Небольшой рассказ в стиле фентези

Один…,
Уж полночь миновала…,
Лишь в стрельчатом окне луна,
Свидетель мой
И ветер, туч срывая покрывала
Стремится унести подальше,
Открывая бледный лик…

Ни звука в башне…,
Лишь трещит фитиль,
Да со старинного шандала воск каплями…
И мудрость древних книг с пергаментов
Перетекая,
Прозренья близит миг,
Заклятий цепь сплетая…

С. Власов.


Камень Кельвина.

Рассказ.

Когда не было ни неба, ни земли и не было звёзд на небе, потому, что с земли на них некому было смотреть и огонь, что горит сейчас в каждом очаге, согревая жилища, пылал только в леденяще-огненном Оке Всевидящего, из-за грани, что отделяет Свет от Мрака, явился в мир, великий и мудрый Дух, имя которого скрыто от людей. Огненной стрелой пронесся он над холодной и мёртвой пустыней земли, от края и до края и там, где пролёг золотой росчерк его пути, Тьма вечной ночи отпрянула, устрашившись Его яркого и пожирающего её света, уползла в ужасе и укрылась до поры в глубоких трещинах между скал. Тот же, кто разорвал вечную ночь, унёсся дальше, потому что много миров было у Него на пути и Земля показалась ему лишь малой песчинкой, и не задержала Его. Но пролетая над ней, Он увидел сколь велика она и оставил часть Жизни и Мудрости своей, чтобы жизнь породила новую жизнь, а мудрость не дала ей погибнуть в леденящем пламени Всевидящего Ока. Земля же, согретая теплом и охранённая Его мудростью, приняла жизнь в лоно своё и излились моря и реки великие и малые, и произросли леса, травы и злаки, и вышли звери и птицы.
Множество миров пронзил Дух в своём полёте, но ни один из них не привлёк Его. Завершая же круг, Он вновь оказался над Землёй и не узнал её, столь прекрасна и полна жизни была она. Изумился Он и замедлил полёт свой, - Да неужели же это та самая безжизненная песчинка, что оставил он на пути своём. Но задержавшись, силой своей,  пожёг он окно в Мир Внешний и тогда в окно это влился леденящий жар Ока Всевидящего, который ревниво следил за тем, что происходит на Земле и не хотел допустить, чтобы кто-то творил сущее лучше него, пусть это даже его сын, а дух вышел из самых глубин Ока и был порождением его. Обрушился жар и холод на цветущую Землю и убил всё живое. Вот тогда и выполз Мрак из расщелин земных и вновь окутал Землю.
Ужаснулся Дух содеянному и уронил слезу свою, но холод внешний обратил её в камень. Тогда в печали и гневе воскликнул Он, - Да неужели же мало Тебе миров и планет, что губишь Ты сотворённое мною! Швырнул Дух в окаменевшую слезу часть Жизни своей. Огнём и громом пронзила она наступивший мрак, вонзилась в самый центр каменной слезы и расплескалась по всей Земле теплом и светом. А из того места, куда ударила она, хлынули потоки жизни и вновь зацвела жизнь на Земле, и появился Человек, потому что вместе с силой своей, послал Он на Землю часть Разума своего. Но не хватило посланной силы, чтобы совсем закрыть окно в Мир Внешний и Мрак, пользуясь этим, породил на Земле Зло, а Ночь, хоть и не стала Вечной, но всякий раз оглядывает Мир – нельзя ли ей так и остаться навечно и вновь погубить всё живое…
Так гласит легенда.

*     *     *

Камень лежал на вершине не высокого холма, на самом краю его обрывистого склона, под которым даже не текла, а лениво перекатывалась через валуны, рыжая река, не широкая, но и не такая узкая, чтобы можно было метнуть через неё тяжёлое копьё. Не раз и не два молодые воины пытались сделать это, но на излёте копьё обязательно шлёпалось в воду. Ближе или дальше, но до противоположного берега оно никогда не долетало. Целью же служил коряжистый ствол без кроны, когда-то расколотый молнией надвое. Было странно, что она ударила в дерево, росшее у подножья холма, а не в камень на его вершине. Грозы случались здесь часто и небесный огонь не редко бил в вершину, но в камень никогда. Только однажды и видимо очень давно случилось такое. Камень не раскололся и не треснул, настолько он был велик и прочен, но в центре его гладкой, чуть вогнутой поверхности, образовалось подобие каменной чаши, с блестящими, оплавленными краями, в которой всегда, даже в самые жаркие дни, когда всё вокруг дышит зноем и воздух дрожит от марева, даже в такие дни в этой каменной чаше была влага, пусть не много, но была. Края же её всегда оставались прохладными. И зимой, когда и река, и ручьи в лесу, схватывались морозом, чаша не леденела, слегка даже клубилась сизоватым облачком пара.
Камень считался священным. Подниматься на него мог только один человек – Кельвин. Сколько ему лет, как его настоящее имя, где он жил прежде и откуда появился в этих краях, не знал никто. Просто как-то раз он вдруг неожиданно появился перед дозором, выйдя из предутреннего тумана, будто сам он был сгустившимся туманом,  обретшим плоть. Дозорные не остановили его. Низко поклонившись, как если бы их пригнула к земле неведомая сила, они положили копья к его ногам. Да и был ли он обычным человеком? Сверлящий взгляд глубоко посаженных глаз под густыми бровями, костистый с горбинкой нос, чёрная с проседью борода на худощавом, тёмном, как древний пергамент лице. В тоже время густые и  длинные, почти до плеч волосы его, были абсолютно белы, но это была не обычная седина. Их как бы специально выбелили или он поседел мгновенно. Только одна узкая прядь на до лбом была черна как смоль, разделяя весь его облик на то, что было до того и то, что произошло после. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим, но уж очень мудры были его глаза, слишком много силы в них таилось и силы не здешней.
Поселился он на краю деревни, огороженной частоколом, у самого острога, в пустовавшем до той поры строении на половину сложенном из огромных, грубо отёсанных глыб, на половину из потемневших от времени дубовых кряжей. Когда-то давно, каменная часть его вероятно служила сторожевой башней передового дозора, о чём напоминала огороженная площадка с местом для кострища на крыше. Позднее, когда люди заречья и прилесья объединились, на том месте, где было деревенька, выросла обнесённая частоколом крепостица. К башне пристроили подобие клети и стали использовать как караульню. Подлесок, переходящий в непролазную чащу, подступал тогда под самые стены, но опасаться приходилось больше волков, голодные стаи которых, особенно долгими зимними ночами, а порой и среди дня, рыскали в округе. Бывало неведомыми путями пробирались в острог. Резали скот, душили собак, а в особенно холодные зимы нападали и на людей. Со временем подлесок свели под пашни, лес вырубили на крепостные постройки и особая надобность в караульне отпала.
Минуло два года, как Кельвин поселился в этом доме-башне, редко появляясь на люди и обитатели деревни предпочитали, как можно реже попадаться ему на глаза. И всё же многие шли к нему за советом и помощью. Он никому не отказывал, врачевал раны полученные в стычках с соседями или на охоте, учил неизвестным здесь ремёслам, давал предсказания, которые всегда сбывались и делал ещё многое, что доступно лишь посвящённым. Например, он мог заставить вспыхнуть поленья в очаге, не поднося к ним огня, в его присутствии у людей появлялась такая сила, что двое могли нести бревно, которое прежде и пятерым было не осилить. А когда однажды во время охоты огромный чёрный вепрь, выставив кинжалы клыков, с рыком, неожиданно выскочил из зарослей лещины и никто даже не успел поднять копья или рогатины, Кельвин сказал какое-то отрывистое, гортанное слово, которое никто не понял, и зверь, вдруг кувыркнувшись через голову, упал замертво. Когда охотники опомнились и осмотрели добычу, то увидели, что хребет его, как топором перерублен.
Уже дважды солнце то ласкало, то жестоко палило посевы и дважды земля покрывалась снегами, доходившими иной раз по пояс рослому воину. Ненешняя же зима выдалась на редкость малоснежной. Сухой, колючий снежок только слегка припорошил землю, смёрзшуюся в корявые комья, а ветер, резкими порывам, подхватывал эту снежную, колючую пыль и, то с воем, закручивая волчком, наметал под стенами и по углам, неряшливые, серые кучки, то опять уносил в поле, рассыпая бесполезными, бесплодными зёрнами. Дичь попряталась по норам и берлогам или ушла в чащу, где было и гораздо тише, и ветер не так свирепствовал. Плохие времена выдались для охоты. Хорошо ещё, что с лета удалось навялить и накоптить много мяса, разной птицы и рыбы, были и друге припасы, люди не голодали, но зима только начиналась и на  одних припасах долго не протянешь. Волки по ночам, небольшими стаями, вновь стали подбираться к самому селению, тоскливым воем пугая детей и полоша собак. Уже третий день охотники возвращались почти ни с чем. Только однажды подняли с лёжки медведя, да ещё лось провалился в ловчую яму и распорол брюхо о колья. В один из таких дней, ближе к вечеру, двое охотников встретили в лесу, неподалеку от селения, человека, не принадлежащего ни к одному известному им роду, не говоря уже о том, что своим он просто быть не мог. Не понравился он им с самого начала. Чужой, всегда может быть врагом, он же не обнажил ни меча ни кинжала, а сразу стал расспрашивать, нет ли в их деревне колдуна или того, кто занимается волшбой и, позвенев монетами в привязанном к поясу кошельке, предложил хорошо заплатить, если они отведут его к нему. Охотники хотели сразу убит пришельца но, посовещавшись, решили, что сделать это всегда успеют, пока же надо отвести его к Кельвину, мол тот сам пришлый, да всё-таки свой, как скажет, так они и сделают.
Подходя к стоящему на отшибе дому, они, держа копья наготове, пропустили незнакомца вперёд. Тот толкнул низкую дверь, наклонился, чтобы не задеть головой притолоку и шагнул внутрь. Но заходя, как бы невзначай, зацепился полой плаща за створку двери, обнаружив под ним не длинную кольчугу доброй ковки и притороченный к поясу широкий кинжал, больше походивший на короткий меч с ухватистой рукоятью и в чёрных, кожаных ножнах, украшением которых служили несколько серебряных накладок искусной чеканки. Кельвин стоял спиной и только слегка повернул голову, когда дверь отворилась. В самом ли деле он не заметил манёвра вошедшего или только сделал вид, но сбросив длинную, шерстяную накидку, скрывавшую до того всю его фигуру, показал что на нем кроме тонкой полотняной рубахи, доходившей почти до колен, ничего больше нет. Незнакомец усмехнулся, - у колдуна и прозрачная кисея может кованым доспехом обернуться, а очажная кочерёжка, заговорённым мечём, - но кинжал отстегнул и положил на скамью у двери. Приведшим его, Кельвин сделал знак удалиться и когда те, потоптавшись в нерешительности, притворили за собой дверь, впервые в упор взглянул на гостя. Это был мужчина лет около сорока, плотный, не выше любого из воинов. Правую щёку его пересекал багровый, свежий шрам, как от недавнего удара мечём. Кельвин указал ему на скамью рядом с очагом, сам же остался стоять. Тот отстегнул фибулу, сбросил плащ и, с видимым удовольствием устроившись у огня, протянул к нему озябшие на ветру ладони. Некоторое время они молчали, слышалось только негромкое потрескивание поленьев в очаге, да приглушённое толстыми стенами разноголосье ветра.
- Значит Кельвин, вышедший из тумана. В прошлый раз, помнится, ты вышел из стены, из камня. Тогда тебя можно было назвать Келистон. Но Кельвин тоже не плохо, сам придумал или они, - пришелец пренебрежительно мотнул головой в сторону двери.
Кельвин молчал, всё также пристально глядя на гостя. Полусгоревшее полено в очаге треснуло и расколовшись надвое, откатилось в угол. Сидевший подправил его кочерёжкой.
- А ты, кажется, не очень рад меня видеть…
- Зачем ты пришёл и что нужно тебе? – проговорил наконец Кельвин.
-Ты, ты мне нужен! – вскакивая так, что скамья на которой он сидел со стуком опрокинулась, почти выкрикнул пришелец. Ведь мы одно целое! Я часть тебя, может и не лучшая, но часть! Что ты значишь без меня? Фигляр, шут ярмарочный! Что ты можешь без меня? Пальцами искрить? Поразить словом за десять, двадцать, тридцать шагов? Что!? Или может тебе нравится учить дикарей рыбу из-под камня выманивать? Настоящая мощь во мне, но и я один мало, что могу, разве что след за три дня вперёд учуять, да так, мелочи вроде твоих, огонь вздуть, зверя сотворить, фокусы всякие, как в балагане. Даже имя моё только часть твоего. Заперта мощь во мне и ты без неё ничто. Только вместе, только соединившись, мы поистине могучи. Или ты уже забыл всё!?
Кельвин молчал. Нет, он ничего не забыл…

*     *     *

Почти в такой же предзимний вечер, Ромервин, так тогда звали Кельвина, молодой неофит, сын безвестных родителей, занимавшихся гончарным ремеслом и мелочной торговлей в портовом городе Нэш, что на восточном побережье, пришедший в башню Остаса – мага и алхимика, и к тому времени уже пять лет бывший у него в учении, практиковался в начертании пентаграмм. Семигранник, пронизываемый расходящимися от центра лучами, вычерченный им на полу кельи, упорно не желал ему подчиняться. Он бился над ним уже не первый час. Башенные часы пробили четверть первого по полуночи, когда наконец потеряв терпение, он увенчал самый длинный луч нацеленный на закат, бессмысленной завитушкой с подобием короны на вершинке и видимо этого-то и не доставало. Стены вдруг потеряли твёрдые очертания и потекли, поплыли разноцветными полосами, опережающими одна другую, а рисунок на полу засветился голубоватым мерцанием, приобрёл объёмность и октаэдром, медленно вращающимся в сторону противоположную движению стен, поднялся, заключив его в светящуюся клетку. Лучи сомкнулись, образуя купол над его головой, а сверху, из-под сводчатого потолка, чуть покачивая из стороны в сторону расширяющимся к низу хоботком, наподобие перевёрнутого смерча, на него стала спускаться воронка, потрескивающая разноцветными искорками. Вся эта конструкция из пересекающихся под разными углами линий, вращалась всё быстрее, пока не слилась в одну сплошную стену, издающую не громкое, но в тоже время, проникающее в глубину сознания и наполняющее ужасом, низкое гудение. Ноги его приросли к полу, если только можно было назвать полом колеблющуюся субстанцию, на которой он стоял, а все отменяющие заклятия были заперты в самой дальней темнице его разума, ключ от которой оказался с внутренней стороны. Гудение перешло в раздирающий мозг скрежет и вдруг он оказался в полной темноте. Но это была не темнота ночи или замкнутого пространства. Липкий, всеобъемлющий мрак. Он чувствовал приближение чего-то настолько жуткого, чего даже не в состоянии представить себе ни одно живое существо. Кто-то или что-то ковырялось в его сознании, выдирая из него саму его сущность, которая сопротивлялась, а её всё равно рвали кусок за куском. Это не было физической болью, это было ужаснее, не перерождение, полный конец всякого существования. Малым осколком остававшегося в нём разума, он швырнул в это кошмарное нечто, ключевое слово… Нечеловеческая сила рванула его во все стороны сразу. Ромевин ударился спиной обо что-то твёрдое и рухнул на пол своей кельи…

Когда он пришёл в себя, серый рассвет уже вползал в узкое оконце. Комнатка его представляла собой жалкое зрелище. Всё, что можно было сломать или опрокинуть, было опрокинуто или переломано. Стоял жуткий холод. Толстые, грубой выделки стёкла, вместе с литой, чугунной рамой и дубовыми ставнями вынесло, как будто их и не было, тяжёлая дверь с вырванным засовом, висела на одной пекле. Всё его тело выло от дикой боли, а от одежды остались жалкие клочья. Ромервин с трудом сел прислонившись спиной  к стене. Посидев так некоторое время, он попытался встать и не смог, ноги подгибались. Кое-как добравшись до своего сундучка, он достал новое платье. На самом дне лежало маленькое зеркальце. Взглянув в него, Ромервин вскрикнул от неожиданности и не узнал себя. Он стал старше, по крайней мере, лет на десять, а может и больше. Черты лица заострились и стали жоще, кожа потемнела, как будто её опалило тёмное пламя того мира, где он побывал. Но самое главное, что волосы его стали абсолютно белы, лишь надо лбом была узкая прядь, чёрная как смоль.

С той поры, Ромервин сильно изменился. Из него будто вынули часть его сути, без которой он стал кем-то другим. Даже имя стало казаться ему слишком длинным и он стал называть себя Мервиным. Он уже не просиживал дни и ночи над фолиантами и свитками, выуживая знания и, как казалось, потерял интерес к той науке, которой раньше предавался с таким рвением. Обязательств перед Остасом у него не было, за ученье он расплатился сполна почти пяти летней службой. В одну из ночей, собрав то не многое, что составляло его имущество, он покинул башню. Он никому не сказал, куда и почему он уходит, но старому чародею и так давно было всё понятно. Он и сам не знал, куда и зачем идёт, просто шёл в надежде, что какой-нибудь случай, рано или поздно подскажет ему дальнейший путь. Знаний полученных за годы учения у Остаса, вполне хватало, чтобы стать лекарем, прорицателем, аптекарем или алхимиком, но он к этому не стремился. Побродив из одного города в другой и поняв, что подобных ему можно встретить десяток на каждой ярмарке, Мервин вернулся в Неш. Ожидаемый счастливый случай, ему так и не подвернулся.

Как-то раз он зашёл поужинать в харчевню, какие во множестве встречаются в портовых городах. Мервину нравилась эта часть города, нравилась близость порта, вид леса мачт со свёрнутыми парусами, скрип мостков, перекинутых с бортов кораблей на причальную стенку, стук скатываемых по мосткам бочек и разноязыкие крики матросов. Нравился тот смешанный запах соли, просмолённых канатов, рыбы, диковинных пряностей и многих других, острых ароматов присущих только морю, щёкотавших его ноздри и будивших воображение. Одно время, в молодости, он даже подумывал оставить гончарную мастерскую отца и завербоваться матросом на каботажное судно.
Смеркалось, но обычной для этого времени публики – матросов с грузившихся кораблей, портовых подёнщиков, ломовых извозчиков и весёлых девиц, ещё не было. Иной раз сюда захаживал и торговый люд, и просто любители вкусно поесть, готовили здесь отменно. Мервин заказал тушёную рыбу с бобами в остром соусе, сыр, варёные овощи, хлеб и кувшин молодого, местного вина. Устроившись в дальнем углу довольно обширного помещения с закопчённым потолком, он стал ждать, когда принесут заказ. Неподалеку от него, двое купцов обсуждали детали только что заключённой сделки, в дальнем углу, положив голову на стол, спал какой-то бродяга в лохмотьях, ещё несколько человек заканчивали еду. Вдруг чувство не понятной тревоги и ожидания кольнули в грудь. Мутной волной, подняв сумятицу мыслей, накатило и отпрянуло предчувствие какой-то встречи, той которую он одновременно ждал и которой боялся.
Дверь с шумом распахнулась и в харчевню ввалилось человек пять матросов, тащивших уже полупьяных, не первой молодости женщин. Расположившись за длинным столом в центре зала, они потребовали пива, вина и еды для себя и своих девочек. Девочки, визжа от восторга, и жеманно хихикая, когда матросы шлёпали их по пышнотелостям и щипали за груди, слегка прикрытые пёстрыми лифами, запросили сластей.
Разносчик принёс рыбу, вино и хотел зажечь свечу в оловянной плошке, но Мервину было приятнее сидеть в полумраке, откуда ему хорошо были видны все, кто был в помещении, а сам он, сливаясь со стеной, не был виден никому. Чувство тревожного ожидания отступило, оставив неприятный осадок в душе. Так было уже не в первый раз. Было это и той ночью, когда он окончательно решил уйти от Остаса. Мервин съел рыбу, выпил половину вина и принялся за сыр, когда дверь опять отворилась, впустив мужчину, примерно его лет, в чёрном, суконном камзоле и такой же накидке, застёгнутой у плеча серебряной фибулой в виде головы диковинного животного. Он прошёл через весь зал и устроился также, как Мервин, в затенённой нише за тем столом, где до него сидели купцы. Усевшись, он откинул полу плаща, передвинул на колени широкий, не длинный меч или кинжал с ухватистой рукоятью и навершьем в виде  оскаленной головы зверя, такого же, как на фибуле, на треть длины клинка вынув его из ножен. Ему принесли вино и сыр. Мервин уже закончил есть, он поднялся, бросил на стол монету и собрался было уйти, но тут глаза их встретились и он почувствовал, что тот, кого он ждал, пред ним. Тот тоже поднялся и кинжал со стуком скользнул обратно в ножны. Пристально глядя друг на друга, каждый  из них сделал шаг навстречу.
- Кто ты? – проговорил Мервин вглядываясь в незнакомца. Я чувствую, что должен знать тебя, но не знаю, не помню.
- Ты меня очень хорошо знаешь, Ромевин. Даже лучше, чем тебе кажется, - слегка улыбнувшись и садясь на место ответил пришедший. Вспомни.
- Ты ошибаешься, моё имя Мервин. Кто ты?
- Я Ромер, когда-то мы были одним существом. Мы снова можем стать им, если вернёмся в башню и проделаем путь, который ты уже один раз прошёл… Мервин невольно отпрянул.
- А нет, ладно, - продолжал Ромер, - мне и так не плохо, главное для нас, быть вместе, рядом. Моя сила в тебе, а твоя во мне. Вместе мы сможем многое…
Тем временем за столом, где гуляли матросы, завязалась ссора. Один собутыльник, обвинил другого, что тот смухлевал, когда они в прошлый раз играли в кости. Оскорблённый, схватил со стола кувшин и что есть силы, хряснул обидчика по голове. Кровь, перемешанная с вином, закапала на стол. Сверкнул нож. Ромер покосился на дерущихся и что-то буркнул. Вдруг тот, кого огрели кувшином, поскользнулся на пролитой винной луже и падая, задел локтем масляную лампу, которую кто-то, как специально, пододвинул на край стола. Стекло разбилось и огонь с фитиля почему-то сразу перекинулся на рукав просмолённой куртки матроса. Нож, в руке другого, необычайным образом вывернулся и полоснул своего хозяина по руке, которой тот пытался ухватить упавшего за горло. Раненый дико взвыл, тщетно пытаясь стряхнуть с ладони точно приросший нож, который почему-то раскалился до красна. Тот же, на ком горела куртка, так и не сумев её стянуть, опрокинул на себя бочонок пива. Куртка с шипением погасла. Прибежавший на шум трактирщик, кинулся было разнимать дерущихся, но сам, получив приличного пинка, отлетел в угол и грохнулся на кучу рыбных корзин, тут же посыпавшихся на него и раскатившихся по полу. Матросы прекратили драться между собой и набросились на трактирщика, который отбивался как мог.
- Это только шалость, - усмехнувшись сказал Ромер, - я и делал ничего, только масла слегка плеснул. А удалось, потому что мы рядом. Я и один мог бы это всё проделать, но пришлось бы долго сосредотачиваться, - и он криво усмехнулся.
Мервин в ужасе смотрел то на Ромера, то на дерущихся матросов и визжащих женщин. Он напрягся, перед глазами поплыли круги. Он напрочь забыл все заклятия для разрешения ссор, слово ускользало. Ромер коснулся его руки холодными пальцами. Вдруг в мозгу высветило то единственное слово-образ. Все, как проснулись. Женщины перестали визжать и матросы, очумело потряхивая головами, успокоились и сели допивать то, что осталось после побоища. Обожжённый и порезанный, поддерживая друг друга и пошатываясь, побрели к выходу.
-Ты порождение мрака и лучше бы ты там и оставался, -  прохрипел Мервин.
- Кто меня слепил и зачем, не так уж и важно, я создан из твоих тайных мыслей и желаний. Разве не с этими мыслями ты явился к Остасу? Ты хотел силы, богатства, власти. Я твоя тень. Без меня у тебя ни стало желаний, а без них жизнь меркнет, вот ты и померк.
Мервин молчал, ему стало страшно. Действительно, он пришёл в башню мага в надежде обрести силу и добиться с её помощью богатства, власти, славы и любви женщин, но иным путём, не таким, какой виделся Ромеру. Хотя порой ему и думалось, что будь у него мощь, как бы он с ней распорядился? Сейчас же он вдруг увидел такую бездну тьмы, что по спине у него побежали мурашки. Он понял, что хочет Ромер. Прежнего Ромевина всё равно уже не будет, останется один Ромер, появится ещё один монстр. В слух же он сказал,
- Что ж, ты хочешь вновь обрести единство сущностей, пожалуй можно попытаться. К Остасу для этого идти не обязательно, есть в окрестностях Неша место, где кожей чувствуешь потоки мощи.
Ромер как-то недоверчиво взглянул на него и после некоторого молчания сказал,
- Да, я тоже слышал про это капище, был там, только особой силы не почувствовал, впрочем я ведь только часть тебя.  
- Значит, там и встретимся. Завтра на закате. Теперь же мне надо идти, где ты живёшь?
- В Короне, довольно далеко отсюда, зато кухня приличная, хоть и дорого. Что ж до завтра. Только помни, что теперь я тебя и в тумане ночью, как при ясной луне отыщу.
Ромер встал, повернулся на каблуках и не оборачиваясь вышел. Мервин допил вино, показавшееся ему старой, пртивоцинготной настойкой и подойдя к столу, за которым всё ещё сидели трое моряков, бросил горсть монет и сказал,
- Найдётся среди вас достаточно крепкий парень, чтобы справиться с этитм господином? Если найдётся, то получит вдвое против этого.
Здоровенный верзила, из портовых, молча сгрёб монеты в карман.
- Господин верно очень богат, что платит золотом за такую безделку, где хватило бы и половины серебром. Будь здесь приятель, мы принесём тебе его кинжал вместе с перчаткой, или ты желаешь его уши?
Мервин не ответил и вышел вслед за тремя охотниками до чужих перчаток и ушей.

Улица, по причине позднего времени, была пустынна. С одной стороны на неё выходили лабазные стены, кое-где перемежаемые узкими проходами, а с другой чахлый палисадник и «весёлый дом» с наглухо закрытыми на ночь окнами, над входом в который, покачивался фонарь не понятного цвета. Лишь в конце, где она упиралась в фасад какого-то, забранного лесами строения и изгибом спускалась к причалам, они заметили закутанную в плащ, неясную фигуру. Преследователи ускорили шаг. Идущий впереди шёл не торопясь и не оглядываясь. Мервин несколько приотстав, издали увидел, как двое свернули в проулок, с тем, чтобы оказаться на его пути.
- Эй, приятель! – услышал он голос верзилы сгрёбшего деньги, не дашь ли нам пары монет?
Двое других появились из-за угла недостроенного дома и преградили идущему дорогу. Мервин не сомневался в том, что его недавний собеседник превосходно владеет оружием и даже в какой-то момент пожалел, что за пригоршню золотых втравил парней, пусть и разбойного склада, в такую грязную переделку. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания.
Фигура в плаще вдруг стала крупнее и, в то же время, длиннее и приземистей. Троица замерла в ужасе. Уже не человек, а звероподобное создание резко мотнуло в сторону тем, что лишь очень отдалённо можно было назвать головой. В лунном отсвете блеснул длинный шип, росший из подобия лба. Тело того, кто был сзади, взлетело в воздух и шмакнулось, переброшенное шагов на двадцать вперёд. Он даже рта раскрыть не успел, как оказался размазанным по булыжной мостовой. Второй захрипел, раздавленный не то щупальцем, не то  чем-то вроде длинной, гибкой лапы. Третий, опомнившись наконец, с дикими воплями бросился бежать. Чудовище, одним прыжком оказалось радом и Мервин услыхал смачный хряск разрываемой плоти и захлёбывающийся, булькающий крик жертвы. Всё стихло. Фигура в плаще не торопясь скрылась за углом. Мервин, заледенев от ужаса, стоял в узком проходе между стеной лабаза и каким-то забором. Вдруг он согнулся пополам и пожалел, что так плотно поужинал сегодня вечером, а в голове у него отчётливо прозвучал голос Ромера.
- Жаль парней, лихие были ребята.

Примерно в половине дневного перехода, там, где дорога, берущая начало от старых, западных ворот города Нэш, огибая неизвестно кем и когда построенный, странного вида дом, от которого теперь остались лишь три стены, взбегала на пологую возвышенность с тем, чтобы круто свернув вправо, продолжить путь по невысокому, но обрывистому речному берегу, лежало небольшое, пересечённое трещинами, каменистое плато, на котором то тут, то там, как гнилые зубы, торчали обломки прямоугольных камней, видимо остатки каких-то древних стен. Самих стен понятно не сохранилось, если не считать высокой арки, повалить которую или разрушить, не смогли ни люди, ни время.
Рядом с этой аркой лежал огромный, на четверть вросший в землю, валун с плоской как стол, поверхностью. От него исходила некая сила и если приложить к нему руку, то можно было, скорее на подсознании, уловить едва ощутимую вибрацию, как будто в его  глубине, шла некая, скрытая от глаз работа. Мервин чувствовал эту силу и боялся её, не зная в какую сторону она направится и сможет ли он совладать с ней. Но то, что зла она не несла, как впрочем и особого добра, это он знал наверняка. Сила была отстранённой, как бы сама по себе, самодостаточной в своей мощи.
Мервин пришёл задолго до назначенного срока и устроился в глубокой нише стены того самого разрушенного строения, впитывая в себя потоки древней силы, буквально изливавшейся здесь. Он не мог понять, как Ромер не почувствовал эту столь явную, на его взгляд, материю. Когда солнце, опускаясь всё ниже, из ослепительно-белого диска превратилось в огромный, красно-жёлтый, с багровыми по краям оттенками, шар, а тени удлинились на столько, что окружающие предметы, попадая в них, стали терять свои очертания, он услышал, по началу отдалённый и временами пропадающий, а затем всё более явственный конский топот. Мервин не шевелился. Сумрак в его нише сделался настолько глубоким и плотным, что различить фигуру сидевшего стало уже невозможно. Галоп приближался и, наконец, смолк. Всадник остановил коня, было слышно конское фырканье, как тот нетерпеливо переступает копытами и позвякивает сбруей. Всадник соскочил с седла и привязал коня к стенному выступу. Из своего укрытия Мервин отлично видел всё, сам же он оставался скрытым от глаз Ромера. Когда тот обернулся, он сделал шаг в освещенную полосу и создалось впечатление, что он появился прямо из стены.
- Ты что, умеешь проходить сквозь стены, - удивился Ромер. И давно ты здесь?
- Пойдём, нам надо поторопиться, скоро станет совсем темно.
Камень встретил их потоком немой мощи, не оттолкнул и не приблизил. Ромер замялся, чувствовалось, что ему не по себе. О вчерашнем происшествии он даже не обмолвился. Молча следуя за Мервиным, он вдруг понял, что то, к чему он так стремился, вполне может обернуться и против него, но отступить он уже не мог.
Солнце уже почти совсем село и всё вокруг было залито кроваво-красным светом. Мервин первым поднялся на каменную площадку. Ромер всё ещё стоял внизу, не решаясь сделать последний шаг. Наконец он тряхнул головой и, как бы отметая последние сомнения, стал рядом. Мервин чувствовал потоки мощи и, погружаясь в них, как в облако тумана, одновременно ощущая смятение Ромера, подумал, - Ты хотел этого? Так получи.
Быстро вычертив пентаграмму – семигранник с расходящимися от центра и пронизывающими грани лучами, Мервин стал в её центр, повернулся лицом на закат и указал Ромеру место рядом с собой. Тот казался растерянным, но старался держаться увереннее. Он даже положил руку на рукоять кинжала, с которым не расставался. Мервин начал творить полузабытые, но как-то сами собой складывающиеся заклятия, как будто читал руны, начертанные в древних книгах, которые он когда-то с таким рвением изучал, а теперь сами собой появляющиеся у него перед глазами. Площадка у них под ногами как бы дрогнула и слегка повернулась, хотя сами не сдвинулись ни на волос. Мервин продолжал плести тугой узел заклятий и ему казалось, что это делает не он, а кто-то другой, тот кто был в нём независимо от него. Формулы силы сменяли одна другую. Окончательно сгустившаяся тьма, стала ещё плотнее, но того ужаса и мрака, чрез который он когда-то прошёл, не было, напротив он почувствовал проблеск мягкого, обволакивающего света. Всё окружающее погрузилось в вязкую тьму. И тут арка, что была прямо перед ними, сперва еле заметно, а затем всё отчётливее запульсировала голубоватым свечением и ткань матери в её портале лопнула. Мервин увидел как бы перекатывающиеся волны тумана и серый, предутренний свет, и тени – подобия кустов или деревьев. Оттуда, из-под арки, ему под ноги потянулась сероватая, светящаяся дорожка, окружённая такими же стенами из серого, клубящегося тумана, потянуло сыростью. Мервин ступил на эту дорожку, сделал шаг, другой и всё, что его окружало, ночь, каменистое плато, Ромер – осталось позади. Он услышал, вернее почувствовал  лёгкий хлопок за спиной и упругая волна подтолкнула его вперёд. Мервин сделал ещё шаг и увидел, что  стоит по колено в траве, мокрой от росы. Где-то вдалеке ещё мгновение был слышан сдавленный вопль Ромера. Прямо перед собой Мервин увидел воинов со щитами, окованными железными полосами, копьями и в нагрудниках из буйволовой кожи с нашитыми на них железными бляхами. Воины низко поклонились и положили свои копья к его ногам.

*     *     *

Поленья в очаге почти прогорели. В красноватом сумраке резко очерченные черты  Ромера, показались Кельвину отражением его собственного лица, даже не лица, а того, что скрыто за ним, того, в чём он сам не желал бы себе признаться. Отражением того, от чего он отказался и считал забытым, как если бы тот был его братом, совершившим по отношению к нему тяжкий грех, с той лишь разницей, что искать причины этого греха надо было в себе самом и винить в нём только самого себя.
Ромер наконец оторвал взгляд от угольев, поднял голову и Кельвин вздрогнул, настолько их глаза были схожими. Ветер улёгся и уже не бросался, как прежде с воем в стены, а скрёбся мягкой, снежной лапой по настилу кровли. Было слышно, как сменился второй ночной дозор, значит, было глубоко за полночь. Он указал Ромеру на широкую скамью, в несколько слоёв покрытую медвежьими и волчьими шкурами.
- Время позднее, устраивайся здесь, у огня, а мне прежде ещё одно дело кончить надо.
Он прошёл во вторую, каменную часть своего жилища и вернулся одетым, как и те двое охотников, только оружия при нём никакого не было, если не считать заткнутого за пояс, обычного охотничьего ножа. Кельвин никогда не носил оружия, чем поначалу немало удивлял местных жителей, привыкших к тому, что каждый мальчишка с измальства приучался к мечу и стрельбе из лука, метанию копья и просто кулачному бою. Выросши, каждый из них становился охотником и воином, считая зазорным появиться на люди без меча, копья или дротика. Кинжал или нож, серьёзным оружием не считался, их носили женщины и дети. Кельвин же всегда ходил безоружным, но мало ли странных привычек у чужеземцев, да ещё у тех, кто явился неизвестно откуда. Позже к этой странности просто привыкли и перестали обращать внимание, а когда Кельвин на охоте поразил кабана и без огнива, просто стряхнул с ладони на сырые поленья сгусток бело-голубого пламени, от чего те сразу же занялись жарким костром и вовсе решили, что так оно и д;лжно. Всего этого Ромер знать не мог и решил, что если тот идёт безоружным, то значит скоро должен вернуться. Он действительно очень устал, переход отнял у него много сил. Не мало времени потратил он, пока ему удалось наконец рассечь, расколоть ткань пространства разделяющего эти миры. Ромер почти рухнул на звериные шкуры и когда Кельвин, подбросив на затухающие угли охапку сухого валежника вышел, плотно притворив за собой дверь, уже спал тяжёлым, беспокойным сном.
Ветер стих почти совсем, лишь временами налетал порывами, но как-то вяло, без прежней ярости. Где-то сбоку, у затворённых ворот, трепетали язычки смоляных факелов, это уже третий ночной дозор обходил городище, проверяя в порядке ли створы. Кельвин не пошёл к воротам, а отправился вдоль частокола к лазу, известному лишь ему одному. Лаз этот был охранён разрывающим сердце заклятьем, ни человек, ни зверь здесь пройти не могли. Уже подходя понял, что он здесь не один и почувствовав спиной взгляд, обернулся. Шагах в десяти, пятнадцати от него, спружинившись и весь изготовившись к прыжку, стоял матёрый волчина, каких давно не встречалось в округе. Зверь был очень крупный, такой если встанет на задние лапы, то вполне может отгрызтьголову всаднику на рослом коне. В немигающих глазах застыла такая лютая злобища, какую не часто встретишь и у вожака стаи. Волк одиночка, самый свирепый из зверей лесных. Волчара глухо зарычал, оскаленной пасти призрачно сверкнули жуткого размера клыки. Зверь, оставаясь на месте, чуть присел, шерсть на его загривке стала дыбом. Кельвину вдруг подумалось, что так оно наверное и лучше, не надо бередить те силы и прибегать к помощи того, что не известно как потом вернуть в равновесие. Ведь всякая, даже самая безобидная волшба, подобно камню, брошенному в воду, рождает волнение, расходящееся кругами и затрагивающее всю структуру. Хорошо, если на его пути не попадутся силы, способные вызвать ответное возмущение. Именно этого Ромер понять не может, или не хочет. А если он силён его, Кельвина, силой, то этой пищи его надо и лишить. Это и был план, задуманный Кельвиным с того момента, как только он впервые встретил его в той портовой харчевне, только раньше духу не хватало. И верно не зря появился сейчас этот зверюга. Кельвин почувствовал, как сейчас с хряском сомкнутся на его горле клыки и приготовился. Волчина, разинув ощеренную пасть, прянул на него и в тот же миг рухнул, срезанный на лету, метнувшейся ему наперерез черной молнией. Громадный волкодлак, чуть не в трое больше обычного, самого большого матёрого волка, стоял перед Кельвином. Труп того, первого, разорванный надвое, валялся между его лап и казался по сравнению с ним, годовалым волчонком. Со стороны ворот послышались крики, замелькали блики факелов, к ним бежали люди с копьями и обнажёнными мечами. Видимо, когда волк прыгнул, Кельвин, сам того не желая, испустил вопль ужаса. Он стоял не шевелясь и только смотрел, то на разорванный труп зверя, то на волкодлака, повернувшего непомерно огромную голову к бегущим. Вдруг он стал меньше, как-то весь съёжился, поднялся на задние лапы и уже не зверь, Ромер с обнажённым кинжалом, ставшим длинным, двуручным мечём, по клинку которого бежали багровые отсветы, стоял, направив остриё в сторону подбегавших ратников.
Всего их было шестеро и среди них те двое охотников, что привели Ромера несколько часов назад. Первый же подбежавший был отброшен к стене, рассечённый от плеча до поясницы. Следующим ударом, с пол оборота снизу вверх, Ромер навылет пронзил второго и вырвав меч, обрушил его на голову третьего, рассекши его наискось, почти до самого пояса. Меч со свистом описал дугу т голова, начисто срезанная вместе с плечом и рукой сжимавшей оружие, с глухим звуком отлетела шагов на пять. Обезображенное тело, нелепо взмахнув оставшейся конечностью, откатилось в сторону. Те же двое охотников, призывая к оружию, бросились бежать, но Ромер непостижимым образом очутился у них на пути и тот, что размахивая мечём бежал впереди, сам напоролся на остриё. Второй приостановился и метнул в Ромера копьё, которое ещё в воздухе разлетелось в щепы, сам же он, вспыхнул как бы изнутри лиловым пламенем, с воплями заметался живым факелом и рухнул замертво. Всё это дикое, неправдоподобное побоище продолжалось не больше нескольких минут. Ромер показал свои способности.
Между тем со всех сторон, от караулен, меж домин, через окольный город, от амбаров, к месту побоища, с криками бежали всполошённые, наспех вооружённые чем попало, люди. Кто с мечём, кто с топором, кто просто с дубиной или вырванном из забора колом. Со всех сторон неслись крики, мелькали фонари и смоляные факелы, по снегу заметались корявые, длинные тени. Ромер протянул руку и раскрыл ладонь, на ней запульсировал маленький алый шарик. С каждой пульсацией он становился всё больше и больше, и когда он достиг в размерах головы ребёнка, Ромер швырнул его в толпу. Шар, сорвавшись с ладони, прочертил в воздуху короткую дугу и врезался в грудь бегущего впереди всех, рослого человека в нагруднике из стальных пластин. Тот как-то сразу осел, потёк, как сальная свеча над кипятком и растёкся вязкой жижей, по которой болотными огоньками пробегали короткие, лиловые вспышки. Люди в ужасе шарахнулись в разные стороны. Ромер швырнул второй такой же шар, за ним третий. Всё, что попадалось на их пути, плавилось, как восковые фигуры, осыпалось пеплом или вспыхивало соломой. Люди кинулись кто куда. Ромер швырнул ещё один шар, на этот раз значительно больше других. Он с рёвом взлетел вверх и разросшись там ещё больше, с грохотом лопнул, обрушив вниз потоки белого, жидкого пламени и множество разноцветных, не больше дикого лесного яблочка, стреляющих во все стороны злыми искорками, огоньков. Со стороны могло показаться, что здесь происходит весёлый праздник, столько всяких огней летало над крепостицей, а вопли ужаса можно было принять за разноголосицу дикой оргии. Горели уже многие постройки. С треском рухнула объятая пламенем, сложенная из неохватных кряжей, воротная башня, проломив крышу стоявшей неподалёку караульни. Пожарища перекидывались с одной кровли на другую, люди метались среди домин, пытаясь то тушить, то спасать домочадцев. А сверху всё сыпал огненный дождь, перемешиваясь с поднимающимся ему навстречу дымом и пеплом.

Но всего этого Кельвин уже не видел. С каждым мигом он слабел всё больше, как будто бы сила, что была в нём, постепенно переливалась в Ромера, а значит решение его верно. Оказавшись по другую сторону частокола, Кельвин заспешил к тому месту, где на краю обрывистого, речного склона, лежал огромный, плоский камень. Он был уверен, что там он найдёт единственный и верный путь. Уже на подходе он обернулся и увидел, как огромный, бело-голубой шар с рыжей серединой, поднялся над озарённым багровыми сполохами пожарищ городищем, стеной и башенками. С высоты взгорья ему были хорошо видны мечущиеся в отблесках огня тени людей. Огненный шар с грохотом лопнул. Кельвин видел, как занялись крыши многих строений, слышал дикие вопли тех, с кем он прожил последние два года и уже ни о чём более не задумывался.

Громадная глыба лежала перед ним, излучая потоки мощи и наполняя силой и уверенностью. По вырубленным в незапамятные времена ступеням, Кельвин поднялся на его плоскую, чуть вогнутую поверхность и приблизился к подобию чаши в её центре. Дотронувшись до её края, он ощутил тепло и вся поверхность вокруг чаши была тёплой, как живая плоть. Кельвин погрузил руку в жидкость, блестевшую на дне. Она тоже была тёплой, чуть вязкой и маслянистой. Он отдёрнул руку. С пальцев в чашу падали тяжёлые капли. Он лизнул жидкость и почувствовал на языке солоноватый привкус, который невозможно ни с чем спутать. Чаша была наполнена тёплой, живой кровью.
Кельвин поднялся во весь рост и произнёс первые фразы. Поверхность чаши подёрнулась легкой дымкой и её глубине стал медленно разгораться рубиновый отсвет. Кельвин продолжал произносить древние созвучия, смысл которых был понятен только тому, кому они предназначались. Свечение становилось всё ярче и поверхность вокруг чаши, уже явственно стала излучать тепло. Снизу, восходящими потоками, заструилась мощь, пронизывающая всё существо Кельвина и его длинные до плеч волосы, уже развевались, как на ветру и покрылись голубоватыми искорками. Заклятие было произнесено лишь на половину, когда над головой Кельвина, в тёмном, предутреннем небе, образовался яркий, овальный просвет с вращающейся сердцевиной, подобием огромного глаза уставившегося на него. Кельвин почти выплёвывал даже ему малопонятные слова. Из чаши у его ног, поднялся столб рубинового света, в глубине которого замелькали туманные тени, отдалённо напоминающие лица, а вся площадка стала лучиться малиновым отсветом… И тут, из темноты окружающего пространства, до Кельвина донесся дикий вопль и рёв одновременно, который уже не мог быть человеческим голосом. Но этот вопль уже ничего не мог изменить, СИЛЫ были разбужены и пришли в движение. От края камня к Кельвину метнулась тень, полузверь-получеловек, с пастью, разинутой в диком рёве.
- НЕЕЕТ!!! НЕ СМЕЕЕЙ!!!
Краем сознания, Кельвин вдруг ужаснулся содеянному, но изменить уже не мог ничего. Почти выкрикнул он последнюю формулу и мир раскололся. Из громадного ока у него над головой, ударил столб ослепительно-белого пламени. Рваная лента, зигзагами прочертив чуть сереющее над горизонтом небо, вонзилась в плиту на обрыве. Один, другой третий..., всё била и била… Рыжее облака, багрово клубящееся по краям вспухло, растеклось по гальке, сплавляя её в стекловидную массу, Пучком сухой соломы вспыхнул коряжистый ствол, поразить который так и не смог ни один, даже самый сильный воин…

Наконец всё смолкло. Небо приняло свой обычный серый, предутренний цвет. Люди замершие в ужасе, онемело смотрели на происходившее и даже не сразу заметили, что начавшийся было в крепостице пожар, как-то сам собой угас, толи от того, что в безветрии ему не было пищи, толи по иным причинам, им не понятным. Бросились к дому Кельвина. Дверь нараспашку, всё, что можно переломано и опрокинуто. Когда, не сразу, а через несколько дней, самые отважные, решились наконец отправится к обрыву, где лежал камень и куда с таким остервенением били той проклятой ночью, столбы небесного огня, то увидели, что от огромного, священного камня остался лишь оплавленный обломок, тоже впрочем довольно большой. На его обращённой к городищу поверхности, зияла глубокая трещина, по форме напоминающая древесный корень, молнию или ту руну, которой Кельвин, этот так и не понятый ими пришелец, обозначал своё имя. В глубине трещины, сверкала очень твёрдая, застывшая масса кроваво-красного цвета. Иногда от неё удавалось отколоть тонкую пластинку. Если долго смотреть через неё, то она, в глубине своей, начинала играть золотыми искорками и, считалось, что так можно увидеть прошлое и прозреть будущность. А если приготовить из неё оберег, то он охранит от многих напастей, наделит своего владельца мудростью, принесёт удачу и ещё много, много чего, всего и не причислить. Вот только в недобрых делах такой талисман – не помощник.

*     *     *

А камень этот лежит и поныне. Где? Кто ж знает. Да и подпустит он к себе не любого, а лишь того, кого сам изберёт. И расскажет ему многое, а что, сам решит. Для всех же прочих, так, валун и валун, мало ли их в округе