
       –– Не рвись,  жилы  порвешь.
       –– Мне не рожать. 
       –– Дура!  Как есть дура! –– шептались они. –– Интересно, сколько ей лет?

       Но Домна сама не знала, сколько ей лет.  В Квитки  она пришла без документов.  Наталья как-то попробовала уточнить ее возраст, но  так и не смогла:  на вид ей можно было дать и сорок, и шестьдесят.  Здесь когда  Домне выдали паспорт, там было записано, что ей сорок восемь лет –– губахинская паспортистка на глаз определила.    
 
      Дали ей  место в общежитии –– Лукерья в профкоме похлопотала.  Домне  бы  в голову не пришло  что-то просить для себя.  Зная, что без Натальи она не пойдет, Лукерья поратовала и за нее, съездив к директору  коксохимического завода.  Женщины поселились в длинном бараке со сквозным коридором. Коридор был  общего пользования, завешен спецовками, корытами,  заставлен ящиками.  Жили здесь русские, черемисы, татары и даже  китайцы, завербованные на  шахты еще в царские времена.

     Первое время Наталья с Домной чувствовали  себя  неуютно:  чужие люди, чужая пятиметровая конура с двумя кроватями, столом и батареей центрального отопления. На общую кухню ходить стеснялись, только в коридоре, как все, Домна вешала свою черную от угля  робу.  Из  комнат  сыпалась ругань,  случались драки, мог  влететь к Наталье с Домной соседский  школьник, с порога  выкладывая:
      –– Нам Василий Ильич сказал:  «Одевайтесь теплее, а то есть такая  болезнь –– менингит;  кто  заболеет,  тот сразу  умрет или на всю жизнь останется дураком».  Он сказал, что на себе это испытал!

      Если бы женщины  постоянно бывали вместе, они бы легче  перенесли новый  быт,  но Домна работала  по скользящему графику,  Наталья –– через  сутки. 

      В ночь перед  Благовещением  в общежитии громыхнул взрыв!  Жильцы  выбежали  в коридор, и только слесарь  Семериков  остался у себя –– десятилитровая бутыль с брагой, взорвавшись,  залила всю комнату и его самого  жижей вперемешку со стеклами.  Наталья была  несказанно рада, что Домны в ту ночь работала.  Что бы она могла натворить с перепугу?
     Жаловаться Борисовым, она не смела:  они-то  не по теплым баракам жили,  когда их сюда привезли.   «Надо терпеть, терпеть, –– утешала она себя. –– Всё уладится».

     На Пасху  с утра начались поздравления:
       –– Христос воскресе,  Иван!
       –– Христос воскресе, Машенька!
       –– Христос воскресе,  Валей!
       –– Я же мусульманин.
       –– Ну, все равно, здесь же вырос.
       –– Ну тогда  Христос воскресе.
       Народ перемещался из комнаты в комнату, христосовался. Наталья все слышала и сиротски сидела за столом, глядя на такой же сиротский кулич, испеченный  детсадовской поварихой: Домна вернется с работы  не скоро, а  к Борисовым еще рано. 

      Но вот и к Наталье явились:  Иван, Машенька, еще соседи, –– у каждого  на тарелке по куску кулича и окрашенное чернилами или луковой шелухой яйцо.  Наталья  нежданно  оказалась среди человеческой теплоты, растрогавшись  этим до слез!
      –– Скатерки-то пошто на столе нету? –– удивилась   Машенька. ––  Как в казарме живете! И  коврик надо бы над кроватью.

      Закопошились, зашептались;  нашлась скатерка, хоть  и подштопанная,  Иван подарил фланелевый коврик  с русалкой, самолично нашлепанной  малярной кистью по трафарету.  И с  этого дня к Наталье с Домной  уже постоянно  кто-нибудь приходил. Домна обрела слушателей,   вдохновенно повествуя  о ведьмах и оборотнях.  Валей научил Наталью  пользоваться электроплиткой.  Компанией слушали патефонные пластинки,  компанией  бесплатно ходили в кино, если на контроле стояла китаянка  Тамара. 

      Май  порадовал солнцем.  Небо  засинело до самого окоема, звонко зачастили сосульки, воробьи заорали, напившись дурманящей влаги, ребятишки  высыпали на улицу,  подставляя солнцу бледные личики.  Гнало  потоки воды,  и  оголялись сразу полянами  горы.   Но ни одного дерева Наталья не увидела на  горах.  Сожженные  выбросами коксохимического завода и гарью с незатухающих отвалов с шахт, леса оставили после себя лишь пеньки.  В городе тоже не было ни одного дерева. Оставалось загадкой:  как не выжигало у людей легкие?

      –– Ничего, ––  по-весеннему светлая, улыбалась  заведующая детсадом. ––  За горами тайга, и деревьев там сколько угодно.  Вот летом поедем на дачу,  сами, тетя Наташа, увидите.   

      Наталья с Домной купили на посадку шесть ведер картошки, вскопали целик. Надо было  иметь силищу Домны, чтобы  справиться с дерном,  под которым глина, спрессованная с камнями.  Изо дня в день  настырно  копали, рыхлили,  таскали на огород козий помет.  Надрывались, но знали: надо полюбить эту землю. Нет  земли, которая бы не откликнулась на любовь.