Глава 2

       За столом,  хоть и тесновато, но  уместились  все.  Сияли шаньги, искрился омлет –– для Петра выставлялось самое лучшее. Анну злили эти застолья.  Нытье, куражливость мужа…  Зачем люди так мучают себя?  Она любила песни, смех, как было в  родительском доме. А здесь ни песен, ни басен, одна тоска.   

      Сразу выпили за приезд Петра, и с таким восторгом, словно он не был тут  несколько лет. 
      –– Эх, отця-от нетути,  –– завела мать, едва пригубив из  стакана.
      –– Помянем,  царство ему небесное, –– нашел зацепку Петр,  чтобы снова  разлить пахучую  брагу.

      Анна старалась ни на кого не смотреть.  Золовки вызывали у ней отвращение, а на их мужей  глянуть –– Петр приревнует. 
–– Што было  тогда-а! –– запричитала мать. –– Отец-от  помер, а вас семь  душ осталося. Зина только народилась. Думаю, думаю, што мне делать. Дён-ту уборщицей на ГРЭСе, а посля беру котомку и иду  по суседям за Христа ради. Гляжу я на Зину:  не муцься хоть ты, дитятко, ницё  ишшо не понимаёшь.   Унесу  тебя в лог да закопаю. Несу, а она спит, думаю, так спяшшу и покладу. Стала ямку рыть, плацю. Господи! Боже ты мой! Живой робенок-ту, мать   ить я, почто ты  мне дал его? А  Зина как вздохне-от!  Дитятко ты мое жданное, куды я поташшыла тебя?!  Смертыньки схотела тебе!  Да схватила я Зину и бегом в барак, бегу и сама себя боюся, будто я ведьма сделалася.

      Она всхлипнула,   у женщин тоже запеленало глаза слезой, а  Петр, подперев висок  кулаком, затянул:

                Позабыт - позаброше-ен
                С молодых  ю-уных лет,
                Я остался сиротою,
                Счастья - доли мне нет!
               
                Вот спомру, вот спомру я,
                Похоронят ме-еня,               
                И  родные не узнают,
                Где могилка мо-оя!
    
От слов матери, от нахлынувшей тоски губы его задрожали, и он разрыдался.

Когда, провожая его в армию, мать смотрела  вслед уходящему поезду, ничего не подсказало ей, не екнуло сердце от предчувствия, на какие нечеловеческие муки  отправляет сына.  Знать, тревожное сердце пощадило ее на тот раз. Теперь и Петр, чудом уберегшийся от смерти,  не знал, была ли щедрой судьба, спасая его, или смерть стала бы избавлением.  Был трибунал за проступок, в котором его вина не была великой, скорее так –– мальчишеская оплошность;   был штрафбат,  где их называли запросто:  смертники –– и  посылали омерзительной,  звериной ценой  «искупать  вину  перед  Родиной».  Потом разведка,  потом огромное, не вмещающееся в груди счастье — П О Б Е Д А !   

Трясясь сильным телом,  Петр бабахнул кулаком по столу, подпрыгнули чашки, опрокинулся чей-то  стакан, и  на пол потекла брага.
 — Мама!  Золотая  моя!  —  полез  целоваться.
 –– Родный  мой!
 –– Нянька ты наш, нянька! –– подхватили со всех сторон.
 И Петр, гордый своей исключительностью, обвел глазами зятьев, которые почему-то его не ценили.   
 –– Ведь как получилось, а? Как?!  Через два дня, говорят, придем.  А я –– у склада боеприпасов!  Через десять дней только пришли!  Я же побирался, хоть корку бы дали в деревне, чтоб не подохнуть, –– склад же боеприпасов!  А они:  «Сука сонная, два ящика гранат утащили! Враг народа!!!»  Я говорю:  «Мальцы растащили, пока за куском ходил…»  Ну, нашли те гранаты.  И все равно трибунал!  Как же, а?! Как?!

 Пытаясь отвлечь его, Анна спросила:
 –– А крестная где?
 –– На Северном, замуж вышла, –– прыснула племянница Варя.  –– Хлебают с  мужиком  окрошку  из водки с хлебом.
 Петр долбанул кулаком по столу:
 –– Морду ей некому набить!  Нюська тоже пила,  а как раз дал  в морду!..

Анна от неожиданности подскочила, залившись краской.
 –– Ничего ты мне не «дал». За что давать?  Пила, чтобы тебе меньше досталось, все знают.
–– Было, Нюська, было, чего уж…  –– усмехнулась Катя. 
 
Негаданно за Анну  заступился  Варин муж:
–– Чего принялись?  Как шить, так к Анне, и как плевать, так тоже на нее.
Удивленно и робко она посмотрела на него, и в этот момент Петр с размаха ударил ее по губам. 
–– Петенька, отступись! –– повисли на нем Маша и Катя. –– Отступись, родимый!

Анна выбежала на кухню, склонилась над рукомойником:    «Все! Хватит! Уеду! Уеду сейчас же! Пропадите вы все! Все!  Все подряд!»
 Петра усадили за стол, предупредительно выставив  перед ним поллитровку:
 –– Уж не порти нам праздник, Петя.
 ––  «По диким степям Забайкалья, где золото роют в гора-ах», –– заорал  он.
       –– Бродяга, судьбу проклиная… –– в угоду ему в лад и не в лад подхватили  остальные, и через открытое  окно в огород понеслась дикая песня.         
          
 Анна подошла к кровати, где по приезду оставила сумочку, забрала ее,  и, не привлекая к себе внимания,  вышла в коридор, а оттуда на улицу.  Козлята бегали возле копешки сена, пестренькие куры гребли в золе, Тоня с Ильей  качались на  доске, подвешенной к двум столбикам.
 –– Пойдем на вокзал, –– сказала  Анна детям.  –– Я так больше не могу.

               
                4

 «Неужели пожалеть человека, это грех? –– думала она. –– Плакал ведь,  умоляя выйти за него замуж,  золотые горы сулил, а теперь –– даже имя искалечил:  Нюська!» 
 В  который раз вспоминалась  та проклятая поездка в Нальчик.  У подруги в Нальчике жила тетка. «Поедем? –– звала подруга Аню. –– Хоть отъедимся. Тетка богатая, денег с нас не возьмет».
 Поехать так далеко, увидеть кавказские горы…  Аня для этой поездки даже  продала перину.
      Ждали, когда  дадут отпуск. В марте получили, и выехали в Новосибирск. Там, на вокзале, и  произошла встреча с Петром.  Зоя схода к  кассам, вернулась с  моряком и  сказала, что на поезд  Владивосток –– Москва компостировки билетов не будет, едут заключенные, но этот моряк им поможет.  Отдали  ему билеты, деньги, и все получилось без малейшей заминки.  В голову не пришло,  что моряк –– это и есть заключенный и что в Новосибирске у него была пересадка.

      По прибытии поезда  сели в одном купе. У моряка почему-то не оказалось  ни продуктов, ни денег.  Достали из чемодана хлеб, сало.  Он принес  кипяток.  Познакомились.      
      –– Бийск? –– обрадовался Петр, узнав, откуда они.  –– Бийская махорка  самая лучшая, с фронта помню. 
      Он ехал в Губаху, у Ани там жили дорогие  матери люди, и  хоть Аня знала о них немного и фамилий не помнила,  но  Петр ей стал уже не совсем чужим.
      Зоя  сняла  с багажной полки гитару.
      –– Девушки, пройдите за мной!  –– остановилась возле них строгая   женщина.
      Не понимая  зачем, они прошли с  ней к проводнику.
      –– Вы знаете, кто с вами  едет? ––  спросил  проводник.
      –– Да нет…
      –– Это заключенный.
      –– Кто?..  –– похолодела  Аня. –– Он же в форме!
      –– Форму купить недолго.  Не слишком ему доверяйте, обворует, потом плакать будете.
      –– Спасибо, что предупредили…
      Вернулись обе,  ни живы, ни мертвы.  Аня украдкой глянула на Петра и заметила…  крупная одинокая слеза  скатилась на его подбородок. 
    
     …Стояли в тамбуре, Петр нервно курил, рассказывая Ане, как вышло, что оказался в лагере, и что было потом. 
     ––  Война уже кончилась, а штабисты –– это же такие гады, довел меня один, –– ну и амба.  Посадили  не сразу, сначала отправили документы в Москву.   Москва  утвердила, и тогда сорвали  с меня ордена и медали и повезли  в Находку.  Жили мы там в казармах, ожидали отправки парохода «Дальстрой».  Подальше на рейде  стоял  «Дорстрой».  Мы на  него погрузили овощи, мясо, крупу, сухари, рыбу, но  «Дорстрой» долго не отправляли.   Вдруг он взорвался!  Подняло его на воздух, и такое было  зарево, будто море и небо горят! А потом –– только щепки по воде.  От взрыва в домах на горе все стекла повышибло. Через неделю погрузили нас, тысячу восемьсот человек, в трюм «Дальстроя» и закрыли люк. Жара, духота! Кричим: «Заживо погибаем!» Капитан открыл люк и сказал: «Будете орать, пущу в трюм газ и задушу   всех!»

    Первый день кормили нас хорошо, второй день хорошо, а на третий сказали: «Хлеб заплесневел, и врач запретил его давать». Стали давать  суп и кашу. Потом и этого  не стало. Напали на нас вши.  Мы  били их, но скоро и бить перестали, бесполезно.  От жары не знали, куда деться,  раздевались донага, ползали по трюму. А  к северу стали приближаться, стало холодно. Понадевали на себя все, что было, прижимаемся  друг к другу, вшивые…

   Давали нам уже по два сухарика в день, потом по одному. Когда уже  стали давать по половинке, прибыли в бухту Провидения.

    Начальником лагеря оказалась женщина. Здоровая бабища, сама взялась руководить разгрузкой осужденных. Кого на носилках несли, кого под руки вели, кто сам кое-как плелся. Всех в баню! В предбаннике стригли нас, брили. Начальница тоже, засучив рукава, мыла мужиков. Выходили с другого конца бани, переодевшись во все лагерное. Заключенные спрашивали нас: «Ты откуда? А ты откуда?» Искали земляков. Повели сразу в свои бараки. В лагере они ничего не знали о своих родных, письма туда  не ходили, радио не было. Даже не знали, что война уже год как кончилась. Жили они  очень хорошо, все у них было, даже  шоколад,  они все нам отдали.

    И пошло на другой день! Кто от заворота кишок умер, кто от поноса.  А я знал по разведке, когда мы не ели по трое суток, что  нельзя наедаться  сразу, по кусочку надо, хоть пусть того страшней жрать охота!  Я просил ребят не наедаться –– но  они не послушали. Человек двести сразу не стало!
    Заключенные ходили там без конвоя. Рассказали, что раньше начальником лагеря был мужчина:  «Уйдем на работу, к примеру, триста  человек, а вернется на одного меньше. По одному расстреливал, просто так, ни за что. Убивал не каждый день, но мы по утрам  прощались. А кормил хорошо».

    Начальница  очень нуждалась в рабочих, поэтому обустраивала нас под своим контролем. Тепло, светло, сытно было, но шоколад уже не давали. Я  работал на прииске  электросварщиком и автогенщиком, имел эту специальность  еще до войны.  Работал хорошо, и ребята, с которыми  прибыл, тоже хорошо ––  мы же   фронтовики были,  не уголовники. 

    У нас в бараке жил хирург,  посадили его за то, что он вылечил пятнадцать  немецких офицеров.  Осудили его на двадцать пять лет. Очень  добрый и умный мужчина. Однажды меня послали  работать  в порт. Ехал на открытой машине, дул шквальный ветер, я  был в тулупе, но  все равно промерз. Заболел. Приду  к врачу, он смерит температуру, а температуры нет, говорит: «Симулянт» –– и не дает освобождение от работы, и не лечит. Я уже пищу не мог принимать, меня уже  ребята под руки водили  на работу. Но тут приехала лагерная  комиссия, и с ними хирург из нашего барака.  Он говорит мне: «Иди, Чураков, первым». Спрашивает: «Почему не обращался к врачу?» –– «Я обращался, говорю,  а он, сволочь…» –– Так прямо и сказал при комиссии. Врачи сразу поставили на табуретку таз, пропороли мне  шприцем между  ребер и выкачали чуть не полтаза  жидкости. Она уже сукровицей стала. Был мокрый плеврит, еще бы  дня два, и я умер. Выявили тогда много больных заключенных.

    А у начальника Чукотки болела жена.  Куда ни обращался, не брались ее оперировать. Наш хирург сказал: «Создадите условия, я прооперирую». Все сделали, что он требовал, и он спас женщину.  Тогда начальник Чукотки и начальница лагеря убрали того врача,  назначили на его место нашего хирурга, и он дал мне отдохнуть и набраться сил.

    Прошло четыре года. У меня уже кончался срок заключения. Нас отправили далеко, рубить деревья.  Работали спешно, и я второпях  разрубил коленную чашечку.  Опять в больницу попал.  Лечили долго, я уже стал поправляться, но хирург говорит: «Петр, я тебя спишу на Большую землю. Перед навигацией отходит последний пароход, а потом наступит зима, и тебе придется быть здесь лишние полгода». Пожалел меня. 

    В лагере  у нас цинга была. Начальница  всех заставляла пить нерпичий жир, он  противный, но мы пили. Один раз видим: на помойке куча капустных кочерыжек. Начальству привезли капусту, они засолили ее, а кочерыжки выкинули. Мы подобрали, помыли и съели. Цинга  прекратилась. А то –– зубы шатались, из десен кровь шла, у некоторых зубы сразу по нескольку штук  выпадали. 

    Двое ребят с большими сроками решили убежать на Аляску, прослышали, что там хорошо живут.  И угодили  в торосы!  Давай кричать.  Мы в лагере услыхали, побежали, но была ночь, голый лед кругом –– крик будто бы отовсюду, а не поймешь откуда.  Привели собак. Собаки их нашли. Один обморозил руки и ноги, а второй умер в больнице.

    Когда я уезжал,  в лагере от  тысячи восьмисот человек, с кем я прибыл,  осталось  восемьсот, остальные   умерли.   А народ  был очень умный и умелый. Сказали бы нам завод построить, и построили бы.  Без посторонней помощи.

    Я приплыл во Владивосток, лег в больницу и сразу написал матери. А почтальонка засунула письмо  за  обшивку двери, и оно  там с месяц  валялось, пока случайно кто-то наткнулся. Мать сколько раз ходила в военкомат просить за меня,  ничего обо мне не знала, ей там зачитают  какую-то бумагу, она не поймет, неграмотная, с тем и домой придет, плачет.  Мне об этом брат написал.

    Мне  родственники стали помогать.  Брат Ваня наливал топленое масло  в трехлитровую банку от сгущенки,  запаяет банку, и масло не горкнет.  Я  мало  ел, пайка оставалась,  выменивал на одежду у моряков.  За полгода приобрел все морское, а чемоданчик прислали родные –– с продуктами.  Когда вышел на свободу, мне дали  билет до  Губахи и немного  денег.

 
      Аня плакала вместе с Петром,  когда он рассказывал о себе. Жалела и его и свою судьбу:  ранняя смерть матери, отец,  пропавший без вести…  За двое суток  привыкли с Петром друг к другу, и он  уговорил ее ехать  в Губаху:   
      –– Женимся, Анечка!  Я тебя никому в обиду не дам.  На руках буду носить!
      –– А Сашке что скажешь? –– стыдила ее Зоя, но так, чтобы Петр не слышал.  –– Ты же в армию его провожала, ждать обещалась!
      Но Аня вдруг забыла о Саше!  Будто голову обнесло каким-то дурманом.  Поверила словам матери:  «Далеко твоя судьба, доченька».   Мать говорила так, когда Аня, вдевая  нитку в иголку,   старалась, чтобы нитка была длиннее. 
      –– За мной как за каменной стеной будешь! –– клялся  Петр.
      Петр был  рядом,  вот он, Лесников далеко, и живое перебороло память.
      –– Давай сначала в Нальчик съездим?  –– просила Зоя. –– Потом ты уволишься с  завода,   все равно увольняться надо.
      –– Нет, Анечка, нет!  –– умолял  Петр.  –– Забудешь меня! 
      
                ***

      И вот  Губаха.
      Чем-то сильно вдруг завоняло. Сначала  Аня  решила, что  не закрыт  туалет.   Петр  подтвердил:  да,  из уборной тянет. Опасался сказать,  что это дымит коксохим, что  такая вонь  в Губахе  круглосуточно. 
      За  станцией валил густой коричневый дым, высокое пламя далеко озаряло ночное небо,  и когда  сошли с поезда,  Аня  вскрикнула:
      –– Петя, горим!
      –– Нет, нет!   Это на заводе сжигают газ.
      В  убогом  вокзале   Петра ожидала родня: он давал телеграмму. 
      –– Мама! ––  раздался  девчоночий голос. ––  Смотри-ка,  наш чемодан!
      И только по чемодану догадавшись, что это Петр, родственники, не видевшие Петра десять лет,  гуртом  побежали к нему.
       –– Петька!  Родный! –– прижималась к нему худеньким тельцем мать. –– Ужо свиделись!  Петька!..

      Его обнимали, плакали.  На Аню  не обратили внимания.  Но когда Петр  представил ее как свою жену,  мать, не утирая слез,   закричала:
      –– Почто ты ее привез-от?..  Ли-ко  штё!  Ли-ко  штё!..  Ой, спасу нет! 
      Аня стояла ошеломленная. Не дав ей опомниться,  Петр  потащил ее  на улицу.
      –– Не слушай мать.  Она старая.  Будем отдельно жить.  Два дня потерпи.  Не притронусь к тебе.  Не захочешь,  вернешься в Бийск.  Не буду держать.

      Оглушенно, она шла за ним и не помнила, как  взобрались на гору.  Родные  Петра  отстали, и только племянница Варя, смеясь и что-то объясняя на ходу,  поспевала  следом.   

Барак, к которому подошли,  был старый, длинный и темный. На возгласы Вари выбежали в коридор  жильцы и, не смотря на  ночное время,  организовали застолье.  Аня не знала, куда деться,  куда спрятаться от этого шума и  суеты!   Петр отвел ее  к  жене брата,  здоровенной  хохлушке, которую здесь все звали  Людка.
       –– Попала в паучьи лапы? –– ухмыльнулась она.

 «Бежать надо! –– затравленно озиралась Аня. –– Завтра же, прямо с утра!»     Но ей  пришлось  закусить губу:  деньги  забрал Петр.   «А если у этой  женщины попросить? Я же верну!» 
 Однако  Людка была из тех, о ком говорят: «Зимой снега не выпросишь».   Даже слушать не стала:
 –– Откуда у меня деньги? 

Пришел Петр и повел  Аню к матери в комнату.
      Сидели  за столом недолго, но Ане казалось –– вечность!  Петр был ей омерзителен. Он истерически плакал, рассказывая о себе, и Аня думала:  «Мужик ведь, чего  расквасился?  Ну, рассказал мне про лагерь, облегчил душу, поплакали вместе. Зачем снова-то начинать?»

      Родные Петра стали расходиться,  у матери остались только Петр, Аня,  вдовая  сестра Катя и две ее дочери.  Свалили грязную посуду в два таза, отнесли в кухню.  Мать  потихоньку мыла, остальные  стелили на полу большую постель:  спали   тут покотом.

      Аню уже не держали ноги, глаза закрывались сами собой.  Ожидала,  что  ляжет  возле  девочек, уснет, отдохнет наконец.  Но эта ночь для нее еще не окончилась.  Что было дальше –– не имело определения  ни на одном человеческом языке.  Аня стала женой.  Петр, никого не стыдясь,  дорвавшись  до женского тела,  истязал ее, и она думала, что умрет:  «Никто меня не найдет тут, никто не найдет, зароют,  как собаку!..» –– И боялась вскрикнуть,  чтобы не озлить Петра, –– была уверена, что он  задушит.

      Спали на  другой день до обеда.  Мать бесшумно хлопотала у печки,  девочки ушли в школу,  Катя  на завод.  Аня, проснувшись,  почувствовала страшную боль во всем теле, будто ее пинали ногами!  Горло рвало от сдавленных слез. И стыд, стыд!..   «Под  поезд  брошусь!» –– решила.  Однако Петр  весь день не  спускал с нее глаз и провожал даже в уборную.          
      Мать шумела:
      –– Што я Наташке теперя скажу?  Как на глаза покажуся?  Сколь годов Наташка тебя ждала,   сахар  слала тебе  во Владивосток!
      –– Хватит, мама! –– прицыкнул Петр.  Но только  разозлил ее.
–– На што ты Нюську  привез?   Где род-от ее?  В Сибире?  В таборе ее род!  Ишь, кудлатая,  заявилася!