Глава 6

      Возвращались домой бойцы. Неслыханное  счастье было увидеть мужа, сына, отца живыми, наговориться, надышаться рядом с ними! Гуляли улицами. Выносили столы: брага, спирт, квашеная капуста.  Не расходились допоздна.  Баянисты играли про синий платочек, Катюшу,  темную ночь –– известные теперь уже всем народам песни.

      Но вернулись фронтовики с оголенными нервами: каждое слово, сказанное поперек, ранило, и тогда –– драка. Дрались страшно. Кулаками, солдатскими ремнями, дрались между собой, с соседями и женами.  Тихо было лишь в тех домах, где родных не дождались.  Там почерневшие от горя лица женщин, обездоленные ребятишки.  Но лучше бы скандалы и ругань, только не она,  не эта вязкая, невыносимая немота!  Как радовались, если добирался из далекого госпиталя  «пропавший без вести»!  Какая ноша сразу валилась с плеч!

      Люто, самосудом расправлялись фронтовики с теми, кто в войну издевался над их беззащитными семьями.  Напротив Субботиных  жили Клыковы. Странным образом Клыков  на  фронт  не попал,   войну  просидел  в   исполкоме,  насмехаясь над   одичавшими  от бед  и  голода  бабами.   «За  полкило  пшенки любую стелю», –– бахвалился.  Его жена, бывшая московская почтальонка, заставляла почтительно кланяться ей: не откуда-нибудь, из самой столицы! –– и мелочно мстила «соперницам».
      Внезапно Клыков исчез.  Пошел в баню и  не вернулся. 
       –– Получи-иил, гад! –– шептались женщины, всей душой желая, чтобы того,  кто  «убрал»  Клыкова, не нашли.
      Его действительно не нашли, хоть следствие длилось долго.
      Расправлялись фронтовики и с жуликами, расплодившимися в городе.   
      –– Тебя, Валька, тоже не пощадят, брось свои карты, брось! –– умоляла  Аня.  Валентин отстал от картежников, но, имея деньги, пустился в удовольствия. 

      В сентябре Аню приняли в ремесленное училище, выдали форму: шинель, сатиновое платье,  ремешок с бляхой и брезентовые полуботинки фабрики «Скороход». Валентину понравились ее полуботинки. Носили они с Аней  обувь одного размера,  и в  первый же выходной брат  уехал в Аниных ботинках  на Бию. Одевался он, как цыган, в длинную коричневую рубаху,  сверху американская безрукавка,  фетровая шляпа на голове,  на руке трофейные часы «Мозер». 

      Вернулся к ночи. В  одних трусах и босиком.  Ни слова не говоря  о том, что произошло,  завалился спать.  Утром  раньше  сестры  убежал на работу, и когда Аня хватилась своей обуви, ее  не оказалось.
      «Что  в училище-то скажу?» –– перепугалась она.
      К счастью, кладовщик не стал расспрашивать, почему пропали полуботинки,   дал ей  другие, на размер меньше и с картонной подошвой –– из военных запасов.
      –– Ничего,  протопчешь как-нибудь осень… ––  сказал.

                17

       В группе шоферов  учился  высокий  ладный парнишка Саша Лесников.  Лесник –– прозвали его ребята за фамилию и потому что приехал в Бийск из лесничества.    Жил он у бабушки,  неподалеку  от Ани.  По утрам,   случалось,  вместе ходили на занятия: автобусов было немного, да и деньги на них нужны.  Лесников вел себя стеснительно, говорил мало.  Аня говорила за двоих.   Все больше о детстве  рассказывала,  когда еще были живы отец и мать. Не только она,  но  все  как-то быстро  перестали говорить о войне ––  слишком долго  мысли  и разговоры  были  только о ней,  ежеминутный страх за родных и близких да томительное ожидание:  когда же  все  кончится?  О войне  напоминали теперь  калеки.  Идя из училища  мимо пивной,  Аня  видела  безногих, безруких людей, которые пили большими кружками   пиво.  Был среди них  мужчина лет тридцати с помутившимся  от чего-то рассудком, смотрел  большими доверчивыми глазами, его угощали пивом и водкой,  и  боже упаси было  кому-нибудь задеть его  ехидным словцом –– вся ватага  поднималась  единым зверем!

      В воздухе плавали паутины.  Листья истончились настолько, что даже без солнца  просвечивала насквозь:  порыв ветра –– и  завалят весь город. Потом их прибьет дождем, расквасит… Аня боялась этого! Полуботинки еще держались, но нечего было думать ходить в них в сырость.
      Валентин, заглаживая вину перед сестрой, подарил ей навесную полочку с перекладинкой для полотенца, с ювелирной точностью вырезав орнамент. 
      –– Эх, Анька, было бы у меня вдоволь фанеры и дерева, да лаку бы раздобыть,  я бы знаешь каких штучек наделал!  На рынке с руками бы оторвали.  Мы бы тогда с тобой всего накупили! Есть у меня знакомая дамочка, у нее папаша завклубом, может, через нее получится?         
      –– Попробуй!  –– обрадовалась  Аня. –– Сапоги-то мне когда еще выдадут?  Я бы тебе помогала, на токарном станке точила бы кое-что.

      Только зря она обрадовалась.  Дамочка захомутала братца себе и отнюдь не стыдилась того, что он лет на десять ее моложе. Валентин  переместился к «невесте», и  Аня осталась одна.

      По утрам уже  мерзли ноги. В легкие набирался холод.  Ходить скорым шагом не давали вороха листьев,  Аня отпихивала их носками ботинок, но это был бесполезный труд.  Когда ремесленникам  выдали сапоги, уже зачастили дожди. Суконная шинель  разбухала до тяжести мучного куля, и Аня мучительно корчилась:   «Ой, скорей бы зима!  Хуже мороза эта проклятая сырость!»

      В училище и дома  было тошно от темноты за окнами,  работалось вяло,   ничего не хотелось. Радовали только коллективные походы в кино. 
      А тучи сплошь  затянули  небо,  порой ложась  животами чуть не  на кроны деревьев.  Земляной вал, по которому Аня стала ходить, сокращая путь, превратился в зыбь, и не верилось, что летом эта тропинка была утоптанной, пушилась с обеих сторон метелочками полыни, цвели  вьюнки, сладко пахло володушкой,  а в траве  шуршали и пищали птицы; что летом и  облака были как тонко надерганная вата, и  небо было большим и просторным, и горячий ветер был, и солнце…

      Мороз заставил себя ждать очень долго: лишь к концу декабря в одну ночь  он сковал грязь и лужи.  Потом  привалил  снег.   

      Аня ждала, что на Новый год придет Валентин,  пусть ненадолго, пусть только поздравить ее.  Но он не пришел.  Обида на брата  травила душу, хотелось самой  явиться к нему, пристыдить,  а вместо этого Аня ничком  падала на кровать  и плакала.  Она любила Валентина.  Никого не было дороже его.  Как ей мечталось, чтоб поскорей  кончилась война и  все наконец стало  радостным!  Но вот прошло уже больше года, а радости не было.

      Аня прилежно училась,  ее хвалили, но отсутствие брата портило жизнь.  Даже не заметила, как зима  сменилась  весной. Ремесленники  высыпали после занятий  на улицу расхристанные, чем-то  очень счастливые,  а она смотрела на них, как с чужого крыльца.  Одна!   Это чувство  лишало ее всего.
      В  конце марта  к ней приехали  Аксинья с Василием.  Сказали, что хотят перебраться в Бийск,  подыскивают  какой-нибудь  сарайчик перевезти вещи и пожить  в нем,  пока построят  свой дом. 

      Ане было жаль дедушкиного дома. Помнила  раннее детство,  просторные комнаты,  лестницу на второй этаж,  кладовки с  запасами… 
      ––  Наш дом отойдет совхозу, нам компенсацию выдадут, –– ответил на ее немой  вопрос Василий.  –– В городе  легче.  Из  деревни люди бёгом бегут.  Налогами задушили. Держишь, не держишь скотину, сдай  налог.            
      Они приехали не одни,  с  молодым мужчиной,  очень чисто выбритым и  хорошо одетым.
       –– Это, Аня, твой двоюродный брат, –– представил Василий.  –– Сын   Варвары,  моей сестры, которая живет в Барнауле. Володя служит в Германии, он  летчик.
      Владимир подарил ей красивый шелк на платье, Валентину меховые перчатки.
      –– А где же  он сам-то? –– оглядывался  на дверь Василий.
      –– У подружки.   Нехороший он стал.
      –– Мм-мм…  Ладно, дочка, терпи. 
      –– Да сколько терпеть-то? Говорят, делает этажерки на продажу, пружинные матрасы, денег полно, а ни разу не дал.  Как сбесился!
      –– Какая красавица! –– восхищался Володя, разглядывая Анины кудри и  густые ресницы.
      –– В Никифора, –– улыбнулась Аксинья. –– Глазами только разнятся,  у него были синие, а у нее карие. Эх, Никиша, Никиша, лежишь где-то на чужой сторонке,  и не узнать, где.  А Фимушку-то как  жалко…  Двужильная была, да  спокойная,  воды не замутит. 

      Они привезли  утиных яиц, гречневой и просяной крупы, сказав, что за минувший год  успели немного справиться  по хозяйству.
      ––  Вот уж  дом тут построим,  о корове подумаем. 
      –– А где? –– спросила Аня.  –– Близко от нас будете строить? Тогда  живите у меня, места  хватит.
      –– Не знаем, дочка,  ничего пока не знаем, –– покачал головой  Василий.

      С нетерпением Аня ждала приезда родни.  Вспоминала Николашу,  не столько сама помнила, сколько по рассказам матери: смешной, неуклюжий, доверчивый. 
      –– Коффетку  у меня  забвал! –– ябедничал  отцу на Валентина.
      –– А ты  рот разевай пошире!
      –– А он часы показав.
      –– Ну и правильно:  он тебе часы показал,  будто ты их никогда не видел,  а у тебя конфету стащил.
      –– У Аньки стащив.
      –– Тоже часы показал? Этот Валька или  командиром  будет или из тюрьмы не вылезет!   
      Мысли Ани переносились к Валентину, и горько становилось, что он где-то, а она здесь.  «Что тебе дома-то не живется? –– спорила с братом. –– Хоть бы картошку помог посадить.  В прошлом году сама все, сама –– и сажала, и выкопала, а ты  шлялся, бессовестный!»   И знала, что лишь появится Валентин, она ему все простит,  останется только радость от встречи с ним и готовность  сделать для него что угодно, лишь бы никуда он не уходил! 

                18

      Субботины-старшие стали строиться на горе.  После ликвидации старой свалки, там, на единственной улице лежали бревна и кучами кирпич. Одни  начинали строить, другие заканчивали, третьи только примеривались.  За улицей тянулись посадки кукурузы, а дальше шло большое поле с редкими кустиками и неглубокими балками.

      Дома были типовые:  комната, кухня –– и все. В каменщики хозяева нанимали  ремесленников, и те радовались, что могут  подзаработать.
      Приютила Субботиных молодая чета.  Вещи затащили на  чердак,  обшитый  свежими  досками с выступающей на них смолкой.  Хозяин объяснил Василию, куда обращаться за кирпичом, лесом и как выхлопотать в банке ссуду.

 Денег потребовалось  очень много.  Те, что Субботины привезли с собой,  улетели быстро.  Ссуда исчезла следом.  Пришлось продавать вещи,  и вскоре было продано все, даже Манина  кукла, купленная еще до войны.  Василий и Николаша работали  на  сахарозаводе,  но зарплата  не покрывала расходов: шифер,  цемент, бревна, песок…  –– казалось, нуждам не будет  конца.  Случалось, что, уходя на работу, Василий брал с собой пару огурцов, оставляя кусок хлеба жене и дочери.

 Маня  объявила однажды:
 –– Вырасту, так у меня всегда будут денежки! Я стану мороженым торговать.  Ложечку-то вот так кверху приподниму и немножко недоложу. Вот у меня и будет оставаться от каждой мороженки по ложечке. Во-он сколько денежек  наберется!
 –– Ты смотри, какая головастая!  –– неприятно удивилась Аксинья. –– Два раза-то и  попробовала мороженое, а сообразила,  как ложечку приподнять.   
 
     Аня, приезжая к ним,  помочь ничем не могла: после ремесленного училища она отрабатывала  в Барнауле,  где все было с купли –– за пять картофелин отдай десять рублей. Выбиралась в Бийск только на «большой выходной», когда  в субботу смена с утра, а в понедельник с четырех дня.
      –– Ну, как  ты там,  Аня? –– спрашивала ее Аксинья.   
      –– Ничего, справляюсь… 
      –– Трудная работа?
 –– Нет… Вытачиваю детали на токарном станке.  Наш цех выпускает моторы к танкам и самолетам. 

 Лето  было с грозами и дождями: день и другой и третий солнце то прячется, то нестерпимо жжет;  прольется короткий обильный дождь, обольет огороды, крыши, улицу –– и нет его, только большие теплые лужи, куда сразу же устремляется вся скотина.  Или  так громыхнет,  как будто земля раскололась; расшвыряет вихрем пыль и песок,  завернет толь на сараях.
      В сентябре Субботины закончили со строительством. Как договаривались, приехали к Ане, чтобы вместе сходить на могилу  Ефимьи.
      –– Не найду я… –– засомневалась Аня.  Разве вот «Пушкина» попросить,  он  тоже хоронил маму.

      Семен жил  поблизости,   она сбегала за ним, и он явился,  держа в руках сетку  с завернутой в тряпку половиной петуха;  с петуха бежал рассол.
      –– Из кастрюли выхватил! Пока  отвернулась! Ни за что бы не дала, а чем поминать?  Водку-то взяли?  Значит, по пути к  Акимихе заглянем. 

      Руки, лицо, шея  Семена  были черными от загара и грязи.  Везде он называл себя пастухом, а на самом деле пас единственную корову ––  собственную  Белянку.  Да и то под доглядом жены. Сильно хромая, но лихо щелкая кнутом, погонял Белянку  к лесу и там пускал ее  на  свободу. Вынимал из кармана бутылку, отпивал, сколько просила душа, и ложился под куст.  Как из-под земли вырастала Матрена!  Обшарив карманы супруга,  выплескивала  из бутылки остатки  и опорожненной  тарой  приводила  мужа в рабочее состояние: «А кто корову будет пасти? Пушкин?»   

      На  Семене была рубаха с длинными рукавами, душегрейка на меху, истертая до залысин, обтрепанные брюки и резиновые сапоги. 
      –– Вчера одиннадцать окуней поймал! –– похвастался он. –– Крупные!  Хотел продать за стакан водки, парни окуней-то забрали, а водки не налили. Отдыхали там, на берегу,  девка с ними.  Э-эх,  отвяжись худая жизнь, привяжись хорошая!

      Отправились  к Акимихе 
      –– Не продаю! –– замахала она руками. –– Делаю себе на лекарство.  Семен вот выманить бываеть. А так –– не продаю и не продаю! –– Ловким движением скрутила бумажную затычку, вбила в горлышко бутылки. –– Только из уважения к Фиме,  болезной моей.
      Семен   изловчился,   хлопнул из банки  стакан  мутной жижи и  осоловел. 
       –– Пьяный-то дойдешь ли до кладбища? –– усомнилась Аксинья.
      Но он дошел. И сразу  повернул на тропинку, ведущую  вглубь. 
    ––  Три тополя! –– тихо обрадовался. 
   Приблизились; да, три тополя, и на крайнем вырезана буква «С».  Кора завернулась, но букву было хорошо видно.
   Аксинья заплакала:
      –– Фимушка моя…  Да за что  же тебя  жизнь так казнила?   


      По могиле  разрослись тополиные побеги. Василий вырвал их, разрыхлил руками землю. Постояли, вспоминая Еню  каждый по-своему.  «Мамочка! –– всхлипывала  Аня. –– Прости меня, мамочка!» 
      –– Не плачь, дочка, –– обнял ее Василий. –– Что поделаешь? Теперь уже не вернешь. 
      –– Была бы жива,  я бы  только с ней сидела, а я на улицу рвалась,  подружки дороже были.  Меняю белье,  мама тяжелая,  ворочаю ее,  белье воняет от пролежней, думаю, ой, скорей бы выздоровела или бы уж…  Прости меня,  моя милая, прости меня,  прости!..
       –– Не убивайся ты так, ты же ребенком была, разве мать не понимала?  Не надо Аня.
       –– Ну, помянем давайте, –– Семен  присел у могилы. –– Стакан один, так что…  по очереди будем.