Тайна Красного Кабачка

ТАЙНА КРАСНОГО КАБАЧКА

(по мемуарам Екатерины Великой и запискам Екатерины Дашковой)

                Комедия

                Действующие лица:
               Княгиня Дашкова – 18 лет
              Екатерина Великая – 33 года



Ночь с 28 на 29  июня 1762 года. Трактир Красный Кабачок в 10 верстах от Петербурга на пути в Петергоф. Небольшая комнатка с двумя входами и одной кроватью. Один вход у изголовья кровати завешан большим серым полотном. Большая кадушка может заменить и стол, и стул.  На кровати широкий серый матрас, набитый сеном, накрыт невзрачным покрывалом. 

 Слышен шум привала многотысячной армии. Возгласы и хохот солдат, ржание лошадей, лязганье котелков, потрескивание горящих многочисленных костров, лай напуганных собак.

В комнату стремительно вошла Екатерина, поставила на кадушку фонарь, сняла с головы треуголку, украшенную дубовыми листьями, повесив её на угол кроватной спинки, отстегнула шпагу,  скинула с себя офицерскую накидку, накрыв постель и от большой усталости, упала на неё, стягивая  перчатки.
ЕКАТЕРИНА – О, майн Гот! Хотела бы я знать, чем всё это закончится? (С фонарём и корзиной, наполненной провизией, вошла молодая княгиня Дашкова. На ней мундир преображенца со шпагой на бедре. Она поставила корзину, осмотрелась, обошла комнату, заглянула под кровать.) Вокруг  двенадцать тысяч солдат.
ДАШКОВА – Среди них могут оказаться предатели. Осторожность не повредит. Я отдала распоряжение до рассвета всем отдыхать, нас охранять и без причины не беспокоить.
ЕКАТЕРИНА – Благодарствую. Не уже ли Вы не устали? Ложитесь рядом со мной. Не смущайтесь. Теперь мы повязаны. 
ДАШКОВА (сняла треуголку, накидку,  отстегнула шпагу и стянула перчатки) – Надеюсь, я Вас не стесню? (Легла рядом с Екатериной.)   
ЕКАТЕРИНА – Ни какого стеснения.  Ваше присутствие меня успокаивает. (После паузы.)  Где он и что  собирается предпринять? Если сорвётся, на эшафот взойдём вместе. (Смеётся.) Две Екатерины.
ДАШКОВА – Я готова идти за Вами.
ЕКАТЕРИНА – Не страшно? Вы молоды, красивы и умны. Зачем княгине, Екатерине Романовне Дашковой связываться с преступницей и следовать за ней?
ДАШКОВА (приподнялась, горячо) – Чего же должна  ожидать Россия от наследника – человека, погружённого в самое тёмное невежество, не заботящегося о счастье народа, готового управлять с одним желанием – подражать прусскому королю, которого он величает в кругу своих голштинских товарищей не иначе как «король, мой господин». Так что я на верном пути. Можете мне возразить?  (Откинулась.)
ЕКАТЕРИНА –  Просто Жанна Д Арк! Что ж, раз так, отдадимся в руки Господа нашего. (После паузы.)  В эти же дни, 17 лет назад  я приняла христианство и была обручена с Великим князем. Петров день. Через год нас обвенчали. Свадебные торжества длились десять дней. О, майн Гот! Если бы он хотел быть любимым, это было бы для меня нетрудно:  но для этого мне нужно было бы иметь мужа со здравым смыслом, а у моего этого не было. Выказывала большое почтение матери, безграничную покорность императрице, отменное уважение Великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества.
ДАШКОВА – Чего не скажешь о государе. ( Приподнялась. Заговорчески.) Недавно вечером я была во дворце.
ЕКАТЕРИНА – И что?
ДАШКОВА – Государь к концу своего любимого разговора о прусском короле громко подозвал к себе Волкова и заставил его подтвердить, как они часто смеялись над тем, что секретные распоряжения императрицы Елизаветы, отдаваемые армии в Пруссию, оставались без действия. Это открытие очень изумило всё общество, бывшее с государем. Все были потрясены. Волков, главный секретарь верховного совета, в заговоре с Великим князем постоянно парализовал силу этих распоряжений, передавая копии их прусскому королю. (Села, откинувшись на спинку кровати.) Секретарь имел ещё остатки совести. Он крайне смешался при таком объяснении и от каждого царского слова готов был свалиться со стула. Император, однако, не заметив общего изумления, с гордостью вспоминал о том, как он дружески служил явному врагу своей страны.
ЕКАТЕРИНА (встала с кровати) – И бросил псу под хвост победу в этой войне. Семь лет кровопролитий и потерь. (Раздражённо ходит по комнате.) Поймите, он не разумеет своих поступков. Вот красноречивый пример. Помню,  устроил театр марионеток в своей комнате, приглашая туда гостей. Эти спектакли были глупейшею вещью на свете.  Одна дверь была заколочена, потому что выходила в покои императрицы, где был стол с подъемной машиной. Его можно было поднимать и опускать, чтобы обедать без прислуги. Великий князь, занимаясь приготовлениями к своему спектаклю,  услышал разговор в соседней комнате.  Взял от своего театра плотничий инструмент, понаделал дыр в заколоченной двери и  увидел, как обедала императрица. Он позвал всех, кто был вокруг него, чтобы  дать  посмотреть в дырки, которые так искусно проделал.  Когда сам и все те, которые были возле него, насытили свои глаза этим нескромным удовольствием, решил пригласить меня и моих женщин зайти к нему, дабы посмотреть нечто, что мы никогда не видели.  Нам он не сказал, что это было такое, вероятно, чтобы сделать приятный сюрприз. Я не спешила, как ему того хотелось,  пришла последней и увидела их у  двери, где он наставил  стульев  для удобства зрителей. Князь подбежал ко мне навстречу и сказал в чем дело. Меня испугала и возмутила его дерзость.  Я сказала, что  не хочу ни смотреть, ни участвовать в таком скандале, который, конечно, причинит большие неприятности, если тетка узнает. Трудно, чтобы она этого не узнала. Он посвятил, по крайней мере, двадцать человек в свой секрет. Все, кто соблазнился посмотреть через дверь, видя, что я не хочу делать того же, стали друг за дружкой выходить из комнаты.
ДАШКОВА – Боже, как это низко. Я слышала об этом возмутительном поступке.
ЕКАТЕРИНА (удивлённо) – Вот как? Странно, Вам ведь ещё и девятнадцати нет. Кто Вам мог об этом рассказать?  Впрочем, это не важно. Елизавета была в бешенстве, а он так и не понял, в чём его обвиняли.
ДАШКОВА – Как же Вы жили?
ЕКАТЕРИНА – С  тех пор как я была замужем, я только и делала, что читала. Первая книга, которую я прочла после замужества, был роман под заглавием "Tiran le blanc".  Год я читала одни романы; но, когда они стали мне надоедать, случайно напала на письма г-жи де Севинье: это чтение очень меня заинтересовало. Когда я их проглотила, мне попались под руку произведения Вольтера.
ДАШКОВА – О, да! Я его тоже очень много читала.
ЕКАТЕРИНА – Конечно. После этого я искала книг с большим разбором. Гениальный мыслитель. Что касается великого князя, так как от него отняли людей, которых он больше всего любил, он выбрал новых среди камер-лакеев. На даче он составил себе свору собак и начал их дрессировать. Когда  уставал их мучить,  принимался пилить на скрипке. Он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух. Для него красота в музыке заключалась в силе и страстности, с которою он извлекал звуки из своего инструмента. Те, кому приходилось его слушать, часто с охотой заткнули бы себе уши, если бы посмели. Он их терзал ужасно. Этот образ жизни продолжался как на даче, так и в городе. Когда мы вернулись в Летний дворец, Крузе, которая продолжала быть всеми признанным Аргусом, настолько стала добрее, что часто соглашалась обманывать Чоглоковых, которые стали всем ненавистны. Она делала больше того, а именно доставляла Великому князю игрушки, куклы и другие детские забавы, которые он любил до страсти. Днем их прятали в мою кровать и под нее. Великий князь ложился первый после ужина, и, как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ. Великий князь играл до часу или двух ночи. Волей-неволей я должна была принимать участие в этом развлечении. (Дашкова смеётся.) И я над этим смеялась, но чаще это меня изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми. Не знаю, проведала ли Чоглокова об этих ночных забавах, но однажды, около полуночи, она постучалась к нам в дверь спальной. Ей не сразу открыли, потому что великий князь, Крузе и я спешили спрятать игрушки, чему помогло одеяло, под которое мы игрушки сунули. Когда открыли дверь, Чоглокова стала нам выговаривать за то, что мы заставили ее ждать, и сказала, что императрица рассердится, когда узнает, что мы еще не спим в такой час. Она ушла, ворча, а Великий князь продолжал свою игру, пока не захотел спать.
ДАШКОВА (смеётся) – И это наш государь?
ЕКАТЕРИНА – Вам смешно. Это был мой муж. (Вспоминая.)  Осенью мы снова переехали в  Зимний дворец под строгим запретом от императрицы. Чтобы никто не смел, входить в наши покои без особого разрешения господина или госпожи Чоглоковых, и также приказание дамам и кавалерам нашего двора находиться в передней, не переступать порога комнаты и говорить с нами только громко. То же приказание вышло и слугам под страхом увольнения. Оставаясь, таким образом, всегда наедине друг с другом, мы оба роптали и обменивались мыслями об этой тюрьме, которой никто из нас не заслуживал.
ДАШКОВА – Это просто жестоко.
ЕКАТЕРИНА – А Вы думали, что моя жизнь была сладкой, как сахар? Мне было примерно столько же лет, как и Вам нынче. Чтобы  доставить себе больше развлечения зимой, Великий князь выписал из деревни восемь или десять охотничьих собак. Поместил их за деревянной перегородкой, которая отделяла альков моей спальни от огромной прихожей, находившейся сзади наших покоев. Так как альков был только из досок, то запах псарни проникал к нам, и мы должны были оба спать в этой вони. (Морщится.) Когда я жаловалась на это, он мне говорил, что нет возможности сделать иначе. Псарня была большим секретом, и я переносила это неудобство, не выдавая его тайны.
ДАШКОВА – Вы святая!
ЕКАТЕРИНА – Что Вы, Бог с Вами. Если бы это было так.  6 января 48 года я схватила сильную лихорадку с сыпью. Когда она прошла, и так как не было никаких развлечений в течение этой масленой при дворе, то Великий князь придумал устраивать маскарады в моей комнате. Он заставлял рядиться слуг и моих женщин,  заставлял их плясать в моей спальной, а сам играл на скрипке и тоже подплясывал. Это продолжалось до поздней ночи. Под предлогами головной боли или усталости я ложилась на канапе, но всегда ряженая, и до смерти скучала от нелепости этих маскарадов, которые его чрезвычайно потешали.
ДАШКОВА – И этот человек правит великой державой?
ЕКАТЕРИНА – Постоянно ищу оправдание его престолонаследия и не нахожу. Помню, как нас поместили наверху, в старой постройке Петра I. Здесь от скуки Великий князь стал играть со мною  каждый день после обеда в ломбер. Когда я выигрывала, он сердился, а когда проигрывала, требовал, чтобы ему было уплачено немедленно. А у меня не было ни гроша. За неимением денег, он принимался играть со мною  в азартные игры.
ДАШКОВА – Мне тоже приходилось играть с ним.
ЕКАТЕРИНА – Тогда Вы меня поймёте. Однажды его ночной колпак служил нам маркой в десять тысяч рублей. Но когда в конце игры он проигрывал, то приходил в ярость и был способен дуться в течение нескольких дней. (После паузы.) Вскоре после моего приезда в Москву я начала от скуки читать "Историю Германии" отца Барра, каноника собора святой Женевьевы. В неделю я прочитывала по книге, после чего я прочла произведения Платона. Мои комнаты выходили на улицу, противоположные были заняты Великим князем. Его окна выходили на маленький двор. Я читала у себя в комнате. Одна из девушек входила ко мне и стояла, сколько хотела, а потом выходила, и другая занимала ее место, когда находила это кстати. Это заставляло страдать:  утром,  днем и очень поздно ночью. Это было невыносимо. Великий князь с редкой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат  в другой. Тех же собак, которые уставали или отставали, он строго наказывал. Это заставляло их визжать еще больше. Когда, наконец, он уставал от этого упражнения, несносного для ушей и покоя соседей, он брал скрипку и пилил на ней очень скверно и с чрезвычайной силой, гуляя по своим комнатам, после чего снова принимался за воспитание своей своры и за наказание собак, что мне, поистине, казалось жестоким. Однажды, страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака.  Я открыла дверь спальни, которая была смежной с той комнатой, где происходила эта сцена и увидела, как Великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак, а  мальчишка, родом калмык, держит ту же собаку, приподняв за хвост.  Это был бедный маленький шарло английской породы. Князь бил несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута. Я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары. Не будучи в состоянии выносить это зрелище, которое показалось мне жестоким, я выбежала со слезами на глазах к себе в комнату. Вообще, слезы и крики вместо того, чтобы внушать жалость, только сердили его. Жалость была чувством тяжелым и даже невыносимым для его души.
ДАШКОВА – И Вы сомневаетесь? Ищете оправдания?
ЕКАТЕРИНА (горячо) – Да. Сомневаюсь. Да, ищу. Как оценит народ? Что скажут историки? (После паузы, весело.) Но сейчас следует заглянуть в корзину. Раз уж сна нет, будем веселиться. Может в последний раз. Я вижу в ней вино, фрукты и какие-то свёртки.
ДАШКОВА (поднявшись, достаёт из корзины содержимое) – Князь Орлов позаботился, а мы пренебрегаем. (Видит маленькую дверь за Екатериной.) Куда ведёт эта дверь?
ЕКАТЕРИНА (подтягивая кадушку к постели, оглянулась) – Она Вас пугает? Тогда посмотрите. (Дашкова выходит. Екатерина достаёт свёрток и вынимает из него большой кусок гуся.  Аппетитно ест, запивая вином.)  Она действительно очень умна, но ум её испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером.  Наивная, не понимаешь всей опасности того, что я делаю. (Слышен приказ Дашковой: «Охранять вход, не смыкая глаз»)
ДАШКОВА (возвращаясь) – Дверь выходит в коридор, который ведёт во внутренний двор. (Возмущённо.) Они там баню себе устроили. Я поставила трёх часовых.
ЕКАТЕРИНА – Благодарю Вас, княгиня. Присоединяйтесь. Отличный гусь и превосходное вино. Тем временем расскажу про баню. (Выпивают, закусывают.) Как-то вечером, Чоглокова вошла в мою комнату, где находился и Великий князь, и передала ему от императрицы приказание идти со мною в баню. А бани и все другие русские обычаи, и местные привычки не только не были по сердцу князю, но он даже смертельно их ненавидел. Он наотрез сказал, что не сделает ничего подобного, а Чоглокова, тоже очень упрямая и не знавшая в своем разговоре никакой осторожности, сказала ему, что это значит не повиноваться Ее Императорскому Величеству. Он стал утверждать, что не надо приказывать того, что противно его натуре, что он знает, что баня, где он никогда не был, ему вредна, что он не хочет умереть, что жизнь ему дороже всего, и что императрица никогда его к такой вещи не принудит.
ДАШКОВА (смеётся) – Если бы он подписал Указ, запрещающий русскую баню и выпустил Закон, карающий за нарушение?
ЕКАТЕРИНА (смеётся) – Это был бы самый нелепый Указ. Однажды, я вошла в покои Его Императорского Высочества и была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить. Среди кабинета он велел устроить надлежащую обстановку. Я спросила, что это значит? Он мне сказал, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам.  Она перелезла через вал картонной крепости, которая была у него на столе в этом кабинете, и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала. Князь велел судить преступницу по законам военного времени.  Собака её поймала  и тотчас же крыса была повешена. Она останется там, выставленная напоказ публике в течение трех дней, для назидания. (Смеётся.) Не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал. Я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот. Можно было, по крайней мере, сказать в оправдание крысе, что ее повесили, не спросив и не выслушав ее оправдания.
ДАШКОВА – Вы продолжаете сомневаться?
ЕКАТЕРИНА – Сомнения, моя дорогая княгинюшка, всегда важны, когда принимаешь важное решение.
ДАШКОВА – Один английский посланник, Кейт, Вы его знаете, был в милости у государя. Князь Дашков и я были на самой короткой ноге с этим почтенным старым джентльменом. Он так нежно любил меня, словно, в самом деле, я была его дочерью, - так он обыкновенно называл меня. Однажды, находясь в его доме, где были только мы и княгиня Голицына, Кейт, заговорив об императоре, заметил, что тот начал своё царствование оскорблением народа и, вероятно, кончит его общим презрением к себе.
ЕКАТЕРИНА – Так и есть.  У Петра III-го первым врагом был он сам: до такой степени все действия его отличались неразумием. Что в других обыкновенно возбуждает жалость, его приводит в гнев. Он забавлялся тем, что бил людей и животных, и не только не трогался их слезами и криками, а напротив, раздражался ими еще больше, а в гневе он придирался ко всякому, кто был на лицо. Любимцы его были весьма несчастливы. Они не смели разговаривать между собою, опасаясь расположить его к недоверию, а как скоро в нем разыгрывалось последнее, он их сек, не стесняясь ничьим присутствием. Обер-шталмейстер Нарышкин, генерал-лейтенант Мельгунов, тайный советник Волков потерпели наказание розгами в Ораниенбауме. При этом были дипломатический корпус и до ста человек мужчин и женщин, собравшихся к императору на праздник.
ДАШКОВА – Так это правда? Я не могла поверить.
ЕКАТЕРИНА – Всё, что Вы слышите, сущая, правда. Меня он совсем не любил. Через две недели после свадьбы он мне сказал, что влюблён в девицу Карр, фрейлину императрицы, вышедшую потом замуж за одного из князей Голицыных, шталмейстера императрицы. Он сказал графу Дивьеру, своему камергеру, что не было и сравнения между этой девицей и мною. Дивьер утверждал обратное, чем рассердил князя. Эта сцена происходила в моем присутствии, и я видела эту ссору. Правду сказать, я говорила самой себе, что с этим человеком я непременно буду очень несчастной. (Пауза.)  Великий князь имел, при моем приезде в Москву, в своих покоях троих лакеев, по имени Чернышевы, все трое были сыновьями гренадеров императрицы. Старший из Чернышевых,  двоюродный брат двоим, которые были братьями родными. Великий князь очень любил их. Они были самые близкие ему люди, и, действительно, они были очень услужливы. Все трое рослые и стройные, особенно старший. (Пауза.)  Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне. Этот человек был очень дружен и близок с моим камердинером Евреиновым, и часто я знала этим путем, что иначе оставалось бы мне неизвестным. Оба были мне действительно преданы сердцем и душою. (Смеётся.) Не знаю, по какому поводу старший Чернышев сказал однажды великому князю, говоря обо мне: "Ведь она не моя невеста, а ваша". Эти слова насмешили великого князя, который мне это рассказал, и с той минуты Его Императорскому Высочеству угодно было называть меня "его невеста", а Андрея Чернышева, говоря о нем со мною, он называл "ваш жених". (С горечью.) О, если бы это было так! Андрей Чернышев, чтобы прекратить эти шутки, предложил Его Императорскому Высочеству, после нашей свадьбы, называть меня "матушка", а я стала называть его, "сынок".  Между мною, и великим князем постоянно шла речь об этом "сынке".  Великий князь дорожил им как зеницей и я, (Нежно.) тоже очень его любила. (После паузы.)  Мои люди забеспокоились. Одни из ревности, другие,  из страха за последствия, которые могут из этого выйти и для них, и для нас. Однажды, когда был маскарад при дворе, а я вошла к себе, чтобы переодеться, мой камердинер Тимофей Евреинов отозвал меня и сказал, что он и все мои люди испуганы опасностью, к которой я, видимо для них, стремлюсь. Я его спросила, что бы это могло быть; он мне сказал: "Вы только и говорите про Андрея Чернышева и заняты им. Ну, так, что же?   Сказала я в невинности сердца.  Какая в том беда; это мой «сынок»; великий князь любит его так же, и больше, чем я, и он к нам привязан и верен. Да.  Отвечал он мне. Это, правда; великий князь может поступать, как ему угодно, но вы не имеете того же права. Что вы называете добротой и привязанностью, ваши люди называют любовью". (Пауза.)  Когда он произнес это слово, которое мне и в голову не приходило, я была, как громом поражена мнением моих людей, которое я считала дерзким, и состоянием, в котором я находилась, сама того не подозревая. (Пауза.) Он сказал мне, что посоветовал своему другу сказаться больным, чтобы прекратить эти разговоры. Чернышев последовал совету Евреинова. Великий князь очень был занят болезнью этого человека и продолжал говорить мне о нем, ничего не зная об этом. В Летнем дворце Андрей Чернышев снова появился. (Страдая.) Я не могла больше видеть его без смущения. (Злобно.) Между тем, императрица нашла нужным по-новому распределить камер-лакеев. Они служили во всех комнатах по очереди, и, следовательно, Андрей Чернышев, как и другие. Великий князь часто тогда давал концерты днем; в них он сам играл на скрипке. На одном из этих концертов, на которых обыкновенно скучала, я пошла к себе в комнату.  Она выходила в большую залу Летнего дворца, в которой тогда раскрашивали потолок, и которая была вся в лесах. Императрица была в отсутствии, Крузе уехала к дочери,  я не нашла ни души в моей комнате. От скуки открыла дверь залы и увидала на противоположном конце (Проживает воспоминания.), Андрея Чернышева. Сделала ему знак, чтобы он подошел; он приблизился к двери; по правде говоря, с большим страхом. Я его спросила: "Скоро ли вернется императрица?" Он мне сказал: "Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату". Я ему ответила: "Этого-то я и не сделаю". Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа ее полуоткрытой и так с ним разговаривая. Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону, противоположную двери. Я увидела позади себя камергера графа Дивьера, который мне сказал: "Великий князь просит Ваше Высочество". Я закрыла дверь и вернулась в комнату, где шел концерт. Впоследствии мне стало известно, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, на которого была возложена эта обязанность, как на многих вокруг нас. (Пауза.) На следующий день, в воскресенье, мы с великим князем узнали, что все трое Чернышевых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга. (Отхлебнула вина.) Я никогда не считала себя чрезвычайно красивой, но я нравилась, и полагаю, что в этом и была моя сила.
ДАШКОВА – И не сомневайтесь. Вы всегда ослепительно хороши.  Особенно на балах, где я крайне редко появляюсь.
ЕКАТЕРИНА (с озорным блеском в глазах) – Я  очень люблю танцы. (Слегка покружилась.) На публичных балах я обыкновенно до трех раз меняю платья. Наряд   всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывает всеобщее одобрение, то я, наверное, ни разу больше его не надену, потому что поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может   произвести уже меньший. На придворных балах, где публика не присутствовала, я одевалась так просто, как могла, и в этом немало угождала императрице, которая не очень-то любила, чтобы на этих балах появлялись в слишком нарядных туалетах. Однако когда дамам было приказано являться в мужских платьях, я являлась в роскошных платьях, расшитых по всем швам, или в платьях очень изысканного вкуса, и это сходило без всякой критики; наоборот, это нравилось императрице, но не знаю, почему. (Пауза.) Ухищрения кокетства  очень велики при дворе, и всякий старается отличиться в наряде. Помню, как-то раз, на одном из публичных маскарадов, узнав, что все делают себе новые и прекраснейшие платья, и, потеряв надежду превзойти всех,  придумала надеть гродетуровый белый корсаж (у меня тогда была очень тонкая талия) и такую же юбку на очень маленьких фижмах. Я велела убрать волосы спереди, как можно лучше, а на затылке сделать локоны из волос, которые длинные, очень густые и красивые.  Велела их завязать белой лентой, в виде лисьего хвоста. Приколола к ним одну только розу, с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на живые. Другую  приколола к корсажу,  и  надела на шею брыжи из  белого газу. Рукавчики и маленький передник, из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, то легко заметила, что обращаю на себя все взоры.  Прошла, не останавливаясь, через всю галерею, вошла в покои, которые составляли другую половину, и встретила императрицу, которая мне сказала: "Боже мой, какая простота! Как!? Даже ни одной мушки?" Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой. Она вынула из своего кармана коробочку с мушками, выбрала из них одну средней величины и прилепила мне на лицо. Оставив ее, я вскоре вернулась в галерею, где показала мушку самым близким, а также фавориткам императрицы, и так как мне было очень весело, то в этот вечер я танцевала больше обыкновенного. Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша. Я вернулась домой очень довольная тем, что придумала такую простоту, в то время как остальные наряды были редкой изысканности.
ДАШКОВА – Я знаю многих дам, которые шьют себе платья по Вашим фасонам, которые они видели на балах, и  так же укладывают свои волосы.
ЕКАТЕРИНА – И они имеют успех на публике?
ДАШКОВА – От поклонников нет отбоя. Позвольте выпить за Ваш блистательный успех!
ЕКАТЕРИНА – Только самую малость. Иначе историки напишут, что две пьяные Екатерины свергли царя. (Смеётся.) Такого в мировой истории ещё не было?
ДАШКОВА – Не было. Я прочла всё, что можно было прочесть про революции.
ЕКАТЕРИНА – Умница. Дай-ка, я тебя поцелую. (Целуются.)  Любишь своего князя?
ДАШКОВА – Люблю. Очень.
ЕКАТЕРИНА – Он тебя?
ДАШКОВА – Безумно.
ЕКАТЕРИНА – Как же он позволил тебе ввязаться в такое опасное дело?
ДАШКОВА – Думаю, что  он гордится и доверяет мне.
ЕКАТЕРИНА – Не уже ли не боится?
ДАШКОВА – Боится, но не подаёт виду.
ЕКАТЕРИНА (с горечью) – Я думала, что могу управлять его головой и своей, и направлять их, а после поняла, что и то, и другое очень трудно. (Пауза.) Сергей Салтыков сказал мне, что один из камер-лакеев Великого князя, Брессан, француз родом, передал ему, что Его Императорское Высочество сказал в своей комнате: "Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним". Надо правду сказать, что отчасти оно так и было, и Великий князь это заметил. Я ему посоветовала в ответ, чтобы впредь он был более осмотрителен. Мне показалось, что Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать, что он становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным; меня это сердило; я говорила ему об этом, он приводил плохие доводы и уверял, что я не понимаю всей ловкости его поведения. Он был прав, потому что я находила его поведение довольно странным. Ипохондрия моя стала такова, что каждую минуту и по всякому поводу у меня постоянно навертывались слезы на глаза и тысячу опасений приходили мне в голову; одним словом, я не могла избавиться от мысли, что все клонится к удалению Сергея Салтыкова. (Пьёт вино.) Я узнала, что к моим родам готовили покои. Две комнаты, такие же, как и все в Летнем дворце, скучные, с единственным выходом, плохо отделанные малиновой камкой, почти без мебели и без всяких удобств. Я увидела, что буду здесь в уединении и глубоко несчастна. Я сказала об этом Сергею Салтыкову и княжне Гагариной, которые, хоть и не любили друг друга, но сходились в своей дружбе ко мне. Они видели то же, что и я, но помочь этому было невозможно. Я должна была перейти в эти покои, очень отдаленные от покоев Великого князя. Вечером я легла и проснулась ночью с болями.  Я очень страдала; наконец, около полудня следующего дня, 20 сентября,  разрешилась сыном. Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павел, после чего императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней. Я оставалась на родильной  постели против двери, сквозь которую видела свет. Сзади меня было два больших окна, которые плохо затворялись, а направо и налево от этой постели две двери, из которых одна выходила в мою уборную, а другая, в комнату Владиславовой. Как только удалилась императрица, Великий князь тоже пошел к себе. Я много потела, просила Владиславову сменить мне белье, уложить меня в кровать. Сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила. Я просила пить, но получила тот же ответ. Наконец, после трех часов пришла графиня Шувалова, вся разодетая. Увидев, что я все еще лежу на том же месте, где меня оставили, она вскрикнула, что так можно уморить меня. Это было очень утешительно для меня, уже заливавшейся слезами с той минуты, как я разрешилась, и особенно оттого, что я всеми покинута и лежу плохо и неудобно, после тяжелых и мучительных усилий, между плохо затворявшимися дверьми и окнами. Причем никто не смел, перенести меня на мою постель, которая была в двух шагах, а я сама не в силах была на нее перетащиться. Шувалова тотчас же ушла, и, вероятно, она послала за акушеркой, потому что последняя явилась полчаса спустя и сказала нам, что императрица была так занята ребенком, что не отпускала ее ни на минуту. (Зло.) Обо мне и не думали. Это забвение или пренебрежение, по меньшей мере, не были лестны для меня; я в это время умирала от усталости и жажды. Наконец, меня положили в мою постель, и я ни души больше не видала во весь день, и даже не посылали осведомиться обо мне. Его Императорское Высочество со своей стороны только и делал, что пил с теми, кого находил, а императрица занималась ребенком. В городе и в империи радость по случаю этого события была велика. Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль. Начиная с бедра, вдоль ляжки и по всей левой ноге эта боль мешала мне спать, и притом я схватила сильную лихорадку. На следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела, и никто не справлялся о моем здоровье. Великий князь, однако, зашел в мою комнату на минуту и удалился, сказав, что не имеет времени оставаться. Я то и дело плакала и стонала в своей постели, одна Владиславова была в моей комнате. В сущности, она меня жалела, но не могла этому помочь. Кроме того, я не люблю, чтобы меня жалели, и не люблю жаловаться. Слишком гордая душа, но мысль быть несчастной казалась мне невыносимой. До сих пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой. (Пауза.) Наконец, Великий князь, скучая по вечерам без моих фрейлин, за которыми он ухаживал, пришел предложить мне провести вечер у меня в комнате. Тогда он ухаживал как раз за самой некрасивой. Уж извините, это графиня Елизавета Воронцова. Ваша родная сестра.
ДАШКОВА – У нас ничего общего, кроме родителей.
ЕКАТЕРИНА – На шестой день были крестины моего сына. Он уже чуть не умер от молочницы. Я могла узнавать о нем только украдкой, потому что спрашивать о его здоровье, значило бы сомневаться в заботе, которую имела о нем императрица. Это могло быть принято очень дурно. Она и без того взяла его в свою комнату, и, как только он кричал, сама к нему подбегала, и заботами его буквально душили. Его держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланель и уложив в колыбель, обитую мехом черно-бурой лисицы. Его покрывали стеганным на вате атласным одеялом и сверх этого клали еще другое, бархатное, розового цвета, подбитое мехом черно-бурой лисицы. Я сама много раз после этого видела его уложенного таким образом: пот лил у него с лица и со всего тела.  Это привело к тому, что когда он подрос, то от малейшего ветерка, который его касался, он простужался и хворал. Вокруг него было множество старых мамушек, которые бестолковым уходом, вовсе лишенным здравого смысла, приносили ему несравненно больше телесных и нравственных страданий, нежели пользы. (Пауза.) После крестин  были празднества, балы, иллюминация и фейерверк при дворе. Что касается меня, то я все еще была в постели, больная и страдающая от сильной скуки. Наконец, выбрали семнадцатый день после моих родов, чтобы объявить мне сразу две очень неприятные новости. Первая, что Сергей Салтыков был назначен отвезти известие о рождении моего сына в Швецию. Вторая, что свадьба княжны Гагариной назначена на следующей неделе. Это значило попросту сказать, что я буду немедленно разлучена с двумя лицами, которых я любила больше всех. Я зарылась больше чем когда-либо в свою постель, где только и делала, что горевала. Чтобы не вставать с постели,  отговорилась усилением боли в ноге, мешавшей мне вставать, но на самом деле, я не могла и не хотела никого видеть, потому что была в горе.  (Пауза.) Сергей Салтыков, после некоторых отсрочек, происшедших оттого, что императрица нечасто и неохотно подписывала бумаги, уехал. Княжна Гагарина, между тем, вышла замуж в назначенный срок. Когда прошло 40 дней со времени моих родов, императрица, когда давали молитву, пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы ее принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока ее духовник читал молитву. Сына моего принесли.  Это было в первый раз после его рождения. Я нашла его очень красивым, и его вид развеселил меня немного; но в ту самую минуту, как молитвы были закончены, императрица велела его унести и ушла.
ДАШКОВА (заливаясь слезами) – Какое злодейство. Это не справедливо. Никогда Вас не покину. (Упала на колени и стала целовать руки Екатерины.)
ЕКАТЕРИНА (слегка раздражённо) – Прекратите, княгиня. Не жалейте меня.
ДАШКОВА – Да, да. Я не жалею. Я горжусь Вами. Горжусь нашей дружбой. Горжусь Вашей смелой решимостью!
ЕКАТЕРИНА – Ну полно, полно! В то время строили Зимний дворец со стороны большой площади. Я переехала из Летнего дворца в зимнее помещение, с твердым намерением не выходить из комнаты до тех пор, пока не буду чувствовать себя в силах победить свою ипохондрию. Я читала тогда "Историю Германии" и "Всеобщую историю" Вольтера. Затем я прочла в эту зиму столько русских книг, сколько могла достать. Между прочим два огромных тома Барониуса, в русском переводе; потом я напала на "Дух законов" Монтескье, после чего прочла "Анналы" Тацита, сделавшие необыкновенный переворот в моей голове, чему, может быть, немало способствовало печальное расположение моего духа в это время. Я стала видеть многие вещи в чёрном свете и искать в предметах, представлявшихся моему взору, причин глубоких и более основанных на интересах. Я собралась с силами, чтобы выйти на Рождество. Присутствовала при богослужении, но в самой церкви меня охватила дрожь. Я почувствовала боли во всем теле, так что, вернувшись к себе,  разделась и улеглась в мою кровать. Это было не что иное, как кушетка, поставленная мной у заделанной двери, через которую, как мне казалось, не дуло, потому что, кроме подбитой сукном портьеры, перед ней стояли еще большие ширмы. Эта дверь, вероятно, наградила меня всеми флюсами, какие одолевали меня в ту зиму. На второй день Рождества жар от лихорадки был так велик, что я бредила. Когда я закрывала глаза,  видела перед собою лишь плохо нарисованные фигуры на изразцах печи, в которую упиралась моя кушетка, так как комната была маленькая и узкая. Что касается моей спальни, то я почти вовсе туда не входила. Она была очень холодная от окон, выходивших с двух сторон на Неву, на восток и на север. Второй причиной, прогнавшей меня оттуда, была близость покоев Великого князя, где днем и отчасти ночью всегда был шум. Кроме того, так как много курили, то неприятные испарения, и запах табаку давали о себе знать. Я находилась всю зиму в этой несчастной узкой комнатке между тремя дверьми. Так начался 55 год.  (Утирая слёзы Дашковой.) Да перестаньте же реветь. Я сейчас сама разрыдаюсь. Давайте-ка, мы выпьем и умоемся.
ДАШКОВА – Вы всё ещё сомневаетесь?
ЕКАТЕРИНА – Уже меньше. (На улыбку Дашковой.) Вам стало легче?
ДАШКОВА – Да. Пойду, отдам распоряжение принести кувшин воды для умывания и таз. Вы мне расскажете, что было дальше?   (Уходит.)
ЕКАТЕРИНА (одна) – Дальше? А дальше нужно было избавляться от соперницы. (Выхватывает шпагу и фехтует с воображаемой соперницей.) Сослать меня в монастырь? Павла заточить в крепость? Посадить на трон Вас? Лучше на эшафот, чем позволить сломить меня. Если понадобится, то будем драться. (Бросила шпагу, энергично отхлебнула вина и весело взглянула на входящую с кувшином Дашкову.) Так Вам не страшно, моя юная подруга? Великолепная княгиня, Екатерина Романовна Воронцова, по мужу Дашкова.
ДАШКОВА (улыбаясь) – Я рада Вашему настроению. Нет, мне не страшно. Солдаты уже обсуждают, как им будет хорошо, если на трон взойдёт матушка Екатерина.
ЕКАТЕРИНА – Так и говорят, «матушка»? Как это трогательно. Как я люблю этого русского, открытого душой, мужика. Может мне удастся облегчить его жизнь. (Подставляет ладони.) Плесните мне воды. (Всполаскивает лицо, вынимает платок, и слегка сушит влажную кожу.)  Благодарю. Теперь, давайте я Вам полью.
ДАШКОВА – Таза поблизости не оказалось.  (Подставляет ладони и повторяет действия Екатерины.)
ЕКАТЕРИНА – Чепуха. (Опускает кувшин на пол.)
ДАШКОВА – Благодарю Вас. Через час можно будет выступать.
ЕКАТЕРИНА (смутилась) – Уже через час?
ДАШКОВА – Рассвет близок.
ЕКАТЕРИНА – Мне страшно, Катенька. Как же мне страшно. Всю жизнь шла к трону, а нынче вдруг страшно стало. Мы даже не знаем, где он? Кто предаст, кто отступится?
ДАШКОВА –  За Вами двенадцать тысяч солдат, не считая волонтёров. 
ЕКАТЕОИНА – Не уже ли Вы так и не поняли? Пётр не предсказуем. Не возможно просчитать все его поступки наверняка. Главной забавой Великого князя в городе было необычайное количество игрушечных солдатиков из дерева, свинца, крахмала, воска, которых он расставлял на очень узких столах, занимавших целую комнату; между этими столами едва можно было проходить; он прибил узкие латунные полоски вдоль этих столов; к этим латунным полоскам были привязаны веревочки, и, когда их дергали, латунные полосы производили шум, который, по его мнению, воспроизводил ружейные залпы. Он очень аккуратно праздновал придворные торжества, заставляя эти войска производить ружейные залпы.  Каждый день сменялись караулы. С каждого стола снимали тех солдатиков, которые должны были стоять на часах. Он присутствовал на этом параде в мундире, в сапогах со шпорами, с офицерским значком и шарфом, и те из его слуг, которые были допущены к участию в этом прекрасном упражнении,  обязаны также там присутствовать. Он долго и упорно изучал военное дело. Думаю, что сможет себя защитить.
ДАШКОВА – Но у него нет и полутора тысяч солдат. У кого Вы научились так ловко управлять лошадью верхом?
ЕКАТЕРИНА - Берейтор Циммерман, который считается самым лучшим наездником в России. Так как моя мнимая осенняя беременность исчезла, я вздумала брать настоящие уроки верховой езды у него, чтобы хорошо управлять лошадью. Сказала об этом Великому князю, который ничего против этого не возразил.  Вставала в 6 часов утра, одевалась по-мужски и шла в мой сад. Там распорядилась отвести себе площадку на открытом воздухе, которая служила мне манежем. Я делала такие быстрые успехи, что часто Циммерман (Смеётся.) подбегал ко мне со слезами на глазах и целовал мне сапог в порыве восторга, с которым не мог совладать. Иногда он в восхищении говорил: "Никогда в жизни у меня не было ученика, который делал бы мне столько чести и достиг бы таких успехов в такой короткий срок". На этих уроках присутствовали только мой старый хирург Гюйон, одна камер-фрау и несколько слуг. Так как я занималась с большим прилежанием на этих уроках, которые брала каждое утро, кроме воскресенья, то Циммерман вознаградил меня за труд серебряными шпорами, которые он дал мне по манежным правилам.
ДАШКОВА – Вы восхитительны в седле.
ЕКАТЕРИНА – Думаю, Вы преувеличиваете мои способности. Но вот о других, вероятно не знаете. (Пристально смотрит на Дашкову.)  Я воспользовалась, однажды, удобным случаем и сказала Великому князю, раз он находит ведение дел Голштинии таким скучным, и считает это для себя бременем, а между тем должен  смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел.  Думаю, что он должен смотреть на этот момент, как на тяжесть, еще более ужасную. На это он мне сказал, что не рожден для России; что ни он не подходит для русских, ни русские для него, и что он убежден, что погибнет в России. (Ухмыляясь.) Я сказала ему, что не надо поддаваться этой фатальной идее, но должен стараться изо всех сил в том, чтобы заставить каждого в России любить его и просить Императрицу дать ему возможность ознакомиться с делами империи. (Энергично.) Я даже побудила его испросить позволения присутствовать в конференции, которая заменяла совет. Она приходила туда с ним раза два-три, и больше ни она, ни он туда не являлись. Советы, какие я давала Великому князю, вообще были благие и полезные, но тот, кто советует, может советовать только по своему разуму и по своей манере смотреть на вещи и за них приниматься.  Главным недостатком моих советов Великому князю было то, что его манера действовать и приступать к делу была совершенно отлична от моей. По мере того как мы становились старше, она делалась все заметнее.
ДАШКОВА – Всё, что Вы рассказываете, убедительно подтверждает правильность наших действий.
ЕКАТЕРИНА (раздражена) – Общественное мнение державы и Европы Вы не принимаете в счёт? Внук Петра Великого, прямой престолонаследник. Да, неразумен. Да, невежда и хам. Я старалась во всем приближаться всегда как можно ближе к правде, а он с каждым днем от нее удалялся до тех пор, пока не стал отъявленным лжецом. (Пауза.) Первая ложь, какую Великий князь выдумал, заключалась в том: когда он еще находился в Голштинии, его отец поставил его во главе небольшого отряда своей стражи и послал взять шайку цыган, бродившую в окрестностях Киля и совершавшую, по его словам, страшные разбои. О них он рассказывал в подробностях так же, как и о хитростях, которые он употребил, чтобы их преследовать. Чтобы их окружить, чтобы дать им одно или несколько сражений, в которых, по его уверению, он проявил чудеса ловкости и мужества, после чего взял и привел их в Киль. Вначале он имел осторожность рассказывать все это лишь людям, которые ничего о нем не знали. Далее, он набрался смелости воспроизводить свою выдумку перед теми, на скромность которых он достаточно рассчитывал, чтобы не быть изобличенным ими во лжи. Когда он вздумал приводить свой рассказ при мне, я у него спросила, за сколько лет до смерти его отца это происходило. Тогда, не колеблясь, он мне ответил: "Года за три или четыре". (Смеётся.) Тогда ему было шесть или семь лет отроду. (Пауза.) Я старалась во всем приближаться всегда как можно больше к правде, а он с каждым днем от нее удалялся до тех пор, пока не стал отъявленным лжецом. Он часто выдумывал и выдавал за факты, в которых не было и тени правды. Это ещё один штрих к его портрету. В июле месяце мы узнали, что Мемель добровольно сдался русским войскам 24 июня. А в августе месяце получили известие о сражении при Гросс-Егерсдорфе, выигранном русской армией 19 августа. В день молебствия я дала большой обед в моем саду Великому князю и всему, что только было наиболее значительного в Ораниенбауме. На нем князь и вся компания казались веселыми. Это уменьшило на время огорчение, испытываемое Великим князем от войны, только что разыгравшейся между Россией и Прусским королем. К нему он с детства имел особенную склонность, вовсе не странную сначала и выродившуюся в безумие впоследствии. (Глотнула вина.) Завтра всё решится. И чем больше я вспоминаю, тем увереннее себя чувствую. Сомнение всё-таки есть. Мой страх. Если бы знать, как он себя поведёт?
ДАШКОВА – Как бы не повёл, за Вами те, кто верит и любит.
ЕКАТЕРИНА (с горечью) – Вы не понимаете. Тогдашняя всеобщая радость от успехов русского оружия заставляла его скрывать то, что было в глубине души, а именно, что он с сожалением смотрел, как терпело поражение прусское войско, которое между тем он считал непобедимым. Великий князь был всегда очень сердит, я вздумала дать в честь Его Императорского Высочества праздник в моем саду, дабы смягчить его дурное настроение. Всякое празднество всегда было приятно Его Императорскому Высочеству. Для этого я велела выстроить в одном уединенном месте лесочка итальянскому архитектору, который тогда у меня был, Антонио Ринальди, большую колесницу, на которую могли бы поместить оркестр в шестьдесят человек музыкантов и певцов. Я велела сочинить стихи придворному итальянскому поэту, а музыку капельмейстеру Арайе. В саду, на главной аллее, поставили иллюминованную декорацию с занавесом, против которой накрыли столы для ужина. 17 июня под вечер Его Императорское Высочество со всеми, кто был в Ораниенбауме, и со множеством зрителей, приехавших из Кронштадта и из Петербурга, отправились в сад, сели за стол, и после первого блюда поднялся занавес, который скрывал главную аллею, и увидели приближающийся издалека подвижной оркестр, который везли штук двадцать быков, убранных гирляндами, их окружали столько танцоров и танцовщиц, сколько я могла найти. Аллея была освещена так ярко, что различали предметы. Когда колесница остановилась, то, игрою случая, луна очутилась как раз над колесницей, что произвело восхитительный эффект и  очень удивило все общество. Погода была превосходнейшая. Все выскочили из-за стола, чтобы ближе насладиться красотой симфонии и зрелища. Когда она окончилась, занавес опустили и все снова сели за стол и принялись за второе блюдо. Когда его заканчивали, послышались трубы и литавры, и вышел скоморох, выкрикивая: "Милостивые государи и милостивые государыни, заходите, заходите ко мне, вы найдете в моих лавочках даровую лотерею". С двух сторон декорации с занавесом поднялись два маленькие занавеса, и увидели ярко освещенные лавочки, в одной из которых раздавались бесплатно лотерейные номера для фарфора, находившегося в ней, а в другой для цветов, лент, вееров, гребенок, кошельков, перчаток и тому подобных безделок. Когда лавки были опустошены, мы пошли есть сладкое, после чего стали танцевать до шести часов утра. На этот раз никакая интрига, ни злоба не выдержали перед моим праздником, и Его Императорское Высочество и все были в восхищении.  То и дело хвалили праздник. Я ничего не пожалела: вино нашли чудным, ужин – отличнейшим. Всё было на мой собственный счет, и праздник стоил мне от десяти до пятнадцати тысяч. Заметьте, что я имела всего тридцать тысяч в год. Но этот праздник чуть не стоил мне гораздо дороже. Утром, 17 июля я поехала в кабриолете с Нарышкиной, чтобы посмотреть приготовления. Когда я пожелала выйти из кабриолета, и была уже на подножке, лошадь тронула, и я упала на землю на колени.  Я была уже на четвертом или на пятом месяце беременности. Но я и виду не показала и оставалась последней на празднике, занимаясь с гостями. Между тем я очень боялась выкидыша; однако со мною ничего не случилось, и я отделалась страхом. Великий князь, всё его окружающие, все его голштинцы и даже самые злые мои враги в течение нескольких дней не переставали восхвалять меня и мой праздник, так как не было ни друга, ни недруга, который не унес бы какой-нибудь тряпки на память обо мне.  На этом празднике, который был маскарадом, было множество народа из всех слоев общества.  В саду было много женщин, которые не появлялись при дворе и в моем присутствии, то все хвастались моими подарками и выставляли их, хотя, в сущности, они были неважными, потому что, я думаю, не было ни одного дороже ста рублей. Но их получили от меня, и всем было приятно сказать: "Это у меня от Ее Императорского Высочества. Великой княгини. Она сама доброта, она всем сделала подарки; она прелестна; она смотрела на меня с веселым любезным видом; она находила удовольствие заставлять нас танцевать, угощаться, гулять; она рассаживала тех, у кого не было места; она хотела, чтобы все видели то, на что было посмотреть; она была весела". Словом, в этот день у меня нашли качества, которых за мною не знали, и я обезоружила своих врагов. Это и было моею целью.
ДАШКОВА – После такого праздника ваши взаимоотношения не улучшились?
ЕКАТЕРИНА – Они стали ещё сложнее. В ночь с 8 на 9 декабря я начала чувствовать боли перед родами. Я послала уведомить об этом Великого князя через Владиславову, также и графа Александра Шувалова, дабы он мог предупредить императрицу. Великий князь вошел в мою комнату, одетый в свой голштинский мундир, в сапогах и шпорах, с шарфом вокруг пояса и с громадной шпагой на боку. Он был в полном параде. Было около двух с половиной часов ночи. Очень удивленная этим одеянием, я спросила его о причине столь изысканного наряда. На это он мне ответил, что только в нужде узнаются истинные друзья, что в этом одеянии он готов поступать согласно своему долгу, что долг голштинского офицера: защищать по присяге герцогский дом против всех своих врагов, и так как мне нехорошо, то он поспешил ко мне на помощь. Можно было бы сказать, что он шутит, но вовсе нет. То, что он говорил, было очень серьезно. Я легко догадалась, что он пьян, и посоветовала ему идти спать, чтобы, когда императрица придет, она не имела двойного неудовольствия видеть его пьяным и вооруженным с головы до ног, в голштинском мундире, который она ненавидела. К ужину я проголодалась. Акушерка сидела близ меня, и, видя, что я ем с алчным аппетитом,  сказала: "Кушайте, кушайте, этот ужин принесет нам счастье". Действительно, поужинав, я встала из-за стола, и в ту самую минуту, как встала, у меня сделалась такая боль, что я громко вскрикнула. Акушерка и Владиславова подхватили меня под руки и уложили меня на родильную постель; послали за Великим князем и за Императрицей. Едва они вошли в мою комнату, как я разрешилась 9 декабря между 10 и 11 часами вечера дочерью, которой я просила Императрицу разрешить дать ее имя; но она решила, что она будет носить имя старшей сестры Ее Императорского Величества, герцогини Голштинской, Анны Петровны, матери великого князя. Этот последний, казалось, был очень доволен рождением этого ребенка; он по этому случаю устроил у себя большое веселье, велел устроить то же и в Голштинии, и принимал все поздравления, которые ему по этому случаю приносили.
На шестой день Императрица была восприемницей этого ребенка и принесла мне приказ Кабинета выдать мне шестьдесят тысяч рублей. Она послала столько же великому князю. За Павла мы получили по сто тысяч. После крестин начались празднества. Давались, как говорят, прекраснейшие, я не видала ни одного.  Была в моей постели одинешенька, и не было ни единой души со
мной, кроме Владиславовой.  Как только я родила, императрица, как и в прошлый раз, унесла ребенка в свои покои. Под предлогом отдыха, который мне был нужен, меня оставили покинутой, как какую-то несчастную, и никто не осведомлялся и не велел осведомляться,  как я себя чувствую. Как и в первый раз, я очень страдала от этой заброшенности. На этот раз я приняла всевозможные предосторожности против сквозняков и неудобств помещения, и, как только я разрешилась, я встала и легла на свою постель, и так как никто не смел приходить ко мне, разве только украдкой, то и в этом отношении у меня не было недостатка предусмотрительности. Моя кровать выступала приблизительно до половины довольно длинной комнаты. Налево от кровати был черный ход, выходящий как бы в гардеробную, служившую также передней  заставленную ширмами и сундуками. Они скрывали  миленький кабинет, какой я только могла придумать. В этом кабинете были канапе, зеркала, переносные столики и несколько стульев. Когда занавес моей кровати был с этой стороны спущен, ничего не было видно. Когда он отдернут,  видно было и кабинет, и тех, кто в нем находились. Кто входил в комнату, видели только большие ширмы; когда спрашивали, что за ширмами, говорили – судно. Но судно было в самой ширме, и никому не было любопытно на него взглянуть.
1 января 59 года придворные празднества окончились очень большим фейерверком между балом и ужином.  Я все еще лежала и не появлялась при дворе. Болезненное состояние и частые конвульсии Императрицы заставляли всех обращать взоры на будущее. Граф Бестужев, и по своему месту и по своим умственным способностям, не был, конечно, одним из тех, кто об этом подумал последний. Он знал антипатию, которую давно внушили Великому князю против него, и был  сведущ относительно слабых способностей этого принца, рожденного наследником стольких корон. Естественно, этот государственный муж, как и всякий другой, возымел желание удержаться на своем месте. Уже несколько лет он видел, что я освобождаюсь от тех предубеждений, которые мне против него внушили. Он смотрел на меня лично, как на единственного, может быть, человека, на котором можно было основать надежды общества в ту минуту, когда Императрицы не станет. Начинали распускать слух о том, что меня собираются отослать.  Каждый раз, как я не появлялась на спектакле или при дворе, все были заняты тем, чтобы узнать тому причину, может быть, столько же из любопытства, сколько и из участия, которое во мне принимали. Я знала, что русская комедия, одна из вещей, которые Его Императорское Высочество меньше всего любил. Уже один разговор о том, чтобы туда идти, ему очень не нравился. Великий князь присоединял к своему отвращению к национальной комедии другой мотив и маленький личный интерес. А именно: он еще не видался с графиней Елизаветой Воронцовой у себя, но так как она находилась в передней с другими фрейлинами, то там Его Императорское Высочество и вел разговоры с ней или играл с ней в карты. Если я отправлялась в комедию, то девицы эти были вынуждены следовать за мною, что расстраивало Его Императорское Высочество, которому не оставалось бы другого средства, как пойти напиться к себе в покои. Не принимая во внимание этих обстоятельств, так как дала слово ехать в тот день в комедию,  велела сказать графу Александру Шувалову распорядиться насчет карет. Граф пришел ко мне и сказал, что мое намерение не доставляет удовольствия Великому князю.  Я  ответила, что, так как  не составляю общества Его Императорского Высочества, то  думаю, что ему должно быть безразлично, буду ли я одна в моей комнате или в моей ложе на спектакле. Он ушел, помаргивая глазом, как всегда делал, когда был чем-нибудь взволнован. Князь пришел в мою комнату в ужасном гневе. Кричал,  говоря, что я нахожу удовольствие в том, чтобы нарочно бесить его, что я вздумала ехать в комедию, потому что знаю, что он не любит этих спектаклей. Я возразила ему, что он напрасно их не любит. Он мне сказал, что запретит подать мою карету; я ему ответила, что пойду пешком, и что  не могу взять в толк, какое он находит удовольствие в том, чтобы заставлять меня умирать со скуки одну в моей комнате, где у меня только и общества, что моя собака да мой попугай. После того, как мы долго проспорили, он ушел более рассерженный, чем когда-либо, а я продолжала упорствовать в своем намерении идти в комедию. К началу спектакля я послала спросить у графа Шувалова, готовы ли кареты? Он пришел ко мне и сказал, что великий князь запретил подавать мне карету. Я окончательно рассердилась и сказала, что пойду пешком и что если дамам, и кавалерам запретят сопровождать меня, то пойду совсем одна, и что, кроме того, в письме пожалуюсь Императрице и на Великого князя, и на него. Он меня спросил: "А что вы ей скажете?" Я передам, как со мною обходятся. Что вы, для того чтобы доставить Великому князю свидание с моими фрейлинами, поощряете его в намерении помешать мне ехать на спектакль, где я могу иметь счастье видеть Ее Императорское Величество. Кроме того, я ее попрошу отослать меня к моей матери, потому что мне свыше сил наскучила роль, которую играю. Одна, брошенная в своей комнате, ненавидимая великим князем и не любимая Императрицей. Я желаю только отдыха, и никому не хочу быть в тягость. Делать несчастными тех, кто мне близок, а в особенности моих бедных слуг, из которых уже столько было сослано, потому что я им желала добра, или делала добро. Знайте же, что я сейчас же напишу Императрице и посмотрю, как вы сами не снесете письма. Я прошла через переднюю, где нашла Его Императорское Высочество, усевшегося в уголке с графиней Елизаветой Воронцовой и занятого игрою в карты. Он встал, чего он обыкновенно не делал, и она так же. На эту церемонию  ответила  глубоким реверансом и прошла. Я отправилась в комедию, куда Императрица не приехала в тот день. Думаю, что ей помешало мое письмо. По возвращении граф Шувалов сказал, что Ее Императорское Величество велела передать, что поговорит со мною. Насчет своего племянника императрица была совершенно того же мнения, что и я. Она так хорошо его знала, что уже много лет не могла пробыть с ним нигде и четверти часа, чтобы не почувствовать отвращения, гнева или огорчения.  Когда дело касалось его, она в своей комнате не иначе говорила о нем, заливаясь горькими слезами над несчастием иметь такого наследника, или же проявляя свое к нему презрение и часто называя его именами, которых он более чем заслуживал. (Пауза.) Решение мое было принято. Я смотрела на мою высылку или не высылку философски. Я нашлась бы в любом положении, в которое Провидению угодно было бы меня поставить. Мои советы были всегда самыми лучшими, какие я могла придумать для его блага. Если он им не следовал, не я была в том виновата, а его собственный рассудок, который не был ни здрав, ни трезв. Около половины второго ночи граф Шувалов вошел в мою комнату и сказал, что Императрица требует меня к себе.  Подходя к двери в галерею, я увидела, что Великий князь прошел в противоположную дверь, направляясь, как и я, к Ее Императорскому Величеству. Со дня комедии не видела его. Даже когда  сказалась опасно больной, он не пришел ко мне и не прислал спросить, как я себя чувствую. (Холодно, с презрением.) Позднее узнала, что в тот самый день он обещал Елизавете Воронцовой жениться на ней, если я умру, и что оба очень радовались моему состоянию.
ДАШКОВА – Какая же она дрянь.
ЕКАТЕРИНА – Ну-ну! Это же Ваша сестра.
ДАШКОВА – Простите. Я стыжусь этого родства. Что же было дальше?
ЕКАТЕРИНА – Так было Богу угодно. (После паузы.) Наконец, как только я увидела Императрицу,  бросилась перед ней на колени и стала со слезами настойчиво просить отослать меня к моим родным. Императрица захотела поднять меня, но я оставалась у ее ног. Она показалась мне более печальной, нежели гневной, и сказала мне со слезами на глазах: "Хотите, чтобы я вас отослала? Не забудьте, что у вас есть дети". Я ей ответила: "Они в ваших руках, и лучше этого ничего для них не может быть; я надеюсь, что вы их не покинете". Тогда она мне возразила: "Но как объяснить обществу причину этой отсылки?" Я ответила: "Ваше Императорское Величество скажете, если найдете нужным, о причинах, по которым я навлекла на себя Вашу немилость и ненависть Великого князя". Тут Великий князь сказал, повышая голос: "Она ужасно злая и очень упрямая".  Обращаясь к Великому князю, я сказала: "Если Вы обо мне говорите, то я очень рада сказать Вам, что действительно я зла на тех, кто Вам советует делать мне несправедливости, и что я стала упрямой с тех пор, как вижу, что мои угождения ни к чему другому не ведут, как к Вашей ненависти". Он стал говорить императрице: "Ваше Императорское Величество видите сами, какая она злая, по тому, что она говорит". Но на императрицу, которая была гораздо умнее Великого князя, мои слова произвели другое впечатление. Я ясно видела, что, по мере того как разговор подвигается, хотя ей и присоветовали или она сама приняла решение выказывать мне строгость, ее настроение смягчалось постепенно, помимо ее решений. Она сказала: "О, Вы не знаете всего, что она мне сказала о Ваших советчиках по поводу человека, которого Вы велели арестовать". Это должно было показаться Великому князю форменной изменой с моей стороны; он не знал ни слова о моем разговоре с императрицей в Летнем дворце и увидел, что его Брокдорф, который стал ему так мил и дорог, обвинен в глазах императрицы, да еще мною; это значило больше, чем когда-либо, нас поссорить и, может быть, сделать нас непримиримыми и лишить меня навсегда доверия Великого князя. Я почти остолбенела, услышав, как Императрица рассказывает в моем присутствии то, что я ей сказала и думала сказать для блага ее племянника, и как она обращает это в смертоносное оружие против меня. Императрица подошла ко мне и сказала: "Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются. Я не посмела бы делать того же во времена Императрицы
Анны. Как, например, Вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?" Я ей ответила: "Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания". "Как? - сказала она. - Вы можете отрицать, что ему писали?  Ваши письма тут, в этом тазу". Она показала мне на них пальцем: "Вам запрещено писать". Я сказала: "Правда, что я нарушила запрет, и прошу в этом прощения, но так как мои письма тут, то эти три письма могут доказать Вашему Императорскому Величеству, что я никогда не посылала ему приказаний, но что в одном из них я писала, что говорят об его поведении". Здесь она меня прервала и спросила: "А почему Вы это ему писали?" Я просила его следовать Вашим приказаниям; остальные два письма содержат только одно поздравление с рождением сына, а другое, пожелания на Новый год". На это она мне сказала: "Бестужев говорит, что было много других". Я ответила: "Если Бестужев это говорит, то он лжет".  "Ну, так, сказала она, если он лжет на Вас, я велю его пытать". Она думала этим напугать меня; я ей ответила, что в ее полной власти делать то, что она находит нужным, но что я все-таки написала Апраксину только эти три письма. Она замолчала и, казалось, соображала и ходила взад и вперед по комнате, то, обращаясь ко мне, то к своему племянничку, а еще чаще, к графу Александру Шувалову, с которым Великий князь большею частью говорил, между тем как Императрица говорила со мною. Что же касается Великого князя, то он проявил во время этого разговора много желчи, неприязни и даже раздражения против меня; он старался, как только мог, раздражить императрицу против меня. Он принялся за это глупо и проявил больше горячности, нежели справедливости.  Он не достиг своей цели, и ум и проницательность императрицы стали на мою сторону. Твердые и уверенные ответы, не выходившие из границ речи моего супруга, по которым было ясно, как день, что он стремится к тому, чтобы очистить мое место, дабы поставить на него свою настоящую любовницу. Но это могло быть не по вкусу Императрице и даже, может быть, не в расчетах господ Шуваловых подпасть под власть графов Воронцовых, но это соображение превышало мыслительные способности Его Императорского Высочества, который верил всегда всему, чего желал, и отстранял всякую мысль, противную той, какая над ним господствовала. И он так постарался, что Императрица подошла ко мне и сказала мне вполголоса: "Мне надо будет многое вам еще сказать; но я не могу говорить, потому что не хочу вас ссорить еще больше", а глазами и головой она мне показала, что это было из-за присутствия остальных. Я, видя этот знак задушевного доброжелательства, который она мне давала в таком критическом положении, была сердечно тронута и сказала ей также очень тихо: "И я также не могу говорить, хотя мне чрезвычайно хочется открыть вам свое сердце и душу". У нее показались на глазах слезы, и, чтобы скрыть, что она взволнована и до какой степени, она нас отпустила, говоря, что очень поздно, и, действительно, было около трех часов утра.
ДАШКОВА – Она была очень высокого мнения о Вас. Великого князя называла дураком. Вас она считала умной, прибавляя часто: «Она любит правду и справедливость».
ЕКАТЕРИНА (с горечью) – Однако не оставила никаких указаний относительно престола. (После паузы.) Я вновь заперлась в моих покоях, как и прежде, под предлогом нездоровья. Прочитала пять первых томов «Истории путешествий» с картой на столе, что меня развлекало и обогащало знаниями. Когда уставала от этого чтения,  перелистывала первые тома Энциклопедии и ждала дня, когда Её Императорскому Величеству будет угодно допустить меня до второго разговора. Этого разговора я ждала долго. В день моего рождения, я не вышла. Императрица велела мне сказать в час своего обеда через графа Шувалова, что пьет за мое здоровье. Я велела ее благодарить за то, что ей угодно было вспомнить обо мне в этот день, как я говорила, моего несчастного рождения, который я проклинала бы, если бы не получила в тот же день святого крещения. (Ухмыляясь.) Когда Великий князь узнал, что императрица посылала ко мне в этот день с таким поручением, он вздумал прислать сказать мне то же самое. Когда пришли передать мне его приветствие, я встала и с очень глубоким реверансом выговорила мою благодарность. После праздников по случаю Дня моего рождения и коронования императрицы, был промежуток в четыре дня. Я все еще не выходила из своей комнаты, пока граф Понятовский не довел до моего сведения, что французский посол маркиз де Лопиталь очень хвалит меня за мое твердое поведение и говорит, что решение не выходить из моих покоев может обратиться только в мою пользу. Приняв эти слова за коварную похвалу врага, я решила делать обратное тому, что он хвалит, и в одно воскресенье, когда этого менее всего ожидали, я оделась и вышла из моих внутренних покоев. В ту минуту, когда  входила в комнату, где находились дамы и кавалеры,  заметила их удивление при виде меня. Спустя несколько минут после моего появления, пришёл Великий князь. Я видела и его удивление, написанное на его лице, и так как я разговаривала со всей компанией, то он вмешался в разговор и обратился ко мне с несколькими словами, на которые я вежливо ответила. Наконец,  перед тем, как ехать в деревню, граф Шувалов пришел мне сказать от имени Императрицы, что я должна просить разрешения  навестить сегодня днем моих детей, и что тогда, по выходе от них, у меня будет второе свидание с Императрицей, столь давно обещанное. Я сделала, что мне велели, и в присутствии многих лиц я сказала графу Шувалову, чтоб он испросил  разрешение видеть моих детей. Он ушел и когда вернулся, то сказал мне, что я могу пойти к детям в три часа. Я очень аккуратно туда отправилась; я оставалась у своих детей до тех пор, пока  Шувалов не пришел сказать мне, что Императрицу можно видеть.  На этот раз в комнате не было ширм; следовательно, мы могли говорить на свободе. Я начала с того, что поблагодарила ее за это свидание, на которое она соизволила, сказав, что уже одно очень милостивое обещание, которое ей было угодно сделать, возвратило меня к жизни. На это она мне сказала: "Я требую, чтоб Вы мне сказали правду на все, что я у Вас спрошу". Я ответила ей, чтобы ее уверить, что она услышит из моих уст только сущую правду, и что я ничего не желаю лучшего, как открыть ей свое сердце безо всякой утайки. Тогда она меня снова спросила, действительно ли было только три письма, написанных Апраксину; я ей поклялась в этом с величайшей искренностью, как это и было на самом деле. Затем она стала у меня расспрашивать подробности об образе жизни Великого князя. Я знала, что он ждёт с нетерпением моей отсылки и что он, наверное, рассчитывает жениться вторым браком на Елизавете Воронцовой. Она приходит в его покои и разыгрывает хозяйку. Императрица гневно заявила, что не допустит этого брака. Трудновато было племяннику. Умом и характером они были до такой степени не сходны, что стоило им поговорить между собою пять минут, чтобы неминуемо повздорить. (После паузы.)   Последние два года она меня любила и оказывала всякие милости, чем приводила в бешенство своего племянника. (Горячо.) У меня нет выбора. Судьба императора, так или иначе, закончится  гибелью, но прежде он погубит меня и детей. В этом согласны даже мои враги.  И в этом сегодня моё оправдание.
ДАШКОВА – Вы всё ещё сомневаетесь. Чего Вы боитесь? На Вашей стороне все самые умные и просвещённые люди России.  Вы отказались от предложения моего мужа, возвести Вас на престол. Почему?
ЕКАТЕРИНА – В то время было рано. Нужно было показать безрассудное управление моего мужа, чтобы народ сам пожелал перемен. Полгода оказалось достаточно, чтобы Россия оказалась на краю пропасти, а я на грани гибели. Мне нравится Ваша горячность, Ваша ревнивая преданность. Наши помыслы и стремления едины. Но поймите. На всё воля Божья. Поэтому сомневаюсь.
ДАШКОВА – Какие могут быть сомнения. Вы вспомните, в первом часу своего царствования Император даёт отставку честнейшему человеку, а на его место возводит бездельника. То одного арестуют, то другого. С женщинами поссорится и тут же велит их мужей посадить. Придирался ко всякому по службе и сажал на гауптвахту. Из-за стола никогда не вставал трезвым. Появилось множество новых фаворитов.
ЕКАТЕРИНА – Которые спаивают, ублажают и дают несуразные наветы.
ДАШКОВА – Тогда отбросим все сомнения и сделаем последний шаг. Ваш выход, Ваше Императорское Величество! (Прибирают друг у друга волосы, помогают надеть плащи и шляпы, выходят.)

Слышны приветственные возгласы. Сигнал трубы к сбору и выступлению полков. Ржание лошадей и топот их копыт.
                ЗАТЕМНЕНИЕ