Kузнец повесть

   

Kузнец.
Повесть (Под редакцией Эльзы Арман)


Глава 1. Семеныч.

Лето нынче, прямо скажу, неудачное. В смысле погоды. То жара стояла, то дожди как из ведра. Пшеничка, не успев толком взойти, и окрепнуть под проливными дождями, совсем слегла. Дороги раскисли, и ходить по ним в сельской местности без сапог можно было только босиком. Другой обувью Забайкальская приграничная деревня ныне и не пользовалась. Да... Мужики для себя вывели нехитрое правило: “Раз дожди в конце лета, значит, нет сенокоса. А если нет сенокоса – значит, гуляй, жди погоду. Придет осень, осенца накосим”. И гуляла деревня. А и как не гулять - дожди, погода шепчет: “Найди да выпей”. Бабы, уставшие воевать с мужьями, ходили унылые с кислыми минами на лицах и с зеленой тоской в душах. В огородах медленно догнивала картошка, морковь и прочие другие помидоры. Коровы из поля возвращались грязными, а в стайках навоз поднялся от воды и поплыл, словно болото, жидкое и противное. То ли еще будет осенью…

 Только ребятня радовалась лету, невзирая на дождь. Дети - всегда дети. Они любят лужи. Им нравится после дождя носиться босиком по мокрой прохладной траве. Ловить лягушек, бросать камни в воду, гонять соседских гусей, ловить галиянов в банку с прорезанной полиэтиленовой крышкой.

В одно прохладное утро, когда солнечные лучи с трудом пробивались из-за обложных туч, два старика пенсионера встретились посреди улицы, как говорится, поболтать о том о сем, поделиться новостями.

- Ну, Михалыч, как нынче с сеном-то быть? Думашь, накосят?

- А ты чо? Думашь, не накосим? - отвечает вопросом на вопрос старик и тут же добавляет: -Оно, конечно, год нынче хреновский.

- Да куды с добром… Кхе, кхе.

- Видал, чо в стране то творится, а? Погода везде не балует, Московску-то область сушит, а нас заливат.

- Оно верно, Степаныч. А на Кубани раньше времени уборку начали, сырое зерно в закрома кладут.

- Ранче за тако…. Сам знашь, куды бы послали.

- Все против человека. Никакого скрёсу. Ты как здоровьем-то?

- Да худовато… Таблетки кончались, а до пенсии еще далеко, на той неделе, поди, принесут.

Мимо них прошел паренек среднего роста, русоволосый. Вежливо поздоровался, слегка пригнув при этом голову.

- Вежливый парень у Марии вырос,- посмотрев в след уходящему юноше, сказал дед Михалыч.

- А, и образованный, все книги в райбиблиотеке перечитал. В прошлом году окончил школу, на будущий год в армию загремит. Быстро чужие-то растут. У меня внуки тоже как на опаре, прут. А вредны-то каки...

- Это от баловства все. Ты помнишь, Степаныч, как мы-то росли. Ни каких сникерсов - чикерсов не знали. Одна сладость после войны была - картошка да морковь. Галиянов наловишь, мать их с яйцами поджарит на жиру, бараньем. Ох, вкусно!..

- Не, Михалыч, этот тоже безотцовщина, Мария одна ростит. А папашка-то смылся, ты вспомяни… ему, мальцу, годика три было. Старатель, белорус, он в артели сварщиком работал и кузнечил помаленьку, вообще - мастер был! Видный такой из себя мужик бородатый.

- А етот парнишко не в него, ростом-то хотя тоже не погодам способный, работящий. Маша так замуж и не пошла. Хотя мой Вовка и звал. А невестка бы из нее добра была.

Вот так судачили старики в это дождливое утро на раскисшей дороге. А парень, о котором шла речь, шёл себе, напевая под нос, в совхозную кузню, где в это лето подвязался подковывать лошадей да выполнять мелкую кузнечную работу. Для важной пока ни хватало умения и терпения. Но Алеша быстро учился, как говорится, схватывал все на лету, запоминал приемы закалки металла, свойства кузнечной сварки.

Местный кузнец, еще крепкий старик, когда бывал не пьян, терпеливо объяснял Алешке свойства металлов. То, почему один нельзя долго калить, а другой нужно отпускать в воду раз за разом, придавая ему алмазную стойкость. С какой силой надо бить молотом, подкручивая, чтобы не было в детали ракушек. Сегодня Семеныч отправил пораньше Алешку, чтобы тот разжег горн, и натаскал побольше угля, заменил воду в кадке, да посмотрел спрятанную за электромолотом брагу.

Семеныч дюже болел головой после вчерашней работы. Ремонтировал конные грабли одному пенсионеру. Ну и, как водится, причастились, сначала пивком, а как разобрало, так и самогоночкой. Алешке не наливали. Рано ему еще, да и сам не станет. Нравился старому кузнецу работящий паренек. Другие все по дискотекам шлындают да водку сникерсой закусывают, а этот в кузне допоздна пропадает. Порядок, опять же. Весь инструмент по местам рукоятки молотков вытрет, гладилки, клешни, все по струночке. Стружку и окалину приберет.

Видел старый кузнец, как наливались здоровой силой парнишечьи мышцы, как в глазах мальчишки росло понимание металла. Как руки мальца трясутся от радости, когда что-то получается. А молот правильно ложится на деталь. Не бьет, а именно ложится, как бы лаская раскаленную до соломенного цвета заготовку. Думал Семеныч: - получится из Алешки настоящий кузнец, немногие чувствуют металл. А Лешка один из немногих.

В кузне было сыро, и вкусно пахло окалиной и шлаком. Нравился Алешке этот запах, нравилось, когда вынимает кузнец из огня горна кусок бесформенного раскаленного металла, клешни сжимают бережно пышущую заготовку, и молот рождает подкову, или шип для бороны, или нож - свинокол. Под ударами молота рождается новая вещь, - какая судьба её ждет?

До обеда качал меха, готовя большой огонь. Генератор давно не работал, у совхоза ни хватало денег на новый, поэтому воздух подавали по старинке. Мехами, что стачал умелый сапожник, старый друг Семеныча. Да и не в пример меньше, чем в советские годы, работы было у кузнеца. Раньше и техники было больше, и посевных площадей. Опять же, народу в совхозе поубавилось, чуть не вдвое. А частный сектор - у них все роботы для кузни так, мелочь. А сегодня большой огонь, значит, и работа будет большая, интересная. Вошел Семеныч, не спеша, снял рубашку, заправив теплую поздевку за широкий солдатский ремень, надел фартук.

- Ну, чо, Леха, как дела, все готово? Тащи-ка чайник.

Чайник с брагой стаял уже наготове, возле чурбана с малой наковальней, там же притаилась побитая, алюминиевая кружка. Алешка, не торопясь, чтоб не расплескать, налил бражки и поднес кузнецу. Тот крякнул, запрокинул голову и одним глотком осушил кружку. Сморщившись, дернул головой и сказал:

- Повтори…. - Леша налил вторую. Теперь Семеныч пил не торопясь, причмокивая, оживая.

- Надо сегодня её допить. А то в уксус переработается. Много там еще во фляге?

- Не, так, на пару чайников. Семеныч, а чего сегодня ладить-то будем?

- Сегодня мы с тобой будем крест могильный робить. Один новый русский преставился, так его родственники заказали, чтоб фигурный крест ему на могилу, значит. Тииху мать, веруюший, знатца, был.

- А ему-то зачем, - вон им, какие камни ставят, с прибомбасами. Я сам по телику видел.

- Не наше с тобой, Лешенька, дело, денежка, она не пахнет. “ Наливай да пей”.

Часа в два пополудни подъехал к кузне джип. Из него вышли трое. Женщина, красивая такая, серьги с маленькими камнями в розовых ушках. Фигура - что надо, вся как шахматная царевна, черноокая, губы -маков цвет. В черном костюме, белая блузка с замысловатым кружевом, воротничок. Черный же, словно дымка, тончайший платочек, из-под которого выбиваются непокорные локоны цвета пшеничной соломы. У Алешки аж дух перехватило. Отчего- то стало стыдно. Он, смутившись, повернулся и вошёл в кузницу. Из кузнечного полумрака смотрел на женщину. А сердце колотилось о ребра, как голубь в клетке. Уши и шея отчаянно покраснели, еще чуть-чуть - и вспыхнут костром.

Красавица и её спутники подошли к Семенычу, о чем-то тихо заговорили. Один из мужчин протянул кузнецу рисунок с крестом. Семеныч долго рассматривал рисунок, затем, ткнув в него пальцем, что-то уточнил, почесал затылок и сказал громко:

- Не переживайте, хозяйка, все исполним по высшему разряду. Останетесь довольны, тииху мать...

Затем клиенты сели в машину и укатили. А Алешка еще долго вспоминал лицо женщины - тот брезгливо мимолетный взгляд, которым она его одарила. Вздыхал, таская в кузню обрезки арматуры и старые рессоры от машин. Семеныч тем временем принял еще пару кружечек, раскраснелся и покрикивал, шутливо торопя Алешку.

Так прошел день. Леша шёл домой, ежась под мелким прохладным вечерним дождем. Мама встретила его горячей гречневой кашей с парным молоком и смотрела, подперев щеку рукой, как её уставший за день сынок уплетает за обе щеки. Почему-то все мамы любят, когда дети едят с аппетитом.

Алешка привез флягу воды с речки, подтопил баню. Перед сном парился, смывая с себя дневную усталость. Тер вихонкой докрасна грудь, руки. Закрывал глаза и видел её лицо. Она такая красивая, эффектная дама, богато одетая, - видишь, как презрительно глянула. И этот взгляд жег изнутри. Алешка понимал - не смыть ему этот взгляд мылом, сколько не мой, сколько не три. Быть ему кузнецом, а ей - принцессой из несбыточной мечты.

Лежа в кровати, любил он почитать перед сном несколько страничек Жюль Верна. Вообще нравился ему приключенческий жанр в литературе. А уж Жюль - больше других, он всегда сравнивал с ним других авторов. Его герои стали для Лешки друзьями, с которыми он мысленно общался, делился самым сокровенным.

В комнату вошла мама.

- Спи, Лека, завтра рано вставать, мне на смену, да и корову прогнать надо пораньше.

Поцеловала, выключила свет и, вздохнув, ушла. Алешка лежал и думал, думал. Наконец усталость взяла свое, и он провалился в крепкий сон, без сновидений. Распотелся, раскинувшись, Мария подошла, поправила гуттаперчевое одеяло, что вечно спинывал.

Всю последующую неделю в совхозной кузне кипела работа, жизнь била ключом. Помимо починки сенокосного инвентаря, вечерами ковали крест, весь в причудливых завитках и розах. Семеныч даже пить бросил, и если прикладывался, то по чуть-чуть, для аппетита.

Работа спорилась. Алешка приходил домой, усталый, голодный, но довольный. Семеныч показал ему много новых приемов, обработки, сглаживания и оттяжки деталей. И когда из пластины, зазубренной с одной стороны, получилась первая роза, Алешка смотрел на это алое чудо, сначала пышущее нестерпимо желтым огнем, затем, по мере остывания, становящееся аленьким цветком.

Он почти перестал думать о златовласой, надменной красавице, только иногда, закрыв глаза, представлял, как показывает ей пышущую жаром прекрасную розу, которая цветет только в горне, при рождении, а затем, остывая, превращается в обычный железный цветок. Как жаль, думал Алешка, что она никогда не увидит, как цветут розы в огне.

К пятнице крест был почти закончен, осталось кое-что прикрепить и доработать неровности рашпилем. Семеныч потирал руки в предвкушении доброй попойки по случаю получения денег за крест. Довольно урчал себе под нос песенку про то, что мы, дескать, не кочегары и не плотники. Подгонял Алешку, ласково трепая русые кудри парня.

- Шевелись, Леха, скоро озолотимся. Обещала отвалить такие деньжищи, что и за год в нашем драном копхозе не скалымишь.

И Алешка шевелился, потел, вертясь по кузне, словно уж.

В субботу утром прибежал на работу ни свет ни заря, осмотрел еще раз изделие, протер масляной ветошью. Семеныч подошел часов в десять, как обычно.

- Сегодня, Леша, горна не разжигай, празднуй день субботний, ибо даже бог в шестой день отдыхал. Может, даже выпивал чуть–чуть с ангелами. Кто его знает...

К обеду подкатил джип, тихо они гудят, эти японские машины, поэтому Лешка даже не услышал, сидя в кузне на лавке и шлифуя очередной нож на заказ. Солнце на миг заслонила тень, и хриплый голос позвал:
- Эй, мелкий, а где кузнец?

Алешка вскочил.
– Сейчас позову.

На улице стаяла златовласка, все с теми же мужиками. О чем-то переговаривались, смеялись. На Алешку даже не взглянули, он серым мышонком проскользнул перед джипом в цех и позвал Семеныча.

- Вот, хозяйка, твой заказ,- Семеныч прислонил изделие к стене и отошел в сторону, давая разглядеть изделие.

- Ай, молодец!- всплеснула руками златовласка. - Ну, старик, ну, мастер! Придется тебе пару сотен набросить.

- Да что там, хозяйка, договор есть договор, сколько договорились, столько и давай, а лишнего нам не надо.

- Так уж и лишнего, вон мальку на сникерс возьми,- кивнула на Алешку красавица. - А себе на могорыч, бери, пока дают.

Алешка, весь красный, как рак, стоял, потупив глаза в землю и пряча за спиной не отмывающиеся от железа и мазута руки. Семеныч, не считая, сунул пачку купюр в карман брюк: – Алешка, помогай грузить.

Алексей, не поднимая глаз на красавицу новорусскую, подхватил крест и понес к багажнику джипа. Один из охранников помог ему завернуть изделие в твердую бумагу и уложить в багажник. Затем златовласка, небрежно взглянув на кузнеца и подмастерья, села в машину, и та плавно покатила к воротам территории бывшего совхоза “Заря Коммунизма”.

Алешка смотрел вслед отъезжающему джипу, и мысли путались в голове, роились, словно пчелы весной.

-Чо смотришь, Леха, нравится тачка? Эть тебе не Газ-53, - ишь, как прет!- довольно сказал Семеныч. - Дуй-ка, в магазин, возьми …. и закусить чего-нибудь, потом калым разделим.

В этот вечер Лешка напился. Не выпил, как водится, пивка, а напился до полной потери памяти. Во всяком случае, не помнил, как дошел домой и отдал деньги матери, как добрался до дивана и разделся.

Утро было страшным…..

- Алешенька, вставай, вставай, милый, горе-то какое. Семеныч умер! - Мать трясла Алешку за плечи, пытаясь разбудить.

Ещё не отойдя ото сна, полупьяный Леха с трудом натянул трико и футболку, и, спотыкаясь, побежал к дому Семеныча. У раскрытых широко ворот толпились мужики и бабы. С озабоченным видом участковый Потапов прохаживался во дворе. Увидев Алешку, махнул ему, мол, иди сюда.

- Ну, рассказывай, чего опухший такой? Пил вчера? Где, с кем?

- А чо говорить-то… С Семенычем пивнули маленько, и я домой пошел,- трясясь, сказал Алешка.

- Откуда у старика деньги в кармане? Приличные, притом. Пенсии, вроде, не было.

- Да колымили мы вечерами одной мадаме из Н…ка, крест могильный работали. Вот она и рассчиталась. Ну, мы пивнули, и я пошел. Ничо не помню….

Тут из дверей избы вышел Ланковский, местный врач, хирург и, по совместительству, милицёйский эксперт. Отозвав в сторону Потапова, он негромко сказал:

- Михаил, слушай, в общем, у него инфаркт миокарда, как он еще и раньше-то не преставился?А тут на фоне алкоголя, ну, в общем, вскрывать надо, конечно, но, по-моему, итак все ясно. Перепил, вот сердце-то и не выдержало.

Потапов повернулся к Алешке.

- Иди домой, алкоголик, проспись. Потом ко мне.

Алешка растерянно кивнул головой. Только лишь теперь до него дошел весь ужас происходящего. «Семеныча больше нет», - стучала в голове фраза врача. - «Сердце не выдержало… сердце не выдержало...»

Следующие полгода Алешка работал уже один. Он как-то сразу повзрослел, возмужал, на переносице появилась маленькая морщинка. Хмурился, видать.



Глава 2. Людмила.

В свои двадцать пять лет, Людмила успела окончить ГПТУ, побывать замужем, родить ребенка, развестись, а главное переехать в соседний район, убежав тем самым от пьяницы и скандалиста мужа и от сварливой свекрови, его мамаши, которая и сама не прочь была заложить за воротник. И теперь жила на новом месте с сыном, как говорится, припеваючи и привываючи иногда по ночам в подушку, и работала на пекарне. Подруги, все больше такие же разведенки, веселые с виду и такие же в душе, детишки примерно одного возраста, что и её Ванюшка. Иногда собирались вместе, погулять. Не столько пили, сколько говорили, о том о сем, о доле. Веселые в лице, и раненные душами…

Встречи, конечно, случались, и мужики попадались не самые бросовые, но все больше либо женатые, либо так, для постели. А время все бежит, бежит, вот и молодые девчонки, соседские, те, что вчера еще бегали в косичках да бантиках, незаметно расцвели и заневестились. Какая уж тут конкуренция, и морщинки первые на лице, и Ванюшке уже пятый годок пошел. Кому баба с прицепом нужна? А в душе еще так много, не говоренного, недолюбленного, - эх, если бы не взрослеть умом, не уметь смотреть на мужиков таким взглядом, когда насквозь видишь, чего он от тебя хочет. И понимать, что не того….. Одно утешение - сынуля, сыночка, сынок. Хорошо, на папаню не похож, хоть с характером, и то ладно.

Мужа своего Людмила ненавидела люто. И прощать ему ничего не собиралась, и возврата к прошлому не хотела. Запомнилось крепко, как кирзовый сапог муженька сначала отшвырнул в угол ребенка, ползавшего в кухне, а затем под рев ушибленного Ванюши бил её, ползущую по полу, в живот и по голове. Как убегала она мартовской ночью от него…  Даже имени бывшего мужа вспоминать не хотела. Сломанную ручонку сына помнила и глаза свекрови на опухшем от пьянки лице. Их уродливые отпирательства и надуманные обвинения на суде. Развод…. Вот так жизнь текла, иногда вяло и неторопливо, иногда, вдруг казалось, вот, вот оно… вот человек, которому не безразлично, что у меня внутри, чем я дышу. Но все проходило, и слезы текли в подушку, и на работе девчонки, смеясь, подтрунивали. Все как у людей, все как у всех.


В России не принято говорить – Вечеринка, здесь все больше говорят - Гулянка. И правильно говорят, не потому, что мы бескультурные, нет, просто вечер, проведенный в компании друзей, под водочку да под соленый огурец или моченый груздочек. Да еще с пельменями, да под магнитофон «Весна 210», когда подружки смеются, глядя на парней. А парни, раскрасневшись от выпитого, то и дело бегают в одних рубахах, забыв набросить полушубки, на крыльцо покурить. Такой вечер, плавно переросший за полночь, наполненный задушевными разговорами да песнями, укладывается только в название ГУЛЯНКА. Полностью отражающее его русскую суть, сущность, так сказать, глубинки сельской, неторопливой жизни, жизни наполненной некой грустью и известным однообразием.

Вот на такой гулянке и постучалась настающая любовь в сердце Людмилы, да что там постучалась, просто заголосила, закричала, так что в пору было бежать да топиться в декабрьской полынье. Казалось, невозможно больше поверить, понять, осознать трепетное буйство, в котором и душа и тело - танцуют вальсы, вальсы бабьего лета. Когда запах черемухи пьянит, вскружив голову, даже в лютую Забайкальскую зиму.

Девчонки торопливо накрывали на стол в зале, постелив по русскому обычаю скатерть, раскладывали и нарезали: селедочка и огурцы, квашенная капустка, с лучком, что колечками, политая подсолнечным маслом. У Танюши день рождение, Татьяне двадцать девять, двоих своих деток к бабушке ночевать отправила, и все пекарновские, теперь весело и споро, готовились к застолью. Должны были подойти парни. Местный райповский хлебовоз Колян обещал привести новенького,  как он сказал, ни разу не целованного. Девчонки поначалу возмутились:

- Чего, мол, свои все, а тут новый!

- Да вы не бойтесь, девки, это же кузнечонок местный, который у Семеныча в молотобойцах ходил. Парнишка скромный, нынче в армию пойдет, да и пьет мало. А то вас много, а нас, мужиков, мало. Будет с кем потанцевать под «Лаванду».

Татьяна, с улыбкой махнув рукой, сказала:

- Веди своего молодого, мы его враз обучим. - И весело подмигнула девчатам.

Разговор этот состоялся как раз накануне. И вот теперь, морозным декабрьским вечером ребята, приглашенные на вечер, стояли на крыльце Таниного домишки, неторопливо куря и перекидываясь словцом - другим, ожидая, пока девчонки закончат приготовление и как говорится - причипурятся.

- Ты, поди, Леха в первый раз из дому-то вышел, вечером без теть Маши-то? - спрашивал один из парней шутливым тоном.

Лешка только посмотрел на парня, понимая, что тот так шутит. Еще понимал, чувствовал Лешка, что побаиваются его многие из тех, кто пришел сегодня. С тех пор, как умер Семеныч, прошел почти год, все это время Алешка работал один, кузня да дом, дом да кузня. Возмужал, плечи парня налились тугой не по годам мужской силой, и росту прибавилось, вот только характер стал спокойный даже угрюмый. Про таких говорят – упрется - с места не сдвинешь. Мать радовалась за него, в тайне желая, чтобы его не взяли в армию, не оторвали от неё. В стране неспокойно становилось. А он все стучал в кузне да книги вечерами читал, теперь вот с баламутом этим Колькой связался. Стал вечерами куда-то исчезать, приходил все больше за полночь, а Мария ждала, стараясь не ворочаться в постели, когда Алешка возвращался и, не включая свет, крался в свою комнату на скрипучий диван.

За стол сели, не торопясь, девчата с одной стороны, парни с другой. Магнитофон что-то устало шептал голосом Тото Кутуньо, в общем, до третьей рюмки все шло не спешно, и как-то замкнуто. Потом расшутились, в ход шли поздравления, анекдоты.

Еще садясь за стол, Люба обратила на парня внимание. Косая сажень в плечах, русые волосы, слегка кучерявятся на висках. И глаза….. Нет, просто глазищи! Пронзительно-черные, с какой-то поволокой, взгляд не наглый, не ищущий, не ощупывающий. Нет, такой взгляд предназначен, чтобы сжечь, сжечь сразу, лишь коснувшись. Парень опустил глаза, не решаясь долго смотреть, и держал руки под столом. Когда пришла пора взять бокальчик с водкой, она увидела почему. Не ладони, а сплошная мозоль, - у моего бывшего такие пятки были. Ага, ведь он же кузнец, – отметила про себя. Так вот ты какой, нецелованный кузнечонок, про которого все уши прожужжал Колька.

Она незаметно покосилась на подружек. Бог мой, да они все на него запали! Таня, вся аж расцвела прямо, так и норовит ему в тарелку подложить. Ишь, грудью трясет. Бог мой! Да я уже ревную – тьфу, дура,- обругала себя мысленно Людмила. А он неторопливо выпил и, поставив бокальчик на стол, взглянул ей в глаза снова. Это получилось как-то невзначай, само собой, - она напротив, куда еще смотреть-то. И вдруг улыбнулся, показав ряд ровных, белых как жемчуг зубов. Людмила, неожиданно для себя смутившись, покраснела. А гулянка все продолжалась. Вот уж и звук прибавили и вместо медляков итальянских, включили что-то разухабисто-веселое.

Перед танцами парни пошли покурить, охолонуться немного.

- Ну, как вам малец? - спрашивала раскрасневшая от выпитого Танюшка. Девчонки смеялись, отпускали колкие шуточки, одна Людмила, неожиданно для всех краснела и молчала. Мимо женских глаз это обстоятельство никак не прошло.

- Ты никак запала, дева?

- А чо, жалко! Чо, я на молодого и взглянуть не могу? Не то, что ты, прямо въешься вокруг,- ответила Людмила.

- Гляди, дева, сладкий кусочек. Только мамаша у него….. Не про нас товарец.

Людмила с вызовом посмотрела на Татьяну. Однако, в этот момент вместе с клубами холодного пара в избу вошли парни.

Снова зазвучала музыка, и после очередной рюмашки, кто-то из девчат объявил белый танец. Людмила, украдкой бросив взгляд на девчат, первой пригласила смущенного Алешку на тур вальса. Адриано Челентано что-то напевал с хрипотцой, и руки Алешки неумело легли на талию Людмилы.

«Боже мой», - все внутри сначала похолодело, а затем волна нестерпимого жара прокатилась по телу Людмилы. – Так не бывает,- подумала она. - Это все от водки.

В следующую минуту им стала не важна музыка, что лилась из динамика старого магнитофона, неважными и далекими стали танцующие рядом люди. Два человека вдруг провалились в бездну глаз друг друга. Жаркое томительное чувство прикосновения рук и касания тел поглотило весь окружавший их мир.

В тот же вечер под тишину декабрьской ночи и искры звездного неба их губы встретились в томительно-пьянящем поцелуе. И казалось, не будет ему конца. Ибо не было сил для того, чтобы разорвать, утратить вкус мягких и волнующих губ. Ни он, ни она не могли потом вспомнить, как оказались в постели, и всего, что там было, тоже не могли вспомнить. Только чувство, заставляющее прижиматься и прижиматься два тела друг к другу, заставляющее гореть огнем каждую клетку, пьянящее, жаркое…

Впереди был почти год - год первой любви, научивший летать и видеть только хорошее, переживать только настоящее - любви, не замечающей грязных, завистливых взглядов и пошлых языков. Алешка, словно в омут, упал в свою Людочку, в её ласковое, мягкое тело, и лучистые от любви глаза. Да и сама Людмила наконец-то поняла, что такое женское счастье, - сладость буйной всепоглощающей страсти.

- Милый, мой, радости моя, страстный мой, ласковый…. - шептали её губы жаркими ночами, когда уставший Алешка засыпал, раскинув свои сильные и такие ласковые руки.

Что бы ни говорили подруги, как бы ни подтрунивали над возрастом её и Алешки, Людмила только улыбалась. Видела она глаза сынишки, который раз за разом пропадал в Алешкиной кузне. Видела, как блестят сынулины глазенки, когда её Алешенька приходит вечерами к ней в дом. Малец, тоскующий по отцовской ласке и общению, мигом прикипел к спокойному и уравновешенному Алексею, который охотно возился с ним, читая сказки и рассказывая о разных железках, что водились в совхозной кузне.

Одна Мария вздыхала и украдкой вытирала слезу. Еще бы, её Алешенька связался с разведенкой, да еще старше его.… - Может после службы забудет. Эх, сердце материнское, вечно ты ищешь лучшего для родного дитя, вечна твоя тоска. Желание мамино, - чтобы не покидал её сынок. Не уходил в далекие края, в чужие люди. Такой, как им кажется - маленький и беспомощный.

Зима, весна и лето пронеслись незаметно, и вот уже роняют тополя пожелтевшую листву, и ветерок, пахнущий холодом, все чаще приносит робкие снежинки, пока ещё тающие на слякотной дороге. Осенним призывом Алешку забрали в армию.


Глава 3. О стране, в которой полыхнули костры войны.

Нахлынувшая на Россию эйфория ПЕРЕСТРОЙКИ принесла не только иллюзию свободы и чувство безнаказанного разгула. Удельные князья рвали в клочья некогда великую и могучую империю, деля земли и казну, разобщая народы, жившие одной великой семьей. Разрушая экономику, равной которой не было в мире. И на фоне всего этого развала и безвластия то и дело вспыхивали по всей некогда огромной империи кровавые и братоубийственные войны. Слабые духом и малограмотные руководители державы бессильны были что-либо противопоставить силам, пытающимся окончательно задавить великий Союз. Силам, желающим ввергнуть страну в хаос братоубийственного кровопролития. В те времена, когда границы новых удельных княжеств еще не сформировались окончательно, предприимчивые воры и наркобароны гнали караваны с оружием и наркотиками на территорию новых стран, образовавшихся в результате странного сговора Беловежской Пущи. Предательский приказ, в результате которого в Грозный вошли танки, был еще впереди. Бывший «партиец и Ленинец» Шеварднадзе довел два народа, живших одной семьей до того, что они взялись за оружие. Много, много крови пролилось на Кавказе и Приднестровье в результате политической возни, когда «бывшие» стали делить жирный пирог по имени СССР. И лишь армия, единственно армия встала буфером на пути кровавого беспредела. Прикрыв телами молодых парней, прорехи политических интриг. Ломались судьбы, так и не начавших жить, падали в зеленку и на снег молодые пацаны, падали ни в чем не повинные офицеры, топили боевые командиры в водке и чаче глупость толстых генералов, прикрывая своими телами гражданских, не интересуясь их национальностью. Оголтелая толпа журналистов, ищущих сенсации, писала и кричала не о том и не так. Непродуманные газетные фразы еще больше разжигали межнациональную рознь. А запад, гладкий, лоснящийся от жира, кричал во все средства массовой информации о разгуле российской агрессии. Обвиняя Россию во всех грехах. Лже-демократы махали флагами, создавая иллюзию свободы. Первому малограмотному мужику, который вскоре станет президентом, еще предстояло залезть на танк и провозгласить эру беспредела. А кто-то хитрый уже продавал оружие всевозможным бандитам. Кто-то подло обучал молодых парней на Кавказе обращению с оружием, задуривая им головы иллюзорной свободой и извращенной религией, Вохабизмом. В кабинетах лихорадочно делили акции, урывая жирные нефтяные и газовые куски. А российские парни все шли в пока еще советскую армию. Хотя священные слова «Служу Советскому Союзу», для многих ставшие смыслом существования или первой и последней в жизни присягой, стали неактуальны, утратили свой политический и гражданский смысл. Но не для них, солдат и офицеров брошенной в костер армии.


………… Таджикистан…….
Граница с Афганистаном, Н…я пограничная часть, зима 198.. года застав № ннн.

Шагал Алешка наш по горной тропе с калашниковым за плечами, шагал по мокрому рыхлому снегу, что покрывал склон ущелья. Редкие кустики неизвестного ему кустарника похрустывали под каблуком солдатского сапога. Наряд заступил на охрану государственной границы, границы не совсем понятно какого государства. А в соседнем ущелье уже готова была засада. Прикрывающие караван с наркотиками душманы - наемники выжидали время, подпуская наряд поближе. Сам караван должен был подойти к вечеру.

Сухо стрекотнула снайперская «плетка», и вот Семенов, радист, мешком опустился на камни, на лбу его расцвел аккуратный цветок. Тонкая струйка крови потекла на русую бровь. Под рев прапорщика Меленкова наряд занял круговую оборону. Следом пришла ракета из стингера, мгновенно туча осколков камня и мокрые комки снега засыпали палившего в белый свет, как в копеечку, Алешку. Его оглушило, и каска, ремешок которой он второпях расстегнул, покатилась вниз по склону. Оглянувшись, Алешка успел заметить голову прапорщика, валяющуюся возле куста. Нелепо белела трахея, торчавшая там, где только что, была небритая шея прапорщика. Нестерпимо жгло левую ногу, и в глазах суетились белые мушки.

«Снегу-то….»- успел подумать Алешка, прежде чем автомат опустился в его ослабевших пальцах. Он так и не помнил потом, чем кончился бой. Не помнил он, как два бойца-пограничника из дедов, выжившие из всего наряда, волокли его вниз по склону, теряя силы и отчаянно матерясь. Не помнил вертолет, который доставил его в Душанбе. Очнулся Алешка лишь в поезде, идущем до Астаны. Затем военный борт, на который его погрузили, поднялся в небо пока еще советской республики Казахстан и полетел с дозаправкой в Петропавловске на родину, в город Новосибирск, в военный госпиталь.

Ногу, которая больше всего пострадала, спасти не удалось, как и два отмороженных пальца, на другой ноге. Абсцесс кости, поднявшийся на четыре сантиметра выше колена, требовал немедленной ампутации.

Алешка, теперь бородатый и худой, заживлял культю, и молчал. Весь этот год он не писал писем ни матери Марии, ни любимой Людмилке. Ненавидел Алешка весь мир. И душманский стингер, и, как ни странно, погибших друзей. Думалось ему - не ненависть это холодной волной сдавливала иногда его худую, костлявую грудь, а чувство совсем иное, необъяснимое словами. Сухие горячие слезы катились где-то в глубине сердца. Рядом были такие же искалеченные души, молча курящие анашу и пьющие водку, словно воду, не морщась и не чокаясь. Алешка стал курить, запоем, одну за другой, он больше не мог читать и не смотрел телевизор. Особенно бесили Вести и новости, и реклама сникерсов. Одна бабка, санитарка, как-то зло пошутила:

- Культи бы ихние рекламировали заместо шаколаду. – Может, московски-то подавились бы….

Холодало, все холодало, и в природе и в душах.

 В Грозный пока еще не вводили войска, а Алешкины пальцы до боли в костяшках сжимали подлокотники инвалидного кресла-каталки.

Мама, мама где, ты как мне вернуться к тебе….. Таким….

Мария узнала о ранении сына спустя шесть месяцев. Не до того было командованию части, захлестнула всех война, своевременно никому ничего не сообщалось. Получила официальную бумажку в военкомате, и упала. Ноги не выдержали, и радостно, что живой, и страшно, что калека. Высохшая рука стащила с седой головы платок.

- Как бы его домой…. Теперь бы домой, моего Алешеньку, моего сыночка. Да вот беда, НЕ ДОЕХАТЬ…. Не добраться ей до далекого Сибирска. Пенсия доярки-колхозницы - это …..

Людмила прибежала сразу, как только узнала, что есть известие об Алешке, прибежала, забыв накинуть плащ и платок. Слезы радости катились по щекам женщины, которая любила, которая ждала, ждала вопреки всем насмешкам, и ехидным словам, что приходилось выслушивать от вчерашних подруг. Вот и теперь, узнав, что её любимый, ласковый, родной, жив - прибежала к Марии, захлебываясь слезами радости и горя.


Шесть месяцев прошло, прежде чем сблизились Мария с Людмилой. Полгода, после того как ушел служить их Алеша. Все это время ждали письма каждая в своем углу. И лишь после недолгого перерыва, когда Алешку отправили в отряд, и письма перестали идти регулярно, сердце Марии не выдержало, и вот надев свой единственный строгий шерстяной костюм, как-то под вечер постучалась Мария в двери Людмилы.

Все это время Мария отчаянно ревновала Алешку к этой женщине, трудно было смириться с мыслью о том, что в Алешкином сердце появился кто-то еще. Кроме того, бабы судачили, будто бы и она, эта Людка с пекарни, полюбила Алешку. А может, приворожила? С тех самых пор, как встретил он эту даму с прицепом, сам не свой стал. Что ни вечер, он все туда и туда. Ну, повзрослел, ну, удался парень…. Но не так же! Теперь сама пошла, сломав ненужную гордость. Может быть Алешенька ей, этой, написал, куда его перевели. Спешила Мария…

Дверь открыл Ванюшка, тот самый «прицеп». Карие глазенки шестилетнего малыша испуганно вскинулись на чужую тетю, такую строгую. Худенький какой, бледненький, а волосики русые как у Алеши, и глазки вон карие. Стояла Мария и смотрела на Ванюшу долгим, постепенно смягчающимся взглядом. Вся ревность и злоба уходили с души под взглядом этих мальчишечьих глаз. Словно бы это её Алешенька, только в детстве. Присела Мария на ослабевшие ноги перед Ванюшкой и неожиданно для себя обняла хрупкие костлявые плечики, и заплакала. Из спальни вышла Людмила. Сквозь слезы Мария глянула на женщину. Так вот она какая, та, что украла сердце сына. Уже поднимаясь, Мария беглым, но цепким взглядом пробежала по фигуре, оценивая. И остановилась, уперев взгляд в глаза. В глазах Людмилы мелькнул страх, постепенно сменившийся вызовом. И Мария вдруг увидела себя, в этой женщине свою судьбу, гордую, одинокую, с сыном, прижавшимся к ноге, и робко разглядывающим чужую бабушку, что пришла к маме.

Потом просто говорили, немного всплакнули, пили чай с калачиками. Читали Алешины письма. С тех пор и Людмила и Ванюшка стали заходить к бабе Маше, - чаще Ванюшка. И Марии стало легче, в доме её, вдруг зазвучал мальчишечий голосок, и вроде теплее стало. Мария навязала теплых шерстяных носков и вечерами сама носила молоко негаданному, нежданному внуку.

Людмила оказалась простой и душевной, а не такой стервой, как рисовало её воображение Марии. Даже понравилась своей чистоплотностью и хозяйственностью. А главное – это же Алешенькин выбор….

Смирилась мать, а смирившись, полюбила, как может полюбить материнское сердце.

Вот и теперь, добравшись от военкомата до дому, Мария встретила там ревущую Людмилу.

- Слава Богу, живой!…. Обнялись, слезы бежали ручьем. Ванюшка обнимал обоих, расспрашивая с наивной и детской простотой:

- Мам, Баб, а правда, у Алехи ногу враги оторвали?

Денег на поездку в далекий Сибирск так и не нашли, инфляция съедала накопления со скоростью горения газетного листа. Вчерашние тысячи молниеносно превратились в миллионы, которых катастрофически не хватало на спички и мыло, пенсии с трудом хватало скопить на газик дров или на мажару сена. Не говоря о далекой поездке, да еще с пересадками. Людмила тоже не смогла насобирать на билет. Пекарня рассыпалась, как и половина райцентровских предприятий. И ей пришлось встать на учет по безработице. А ведь Ванюшку надо было в школу собирать.

Вечерами, глядя новости, грустно вздыхали и ждали, ждали, ждали.


     Глава 4. Больной.

Военврач, полковник со странной фамилией Адамчик, выдал Алешке проездное удостоверение и сухой паек на дорогу и, пожелав удачи, отпустил с Богом из санатория, что под городом Н…. И вот на пятый день старый красно-белый «пазик» остановился на райцентровской остановке. Из него вышел, опираясь на костыли, молодой парень в новом светло-коричневом бушлате афганского варианта и в светло-голубой отглаженной шапке с кокардой. Левая нога его была неестественно прямой и казалась толще правой, брючина на ней то и дело собиралась складками, на месте несуществующего колена. Парень неторопливо закурил «Астру», и, поправив на плече солдатский сидор, заковылял вдоль роняющих листья тополей на край села, где в маленьком домике ждала его Мать. Ждала, еще не зная, что её Алешка идет, медленно вдыхая при каждом шаге сыровато-холодный, осенний запах родного ему мира.

Говорил Алешка мало, армию не вспоминал вовсе. Только иногда кричал по ночам. О Людмиле не спрашивал. А когда Мария робко пыталась заговорить о ней, резко и зло обрывал. Пил спирт «Роял», почти не разведенный, курил, зло туша сигарету о печной приступок.

Телевизор не смотрел, даже книги свои любимые не трогал. В первую неделю доковылял до военкомата, отметился. Домой едва пришел, пьяный и злой. Странно и страшно было Марии видеть сына таким, не тот Алешенька вернулся домой. Вроде шире плечи стали, да вот волосы седые заметила мать в русых прядях. И взгляд какой-то пустой, словно видит её сынок иной, непонятный ей, мир. Людмила лежала в больнице с Ванюшкой в городе, подхватил малец пневмонию, а Мария все боялась отписать Людмиле, что пришёл их солдат. Чувствовало материнское сердце, что не тот он, замерзла его душа. Одного Бога украдкой просила, смахивая тихую слезу, когда пьяный Алеха падал на старый топчан и забывался беспокойным сном. Иногда жаловался, что нестерпимо чешется отсутствующая нога. В такие дни сама бегала украдкой за поллитрой самогонки. А он все пил, не закусывая, и смотрел в пустоту.

Однажды, аккурат в первый снежок, возвратилась с почты и встретила выходящую из дома Людмилу. Лицо невенчанной невестки, ставшей за это время родной, было опухшим от слез и каким-то осунувшимся.

Обняла и заплакала. Людмила гладила её плечо, сама хлюпала носом, а Мария все твердила:

-  Ничо….. Может, обойдется, может, оттает. Иди, моя хорошая, на вот, я Ванюшке конфеточек взяла.

Алешка ничего не сказал, и слушать ничего не стал, оборвал, как отрезал, резко и зло:

- Все, Мать! Я так решил. - Большего, она от него не добилась.

Так прошла зима. И только осенью выпивший Алешка вдруг оказался на территории бывшего совхоза, занесла нелегкая. Сам не зная, почему вошел в кузню.

Пустой чурбан валялся на куче битого стекла и мусора. Наковален не было вовсе, горно разломано, даже вытяжную трубу стащили предприимчивые односельчане. Об инструменте и речи не было, в углу сиротливо лежала растоптанная кем-то кружка Семеныча.

Присел Алешка на старый, пропитанный отработкой чурбан и вдруг, сжав в руке драповую кепку, заплакал. Впервые заплакал. Он не зная, откуда взялись эти горькие слезы, смывающие с души черную, неправедную тоску, обиду на жизнь, выпитое вино и жалость к себе. Слезы все текли и текли по небритым три дня щекам, когда в проеме дверей возникла она. Нежные руки коснулись стриженной коротко головы. Алешка прижался к мягкому животу, уткнулся в него и ревел. А руки все гладили и гладили, смывая боль и винную хмарь. Людмила шла мимо, когда увидела его сидящим и таким….


       Глава последняя или???

Пришла весна, она, как всегда украдкой, постепенно обнажила землю, сорвала с неё снежный саван, оголила черную, слякотную, но такую свеже-пахнущую землю. И однажды в некогда заброшенной совхозной кузне радостно и звонко зазвучал молот. Он пел песню жизни, заставляя людей останавливаться и удивленно глядеть. Заставляя поверить, в то, что не все еще разрушилось, не все в этом мире умерло. Огонь весело полыхал в новом горне, заставляя кусочки угля крутиться забавными барашками шлака. А в нем медленно расцветала железная роза, становясь прекрасным ослепительно желтым цветком.

Был и такой день, когда улыбающаяся загадочной улыбкой женщина, дотронулась до своего живота, почувствовав первый пошевел, а молодой мужчина, опирающийся на новый, протез, улыбнулся ей в ответ. И маленький восьмилетний парнишка дрожащими руками держал такой тяжелый и вкусно пахнущий отработкой и окалиной молоток.

Ах, Весна…..