Глава 3

Жизнь Ани переломилась надвое.  О Бийске Петр запретил ей даже мечтать.  Ты жена, тебя не насильно  привезли, не украли, –– значит, забудь, что было раньше, и  привыкай к новым условиям.  Петр не сомневался в своей правоте:  так делали все, кого он знал, так поступил и его отец, забрав Евдокию из крепкой  семьи в халупу, где, кроме родителей и детей, жили еще дед с бабкой. 

Аня  стала рабой.  Рабством были ненасытные  руки мужа. Она  отбивалась от них, и получала в ответ:
      –– На цырлах будешь  ходить!
Мать  возводила  напраслину:
       –– Подсваталась к Петьке?  Сами обедняли, ишшо ты тута! Толы-те бесстыжие! Цыганка!  Ой, Петька родный, казнися теперя с ей!  С Наташкой-от как сыр в масле катался бы, а этта  оттерпится да глянет:  не сгодиться ли на квас?

      Чтобы вернуться домой или написать брату в армию,  Аня не могло и помыслить:  дома она от стыда провалится, а Валентин, если узнает, приедет и убьет Петра. 
      –– Все соседи знали, что Петр зверем вернется, –– открыто говорила   Людка. –– До войны чистый бандит был, нож за голяшкой таскал!  А уж потом война да тюрьма –– чего от него  ждать-то? 
      –– Так нож-от, чтобы Машу не трогали! –– защищала его мать. –– Попробуй-ко ты в детдоме столь годов,  кажный норовит  из горла вынять!  А ты, матушка, знаёшь, как он, родный, детишек нянчил?  Всех вынянчил.  Шуру и Зину, и энтих –– показывала  на  Варю с Томкой.

      Перед Людкой мать была бессильна. Поначалу сопротивлялась ее железному натиску, кричала заполошно: «Где ты, Ваня, взял этакую?  Пушшай она убирается назад в свою казарму!»  Но сноха, оперев о крутые бедра кулаки, быстро поставила ее на место:  «Не твоя, старая, забота, где взял! Захочу — сама уйду. Морячка  достойного знаю; орденов —  во, вся грудь!»   Иван был хилым, имел от первой жены полоумного сына, поэтому свекровь замолчала.  Людка могла делать  все, что  захочет.    
      –– Страмина!  Прокляненная сволоць! –– негодовала на нее свекровь.  И,  ненавидя Людку,  нападала на Аню:
      –– Эко наперло вас!
 
                6 

      Аня  устроилась токарем на строящийся  химический завод, где возвели пока только три цеха. Оборудование было некомплектным, вывезенным  по репарации из Вальденбурга, большая часть его валялась под открытым небом, и местные жители растаскивали то, что может пригодиться в хозяйстве.  Союзпроммонтаж отказывался изготавливать нестандартные детали, их делали в РМЦ, где вместо двухсот человек по штатному расписанию работало  пятьдесят. Нагрузки на каждого были немыслимые, Аня чуть не падала у станка!  Зато приняли ее без единой проволочки и  пообещали все утрясти  с Бийском. 

      Через  мутное окно в цехе она видела, как женщины в ватниках и суконных платках, повязанных через грудь,  долбят землю.  На дворе был конец марта,  а земля все еще  поддавалась с трудом:  после десятка ударов киркой  едва  набиралась  совковая лопата грунта; иногда из-под кирок  вылетали искры.

      Петр тоже работал здесь. Такелажником. Устанавливал оборудование в цехах, ворочая  или  подтаскивая его крючьями.  Платили такелажникам хорошо, и в первую зарплату  он накупил подарков для всей родни.  Людка на свои необъятные телеса получила шесть метров ситца и сразу  навалилась на Аню:
       –– Ты говорила, что шить умеешь?  Пошей мне платье?  Машинка у соседей есть,  я  принесу.   Сяду вот на крыльце, патефон заведу, пусть все тут передохнут!
      Аня сшила ей, и Людка осталась довольна. Но обновы вдруг понадобились всем. Откуда-то брались деньги на ткани, и Аня до ночи просиживала за  шитьем.  Зато ни единого доброго слова не слышала от родственников Петра. Мало того, распустили слух, что она колдунья: ворожит, ей дают пряники и конфеты, и она  прячет их  под подушкой.  Однажды на улице к Ане подошла женщина; стесняясь, запинаясь в словах,  попросила   поворожить.
       ––  Сын у меня не вернулся с войны.  Пропал без вести. Деточка,   может,  гадание скажет,  где он?..
      Аня готова была со стыда  пропасть!  Заливаясь  краской,   объясняла, что все это чушь, наговоры свекрови, что у нее самой отец пропал без вести.  И видела, что женщина    ей не верит.

     За платьями, юбками, рубахами и трусами последовали телогрейки.   Петр  добывал ватин, Аня стежила.  Готовые телогрейки носили на базар, и,  распродав,  заходили в закусочную.  Петр  покупал бутылку водки, пил сам, наливал Ане.  Она не отказывалась: пусть ему меньше достанется,  пьяный он дикий.  Думала: «Сопьюсь, как его крестная, –– туда и дорога!»  Шаталась, когда он  вел ее домой.  Дома бухалась, куда придется, спала страшным удушающим сном, не чувствуя того, что с ней делают, а утром вместе с Петром шла на завод   растерзанная,  униженная. Выла:  «На чужой сторонушке   и солнышко не греет, без родимой мамоньки никто не пожалеет!»  И приходила мысль разыскать  «дядю Ваню», которого хоть и смутно, но помнила.  Вдруг поможет ей или хоть посоветует, что делать? «Нечаенко?  Нестеренко? Никитенко? –– вспоминала  фамилию. –– А как отчество? В паспортном столе спросят отчество».   Нет,  не могла  вспомнить. 

                7

        –– Продавай дом, продавай! –– талдычил Петр. –– Валентин хочет в Новосибирске жить.
       Он боялся, что Аня, имея тыл,  сбежит от него, как сбежала первая жена  Ивана.  Он из кожи лез, чтобы Аня была сыта и хорошо одета, заступался за нее  перед матерью, но он же   равнодушно смотрел, как она надрывается на заводе  и за шитьем телогреек,  не давал ей нормально спать,  и не  понимал,  отчего у жены  нет  любви к нему, как у него к ней?      

      Аня, наблюдая за его семьей, видела, что от вечного страха перед жизнью у них   выработалась своя правда.  Они постоянно сводили концы с концами,   избывали то одно, то другое горе,   ожесточились и  одичали.  Она стряпала, шила, стирала  –– будто извиняясь за то, что хоть в раннем детстве не знала забот. 

      Племянница Варя привязалась к ней, поверяла свои сердечные тайны или исподтишка  передразнивала  Петра:  «Но и чо!..  Но посмотрим еще!..»   Где выучился Петр форсистому «но» вместо «не»?  Может быть,  у того  самого штабного рыла, из-за которого отсидел лагерный срок? 

      И все-таки  продать дом Аня не решалась, хоть знала, что в Бийск не вернется.  Может быть,  вернется Валентин.  Сейчас пишет одно, через год напишет другое.   Да и горько расстаться с родным гнездом, с  памятью о родителях,  о детстве,  о  Саше.   «Саша, Саша! –– тоскливо думала она. –– Обманула я тебя, за это и расплачиваюсь.  Законопатил Петр: не взгляни ни на кого,  не улыбнись никому.   Зоины письма   сжигает, боится их, письма от Аксиньи и Валентина прочитывает сначала сам.  Клетка! Как мы с тобой умели поссориться и помириться!  А с Петром –– не-еет.  Вспылит и будет неделю от пищи отказываться, чтобы ходила за ним упрашивала.  А его мать и родственники тогда готовы со свету сжить».

      Петр наконец сам написал Валентину, сумев объяснить, что пока дом не продан, Аня здесь не привыкнет. Валентин согласился. У него в Новосибирске появилась заочная подруга,  и он после службы собирался  к ней.   «Она знаешь, какая! –– расхваливал  Ане. ––   На бухгалтера выучилась, в театр ходит!»  И поучал сестру: «Женщина должна быть самостоятельной,  тогда мужчина  не будет стрелять по сторонам, ты это помни,  ты теперь замужем».

      В конце августа  Аня с Петром  выехали в Бийск.
      В переполненном общем вагоне,  в духоте Аня почувствовала себя плохо.  Она ждала ребенка,  запах потных тел вызывал рвоту.  Но еще сильней   донимал  Петр.  С какой-то злобой  говорил он соседке о своей тяжелой работе, словно эта пожилая женщина в заношенном платье   была перед ним виновата.  Накупил водки, пил, жаловался на Аню:
      –– Не ценит меня.  Жакет ей справил, шаль…  Мне отдельную комнату обещают в бараке, уже купил  три метра немецкой тюли,  пять часов в очереди давился,  замертво вынесли, а купил! Я, дорогая гражданочка, все для своей жены делаю, стараюсь, а она… 
       –– Не работает? –– женщина  посмотрела на Аню, на ее натруженные руки. 
       –– Работает, а что ей  платят? 

       Говорил бы так дома,  Аня бы не обиделась: ну, рад  человек, что зажил наконец не в окопах, не в зоне  среди торосов; а что заработок у нее небольшой, так это так, к слову, чтоб зацепиться, чтоб  обрадоваться еще раз –– выжил все-таки, не  подох…  Но тут  ей стало обидно и стыдно.
      –– Ложись, поспи, –– уговаривала она.

      Петр делал вид, что не слышит, отворачивался к окну, затягивая во все горло:  «Еще заплачет дорогая, с которой шел я под венец!»
      –– Петя, проводница придет, не шуми!
      –– Да  в гробу я видел!
      –– Ты воевал, сынок? –– наблюдая за ним, спросил подсевший в Омске старичок интеллигентной наружности.  ––  Нервный ты сильно.
–– Да. Четвертый Украинский фронт, гвардейская дивизия,  артиллерийский полк,  разведчик.
       –– Долго воевал?
       –– Четыре года.
       –– О-хо-хооо…   
       
      Аня смотрела в окно  на  высокие березы, меж которых были видны  луга и поляны, и хотелось сойти с поезда,  остаться там навсегда!
      –– Сибирь уже, ––  сказала  мужу.
      Петр ничего не ответил. Он был владельцем привычных губахинских гор и   буераков и не желал уступать их никому!

      Словно назло ему, соседка  сказала:
      –– Я долго жила в Сибири. На  Колыванском руднике.  Красивое место.  Сосны, кедры, елки. У подножья сопок  клубника росла, повыше  дикий лук,  а на самой вершине саранки. Шиповника было много, мы его на чай собирали, и грибов  много.
      –– У нас тоже много шиповника! –– оборвал ее Петр. –– И грибов хватает!
      Женщина с недоумением посмотрела на него и умолкла.
      –– А где этот рудник? –– спросила Аня, заглаживая выходку мужа.
      –– На Алтае.
      –– Батюшки! Так ведь и я с Алтая! 
      Петр фыркнул, забрал со стола папиросы и ушел курить.
–– Девонька, –– печально сказала женщина Ане, –– уходи от него, он тебя сжует.

                8

      –– Стой, Петя, передохну, –– Аня прислонилась к липе. Эта липа, эта тропинка, усыпанная летом тополиным пухом, эти клены впереди у домов… Сердце обрывалось!  Зойка, Зойка! Зачем  уговорила на ту поездку?    Уйди, Петя, маячишь тут в морской форме, какой  ты моряк, ты зэк.  Искореженный зэк.  И Губаха твоя такая же искореженная.  Ни одного дерева в городе; насадили тычинки, не знаете, приживутся они или нет?

       Каждый шаг по родной улице давался Ане с трудом.  Вон оглянулась Маша Смирнова, не узнаёт.  Вон «Пушкин» куда-то  направился.  Дом Саши, занавески отдернуты.  Нет, невозможно! –– она собрала силы и зашагала быстрей.  У калитки своего дома остановилась, толкнула ее.

     Ожидала запустения, но двор был выметен, цвели золотые шары. Вышла через свою калитку Агриппина –– «Андаевская мать»,  глядя вприщур, близоруко. И заплакала, подбежав к Ане, обхватив ее спину большими крестьянскими  ладонями.
      –– Матушка ты моя, да откуда ты? Кто это? Муж? Который с поезда забрал? Зоя рассказала.  Уехала она к тетке своей насовсем.  Я твою избу  в порядке держала, кот мышей даже гонял.  Тут тебе письма,  все сохранила: от Саши, от  родных Фимы.  Я сейчас яичек поджарю, с молоком  поедите.  Может, за бутылкой сходить? Сам-то у меня приболел что-то… –– она говорила и вела Аню с Петром за собой.
       –– Дайте мне письма, –– потребовал Петр, едва  войдя в дом.
      Агриппина посмотрела на Аню. Та кивнула: сопротивляться Петру бесполезно.   
      ––  Пока вы  хлопочите, я почитаю, ––  Петр, получив письма,  вернулся  на улицу.
      –– Кто?  Аня приехала? –– послышался голос Михаила из комнаты. –– Щас встану.
      –– Значит, дом продавать? –– появился он, прихрамывая. –– Что ж,  уехала, так куда этот дом?  Надо вам  объявления прилепить на заборах и у колонки.  Покупатели будут, место у нас хорошее.   

      Вернулся Петр, отдал Ане только письмо от Назаренко, адресованное Ефимье Субботиной.  Наталья писала, что всей семьей возвратились  в Квитки:  «Ваня захотел. Не могу, говорит, я среди этого дыма, крестьянин я, должен на земле жить…»    
       «Вот и все, ––  подумала Аня. –– Никого нет в Губахе. Одна!»   

       –– К Акимихе  схожу, –– сказал Михаил Петру. –– Старушка  у нас тут самогоном торгует. 
      –– Вместе сходим.
      Пока они отсутствовали, Агриппина пожаловалась:
      –– Такое горюшко у нас, Аня! Федя приехал подмогнуть с картошкой, выпили  с Пашкой Чудиновым, их возьми да и забери в вытрезвитель!  Пашка-то  ничего, видать, а наш заерепенился.  Взяли ему и сломали руку!  А на другой руке кисти нет, на фронте оставил.  Как жалости нет у людей?!  Стерпеть не могли, что ругается.  Зачем забирали, если они с Пашкой просто по улице шли, не трогали никого?
      Аня ужаснулась: в мирное время изувечить человека, и кто? Милиция! 
      –– Федя по-прежнему живет в Енисейском?
      –– Ну да.  Трое  ребятёшек.  Сапожничал, приловчился  одной рукой.  Жена его приезжала, говорит, плохо кость срастается.  Что будет делать совсем без рук?  Ну, а ты-то как?   Что  это за Губаха?   
      –– Горы кругом,  живешь, как в кастрюле.  И  небо все время  серое.

      Как Аня скучала в Губахе по солнцу!  Из неподвижных туч оно  не показывалось месяцами.  Серое грязное небо изо дня в день.  Женщины   сажали под окнами бараков  ноготки и цветную ромашку, но среди сажи  цветочки  выглядели жалкими, закинутыми сюда по недоразумению, были бессильны украсить закопченные улицы. И дожди, дожди…   гнилые, выматывающие.  Низкие тучи  порой брюхами  только  за провода не цеплялись.
      –– Ну, и  оставайтесь здесь. Зачем дом продавать? Здесь-то у нас нормально, –– посочувствовала  Агриппина.
      –– Петр не  бросит  свою родню.   
      –– Видный мужчина.  С Сашкой Лесниковым  не сравнить.  Бабушка его была у нас, про тебя спрашивала. Внук, мол, найти  не может.
      –– Искал?! –– встрепенулась Аня.  И потому, как она встрепенулась, просияв глазами,  Агриппина   поняла,  что она  все еще любит  Лесникова.
      –– Ты уж забудь о нем… –– посоветовала.
      Вернулись Михаил с Петром.   
      –– Акимиха военный китель увидела, наотрез отказалась продать самогон, –– ухмыльнулся  Михаил. ––   «На лекарство делаю, мухоморы настаиваю, ноги болять».  Кое-как  уговорил.

      Сели за стол. Аня боялась, что Петр, напившись, начнет  разглагольствовать, как в поезде,  но он молчал, и только скулы его жестко дергались.      
       –– Может, спать хочешь?  –– несмело спросила она,  поняв, что письма Саши он прочитал.
      Муж кивнул.

      Взяв  ключ от своей половины дома,  она  повела Петра за собой.  Молоденькие воробушки суетились под застрехой, прячась в хмеле, увившем стену, чивикая: «фип-фип!»   Вылетали,  торопливо опускались на кадку с водой и так же торопливо, большими глотками, пили. Шелестели вишни, покачивались золотые шары…  Аня стиснула зубы, чтобы не заплакать от всего этого милого сердцу  и покинутого по собственной дурости.

      В сенях на полу была насыпана  кукуруза. Очевидно, соседи сушили.  В кухне на печке стояла картонная коробка, в каких выхаживают цыплят. В комнате  в рамки портретов Ени и Никифора  Агриппина вставила желтенькие бессмертники.   Аня обернулась  на Петра,  совершенно  не нужного здесь: «О, Господи!..»   
      –– Спи, –– помогла ему раздеться.  ––  Я с соседями побуду.
      Он лег. Но если бы Аня знала,  что он натворит!  Он и не думал спать, он  шарил в комоде, отыскивая  фотографии Саши, и, не зная его в лицо, разорвал все фотоснимки, на которых  были изображены парни.

      Аня недолго побыла у соседей. Возвращаясь, присела на скамью у стены, –– их с Сашей скамейка.  Сколько тут поцелуев было, слов, подсолнечной шелухи! И  солнце, как вот теперь, уходило за дом, прикрывая скамейку тенью.  «Саша! Что я наделала!  А если написать тебе, рассказать, как все получилось?   Вдруг я тебе еще нужна?»   
      С  гавканьем подбежал рыжий пес. 
       –– Шарик! –– обрадовалась Аня.
      Пес вскочил к ней,  стремясь дотянуться до  лица, облизать.
      –– Не  забыл меня, мой хороший?  –– гладила она его, отворачиваясь  от  шершавого языка.

      Потом отошла к калитке, посмотреть  на милую улицу с полынью вдоль заборов.  Тихо было, безлюдно.  Только  незнакомый мужчина нес литовку –– очевидно,  косил траву  у ручья, в котором женщины полощут белье, и где трава остается сочной до самых заморозков.  Цвели самосевом росшие и выгоревшие  васильки, валялся на дороге порванный  мячик, –– все было как прежде, и  только она, Аня, была  другая.   
 
      Решив узнать, не проснулся ли Петр, пошла в дом и с порога получила кулаком в глаз.
      –– Тварь!  Сашеньку, значит, ждала? 
      Аня с силой пихнула мужа:
      ––  Мало издевался в Губахе?! Убирайся вон, или закричу, соседи милицию вызовут!   
      Неожиданно Петр обмяк,  встал  перед ней на колени, заплакал:
      –– Забудем, Аня, все давай забудем.  Одна ты у меня;  прости, Аня!
      Это тоже было неожиданно:  Петр  впервые просил прощения.
      –– Я остаюсь здесь, –– уже без злости сказала она.
      –– Как это?  А ребенок?!  Это же мой ребенок!  Я его столько лет ждал!  Я, может, потому  и жив остался! Ты  же не всё  знаешь про лагерь и войну, все  нельзя говорить, сердце не вытерпит…
      –– А кто сейчас чуть не убил своего ребенка? Зверь ты! Гестаповец!

      Петр смертельно побледнел.
       ––  Я без памяти был.  Подумай:  замуж выйдешь,  кому ребенок мой нужен?  Да лучше бы я в зоне сдох!
       –– Ладно. Ложись спи. Утром пойдешь в аптеку, купишь бодягу  синяк свести. 
      …Продажей дома занимался Петр.  Не торгуясь, уступил его за шесть тысяч первому же покупателю. За гроши улетели вещи.  Аня поделила вырученные деньги пополам, и отправила Валентину его долю –– брат в это время находился в летних лагерях под Омском.