Врата Соломона

Пролог
 
Был один из тех самых промозглых ноябрьских вечеров, когда человеку лучше всего сидится дома, в теплом углу у камина, или хотя бы у электробатареи с чашкой кофе, или с рюмкой ракии, или с книгой, или вовсе без ничего – главное, была бы крыша над головой и тепло.
Я снимал тогда небольшую мансарду рядом со Старым Савским мостом. Потолком мне служила крыша; дробный стук дождя по черепице ощущался почти что кожей, но треск поленьев в голландской печи отгонял саму мысль о том, что где-то может быть холодно. С чувством человека, спасшегося от всемирного потопа, я стоял у окна и смотрел, как гроза, ветер и ночь заливают чернилами Саву, набережную, деревья и фонари, покрывая оконное стекло разводами и разливами холодной влаги, от которой нет ни питания травам, ни очищения душе.
Заунывно, как по покойнику, выл ветер, однако он был не в силах перебить ту, иную музыку, что звучала сейчас во мне. Дурная погода восхищала меня – но не разгулом стихии, а тем, что лучшего фона для моего сегодняшнего занятия было не придумать.
На моем письменном столе, бережно разложенная по файловым папкам, лежала подлинная и редкая рукопись архимандрита Агафангела. Редкости этой минуло уже почти два столетия, и мне выдали ее под огромную ответственность. Крюковая запись мелодии, на которую иеромонах положил ветхозаветную «Песнь песней», дышала неповторимой свежестью и новизной: Агафангел был одаренным и трепетным песнотворцем.
Хотя я знал ее уже почти наизусть, но снова и снова с наслаждением вглядывался в нотный текст, и думал, что музыка эта похожа то на эпос, то на греческую трагедию, то на авантюрный роман. Во всяком случае, она явно что-то говорила мне, и перед глазами уже вставали образы, разворачивалась красочная картина, и казалось, что архимандрит передал это послание сквозь время и поколения лично для меня.
Вдруг в дверь внизу постучали (звонок у меня не работает), даже заколотили. Я испугался, что у соседей что-то случилось, и мгновенно оторвался от рукописей. Даже не убрав их в стол, я помчался вниз по лестнице, и, не спрашивая, кто пришел, открыл дверь.
Передо мной стоял невысокий человек, весь насквозь промокший, но державшийся так, будто бы это обстоятельство нисколько не трогает его. Я уставился на него с ожиданием.
– Я знаю, вы писатель…– произнес он.
– Я не совсем писатель. – конечно, с моей стороны было неучтиво перебивать незнакомца, но в кабинете меня ждала упоительная повесть, которую только-только начала рассказывать мне песня. – Я искусствовед, вернее – музыковед. И пишу я только о духовной музыке, а если уж говорить совсем точно – о монастырской музыке.
– В любом случае вы именно тот, кто мне нужен. Видите ли, у меня есть одна старинная рукопись на библейский сюжет…
На этих словах я жестом пригласил его войти: во-первых, дождь забарабанил по крыше еще сильнее, а во-вторых, мне стало ясно, что человек принес какие-то записи духовных песнопений, а это меня интересует больше всего на свете. О том, что рукопись может содержать какой-то иной текст, кроме нотного, мне и в голову не пришло.
И действительно, на исчерна-желтом пергаментном свитке, что показал мне этот человек, в несколько колонок бежали какие-то непонятные загогулины, видимо, использовавшиеся некогда для записи музыки, но в наше время уже совершенно нечитаемые.
– Какие странные крюки… – я никак не мог понять, какими именно знаками испещрен пергамент.
– Крюки? – переспросил он. – Ах да, вы полагаете, что это музыкальная рукопись…
– Ну да. – сказал я. – Разве нет?
– О, нет. – ответил человек. – Хотя здесь и есть упоминание об одной… песне. Впрочем, –  он вздохнул. – Очень вскользь. Буквально несколько строчек в конце. В основном же тексте говорится совсем о другом.
Я тоже вздохнул. Вот так всегда! Стоило освобождать (с огромным, между прочим, трудом!) целую рабочую неделю, выпрашивать, умолять, требовать, даже прибегать к шантажу (я пригрозил, что скину преподавание на кого-нибудь другого), чтобы первый же свободный вечер убить на человека, не знающего, к кому и зачем он пришел. Не то, чтобы меня совсем не интересовали древние манускрипты, особенно касающиеся библейских стихов. Я с удовольствием бы занялся этим – в свободное время, в качестве полезного развлечения. Но сейчас мне больше всего хотелось работать, а не развлекаться. Тем более, что времени для работы с творениями архимандрита у меня было не так много.
Я бы, конечно, мог быстро, но корректно выпроводить ночного гостя, например, дать адрес института языкознания, даже порекомендовать специалистов. Но вой ветра за окном и яростный стук дождя о черепицу и шанса не оставляли мне на то, чтобы выставить человека за дверь в такую адскую погоду.
Я аккуратно сложил листки с крюками Агафангела, запер файлы в ящик стола, почти демонстративно положил ключ в карман, и, предложив незнакомцу располагаться поудобнее, отправился на кухню варить кофе. Человек, однако, в комнате не остался, а последовал за мной. Это мне понравилось: оставлять его в кабинете, наедине с хоть и запертыми, но драгоценными рукописями, было для меня нервно и рискованно.
К кофе я предложил ему на выбор сливовицу или миндальный ликер; он выбрал и то, и другое. Все то время, пока он пил маленькими глотками кофе, разбавленный двумя каплями водки и ликера, я смотрел на него выжидающе. Его нисколько не смущал мой взгляд; и все меньше у меня оставалось надежды, что этот человек принес мне что-то стоящее.
– Вы думаете. – начал он, втягивая меня своими синими, как Сава, глазами. – Что я ошибся адресом и обратился не к тому специалисту.
– Боюсь, что так. – с холодной вежливостью ответил я.
– Не бойтесь: это действительно будет вам интересно. Видите ли, манускрипт косвенно объясняет происхождение Песни Песней – вы ведь, кажется, ею теперь занимаетесь? А ваш Агафангел никуда от вас не денется.
Внутри я помрачнел: не люблю, когда люди (тем более незнакомые) суют нос в мои документы. И когда он успел подсмотреть, что за рукописи лежат у меня на столе? А главное, откуда он знает, что автор их – архимандрит Агафангел? Не всем знатокам монастырской музыки известно это имя…
Ох, не нравился мне странный гость!
– Я и сам не знаю, откуда мне это известно. – пожал плечами пришелец. – А что касается института языкознания, то я как раз в нем и работаю, и кроме меня, специалистов по древнееврейскому там нет.
Мысли в голове сбились, как колтуны; напрасно сознание старалось «расчесать» их – слова, что всплывали на поверхность, были чересчур уж банальны, и для того, чтобы произнести их вслух, не годились совсем: «мистика», «гипноз», «я сплю», «это розыгрыш».
– Вы не спите, это не гипноз и не розыгрыш. – устало сообщил человек, глядя на мои (должно быть, смешные) попытки придать лицу спокойное выражение. – Просто в придачу ко всему я получил еще и это… Откуда-то приходит информация о чужих мыслях, занятиях, состояниях. Не обо всех, конечно. Только о нужных в данный момент.
– Да перестаньте вы уже меня, в конце концов, мистифицировать! – гаркнул я, и сам поразился громкости своего голоса: я вообще-то человек тихий. – Вы ко мне вломились, выгнать я вас не могу из-за дождя, обещали рассказать про рукопись, а рассказываете о том, что я и сам знаю!
– Да, да, конечно. – засуетился он. – Я только хотел вас успокоить. Вы зря волнуетесь, что не хватит времени для вашей собственной работы: профсоюз объявил забастовку, и педагоги не приступят к занятиям по меньшей мере, дней десять. А то и две недели… – зрачки его начали как-то странно дергаться, словно он смотрел невидимое мне кино. – Так что времени вам хватит на все…
– Как… забастовка? – я был ошеломлен. – Тьфу! Опять вы меня сбили.
– А вы не сбивайтесь. – жалостливо попросил он. – Вы просто слушайте.
И, не дожидаясь моего согласия, начал рассказывать.
– В юности у меня была навязчивая идея: прочитать Библию в оригинале. Начав с латыни и древнегреческого, я перешел к древнееврейскому, а затем вник в древнеарамейский… Эти два языка похожи, различия, как всегда, в нюансах; словно одинаковый распев в разных монастырях: заезжему человеку звучит одно и то же, а местные утверждают, что за рекой поют «не так».
(Он мельком глянул на меня, словно проверяя, достаточно ли близок для меня этот образ. Я кивнул: он попал в самую точку).
– Но специалистов по Библии в мире достаточно и без меня, к тому же, настроение властей… – он запнулся – в общем, у меня не было возможности официально заниматься исследованиями, и публиковать их. Да мне это было и не нужно: Библию в оригинале (вернее, древнейший ее вариант) я прочитал. Но годы прошли, уже было поздно как-то менять профессию, и потом, я по натуре – книжный червь: архивы, тома, лабиринты книжных полок, замкнутые пространства – вот моя стихия. Я устроился в институт языкознания хранителем библиотечных фондов. Нельзя сказать, что я совсем оставил науку: что-то копал, но скорее – для себя. Замечу вам, что наука «для себя» имеет свои неоспоримые плюсы: ты не привязан ни к срокам, ни к грантам. Единственный стимул и критерий – твоя личная удовлетворенность, твое собственное чутье истины. Впрочем, я отвлекся. Незаметно для себя (и окружающего мира тоже) я стал крупнейшим специалистом в области древнееврейских рукописей. Я знал это из журналов: все идеи, открытия, переводы были сделаны мной куда как раньше, чем авторами публикаций. Они шли по моему пути, но меня не догоняли… я мог бы сделать имя, но мое время амбиций давно прошло. Вы только не подумайте, что у меня синдром непризнанного гения, вовсе нет. Я просто человек, у которого было хобби – одиночное хобби, а не командная игра. Тем больше было мое удивление, когда я получил приглашение принять участие в одном исследовании, проводившемся на средства компании «Кант Инкорпорэйтэд Групп».
– Действительно, странно. – согласился я. – Насколько мне известно, Кант выделяет гранты студентам или аспирантам; но чтобы в проект попал ученый со стажем…
– И с именем. – закончил за меня гость. – Нет, я не о себе. – добавил он тут же, заметив мой ироничный взгляд. – В проект, кроме меня, были приглашены мировые светила других наук; и науки эти лежали совсем в другой плоскости. Математики, физики, физико-химики, биохимики, биологи, астрофизики, астроматематики, генетики… – всего около ста специалистов, и только самые выдающиеся умы. «И неплодной нет меж ними». Да. Кант довольно долго отбирал их; главным критерием были не только имя и авторитет, но и способность видеть новое и сомневаться в хорошо известном.
– Погодите. – перебил я. – Судя по перечисленным специализациям, проект должен был стать естественнонаучным; при чем тут вы, с вашими древнееврейскими манускриптами?
Но человек меня будто не услышал.
– Суть проекта заключалась в том, – продолжал он, – чтобы найти основной закон бытия, некую субстанцию, цементирующую существование Вселенной и жизни в ней. А так же первопричину возникновения материального мира.
– Оригинальная идея, ничего не скажешь. – мне вдруг стало невыносимо скучно. – Или верно, что у богатых от пресыщения жизнью «едет крыша»? Двадцать первый век! Расцвет науки! Почему понадобилось искать один закон, когда этих законов – тьмы! Начиная от идей древнегреческих философов до открытий последнего времени все эти законы друг друга уравновешивают, компенсируют, утверждают. Все давно найдено, открыто и доказано, по крайней мере то, что касается материального мира! Даже мне, человеку далекому от физики и математики, это ясно, как дважды два!
– Единственное, что в наше время действительно доказано и ясно. – сказал человек, глядя сквозь меня. – Это то, что «мир, будь он построен на мудрости какого бы то ни было философа или на постулатах какой-либо науки, с начала нашего времени и пределах нашего пространства, раньше бы рухнул, чем имя свое изрек».
Этот его взгляд меня напугал. Мысль, что я нахожусь в доме один на один с сумасшедшим, струйкой холодного пота пробежала по спине.
– Ну хорошо. – буркнул я примиряющее. – Но зачем Канту понадобилось это исследование? У него, насколько пишут в прессе, дела идут и так весьма неплохо. Но вы не объяснили, зачем вас-то пригласили в проект?
– Ах, да. – спохватился гость. – Дело в том, что в свое время к Канту попал вот этот самый свиток. – он вновь развернул передо мной пергамент. – Рукопись и стала причиной для того, чтобы начать исследование. В ней говорится о Законе, открыть который пытался господин Кант.
– И что же это за рукопись? – подыгрывая ему, я тоже взял таинственный тон.
– Если верить написанному, – сказал человек, не обращая на меня внимания, – эту запись сделал один из советников царя Соломона – да, того самого, библейского. По форме это обычный протокол закрытого царского заседания, совета приближенных. Но вот по сути…
Гость закашлялся; я налил ему еще кофе.
– Я вообще не люблю коллективные разработки. – заявил он, сделав глоток. – Но когда мне прислали фотографию рукописи, я, конечно же, сразу помчался к Канту. Меня, разумеется, мало заботила цель его исследований. Но сама возможность подержать в руках документ, которому три тысячи лет… Словом, я согласился. Рукопись я перевел довольно быстро, и, надо сказать, ее содержание меня озадачило. Судя по составу пергамента и манере письма, написавший ее человек действительно жил во времена царя Соломона и был близок ко двору. История, описанная здесь, более всего похожа на апокриф; но результаты исследований показывают, что документ подлинный. А говорится в нем о сне Соломона, в котором царь пережил нечто диковинное. И якобы благодаря этому самому сну Соломон открыл закон, над которым работали ученые в группе Канта!
– О Соломоне ходит много легенд. – задумчиво сказал я. – Но что за сон описан в этом свитке? Тот, о котором рассказывает Библия? Тогда это не диво… Поражает другое. Как этот исторический раритет попал к Канту? Или он, подобно Шлиману, занимался археологией и нашел свою Трою? Вернее, Соломонов храм…
– Вот и я, закончив перевод, обратился к нему с тем же вопросом. – ответил человек. – Поначалу он не хотел отвечать, но я пригрозил, что не предоставлю ему перевод до тех пор, пока не получу ответа. Тогда он сказал, что рукопись досталась ему от одного сумасшедшего любителя древностей. Возможно, меня бы и удовлетворил этот ответ: на руках у коллекционеров действительно много любопытных вещей, и время от времени от них всплывают настоящие редкости. Но дело в том, что после перевода этой самой рукописи со мной стало твориться нечто непонятное. Во-первых, у меня полностью восстановилось зрение – а я никогда не мог обходиться без сильных очков; в последние годы это стало настоящей проблемой. Во-вторых, я теперь могу неделями не спать. Знаете, у меня никогда не было особых желаний и притязаний к жизни. Все, чего я хотел, это нормально видеть и как можно больше времени проводить за книгами. Но – увы! – человеку нужно спать. А тут… сиди, читай – круглые сутки, отвлекаясь только на еду и туалет. И голова стала соображать яснее! Теперь – никакого тумана, знаете, как это бывает, когда переутомишься… Точно кто-то очень хотел сделать мне подарок, но не знал, как угодить. И дал то, чего мне в жизни как раз не хватало! Кроме того, я вдруг откуда-то стал знать – где искать какую рукопись, книгу, человека, гипотезу. Будто вдруг в моей голове появился реестр точного местоположения вещей, названий и имен. Я понял: это тоже подарок, ведь раньше на бесплодные поиски у меня уходила прорва времени! Но не только вещи, и события обрели для меня свое место. Я теперь точно знаю, где, что и с кем происходит.
– А почему вы связали эти свои вдруг открывшиеся способности именно с рукописью советника царя Соломона?
– Да потому что в рукописи было прямо сказано: кто пройдет Врата Соломона, тому откроются дали неведомые, и сбудутся чаяния тайные. Вот они у меня и сбылись!
– Простите, а что такое Врата Соломона? – спросил я в крайнем волнении.
– Место, где хранится тот самый Закон Бытия. Это сложно объяснить. – торопливо сказал он, видя мое недоумение. – Вы поймете позже…
– Позже... – покорно повторил я. – Но Кант сам производит впечатление человека, у которого все чаяния сбылись…
– Вот именно.
– Значит, он читал рукопись?
– Не совсем так. – замялся гость.  – Он пережил историю, подобную той, что случилась с царем Соломоном. С Канта, пожалуй, лучше всего и начать…


Часть первая
Агент

Там, где очнулся Станислав, было холодно, жестко, темно. Забитая какими-то мешками, досками, трухой и обломками кирпичей узкая комната с низким потолком напоминала шкаф – Стас и подумал сперва, что это шкаф, но в дальнем углу комнаты жалобно мяукала кошка; в шкафу кошка мяукала бы ближе и громче. В комнате ужасно сквозило. Он попробовал пошевелиться. Руки и ноги, как ни странно, были целы, видимо, нападавшие решили, что удара по голове вполне достаточно. А что голова? Станислав дотянулся до макушки и нащупал гематому размером с пол-теннисного мяча. Волосы слиплись, наверное, от крови. Ногами Станислав нащупал опору в куче, на которой лежал, и попробовал встать.
– Ах ты ж!...
Потолок оказался ниже, чем думал юноша, и удар пришелся точно по темени. Он повалился обратно, обмяк, и лежал, вздрагивая от боли, несносно пульсирующей в маленькой точке ровно посредине макушки – словно в голову ему вбивали длинный и тонкий гвоздь.
Когда боль поутихла, Станислав открыл глаза. Взгляд уже привык к сумраку, и Станислав различил, что лежит на ворохе строительного мусора. В потолке виднелись щели, сквозь них просвечивало звездное небо. Кошка мяукнула ближе.
– Кис-кис-кис…
Прямо под ним что-то зашевелилось и скользнуло под руку – пушистое, теплое, костлявое. Внезапно Станислав понял, что лежит не в комнате, и даже не в шкафу, а в большом мусорном контейнере. И еще до него дошло, что его просто посчитали трупом – и выкинули за ненадобностью. Это его и спасло: не стали добивать. Он пошарил за пазухой, уже зная ответ: разумеется, деньги исчезли.
А ведь как чудесно начался этот день…

… – Ты чего рот раскрыл, сынок? Денег не видал, что ли?
Смысл вопроса до Станислава дошел не сразу. Точно зачарованный, он смотрел, как Макс достает из сейфа стопку кирпичиков нежно-сиреневого оттенка, каждый из которых крест-накрест оплетен полосатой банковской лентой. Станислав действительно никогда в жизни не видал денег – столько денег! Сейф снизу доверху был запружен этими самыми кирпичиками, и казалось, стены за сейфом нет, кирпичики уходят в бесконечность...
–  Полмиллиона, по пятьдесят тысяч в каждой пачке. – Макс выстроил на столе пирамидку из десяти кирпичиков и аккуратно пододвинул ее к Станиславу. – Предоплата пятьдесят процентов, как и договаривались. Пиши расписку на свое имя.
–  Сейчас... –  слабо выдавил Станислав, поражаясь, как небрежно этот старый холеный человек обращается с деньгами (Макс даже не удосужился закрыть сейф!).
Станислав Кант, ты – настоящий профи! какого клиента "вылечил"!
"Вылечить" на арго рекламистов означало заключить сделку с клиентом, которого долгое время "окучивал" (охмурял, уговаривал) агент. Этим агентом, вернее, стажером в рекламном агентстве "Анжело", и был Станислав Кант, студент рекламного факультета.
Для знатоков название "Анжело" говорило о многом, и то, что Станислава взяли туда с четвертого курса колледжа без всякого опыта работы, было делом невероятным. В "Анжело" новичков не брали, и вообще редко приглашали новых сотрудников. Даже самый матерый агент мог рассчитывать на работу здесь лишь в одном-единственном случае – если у него намечался крупнокалиберный клиент (с "мелкотой" в "Анжело" не работали). Но у Стаса была тут "рука": отец его сокурсника Мико заведовал в "Анжело" отделом наружной рекламы. Он-то и сделал протекцию Станиславу, понятно, не за простое "спасибо". Мико был редким шалопаем и полным бездарем к учебе, в отличие от упорного Стаса, вникающего в тонкости рекламного ремесла с упорством фанатика. Стас учился за себя и за друга, и устроить его на работу для отца Мико оказалось дешевле, чем каждую сессию платить за оценки нерадивого сынка.
Вначале на Станислава в агентстве смотрели, как на стеклянную стенку – сквозь него; однако когда он начал вести переговоры с Максом, с ним стали здороваться первыми и звать по имени.
Макс Ференц, один из пяти европейских пивных королей, превосходил прочих тем, что тратил на рекламу поистине баснословные деньги. На корпорацию Макса, этот лакомый, но недосягаемый кусочек, зарились многие; тщетно: ни с одним из местных агентств он никогда не связывался, даже визитки заказывал за границей. Никто из игроков рекламного рынка уже не надеялся сделать что-то для Макса, как вдруг его заграничное агентство, провалив две ключевые кампании, лопнуло. Пока рекламисты ждали, что предпримет Макс, Станислав пришел к нему как обычный продавец рекламы, и предложил услуги «Анжело».
В этот роскошный особняк стиля модерн еще не удавалось проникнуть ни одному «топтуну» (так на рекламном сленге именовались агенты, обивающие пороги фирм и корпораций). Да не только агенту – и топ-менеджеру не взбрело бы на ум вот так запросто, прямо с улицы, прийти к такому человеку, как Ференц. Стоит ли объяснять, что уж в империи Макса никто и вообразить не мог ничего подобного? 
Это сыграло на руку Стасу: охрана приняла его за курьера; маленькая ложь («Вам назначено?» – «Да») и необъяснимое согласие Макса («Кто? Кант? Жду, впустите») сделали возможной встречу, к которой Стас шел всю жизнь. Стажер, представлявший из себя сочетание святой простоты и напора, короля весьма позабавил. Ференц, помимо груза лет, нес на себе еще и груз скуки: каким-то внутренним чутьем Стас понял это, и вел переговоры как нельзя более неловко, словно цирковой клоун, неуклюже подражающий акробатам и силачам. И от встречи к встрече все более проникался мощным обаянием богатства и влиятельности, исходившим от Макса. Даже скучающий вид его был полон торжества; все бы Стас отдал за то, чтобы тоже ТАК скучать! 
Презрительная гримаса желчного лица при виде Стаса сменялась насмешкой и чем-то, похожим на удивление (удивляться по-настоящему Максу мешало осознание безграничной власти, которое он демонстрировал всем своим видом). Два раза в неделю Ференц встречался с агентом, заставляя подолгу ждать себя в кабинете, стилизованном под капитанскую каюту какого-то богатого судна. Красное дерево, витое серебро, антикварные барометры и подлинные штурвалы кораблей прошлых веков, глобус времен Колумба, старинные гравюры и карты – все это изрядно действовало на воображение юноши, но не романтикой морей, а эманациями богатства и вычурного вкуса. Пивной король в эти моменты вовсе не был занят другими делами: ему нравилось наблюдать через потайное окно зеркала, как Стас хлопает глазами и замирает, разглядывая индийский шахматный столик для четырех игроков, инкрустированный обожженной костью и перламутром. Затем Макс выходил к нему – нарочито деловой, насупленный и скучающий, и задавал каверзные вопросы, на которые Стас не мог вразумительно отвечать. Ференц надувался как жаб и отсылал Канта, чтобы через пару дней опять вызвать его для нового допроса.  Юноша распознал уловку короля: на его вопросы он невпопад что-то лопотал, краснел, бледнел, задыхался… чем приводил Ференца в самое довольное расположение духа.
Беседы с агентом стали забавой уставшего от жизни короля; забавы ради он заключил миллионную сделку с «Анжело», и для забавы же выдал половину наличными – только под личную расписку агента.
Так что было тому от чего раскрывать рот! Стас почувствовал себя новым Кортесом, отвоевавшим ацтекское золото. И дело заключалось не столько в деньгах: рекламная кампания с бюджетом в миллион для владельца пивной империи не была уж такой размашистой. Но вот факт, что Макс стал работать с отечественными рекламщиками, дорогого стоил, и начало положил этому Станислав Кант, неопытный стажер! Для агентства же миллионный заказ считался крупной сделкой. А Стасу полагалось вознаграждение, ни много ни мало, двести тысяч! Да еще и «Анжело» обязательно приплатит что-нибудь в качестве премии; уж как минимум, Канта ждет повышение…
Засунув пакет с пятьюстами тысячами поглубже за пазуху, Станислав летел, почти парил над улицей на своем «скутере», обгоняя застывшие авто, трамваи, двухэтажные автобусы с туристами, глазевшими на безнадежно серые улицы, что через тонированные стекла они казались им еще тусклее… В пробках стояли  машины, у светофоров застыли люди; толпы, бредущие по улицам как во сне, почти не двигались – так казалось Стасу в его упоительном полете. Замерли дома, замерли птицы в небе, само время остановилось перед грандиозным, невиданным успехом молодого человека, у ног которого в этот момент лежал весь мир! Еще вчера он уговаривал хозяйку не поднимать квартирную плату (речь шла о пустяковой надбавке, но Станиславу и это было не по силам), а сегодня у него за пазухой лежит собственная квартира, две, три квартиры!
Честно говоря, Стас немного опешил, когда Макс вдруг выдал предоплату наличными, только по расписке, без договора! (Договор еще и не был готов…) Станислав никогда не слыхал, чтобы дела делались так, и голос осторожности подсказывал ему, что надо бы вызвать из агентства курьера, который подвезет договор; оформить все честь по чести, заказать охрану для безопасной перевозки денег… Но, когда он представил себе, как войдет в кабинет шефа и эдак скучая (совсем как Макс) выстроит на столе пирамидку из полумиллиона, голос осторожности захлебнулся в фанфарах триумфа. Что же до Макса, то для него, видимо, это действительно были совсем незначительные деньги, коли он с такой легкостью расстался с ними. Однако, чего бояться? Середина дня, везде полно народу, а особняк, где размещалось руководство пивной империи Макса, находился всего в четырех кварталах от офиса «Анжело».
Да и кому придет в голову, что скромный парень на видавшем виды скутере – не курьер, не развозчик пиццы, а акула рекламного бизнеса, богатый человек, у которого за пазухой лежат сотни тысяч?
Он уже заворачивал во двор своего бизнес-центра, и тут увидел, что проезд перегорожен двумя аварийными машинами, а в земле вырыта глубокая поперечная траншея. Рабочие в красных жилетах суетились вокруг ямы, по их озабоченным лицам агент понял, что это надолго. Стас оставил скутер прямо на улице и зашагал к бизнес-центру. Фанерный мосток через траншею неожиданно резко осел под Станиславом; он не удержался и стал падать в яму. Но не упал: чьи-то сильные руки подхватили его на лету, дернув неловко за рукав куртки. Застежка разошлась и сверток с сиреневыми кирпичиками упал прямо в грязь. Стас чертыхнулся и сам спрыгнул в яму. Схватил пакет, поспешно сунул его обратно за пазуху, надеясь, что стоявшие на краю траншеи рабочие не успели сообразить, что там деньги. Глянул вверх, увидел, как они неотрывно смотрят на руки Станислава, застегивающие куртку… в их глазах разгоралось что-то хищное. «Это из банка» – хотел объяснить Стас, но в тот же миг на голову ему обрушилось плотное и тяжелое. Сияющая, звенящая воронка, принявшая агента в свои объятия, свернулась в маленькую черную точку и пропала вместе с сознанием…

…Кошка устроилась у него на коленях и, согреваясь, уютно замурчала. Станислав механически гладил ее, вспоминая всю свою прежнюю жизнь, которая кончилась так позорно, так неприглядно – в помойном бачке. В том, что жизнь кончилась, Стас не сомневался: даже грабители сочли его мертвым. Что-то творится сейчас в «Анжело»? Ищут ли его? Ищут, конечно, какие сомнения… Такие деньги! Стоп. А почему не звонят? Станислав пошарил на груди – телефон на месте. Выключен! Рука сжала кнопку включения, надо хотя бы узнать, который час и какое число. Телефон тренькнул и отрубился снова: палец так и остался на кнопке. Нет, включать нельзя. Вычислят и убьют – свои же. Его долг… так, за вычетом агентских… триста тысяч. Ввек таких денег не набрать. А о том, чтобы его мог выручить кто-то из коллег или приятелей, и подумать смешно.
«Ничего личного, старичок, только бизнес!». Эта фраза в той среде, куда Станислав так настойчиво стремился всю жизнь, от частного повторения не только не изнашивалась, но блестела еще больше, как старинная монета после полировки. С этими словами и с улыбкой на устах друзья виртуозно обкрадывали друзей в присутствии друзей же; это считалось высшим профессиональным шиком. Увести клиента, разорить, подставить, присвоить идею, деньги, жену, работников… Только бизнес! Кто виноват, что таков он? все друг друга обманывают: производители надувают потребителей, убеждая их в том, что без товаров фирмы «Х» жизнь не в радость; рекламисты надувают и тех, и других; а наиболее искусные надувают своего же брата рекламщика – и это не гнусность, а признак высочайшей квалификации. Потому никто ни на кого не в обиде – личного-то ничего! этот бизнес безличен, бизнес без лица. Только маски, только брэнды, только пахнущие свежей краской ЗЮ (товарные знаки). Этот запах дурманит многие молодые мозги, обещая не просто красивую жизнь с глянцевой обложки – он обещает концепцию жизни. Жить «по концепту» гораздо солидней, чем просто красиво жить. Тот, кто живет красиво – всего лишь материал, руда, сырьевая база для тех, кто живет «по концепту». Первые – зрители, вторые – режиссеры… И у каждого свой театр, своя поляна; никто не прочь отхватить кусок соседней, но чтобы поделиться чем-то своим? Ты в своем ли уме, сынок?
Станислав усмехнулся: нет, эта публика не поделится. Он вспомнил, как в первый день работы шеф подсел к нему в кафетерии бизнес-центра; заказал кофе на двоих, поговорил приветливо, пожелал успехов в работе и… ушел. Платить за напиток пришлось неимущему стажеру. В каком восторге Станислав был тогда! Сам босс в первый же день снизошел до совместного кофепития! (Потом, правда, юноше объяснили: «раскрутить» младшего по рангу на халявные кофе, сигареты, проезд в такси считалось у рекламистов особым щегольством). Дурак, какой же ты был дурак, Стас! Что теперь делать?
Согревшись, кошка уснула. От ее мурчащего тепла Станиславу тоже было не так холодно. Однако не век же лежать на помойке! Надо выбираться. Станислав осторожно подсунул пальцы под мохнатое пузо, и сквозь шерсть вдруг нащупал внутри кошки несколько маленьких комочков. От прикосновения комочки зашевелились и стали биться в мягкую стенку истощенного живота. Кошка проснулась, мяукнула и всем брюхом вжалась в ладони Станислава, словно просила его о спасении, словно вручала свою жизнь и жизнь неродившихся котят в руки согревшего ее человека.
По лицу юноши потекли слезы. Самому – как спастись?
Бережно сунув кошку за пазуху (где еще недавно покоились полмиллиона), Станислав выбрался из бачка.

Местность, где он очутился, лежала сразу за городом. В небольшом отдалении светились трубы промышленных городских окраин, слева темнел остов «Чертова колеса» – по нему Стас понял, что находится на юго-западе столицы, там, где строится «Диснейленд». Рядом с мусорным контейнером, в котором очнулся Станислав, находились еще несколько таких же контейнеров; за ними слышалось далекое гудение; приближаясь, оно озаряло дорогу светом фар, и уносилось вдаль. Юноша побрел к трассе, надеясь поймать попутку.
Полчаса стояния на дороге с поднятой рукой ни к чему не привели. Водители, завидев Стаса, не только не останавливались, но, казалось, даже прибавляли скорости…
Станислав понял, что ехать ему не суждено, и зашагал в сторону города.
Конечно, возвращаться к себе было небезопасно. В съемной квартире наверняка уже побывали, и предупредили соседей сразу же сообщить, когда появится агент. Коллег Станислав не боялся, а вот задолжать Максу – дело пропащее. Долг лежит на только Стасе: в расписке его имя. Договора нет, и никаких свидетельств, что Станислав работал в «Анжело», тоже нет. В агентстве, скорей всего, поспешили откреститься от него…
Однако делать нечего: с собой у Стаса не было ни документов, ни денег. Он шел и прикидывал, как можно незаметно пробраться в квартиру, перебирал в памяти имена знакомых, могли бы помочь.
Предрассветное небо серело. Слева от трассы высилось здание какого-то предприятия. Судя по всему, оно было заброшенным: на трубе не горели огоньки, и серый дым не вился над ней; за выбитыми стеклами редких окон притаилась вечная ночь.
Станислав вдруг почувствовал, как безумно устал. Он иззяб, хотелось пить и есть, но прежде всего выспаться.
В кармане куртки рука нащупала сигареты и зажигалку. Остановился, закурил; тлеющая красная точка подсказала нужную мысль. Агент свернул в сторону завода: там он надеялся раздобыть какие-нибудь деревяшки, и разжечь костер. Может, там еще сохранились остатки какой-нибудь мебели… Мысль, что можно согреться и уснуть, подбодрила юношу. Он зашагал живее.

Дойдя до ворот, прочитал в свете зажигалки, что здесь находится химико-фармацевтический завод. В памяти всплыло громкое дело пятилетней давности о закрытии предприятия, якобы отравившего подземную реку, что наполняла городские артезианские колодцы. Стас помнил это очень хорошо: как раз в то время он только приехал в город, и проблемы с водой были столь серьезными, что ее приходилось покупать даже для мытья. Вскоре, однако, выяснилось, что панику подняли напрасно: ядовитая река текла глубоко под землей, вдалеке от водозаборных скважин. Воды ее в самом деле были непригодны для питья, но не из-за стоков завода: пробы показали – речная вода содержит густую взвесь едкого вулканического пепла, не имеющего никакого отношения к производству лекарств. Но завод все же закрыли.
Размышляя о том, как быстро пришло в запустение такое крупное предприятие, он вдруг заметил в одном из окон на первом этаже слабый свет, будто от свечи. Свет мелькнул и исчез, но Станислав явно видел его! Поспешил туда, и не доходя нескольких метров, увидел, что в угловую дверь вошел человек. Станислав ускорил шаги, и на полпути опять заметил человека, входящего в ту же дверь. Люди словно вырастали из земли, юноша не мог понять, откуда они приходят. Это заинтересовало и насторожило его. Он остановился и решил понаблюдать. Третий человек возник так же внезапно, как и предыдущие два. Человек постучал, затем что-то сказал, и ему открыли. Стас прижался к забору и, стараясь быть незамеченным, осторожно подкрался, надеясь услышать, что скажет следующий человек. Четвертый не заставил себя долго ждать. Явившись, словно дух, прямо из воздуха, он постучал в железную дверь. Из-за двери ему что-то сказали. «Дух» ответил; Станислав разобрал лишь последние слова: «слаще вина». После этого человека впустили.
«Там говорят пароль, а здесь – отзыв!» – догадался агент. Он приблизился вплотную ко входу. В этот раз он прекрасно слышал и то, что говорили с той стороны, и то, что отвечали здесь.
– Да лобзает он меня лобзанием уст своих! – донеслось из-за двери.
– Ибо ласки его слаще вина! – ответил стучавший.
Ему немедленно открыли.
Станислав подождал еще, силясь понять, что здесь происходит. Больше никто не входил. Кошка за пазухой потянулась и впилась когтями в грудь юноше.
– Тише ты, больно! – машинально громко прикрикнул на нее Станислав.
Дом словно застыл. За дверью почувствовалось движение. Стас испугался – сейчас выйдут, и найдут его!
В один прыжок он оказался перед входом. И за миг до того, как дверь приоткрылась, успел постучать – так же, как предыдущие пятеро: тремя уверенными стуками. Тот, кто находился внутри, этого явно не ждал. Все же из образовавшейся щели послышалось:
– Да лобзает он меня лобзанием уст своих!
– Ибо… ласки его… слаще вина! – выпалил с перерывами Станислав.
Дверь отворилась, и Станислав шагнул к свету свечи.

Не спрашивая ничего, человек со свечой повел юношу вглубь здания. Станислава удивило отсутствие на фабрике каких-либо производственных конструкций. Ничто внутри не говорило о том, что здесь когда-то был завод. Они шли извилистыми широкими коридорами, и поворотам в них не было числа. Ровный пол длинными, в несколько метров, ступенями, уходил вниз, и Стас понял, что место, куда они направляются, расположено глубоко под землей.
Путь закончился перед старинной деревянной дверью с медной рукоятью в форме кольца. Человек со свечой трижды постучал этим кольцом; из-за двери раздался сухой, потрескивающий голос:
– Возлюбленный мой начал говорить мне…
Державший свечу ничего не ответил; лишь повернулся к Стасу, когда пауза продлилась больше допустимого.
Но Стас молчал в оцепенении; еще там, наверху решив отдаться на волю обстоятельств, он двигался и дышал теперь чисто машинально, а потому даже не понял, что от него чего-то ждут.
Проводник со свечой снова брякнул медным кольцом, и снова с той стороны сказали:
– Возлюбленный мой начал говорить мне:
– Отвечай! – шепнул проводник Стасу и тронул его за локоть.
– Что? – удивился юноша. Звук собственного голоса будто включил сознание, и его затрясло – не от холода (здесь было довольно тепло, даже жарко), а от страха.
Человек поднес канделябр к лицу юноши и, вглядевшись, удивился тоже.
– Я тебя не знаю. – озадаченно сказал он. – Ты впервые пришел сюда?
– Да. – дрожа, ответил Стас.
Человек кивнул, и опять стукнул в дверь.
– Возлюбленный мой начал говорить мне…– повторили за дверью в третий раз.
– Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! – произнес проводник.
Стас зажмурился, ослепленный сиянием, которое озаряло огромный куполообразный зал. Когда глаза привыкли к свету, Стас разглядел, что плавно переходящие в потолок стены зала выложены мелкими и крупными кристаллами молочно-белого стекла. Свет, отражающийся в гранях, сплетался в лучистую сферу, так что создавалось впечатление, будто посреди зала парит диковинный световой шатер. В шатре передвигались по кругу люди. Их внешний вид никак не соответствовал этому ослепительному месту. Грязные лица, босые ноги, сами одеты в какие-то невероятные лохмотья. Один из них сделал махнул Стасу рукой, приглашая в круг, и агент понял, что должен ходить вместе с ними.
Безмолвие, оттеняемое шорохом лохмотьев, мягкое мерцание света успокоили Стаса, и к нему наконец-то вернулась способность думать.
«Секта. – решил он. – Как пить дать. А это какой-то их обряд. За своего я сошел, видимо, оттого что тоже такой ободранный. Интересно, а у них тут есть еда? Или только психотропы? – наверняка ведь едят какую-то дурь, вон как глаза у них горят, будто «экстази» принимали...»
Мысль о психотропных препаратах Стаса не расстроила, а даже повеселила. Он как-то принимал «экстази» в ночном клубе; ощущение ему понравилось.
Вдруг ему отчаянно захотелось испытать наркотическое опьянение, чтобы забыть обо всех своих неприятностях. Он задвигался с воодушевлением, желая приблизить момент, когда начнут раздавать напиток со стимулятором (или как это у них происходит?). Однако люди, танцующие в сиянье со строгими лицами, похоже, и не собирались что-то пить или глотать. Все то же кружение, все то же безмолвие, все та же сосредоточенность, и непонятное для Стаса ожидание. Ему это все начало уже надоедать (да и кошка за пазухой ерзала, оттягивая рубашку вниз, так что одной рукой Стасу приходилось поддерживать ее).
И тут, не останавливая движения, один из людей запел.
–… да снидет брат мой в вертоград сей, и да яст плод овощий моих…
Песня его была странная – на темном коверканном языке, но все же Стас понял, о чем она. Человек звал своего брата, и звал его так жалобно, так проникновенно, что хотелось плакать от разлуки и в то же время радоваться предстоящей встрече. У Стаса никогда не было братьев, и при звуках этой песни он впервые в жизни пожалел, что рос один.
Песня смолкла, и кружение замедлилось. Лица, движения темных фигур в развевающихся на ходу лохмотьях стали какими-то особыми, торжественными. Общее состояние передалось Стасу, он испытал нечто вроде вдохновения. Независимо ни от кого, юноша остановился. Все остальные тоже встали; на лицах читалось ожидание.
– Ныне, братья. – раздался тихий голос проводника. – Одному из нас откроются Врата, и Бог услышит его. У нас у всех одно желание, но исполнится оно лишь для избранного. Да не отчается тот, кто не сподобится Встречи! Освобожденье одного станет надеждой всем.
Затем он замолчал и закрыл глаза.

Повинуясь какому-то инстинкту, Стас опускает веки. Проходит немного времени, и он чувствует на своем лице приток теплого и свежего ветра. Ему даже чудится запах моря, сложный, смешанный с ароматами магнолии, сосновой смолы, обагренных солнцем песков, снежных вершин…и еще многого, что угадать нельзя. Этот ветер возвращает его в детство, и он вдруг вспоминает, как однажды, строя на морском берегу замок из песка, увидел… ангела. Ангелу было столько же, сколько и ему – года четыре. Сияющий, он вышел из моря, вернее, из отблеска солнца на морской волне. Ангел помог Стасу построить замок… Никто не заметил солнечного ребенка, а Стас вырос и совсем забыл об этом случае. И забыл так, будто никогда и не было ничего подобного. А сейчас он вспоминает и осознает, что это случилось на самом деле.
На задворках сознания мелькает догадка, что в воздухе, должно быть, и распылен тот самый психотроп (иначе откуда такие воспоминания, такие ощущения?). Лишь появляется эта мысль, как вдохновение отступает, но не пропадает совсем, а становится только более четким и осмысленным. Запах и ветер не прекращаются, волосы шевелятся на голове юноши. Сладость возвращения в детство уходит, но на место его приходит мудрый, все понимающий покой. И этот покой обращается к нему.
«Ничего себе. – думает Стас. – Вот это дурь! Вставило так вставило!»
Покой дружелюбно слушает его мысли.
«Это как… это как… в животе у матери! – приходит ему на ум. – Так же тепло и безопасно, и все известно, что будет дальше».
Покой согласно кивает.
Стас вспоминает про кошку, про ее котят: им-то спокойно, а ей? Она такая тощая, такая голодная…
«Хоть бы кошку накормили!» – думает агент.
«Накормят. Немного попозже» –  утешает покой.
Юноша ответу не удивляется, он ведь уверен, что находится под действием наркотика. А в таком состоянии голоса и видения обычное дело. Хотя голосов он не слышит, и не видит ничего – с ним говорит тишина, но наркотики ведь бывают разные…
«Что тебе нужно? – спрашивает его тишина. – В чем ты нуждаешься, Стас?»
«Чтобы воров нашли! –  отвечает Стас. –  Я идиот, я виноват, но я же не брал эти деньги!»
«Воров уже нашли и знают, что на тебе вины нет; не заботься об этом»
Юноша почему-то сразу верит этим словам.
«Может, тебе хочется чего-то еще? Проси: Я здесь, чтобы исполнить все.»
«Что угодно?» – радуется агент.
«Что угодно. – улыбается тишина. – Ну же, смелей!»
«Ну… А можешь, например, сделать так, чтобы я стал самым преуспевающим рекламистом в «Анжело»?»
«Всего-то? – нежно усмехается тишина. – Разве столь мелки твои дерзновения?»
«Хорошо! – в азарте мысленно кричит Стас. – Не в «Анжело» только! В стране… В мире! Самым успешным! Самым богатым!»
«Это все? Подумай и проси; Я не тороплюсь»
Станислав думает.
На миг пролетает образ солнечного ангела, и тут же меркнет: единственное доставшееся ему от детства светлое воспоминание заслоняют годы одиночества, бедности и унижений.
…Родителей рано унесла смерть, тетка, воспитавшая его, трудилась на фабрике наравне с рабочими-мужчинами; денег ее хватило на одну только роскошь – отдать племянника в приличную школу. Насмешливые взгляды однокашников Станислав переносил куда как легче, чем жалость учителей. Не столько потребность стать ровней детям обеспеченных родителей, сколько желание избавиться от этой жалости заставляли его яростно учиться, а по вечерам подрабатывать…
Всю сознательную жизнь он думал только о достатке и успехе – зачем же тишина трижды спрашивает его, не хочет ли он чего-нибудь еще? А что он еще хочет? И тут перед глазами встает кабинет-каюта с красным деревом и витым серебром; желчный человек, небрежно пододвигающий денежную пирамидку, усмешка в его глазах и торжествующая скука…
«Хочу быть таким же, как Макс» – отвечает Стас тишине.
Тишина несколько мгновений молчит; затем агенту чудится грустный вздох.
«Ну что ты затих?» – Стас пугается, что действие чудесного препарата подходит к концу.
«Я печалюсь о тебе» – улетая, тишина дышит в лицо юноше теплом и запахом моря, а затем исчезает.
 
Станислав завертел головой, стараясь угадать, куда пропал диковинный ветер. Оглядываясь, он заметил, что все остальные тоже будто очнулись от сна; глаза их не сияли, в них уже виделась здешняя, земная мысль.
Юноша вернулся на землю, и сразу почувствовал острый приступ голода и жажды. Он вспомнил, что покой обещал ему: здесь накормят кошку, значит, и ему дадут поесть? А еще (тут Стас погрустнел) покой сказал, что воров нашли. Может быть, это правда? Агент поискал глазами своего проводника и заметил, что тот пристально смотрит на него.
– Братья. – сказал проводник мягко, но как-то очень решительно. – Встреча свершилась. Теперь время узнать, кто из нас получил долгожданную свободу.
Он вышел и вернулся через несколько минут с медным, позеленевшим от древности, кувшином.
– Вода жизни да станет водою освобождения! – воскликнул проводник и отхлебнул из горлышка. Тут же пошатнулся, но успел передать кувшин стоящему рядом. Тот отпил и тоже пошатнулся; так, по цепочке, сосуд дошел до Стаса. Агент взял его, но пить не стал: то, что находилось в антикварном кувшине, было, по-видимому, ядовито: приложившиеся к горлышку теперь корчились на полу, держась за животы. Юноша медлил, так что стоявший слева сосед даже толкнул его – поторопись! Агент сомневался, но мысль о наркотике вернула азарт, и он отхлебнул. Горечь обожгла рот, сильно затошнило. Однако спазм в горле не дал жидкости выйти обратно. Стас упал на мягкий пол и лежал там, кажется, вечность…Боль бежала по венам, жар несколько раз сменялся холодом, глаза стекленели, судорогам не было конца. Станислав пытался осознать, что с ним сделали, но вновь накатывающая волна боли каждый раз убивала способность думать. Единственное, что у него получилось – удивиться, почему он до сих пор не потерял сознание.
Боль отступила так же внезапно, как и пришла. Тело вдруг утратило чувствительность и словно потеряло вес. От облегчения Стас хотел застонать, но сил не осталось даже на это. Он закрыл глаза и провалился в сон.

Очнувшись в полном одиночестве, он увидел, что все так же лежит на полу посреди кристального зала. Потолок и стены теперь не сияли, лишь отблеск единственной свечи, стоявшей у головы агента, играл на молочно-белых гранях. Юноша поднялся и долго вспоминал, где он и что с ним случилось. Кадры памяти прокручивались в обратном порядке: самым ярким было воспоминание о боли, затем о тихом покое, что говорил с ним. Потом Стас вспомнил свои злоключения, но – странное дело! – они совсем не заботили его. Словно это случилось с кем-то другим.
Дверь дрогнула, и в зал вошел проводник.
– Ты спал. – сказал он, и к чему-то добавил. – Никто не умер.
– Еще чего не хватало! – отозвался Стас. – Я сам чуть не умер.
– Значит, ты впервые не только пришел сюда. – проводник внимательно разглядывал юношу. – Ты впервые пил воду.
Последнее слово он произнес с какой-то особенной интонацией, будто речь шла не о воде, а, самое меньшее, о крови.
– Такую гадкую – впервые. – поморщился Стас. – А что это за вода?
– Меня зовут Захария. – проводник его не слушал. – А твое имя как?
– Станислав. – покорно ответил юноша.
– Твоя кошка принесла семерых котят. Она была очень голодна. Зачем ты принес ее сюда?
– Да она сама пришла! – стал оправдываться Стас. – Я лежал в бачке, она прилезла… тьфу! Я все не то говорю.
Агент не мог понять, что с ним происходит. Голова, руки, ноги – все точно чужое. Он вспомнил, между прочим, что хотел есть, но сейчас голод исчез. «Это от потрясения. – решил Станислав. – Когда стресс, всегда аппетит пропадает».
– Скажи мне, Станислав. – вдруг попросил проводник. (Именно – попросил, не потребовал.) – Он говорил с тобой?
Стас сообразил, что Захария имеет в виду ту дружелюбную тишину.
– Мне чудилось, что со мной говорила тишина. Какой-то покой… и ветер, будто с моря. Голоса не слышно, а слова – есть. Не знаю, как объяснить…Слова приходили и уходили, откуда, куда – непонятно.
Проводник кивнул.
– Скажи, что эта тишина обещала тебе? – снова попросил он.
– Что кошку накормят. – смутился Стас. – И еще…
Захария с мольбой посмотрел на него.
– Тишина обещала, что я стану успешным и богатым.
Проводник шумно выдохнул и закачал головой.
– Века ожидания. – пробормотал он. – А потом пришел младенец и выпросил то, что земля и так дает с избытком… Но выбор сделан. – сказал он твердо. – Добро пожаловать, Стас, в братство богов!
– Куда?!.. Так секта называется?
– Братство богов – не секта. – ответил Захария, глядя Станиславу прямо в глаза. – Это общество собратьев по великому опыту. Тебе лишь предстоит пережить его. Но не только это объединяет нас. Мы – последователи царя Соломона. Ты слышал что-нибудь о нем? – спросил он так, как спрашивают четырехлетних детей.
– Да. – поспешно ответил Стас, и тут же испугался, как бы Захария не стал уточнять, что именно слышал о Соломоне юноша.
Но проводник поведал об этом сам:
– Соломон был третьим, и величайшим царем древнего Израиля. Тогда в Израиле главенствовала религия Единого Бога – Яхве; впрочем, она существует и теперь под названием «иудаизм». Основами этой религии были заветы, данные Моисею на каменных скрижалях. А первый (и самый главный) из этих заветов звучал так: возлюби Господа Бога своего. Но Бога любить трудно, и люди скоро переключились на остальные заветы: не убей, не укради… Причем и те они поняли довольно своеобразно: не делай того, что запрещено, а не можешь, делай так, чтобы никто об этом не знал, лишь бы манеры твои были благочестивы и наружность вызывала доверие. Это называется фарисейством. – проводник, задумавшись, помолчал. – Ну так вот. Первая же заповедь была истолкована фарисеями как повеление Бога, чтобы люди Ему приносили жертвы и строили храмы. Знаешь, как считается: если мужчина любит женщину, он должен дарить ей дорогие подарки.
«Ну да. – подумал Станислав. – А как иначе?»
Захария посмотрел на него с сожалением.
– Между тем, любовь – нечто другое. Это язык сердца. Язык, на котором было исторгнуто Слово, сотворившее мир. Соломон сумел познать его, и мы, последователи мудрого царя, тоже учимся говорить на нем. В этом и состоит миссия братства.
– И что вы делаете, когда… выучиваете его? – агент был озадачен (честно говоря, он мало что понял из объяснений проводника).
– Язык сердца не заключается в обычных словах, к которым привык человек. Никто не может сказать: вот, я научился ему. Это особое состояние духа. Назвать его можно как угодно: Истина, Любовь, Знание, Свобода. Но все эти слова недостаточны для того, чтобы выразить это удивительное чувство. Лишь опыт может дать подлинное знание. Главное не в том, как ты назовешь его, главное, что в состоянии Истины ты можешь говорить с Богом. А Бог слышит тебя и отвечает. Долгие, очень долгие годы – больше чем ты можешь себе представить – мы с братьями стараемся достичь этого состояния духа. Для того есть специальные практики. Затем мы собираемся на общее бдение раз в… – он посмотрел на Станислава, словно размышляя, стоит ли ему слышать то, что он собирается сказать. – Скажем раз в пять лет. К одному из нас сходит Дух, и тогда избранный говорит с Богом. Вернее, просит Его о самом сокровенном. В этот раз Дух сошел к тебе. А ты попросил, о чем попросил. Что ж. Это был выбор Бога, и твой выбор.
– И что теперь? – спросил Стас.
– Не знаю. – пожал плечами Захария. – Мы нуждались больше, чем ты. Но Бог захотел слушать именно тебя. А может быть, твою кошку, ведь она умирала от голода, и время ей подошло рожать. Теперь она сыта, и котята ее все живы и в безопасности. Твое же время исполнения только начинается. Иди, живи.
– Знать бы еще, как жить. – Стаса вдруг охватило отчаяние. – Если бы ты знал, Захария, какие у меня проблемы…
– Отныне у тебя только одна проблема. – перебил его проводник. – Но пока ты до нее еще не дожил. Иди, наслаждайся жизнью!

Стас шел в сторону города. Утро едва занялось; с момента, как он попал на завод, прошло не больше двух часов, но агенту казалось, что он провел там целую ночь, если не больше. Слишком много событий и переживаний вместилось в эти два часа.
Несмотря на то, что Захария выпроводил его довольно-таки невежливо, Станислав был рад поскорее убраться из этого непонятного места. Странное всегда смущало его, а более странного в своей жизни юноша еще не испытывал. По сравнению с этой ночью предыдущие неприятности казались ничтожными настолько, что Стасу не хотелось даже вспоминать о них. «Пойду и расскажу все Максу, а там будь как будет» – решил он, и забыл обо всем, что произошло с ним накануне. Больше всего его волновали события этой удивительной ночи, точнее, тот разговор с тишиной.
«Не знаю, как это объяснить себе. – думал юноша. – Верно Захария сказал: словами не опишешь. Эта нежность, и тепло… Будто кто-то самый добрый, самый ласковый обнял тебя, и в этих объятиях – и сила, и бережность, и непобедимое могущество. А вместе с тем, свобода и доверие… Нет, не знаю, как объяснить, не стоит и пытаться».
Некоторое время он мысленно молчал, стараясь удержать ощущение тишины и какой-то совершенно особой внутренней умиротворенности, которую даже не с чем было сравнить. И опять Стасу на ум пришел образ младенца во чреве матери – только мать эта была вся Вселенная, а чревом, в котором он лежал – сердцевина мироздания.
Мимо него проносились машины; проезжая рядом, некоторые даже замедляли ход, но Стас не поднимал руки. Ему хотелось подольше сохранить воспоминание о той нежной и сильной Тишине. Торопиться же к ждущим его неприятностям не имело никакого смысла.
Дома он привел себя в порядок, позавтракал, не чувствуя вкуса еды, и отправился к Максу.
Он был готов к худшему, может быть, даже к смерти: в мире большого бизнеса убивают и за меньшие деньги. Безразличие, с которым рисовалось ему мрачное будущее, забавляло его.
Но когда он пришел к Максу, выяснилось, что долга нет.
Вчера, выдав агенту полмиллиона наличными, пивной король про себя посмеялся над наивностью новичка, и послал вслед машину охраны для сопровождения. Они просто не рассчитали, что на дорогах пробки, а Стас едет на скутере. И подоспели, когда аварийка уже отъезжала от офиса агентства. В канаве нашли его папку, и сразу поняли, что к чему. Грабителей и деньги к ночи отыскали, но в контейнере, куда, как признались воры, они выбросили труп агента, его уже не было. Поиски решили отложить до утра, а Станислав явился сам.
«Воров уже нашли и знают, что на тебе вины нет; не заботься об этом» – вспомнил юноша. – Ну конечно: ведь покой обещал. Ничего удивительного».
Контракт с Максом остался в силе.

Часть вторая.
Избранник

– Свежие газеты, господин Кант. – ответил слуга на немой вопрос, стоявший в глазах Станислава. – Подробности вашей вчерашней сделки. Посмотрите?
– А ты это читал, Левон? Что там, много вранья? – спросил, зевая, Стас.
– Не очень. – склонил голову Левон. – И не по существу. О вас теперь врать опасно: вы ведь со вчерашнего дня крупнейший…
– Да, да. – скривился Стас. – Не надо.
– Вам неприятно слышать это? – осведомился слуга и неотступный друг, которому единственно доверял свои мысли Станислав Кант, преуспевающий бизнесмен, мировой монополист в области рекламы, образец немыслимого везения и объект немыслимой же зависти. 
– Хочешь анекдот с бородой? – усмехнулся Стас. – Слушай. В магазин приходит человек и возвращает надувные шарики. «Верните мне деньги. – говорит он. – шарики бракованные». А что с ними такое? – интересуется продавец. – Плохо надуваются? – Да нет, надуваются нормально. – Воздух не держат? – Держат, и довольно долго. – Ну, и в чем же брак? – удивляется продавец…
– Не радуют. – досказал притчу Левон. – Вы рано пресытились жизнью, господин Кант. Видимо, это обратная сторона быстрого взлета. Всего пять лет прошло со времени вашего первого успеха, а вы уже вошли в десятку богатейших людей планеты. Никто не достигал подобных высот так же стремительно, как вы. Говорят, смертному это вообще невозможно, если только сам дьявол не помогает ему.
– Или Бог. Шутки Бога порою более жестоки, чем шутки дьявола. Шарики в самом деле не радуют, и я понять не могу отчего. Я умер, Левон, даже хуже, чем умер! Мертвые не радуются и не грустят. Мне безразличен успех; возможно, я и в самом деле пресыщен им. Но и простые человеческие удовольствия недоступны мне! Я не чувствую вкуса пищи, меня не волнует любовь женщины…
– Кстати, звонила ваша супруга.
– Бывшая. – кисло уточнил Стас. – Ей деньги мои нужны? Дай, что просит: от меня не убудет.
– Она добрая, красивая и умная женщина. – сказал слуга с упреком. – Вы прекрасно знаете, что ваши деньги ее интересуют в последнюю очередь. Ей нужны вы.
– Да я и сам себе не нужен. Скорей бы дожить до смерти! Но знаешь, в чем пакость, Левон? У меня такое ощущение, что смерть не придет ко мне, и я вечно буду сидеть на этой проклятой золотой жиле.
– С проклятой жилы не так уж трудно и слезть.
– Ты знаешь, как? – с надеждой спросил Станислав.
– Думаю, так же, как вы сели на нее. В переносном, конечно, смысле. В каждом событии есть точка отсчета, и чтобы распутать клубок, полезно вернуться в нее.
– А ведь верно… – Станислав хлопнул себя по лбу. – Левон! что ты хочешь? Проси: деньги, дом, яхту – от меня не убудет!
– Чтобы вы ожили. – грустно сказал слуга.
 
 «Как во сне» - обычно говорят о времени, хода которого не замечаешь. Пять прошедших лет и были сном, только сном кошмарным. Особенно тяжелыми выдались последние три года, когда Стас осознал, что с ним творится.
Быстрый успех поначалу воспринимался как нечто само собой разумеющееся. Он ведь так упирался всю жизнь – в учебе, в работе, что контракты, валившиеся на него будто из рога изобилия, казались ничем иным, как логичным следствием этого упорства. Все вокруг с самого момента возвращения Канта стали говорить о фантастическом везении. Сначала с завистью, потом с восхищением, а потом и вовсе с обожанием. После сделки с Максом ему предложили возглавить отдел, и, почуяв исходящий от Канта ореол удачи, в его отдел попросились работать самые профессиональные рекламисты. После чего оставалось только отделиться от «Анжело» и создать свою компанию. Все прочие подразделения, оставшись без ведущих специалистов, вскоре тоже пришли к Канту. «Мелкая рыба пожрала крупную» – шутили конкуренты, но магия удачи и их заставляла рано или поздно идти на поклон к Станиславу.
Он быстро вошел во вкус больших денег, стал жить на широкую ногу, много рисковал, и никогда не терпел поражения. Разве что в личной жизни ему не повезло: жена ушла, отсудив чуть ли не половину его состояния. Историю эту радостно обсуждала мировая пресса (к тому времени «Кант Инкорпорэйтэд групп» вышла на международный уровень, а молодой успешный владелец ее стал одной из самых раскрученных публичных фигур). Но еще больше радости газетчикам доставило, когда жена вернула Канту отсуженное – такого не бывало еще в мировой истории разводов! Но Станислав прекрасно знал, что в обоих случаях женой двигала обида на его равнодушие; однако поделать с собой ничего не мог – мертвый душой, он был неспособен дать женщине ни капли счастья.
Когда дела с обустройством роскошного его быта закончились, Кант впал в депрессию. Работа не отнимала много сил: шестеренки бизнеса крутились сами по себе, словно какой-то умелый мастер так хорошо наладил этот огромный механизм, что никакого контроля со стороны Стаса не требовалось, или почти не требовалось.
Он играл в казино, принимал наркотики, занимался экстремальным спортом, но чувства уходили одно за другим. Ни горечи, ни наслаждения жизнь не доставляла ему. В глубине души Кант понимал, что несет наказание за какую-то роковую глупость. Словно он где-то преступил черту дозволенного, а где, понять не мог. Не чувство вины, но стремление исправить эту ошибку подвигло его заняться благотворительностью. Он создавал фонды, щедро наполнял их финансами; фонды, конечно же, разворовывались, руководители их шли под суд; но в конечном эта деятельность лишь упрочила репутацию Канта и его корпорации. Ему приходили все новые и новые предложения, он получал премии правительств и награды королей; и не было конца этому наваждению. Он дошел до отчаяния: все, за что бы он ни взялся, приносило ему только деньги и известность, а та, в свою очередь – новые деньги. Никому, кроме него, не становилось лучше, но это «лучше» было для него худшей из мук.
Из хлябей отчаяния его спасал только Левон. Он появился у Канта, когда тот купил дом и сад: Левон поначалу садовничал, а потом стал личным слугой и поверенным молодого миллиардера. Старый, мудрый пройдоха сумел найти лазейку к сердцу хозяина, и стал так близок ему, что Стасу порой казалось, Левон больше понимает в его жизни, чем он сам. И вот теперь именно слуга-друг помог осознать ему, где, в какой момент жизни Кант совершил трагический промах.

Красная «Феррари» бежала по серой ленте загородного шоссе как огонек по фитилю. Робкая надежда на избавление и впрямь оживила миллиардера. Стас свернул с главное дороги туда, где катилось в неподвижную бесконечность колесо обозрения и мелькали разноцветные поезда на русских горках. «Диснейленд» уже достроили; надо ли уточнять, что рекламный бюджет парка развлечений полностью находился в ведении корпорации Канта? Правда, дирекция была недовольна слишком частыми и массовыми благотворительными акциями, которые Станислав устраивал для приютских детей (фонды пришлось разогнать и устраивать разовые акции), но поделать ничего не могла: каждое второе рекламное агентство в стране принадлежало «Кант Инкорпорэйтэд».
Не доезжая Диснейленда, Стас съехал на обочину, и, продираясь сквозь выжженные поля, направил автомобиль в сторону заброшенного химзавода. Здание уже начало рушиться. Предприятие никто так и не выкупил: никому не хотелось строиться на отравленной земле.
Стас оставил «Феррари» у покосившихся ворот: чужих здесь не бывает, но даже если машину и угонят, бизнесмен ничуть не расстроится. «От меня не убудет» – эта магическая формула действовала безотказно: Кант и в самом деле никогда не знал убытков.
Железо глухо громыхнуло под тремя размеренными стуками. Открывать, однако, никто не спешил.
«Ну же, Захария! – сказал Стас нетерпеливо. – Ведь сегодня ровно пять лет с той ночи…»
Словно в ответ на эти слова за дверью послышались шаги. Станислав приготовился говорить отзыв, но с той стороны никто ничего не спрашивал. Дверь просто открылась.
–Я не ждал тебя так рано. – сказал Захария вместо приветствия.
Так же, как пять лет назад, они сошли вниз длинным лабиринтом лестниц; но Захария привел Станислава не в лучистый зал, а в тесную каморку, где, по-видимому, он и жил.
– Значит, ты хочешь снова пройти обряд в надежде, что тебе удастся поговорить с Богом? – проводник был немало изумлен, когда выслушал просьбу Канта.
–  Да.
– Видишь ли, Станислав. – Захария пожевал губу. – Тот, кто один раз сподобился Разговора, уже не принимает участие в бдении.
– Это что, не по правилам вашего братства? – ужаснулся Стас. – И у меня нет никакой надежды?
– Нет, правила здесь не при чем. – успокоил его проводник. – Просто тому, кто был единожды избран, потом уже ничего не надо. Разумеется, ты можешь сегодня быть с нами, но что ты хочешь попросить у Бога в этот раз? Пойми: другие братья ждали гораздо дольше, и чтобы уступить тебе свою очередь, нужны очень веские причины.
– Я понимаю. – Кант опустил голову. – Но может, братьям что-то нужно еще, кроме Бога? У меня столько денег, что я мог бы обеспечить каждого до конца его дней!
Проводник глухо рассмеялся.
– Симония. Стас, это называется симония: когда один человек пытается у другого купить способность общаться с Богом. Но это не продается: Бог сходит к человеку по собственному выбору. Да и любой из братьев гораздо богаче тебя. – он снова засмеялся. – Ты даже представить себе не можешь, насколько богаче! Не обижайся. – сказал он, заметив как бизнесмен поджал рот. – Тот, чьи дни исчисляются не годами, и богатство мерит не деньгами.
Стас нетерпеливо заерзал на стуле. Он пришел к Захарии за помощью, а не за отвлеченными философствованиями.
– А ты сможешь отказаться от всего, что есть у тебя сейчас, ради исполнения своего желания? – склонил голову Захария.
– Да. – Стас был готов к такому условию.
– Тебе не придется этого делать. – улыбнулся проводник. – Бог не торгуется. Но что ты хочешь попросить у Бога, Станислав?
– Ощущение полноты жизни. – уверенно ответил тот. – Радости. Печали. Любви и злости. Я понял, что в прошлый раз просил о пустом.
– Вот это да… – протянул Захария. – С подобной просьбой ты должен был прийти лет через пятьдесят. Странные дела творятся на этом свете! Или нынешние поколения так слабы духом, что он умирает в них спустя какие-то два-три года?
– Спустя чего? Не говори загадками, Захария! Я очень устал быть живым мертвецом. Помоги мне вернуться к жизни!
– Нет, невозможно… – бормотал проводник, не обращая на него внимания – ведь как же это… А может быть?.. Скажи, Станислав, когда ты говорил с Богом, ты  ничего еще не просил, кроме богатства?
Стас покачал головой.
– Я не могу пустить тебя сегодня ночью на бдение. Как и в прошлый раз, ты хочешь просить о пустом. Только сам того не ведаешь. У братьев куда более насущные просьбы.
– Моя просьба тоже насущная. – холодно сообщил Кант. Он предполагал, что предстоит торг (хотя Захария и сказал ему, что Бог не торгуется, зато торгуются люди, и Стас это отлично знал). – Пять лет назад я попал к вам случайно и совсем не собирался проходить обряд.
– Мы, братья богов, считаем, что ни в этом мире, ни в небесном, нет ничего случайного. Случай не что иное как промысел Божий, и – собирался ты к нам или не собирался, не имеет никакого значения. Просьба же твоя не насущна. Тебе, видимо, совершенно неясен смысл этого слова. Что такое, по-твоему, насущное?
– То, что человеку необходимо больше всего.
– Не совсем так. Насущный означает «то, что над существом, над сущностью». Это категория вне мира сего.
Захария проникновенно взглянул на Стаса, и тот вздрогнул: зрачки в синих глаза проводника расширились и, мерцая, стали буквально затягивать его.
– Чувственные ощущения, которых не хватает тебе, находятся в пределах мира. Мы же с братьями жаждем выйти за эти пределы. У Бога надо просить только самого высшего, Станислав.
– Значит, ты не поможешь мне. – Кант опустил голову. – Что ж, тогда придется…
– Что? – заинтересованно посмотрел на него Захария. – Ну, говори, говори. Не стесняйся.
– Придется покончить с собой. – тихо выговорил Стас. На его бледном лице отпечаталась решимость.
– Ну что ж, покончи. – посоветовал Захария. – Может, это заставит тебя задуматься о надмирном.
– Значит, не поможешь. – Станислав угрюмо вздохнул и поднялся. – Прощай, Захария.
– До свидания. – кивнул тот.
Красная «Феррари», разогнавшись до максимальной скорости, перелетела ограждающий ров и врезалась в цистерну нефтехранилища. Цистерна была пуста, но машина вспыхнула мгновенно. Из открывшейся двери вывалился человек, одежда на нем горела. Живое пламя отползло от машины на несколько шагов и замерло у края наполненного водою рва.

Лампа дневного света моргнула фиолетовым, яркий белый свет полыхнул в лицо Стасу. Он прикрыл лицо рукой, отвернулся к стене, спросонья не понимая еще, что происходит. Скрипнула дверь, в комнату кто-то вошел.
 – Случай неизъяснимый. – донесся взволнованный полушепот. – Нет даже поверхностных ожогов!
– Что, сильно горело? – спросили таким же полушепотом.
– Дотла. От машины не осталось ничего. Только остов.
Станислав окончательно проснулся. Он повернулся к говорящим и окинул их недовольным взглядом.
– К вам посетитель, господин Кант. – сказал, поздоровавшись, врач. – Но сначала, позвольте, профессор осмотрит вас…
Станислав равнодушно поворачивался то спиной, то боком, поднимал руки, дышал или задерживал дыхание. Профессор долго бормотал, что-де Кант – редкий счастливчик, но за рулем надо быть осторожнее, потому что чудеса не происходят дважды с одним и тем же человеком. Когда он ушел, озадаченный, в палату бесшумно скользнул Захария.
– Ты меня удивил. – заявил он. – Не думал, что тебе уже так невмоготу.
– Ничего. – стиснув зубы, сказал Стас. – Я просто испугался. В следующий раз я постараюсь, чтобы двери заклинило и я не успел выскочить.
– Не трудись. – улыбнулся проводник. – Есть и другой путь.

До «Диснейленда» добирались автобусом, дальше шли пешком: Наставник (так велел себя называть Захария) сказал, чтобы Стас не брал с собой ни машину, ни каких других вещей. На заброшенный завод они отправились прямо из клиники, даже не заезжая домой к Стасу. Он только позвонил Левону –  предупредить, что уезжает на некоторое время, и искать его не нужно. Мудрый слуга все понял без дополнительных расспросов.
Захария повернул выключатель, и в кристальном зале опять воспарил световой шатер: подсветку устроили таким образом, чтобы каждая грань молочно-белого стекла отбрасывала луч в нужном направлении.
– Красиво. – сказал, отжмурившись, Стас.
– Красиво. – согласился Наставник. – Имитация, конечно. Просто эта символика показалась нам с братьями наиболее подходящей. А вообще, мы бы могли собираться на бдения где угодно, хоть посреди пещеры ужасов в «Диснейленде».
– Вы бы неплохо смотрелись там. – усмехнулся Стас. – В качестве одного из ужасов.
– Истинную скинию Божью не построишь с помощью лунного камня и нескольких ламп. – продолжал Захария. – Воссоздать ее в физическом мире сумел только царь Соломон, да и то меня берут сомнения, было ли это на самом деле так.
– Что такое скиния Божья? – равнодушно спросил Станислав, трогая зеркально полированные грани. Его куда больше заинтересовала мастерская работа обработчиков камня, чем рассказ Наставника.
– Место встречи с Богом. Когда-то такая же находилась в Соломоновом храме; царь сам изготовил ее, а затем разрушил. Впрочем, это не доказано. Но существует предание: если человеку удастся воссоздать скинию, он может войти туда в любой момент и говорить с Богом.
– Это правда? – Стас обернулся к Захарии. В голосе его не осталось и капли безразличия.
– Не знаю. – честно признался тот. – Но полагаю, что да. Соломон сам упоминал ее; зачем бы ему врать?
– А почему он ее разрушил?
– Видимо, были на то причины. – уклончиво ответил Наставник. – Но от скинии остались Врата. Они-то и есть самая важная деталь. Это как бы вход в измерение Бога. Поэтому нам несущественно, где совершать обряды. Да и обряд-то сам по себе дело десятое; его мы проводим лишь для того, чтобы узнать, кто из братьев сподобился откровения. А что ты попал сюда, было, конечно же, прихотью Бога, Который избрал именно тебя. В тот день эта скиния послужила не просто символом… Но так случается крайне редко; со времен Соломона ты – первый, кто вошел в нее. Нам же остались Врата, и каждый из нас всю жизнь ищет их. И всю жизнь учит язык Бога, о котором я тебе говорил пять лет назад. Всего этого, конечно, недостаточно: для того, чтобы Бог спустился к тебе, должны совпасть множество условий. Но без поиска Врат ничего не получится.
Станислав слушал, и в душе его разгоралось что-то давно забытое. Это были еще не чувства, но уже предчувствия. Он жадно ловил каждое слово Наставника: наконец-то в его сером существовании появился огонек смысла!
Поиск состоит из нескольких этапов, и может длиться годами, десятилетиями, и даже веками, говорил Захария. Никто не знает, когда, в какой именно день и час Врата откроются и произойдет Встреча. Но времени достаточно: Стас уже понял, что братьев бога чурается смерть… Однако эта область пока закрыта для тебя, ибо то, что ты ищешь теперь, суть обратная сторона того, что искал ты тогда. Деньги, успех, власть – ими часто выражается недостаток любви человека к миру, и мира к человеку. Ты всегда нуждался в этой любви, только тебе казалось, что земное благополучие и есть вершина твоих стремлений. Я уверен: Бог подарил тебе этот опыт затем именно, чтобы ты понял, каково жить без любви.
– И без ненависти. – уронил Станислав. – Я утратил все чувства.
– Только не вздумай просить у Бога ненависти! – резко крикнул Захария. – Живой мертвец – еще куда ни шло, но совершенный убийца это уж слишком! Или ты не понял, с Кем имеешь дело?
– Понял, понял. – успокаивающе закивал Кант. – Не волнуйся, Наставник, конечно, я не буду просить о ненависти. – он вздохнул. – Ее и так много в мире. Но что за путь я должен пройти? Я так понимаю, это какие-то духовные практики?
– Да. Практика, вернее, будет одна, но состоящая из двух частей. Хорошо ли ты помнишь обряд, который проходил с нами пять лет назад?
– Признаться, не совсем. Я помню разговор с Тишиной, вернее, с Богом, помню напиток… Кстати, что это было? Почему-то мне кажется, что, выпив его, я снова смогу испытать боль… – Станислав задумался.
– И это будет хоть какое-то чувство? – усмехнулся Захария. – Да. Но не отвлекайся: ты же не за болью пришел. А что ты помнишь из обряда – до того, как Бог заговорил с тобой?
– Да. Помню все. Мы ходили по кругу…Кто-то запел песню. Странную, тоскливую такую.
– Это Песнь песней царя Соломона. – сказал Наставник. – Ты человек нерелигиозный, Стас, иначе ты бы знал, что эта странная Песнь – самая необычная книга во всем Ветхом Завете. Считается, что Соломон написал ее в юности, но в действительности создана она была в последний год его жизни. Мы, братья богов, думаем, что Соломон сложил свою Песнь песней после второй встречи с Богом.
– А что, была и первая? – удивился Кант.
– Ты и этого не знаешь? Была и первая – во сне. Соломон попросил у Бога «сердце разумное, чтобы судить народ Божий и различать, что добро и что зло». И, разумеется, получил это. А вдобавок богатство и такую власть, которая вознесла его над всеми царями мира. Но кроме того, Бог обещал царю, что даст и еще – в том случае, если Соломону будет что-либо нужно. Только надо вернуться в скинию и попросить… Соломон под конец жизни решил воспользоваться этим обещанием.
– И что же царь попросил у Бога на второй встрече?
– Не знаю. Но известно: Соломон создал скинию, а после разбил ее, оставив только Врата. И написал Песнь песней, свое духовное завещание. Это дивное творение не только самое странное место во всей Библии, но и самое странное завещание из тех, что когда-либо были написаны. Ты слышал, чтобы в качестве завещания оставляли свадебную песню? А Соломон оставил. И не только своим прямым потомкам, а всему человечеству. Вернее, тем, кто способен понять истинный смысл этого завещания.
– И в чем же истинный смысл Песни, Захария?
– Это сложно объяснить, да если и получится, слова не дадут понимания, Станислав. Создав Песню, Соломон точно обручился со всем миром… во всяком случае, иные, слышавшие ее, утверждают, что в Песне присутствует душа царя. Мы поем ее в начале бдения для того, чтобы дух Соломона благословил нас и – отпустил.
– Ты опять говоришь загадками, Наставник. Нельзя ли ближе к делу?
– О деле я и толкую. О твоем деле, Стас. Ты давно читал Песнь песней?
– Вообще не читал.
– Вот как? Ну что ж, это, возможно, даже к лучшему. Теперь ты начнешь читать ее, но главное – вслушиваться. В ней звучит вся полнота жизни, которая только возможна, а ведь ты жаждешь именно этого! Сумей расслышать, и половина пути будет пройдена.
– Но есть и вторая половина…
– Есть. И она сложнее. Ты должен стать судьей, Стас.
– Судьей? – брови миллиардера взлетели вверх. – Без юридического образования и судебного экзамена?
– В трех километрах отсюда находится пансион святого Хомонобуса. Это последний приют для тех, кто подобно тебе, не способен радоваться жизни. Правда, люди эти (а все они так же состоятельны, как ты, Стас) утратили чувства по другой причине. Они глотали жизнь большими ложками, безудержно пожирали этот мир со всеми его благами и невзгодами. Начинали с веселья и азарта, затем перешли к боли и страданиям: им нужно было чем-то разнообразить свой чувственный мир. Теперь, когда дни их сочтены, они уже неспособны ни к веселью, ни к мучениям. У каждого из них собственный штат слуг; но из пансионного персонала выделяют пристава, который неотступно следует за умирающим и наблюдает его состояние днем и ночью.
– Зачем же им пристав, если есть слуги?
– Все пансионеры тяжело больны: неумеренность неизменно ведет к недугам. Люди они богатые, и могут позволить, чтобы болезнь не доставляла им хлопот. Почти все принимают наркотики – как лекарство от боли, разумеется. Но порой скука изводит их настолько, что они прекращают прием, дабы испытать боль. Для этого и нужен пристав: он контролирует продолжительность и интенсивность боли. Важно не допустить смерть от страданий.
– А причем здесь я? И судья, которым я должен стать?
– Недавно в пансион переехал еще один богач. И ему нужен пристав. Ведь пристав тот же судья: от него зависит, сколько по времени боль будет истязать пациента. Этим приставом будешь ты, Стас – я уже договорился с руководством пансиона.

Часть третья.
Судья

В белой униформе с вышитым на уровне сердца изумрудным крестом Станислав Кант вошел в затененную комнату, отделанную красным деревом и витыми серебряными панелями. Интерьер заставил Стаса задуматься: когда-то он уже все это видел. Золоченые карты, штурвалы, барометр, глобус, старинные бутылки всех возможных форм с моделями парусников внутри; индийский шахматный столик для четырех игроков. Станиславом овладело нечто похожее на d;j;-vu. Он вновь почувствовал себя неопытным стажером, стремящимся к недостижимым высотам… силясь избавиться от наваждения, новоиспеченный пристав крепко зажмурился и замотал головой.
– Ба! Господин Кант! И вы здесь? – раздался знакомый желчный голос.
Стас открыл глаза и не поверил увиденному: перед ним в огромном инвалидном кресле  сидел Макс Ференц, пивной король, открывший когда-то Станиславу путь в большой бизнес! Он сильно сдал, однако лицо его все еще светилось холеностью и барственной скукой. Тут же торжествующая скука эта рассыпалась в припадке злого смеха: Кант снова забавлял Ференца, на этот раз несоответствием низкой должности медицинского пристава высокому положению рекламного короля. Стас растерянно улыбался; вскоре смех перерос в буханье и тяжелый кашель. Глаза Ференца выпучились, из раззявленного рта брызнула слюна. Он замахал руками, моля о помощи, и Станислав, вынув из наременной сумочки пистолет с ампулой, молниеносно кинулся к нему.
Боль ушла, Макс блаженно откинулся назад, закатил глаза и долго смотрел в потолок. Стас подумал, что он уснул, и хотел уйти, но Ференц вдруг заговорил.
– Так, так, господин Кант. Значит вот как вы проводите отпуск. – Макс попытался снова рассмеяться, но наркотик вместе с болью выключил и все остальные чувства.
– Зовите меня «пристав Кант». Я работаю здесь.
– Хорошо, нянька Кант. – пивной король перевел взгляд на Стаса. – Не буду спрашивать, как ты оказался здесь, сынок. Но меня ты вновь повеселил; а веселиться мне не доводилось уже много лет. Работаешь здесь, приставлен ко мне. – он причмокнул губами, будто пробуя слова на вкус. – Что ж. Нрав у меня скверный. Лет двадцать уже мы со скукой коптим это небо, а теперь смерть вошла в мое тело и сгрызает его, как мышь затвердевшую корку сыра. Все какое-то разнообразие… Хотя может ли быть разнообразной скука? Смерть тот же серый бессмысленный сплин. Врачи дают мне полгода, я не расстраиваюсь. Терпел двадцать лет, потерплю и шесть месяцев. Ты, знаю, станешь иногда будить меня от этого сплина: в твоей власти позволить боли терзать меня. Опять ты; а ты не удивлен, что это опять я? Наверное, удивлен…
Станислав поначалу оторопело прислушивался к его словам, не зная, что отвечать, но затем понял: Ференц говорит сам с собой, и ему вовсе не нужен собеседник, или, по крайней мере, слушатель. Наркотический полубред Макса получил тему для развития: теперь он бормотал, что никто, кроме Стаса, и не может приглядывать за ним, это так логично – чтобы миллиардер прислуживал миллионеру…
Стас уселся за письменный стол (столь же тяжеловесный и претенциозный, как и вся комната), достал карманную Библию и открыл ее на заложенной странице. Мелкий шрифт расплывался в полутьме палаты-каюты. Пристав зажег настольную лампу и поискал в ящиках стола; в одном нашлась раскладная лупа. Стас кинул взгляд на Ференца: тот все болтал, не обращая никакого внимания на своего «няньку».
Станислав начал разбирать строчку за строчкой. Песня ему не понравилась. Высокопарные слова, затейливые образы – все как-то вразрез вязалось с этой импозантной комнатой, подходя ей в причудливости формы, но противореча духом. Канту стало скучно. Он посмотрел на бормочущего Ференца, и противоречие только усилилось. Какая-то тревога завибрировала внутри, неясный домысел пронесся мимо. Стас опустил глаза в книгу, затем снова взглянул на Макса, и пространство, разделенное двумя этим берегами, стало будто расходиться, превращаясь в черную пропасть. Скоро ощущение стало настолько явным, что Стас начал воочию видеть беспросветную бездну, разделяющую книгу и пивного короля.

Он в испуге вскакивает из-за стола; от резкого взмаха руки падает и разбивается лупа; серебряная оправа ее, отскочив от каменного пола, сильно ударяет по ноге. Но Станислав не чувствует боли: ему надо перебраться через пропасть и попасть к Максу, иначе тот не получит вовремя дозу наркотика и умрет в страшных мучениях.
В действительности их разделяет пара-тройка метров, не больше; но Канту приходится преодолевать огромное расстояние. Он словно плывет через большое озеро, ему не хватает дыхания, судорогой сводит то руку, то ногу. Стол, стул, угол ковра – все мешает ему; он падает, поднимается, делает шаг и спотыкается вновь. Наконец ему удается доползти до Ференца и коснуться колеса инвалидного кресла.

Морок прошел внезапно, точно во время показа вдруг оборвалась кинопленка. От неожиданности Стас дернулся, вскинул руку; коляска вздрогнула и откатилась назад. Станислав поднялся, отряхнулся, хотел вернуться к столу, чтобы расправить ковер, поднять стул и собрать осколки лупы. Но почувствовал на себе взгляд, и взглянул на Ференца. Тот не бредил (и, по-видимому уже давно), а смотрел на Стаса непонимающими, но вполне осознающими глазами.
– А что, нянька Кант, кроме того, что пользоваться этой штукой, – он пальцем указал на сумочку, где лежал шприц-пистолет, – вас учат еще и клоунским выходкам?
Стас не нашелся, что ответить.
– Может, ты того? – Ференц подмигнул. – И сам укололся?
– Нет! – вскрикнул Стас и замотал головой.
– А что…– ухмыльнулся пивной король. – Устроиться приставом, чтобы самому получать дозу.
– Какие глупости! – от этого нелепого обвинения Кант даже пришел в себя. – Я не нищий студент, господин Ференц. При желании у меня отыскались бы средства на наркотики.
– Да понимаю. Но видок у тебя был… Ты меня опять удивляешь, Кант! Надо бы тебя направить к психиатру: мне сумасшедший в сиделках не нужен!
– Не волнуйтесь: я нормален.
– Да?..
По ехидному взгляду Макса было понятно, что он готовит очередную колкость, но лицо его вдруг перекосилось: боль пошла на новый приступ. После укола он уже забыл, о чем они говорили.
– Проклятая болячка. – прошипел он. – Нет ли у тебя укольчика, чтобы раз! – и к праотцам?
– Эвтаназию пока не разрешали, господин Ференц. Но у меня есть снотворное; хотите?
Макс кивнул, и Стас переменил в пистолете ампулу.
Когда король заснул, пристав разложил инвалидное кресло-трансформер в виде лежанки, и снова устроился за столом. Выбрав самый крупный осколок лупы, Стас вернулся к книге. Переживание подействовало на него: в этот раз слова не казались такими вычурными и темными. Он не все понимал, но ясно видел, что это и впрямь песня. Песня большой любви – Стас даже позавидовал такому сильному и пронзительному чувству. Впрочем, позавидовал скорее умом, чем сердцем: любовь была ему незнакома и прежде, а с тех пор как исчезла восприимчивость, это слово для него стало и вовсе пустым. Но читать было интересно. «Если бы у наших копирайтеров была хоть капля такой образности! – усмехнулся в нем бизнесмен. – Впрочем, в рекламе не нужно творчество; творят ради создания своего нового, неповторимого мира; это деяние богоподобия. Рекламный же креатив призван продавать уже существующее – и очень повторяемое…» Вдруг он сильно хлопнул рукой по странице, где лежал осколок увеличительного стекла; капля крови впиталась в конец строки.
– Откуда у меня такие идеи? – изумленно спросил Стас неизвестно у кого. – Да, книженция крайне любопытная. А может, я уже чувствую?
Он прислушался к себе, но вскоре с тоской понял, что возрождения к жизни не случилось: удивление было, как и прежде, умственным. Деловой человек, Кант привык наблюдать за всем, что с ним происходит; необычность подобных выводов бросилась ему в глаза, но внутреннего переворота, обновляющего душу, он не ощутил. Машинально взглянул в сторону Макса. Тот спал со сложенными на груди руками, сжав ладони в кулаки – точь-в-точь как золоченые фигуры на древних египетских гробах. Золотой свет лампы лился на желтое лицо, усиливая впечатление мертвости. Черные тени лежали в подглазьях и на складках возле носа. «Покойник, живой покойник. – подумал Стас. – Как я…» Мысль эта обожгла его.  Ведь он и сам был живым покойником, только Ференц умирал, а Кант – нет. Пристав выбрался из-за стола и тихо подошел к креслу, в котором спал, как мумия, пивной король.

Станислав склоняется над ним и вглядывается в желчное лицо. Нет, на мертвеца тот не похож: Стас видел мертвых. Как это ни странно, припомнившиеся ему лица умерших кажутся более живыми, чем то, на которое смотрит он сейчас. Однако Станислав не удивляется; снова какие-то не свойственные ему идеи лезут в голову.
Смерть – конец одного человека, но не конец бытия. Оболочка, остающаяся после смерти, все равно живет, только уже иной жизнью, жизнью разложения. Лицо трупа меняется: сереет, чернеет, вздувается, опадает… иными словами, совершает свой остальной путь – путь не одушевленного тела, но материи вообще, движется к окончательному растворению в природе, которая никогда не умирает. Лицо же Макса – не лицо живого человека, но и лицом трупа его назвать нельзя. Какой-то мрачный тупик застыл в нем; точка преткновения, где нет движения ни вперед, ни назад. Скуку и пустоту выражает оно, и скрытое страдание – но не то, что очищает душу, а что поедает само себя, и само себя порождает.
Чем дольше всматривается Стас, тем больше чудится ему, что лицо это встречалось ему чаще, чем то было на самом деле. Вдруг черты его меняются. Макс молодеет на глазах. Втягиваются мешки под глазами, густеют ресницы, наливается и выравнивается кожа. Из седого он становится шатеном, поредевшие волосы превращаются в волнистую шевелюру. Хотя преображение происходит явно, на глазах, Стас не сразу замечает это: лицо молодеет и черты его меняются, только выражение остается все тоже – пустота и скука. Когда Кант наконец-то видит, что перед ним уже не Макс, а кто-то другой, он ничуть не поражается происшедшей метаморфозой, потому что новое лицо со старой скукой хорошо знакомо ему. Налитая кожа, густые ресницы и волнистый шатен – это он, Стас.
Не суть важно, какую маску наденет скука и бессмыслица бытия: она всюду одна и та же. Станислав с горечью понимает, что умирающий от скуки Макс Ференц не что иное, как его, Стаса, сбывшаяся мечта. «Все бы отдал за то, чтобы ТАК скучать» – вспоминает он собственные думы пятилетней давности. Именно этого он и просил у Бога – «хочу быть как Макс!» Именно это и получил…

Станислав отвернулся от больного. Открывшаяся правда принесла ему не облегчение, но новую и беспросветную тяжесть. Долго блуждал он извилистым лабиринтом, и вот нашел выход; но выход оказался окончательным, совершенным тупиком.
– Прости меня…– сказал сокрушенно Стас. Он обращался к Богу, хотя тот его, конечно же, не слышал: ведь Кант еще не отыскал Врата. Это позднее раскаяние не несло в себе никакой надежды, только принятие того, что он сам когда-то так опрометчиво пожелал. Его ждет долгая и бессмысленная жизнь, и смерть в этом же пансионе. Безрадостное будущее его спало у него за спиной в инвалидном кресле, и Стас понимал: есть у него чувства или нет их – конец один.
– Прости меня. – повторил он. – Я просил о пустом, Захария был прав, и во второй раз тоже хотел просить у Тебя не то, что мне в самом деле надо. Теперь я вижу, что если бы Ты возвратил мне чувства, я стал бы жить, как Макс и как многие здесь – в неумеренных наслаждениях и муках, так что скука в конце концов все равно завладела бы мной. Поэтому я не стану просить у Тебя чувств.
«А что ты попросишь у Меня?» – улыбнулся Кто-то внутри.
– Не знаю. Может быть… Ты научишь меня любить? Так, как царя Соломона?
«Ты опять хочешь быть как кто-то. – мягко упрекнул Стаса Тот, Кто внутри. – В тот раз ты хотел быть как Макс, теперь глядишь на Соломона».
– Нет, нет! – шепотом вскрикнул Стас. – Не как царь! Научи меня любить, как я бы только мог, и больше никто!

– Кто никто? – заскрежетал сзади желчный голос.
Стас обернулся.
 – Ты и вправду сбрендил. – бурчал Макс. – Что за бред ты нес только что? Как я могу тебя научить любить, если я давно забыл, что такое любовь?
– А помнили? – тихо спросил Стас. – Вы когда-нибудь любили?
– Было…– наморщился умирающий.
– И что же стало?
– Да ничего.
– Как?.. совсем ничего? Но что-то же все равно остается?
– От конфетки остается фантик, а любовь – фить, пустышка! – недовольно проговорил Макс. – Что от нее может остаться?
– Ну как же… Письма… стихи… Песня! – обрадовано сказал он.
– Какая песня? – встревожился неизвестно от чего Ференц.
– Сейчас…
Стас кинулся к столу, схватил Библию; кинулся обратно, но передумал, взгромоздился на стол, и подставляя раскрытую книгу совсем близко к свету, стал читать.
Ференц поначалу не понял ничего, затем подкатил коляску к Станиславу и слушал, глядя на лицо пристава – неотрывно, внимательно, совсем как тот глядел недавно на его собственное лицо.
– Мальчик. – вдруг сказал он. – Ты читаешь стихи.
– Да. – кивнул Стас, оторвавшись от книги.
– Мне кажется, я где-то это видел. – по лицу Макса катились слезы. – Я сам был там.
– Где – там?..
– Там. – дрожащей рукою Макс указал на место, где сидел Стас. – У светильника. Я тоже читал стихи.
– Когда это было?
– Давно… вечность назад. Но читай! Читай еще, я не буду отвлекать тебя.

И Стас читал. Последняя Песня мудрого царя звучала в тишине палаты бесконечно долго, потому что юноша, дойдя до последней строки, тут же возвращался к первой.
Макс молчал, и Стас думал, что он все еще плачет; потому не отрывал глаз от книги: лишь об общем горе можно плакать в компании, оплакивать же свою жизни надо в одиночестве.
А когда руки устали держать Книгу, и голос устал и засипел, Стас наконец-то взглянул на Макса. Тот спал как младенец, с улыбкой на губах; два высохших подтека запечатлелись на щеках – то были слезные дорожки.
Стас улыбнулся. Ему вдруг стало хорошо и очень легко. Все же Макс способен плакать! Вот тебе и пресыщенный жизнью скучающий миллионер! Очень тихо, чтобы не спугнуть безмятежный и счастливый сон, Станислав слез со стола, погасил лампу и вышел из палаты.
Солнечный свет хлынул ему в лицо. Пристав со смехом заслонился от него, но через миг сам подставил глаза лучам. Стало больно, выступили слезы, но Кант радовался им, как грибному дождю.
В специальной нише, за стеклянной перегородкой сидел коридорный. Кант зашел к нему и сказал, что пойдет прогуляется; Ференц заснул, пусть пришлют к нему кого-либо из слуг, чтобы было кому сделать укол, если начнется приступ (пистолет-шприц имелся у каждого сотрудника).
 
Аккуратно подстриженные кусты и деревья, ровные газоны с идеально прямыми дорожками, клумбы, где цветы росли в строгом геометрическом порядке напоминали хорошо выверенный бухгалтерский отчет, где каждая единица находится на своем месте. Все же, несмотря на принудительно данную природе точную форму, и здесь цвела весна! Где-то звонко заливалась синица, а солнце чертило на дорожках из красного и белого песка причудливые тени. Станислав был огромно, бесконечно счастлив и хотел поделиться своей радостью еще с кем-нибудь, но сад, к сожалению, был пуст. Пансионат строили с таким расчетом, чтобы пациенты не могли встречаться и угнетать друг друга своим больным и скучающим видом.
«Ну и зря. – подумал Станислав. – Им надо обязательно глядеть в лицо другим! Тем более таким же, как они… Ведь только вглядываясь в другого, можно увидеть себя…»
Здесь он опять поймал себя на мысли, что прежде такое никогда не приходило ему в голову. «Интересно, кто это думает за меня? – Станислав развеселился. – Может, сам царь Соломон? Захария ведь говорил, что душа его живет в Песни песней!» Вместе с тем что-то озадачило его: это недодуманная мысль упорхнула в небо, а в ней-то как раз и содержался такой нужный Стасу Ответ. Но тревога только на миг коснулась сердца, как стрекоза касается крылом поверхности пруда, и тут же унеслась прочь.
Сзади захрустел песок: кто-то быстро приближался к Станиславу. Он обернулся к шедшему, сияя от счастья. Это был помощник управляющего; лицо его выражало озабоченность и вместе с тем какое-то облегчение.
– Господин Кант. – сказал он. – Вынужден сообщить вам, что нам больше не требуются ваши услуги.
– Почему? – беспечно спросил Станислав.
– Ваш пациент, Макс Ференц, скончался во сне от остановки сердца.

Часть четвертая.
Искатель.

Поговорить с Захарией ему довелось лишь через месяц. После того, как Стас, попрощавшись с усопшим, покинул пансионат, он сразу же направился на завод. Но оказалось, что предприятие и землю вокруг него выкупили владельцы «Диснейленда» (откуда-то просочились слухи о древнем лабиринте, находящемся прямо под зданием, и было решено устроить там пещеру ужасов). Соединять Диснейленд с пещерами будет навесная железная дорога.
Таким образом, слова Наставника сбылись (впрочем, Стас подозревал, что руководство Диснейленда не случайно узнало о лабиринте). Интересно, что они сделают со скинией? Хорошо бы назвать аттракцион «Лабиринт богов» и поместить там движущиеся манекены языческих божков, с присущими им атрибутами и символами. Они должны быть в начале страшными, а затем – смешными и добрыми, чтобы страх обязательно побеждался смехом! Например, вместо огня они будут извергать изо рта красочные фейерверки, а вместо воды будет литься лимонад…Воображение Канта начало рисовать сказочные сюжеты, кроме обустройства самого лабиринта в голове уже намечался план будущей рекламной кампании.
Станислав был доволен, что заброшенное здание не будет теперь одиноко и страшно торчать посреди поля, а послужит для радости, но немного беспокоило его то, что неизвестно куда пропал Захария. Беспокойство длилось недолго: чувства, вернувшиеся все разом, захватили его. Он переживал чудо обновленной жизни, купался в теплых лучах любви, которая день ото дня становилась все больше. Вернулась жена…

В этот месяц Стас испытал больше счастья, чем выпадало ему за всю предыдущую жизнь, но спустя четыре недели после смерти пивного короля он вдруг задумался.
«Я начал чувствовать, я начал жить. Я говорил с Богом; я это помню точно, значит, открылись Врата? Но когда они открылись? И почему? Да, я читал Песнь песней, я прикоснулся к любящей душе царя Соломона. Но вторая часть моего пути – судейство… Толком-то я и не поработал у Ференца, мне не доводилось позволять ему терпеть боль. Он умер в первый же вечер… умер, правда, счастливым, но все равно… Так были Врата или нет?»
Подобные мысли занимали его все больше и больше. Они не омрачали радость жизни, нет; но какая-то обжигающая тайна сквозила в них – и Стас понимал, что если она не откроется ему, жизнь его будет неполной.
Тогда-то и произошел первый после его исцеления разговор с Захарией. Станислав увидел Наставника в окошко автомобиля. Тот не спеша брел по улице. Он очень изменился: старомодные очки, приношенный, но добротный пиджак, толстый кожаный портфель, изысканная трость. Сосредоточенно-важное выражение лица придавало облику импозантность. Захария напоминал теперь университетского профессора. Кант остановил машину, выскочил, схватил Наставника в охапку, и, не дав тому опомниться, затащил в автомобиль и повез к себе домой. По дороге он отменил все назначенные на сегодня встречи.
– Суетишься. – улыбнулся Захария. – Снова живой?
– Снова. – серьезно ответил Стас.

Они просидели вдвоем до самого вечера. Никто не тревожил их: предупредительный Левон взял все – и домашние, и деловые – заботы на себя.
– Не все ли тебе равно, Станислав, благодаря чему открылись Врата? Бог снова говорил с тобой, и в этот раз ты попросил верно. Чего ж еще тебе не хватает?
– Мне всего хватает, Захария, но если я не пойму, как это подействовало, когда, в какой момент – я не успокоюсь до конца своих дней. Ведь это…– он с трудом подбирал слова. – Это очень важно! Это так грандиозно, так широко… Если я пойму принцип действия, я смогу…
– Осчастливить весь мир? – сощурился Наставник. – Это вряд ли.
– Но почему? Если донести людям, если объяснить им, где находится истина! Ведь человечество ищет ключ к своей мечте столько тысяч лет!
– У человечества, Стас, полно ключей. Сколько мечтаний, столько ключей; но ты ведь сам знаешь, что мечтать нужно только о высоком.
– Да, но Бог-то не будет исполнять низкие желания!
В ответ Захария только мягко покачал головой.
– Нет, ты скажи мне, Наставник, почему ты не хочешь мне открыть мне тайну Врат?
– Никакая это не тайна. Ты все знаешь сам лучше меня.
Хорошо, сказал Стас полушутя-полусерьезно. Тогда я запру тебя здесь, и не выпущу, пока ты мне все не расскажешь.
Пожалуйста, отвечал Захария так же полушутя. У меня в запасе вечность, и мне совершенно все равно, где ее проводить. Впрочем, коли так уж тебе приспичило, слушай.
Есть во вселенной некий Поток, который течет сквозь время и материю, и выходит за их пределы. Из него родилось и то, и другое, но главное, из него родилась Жизнь – вернее, то, что мы подразумеваем под этим словом. А именно Одушевленность материи. Как и все на этом и том свете, Поток течет по своим законам; и законы эти отнюдь не тайна, их может постичь любой человек. Врата Соломона – не что иное как исполнение Закона Жизни. Ты исполнил его, и они открылись тебе. Вот и все.
– Но что это за закон? Он имеет какую-то формулу? – спросил Станислав.
– Безусловно, безусловно. Все ведь существующее в мире видимом отражает и подтверждает то, чем дышит невидимое. Больше я тебе сказать ничего не могу.
– Я найду эту формулу! – воскликнул Кант. – Я открою закон Жизни и принесу его людям! Если действительно существует этот космический Поток, его можно вычислить и рассчитать! Слушай же, Захария. – он схватил Наставника за плечо. – Вот что я сделаю: соберу ученых – самых сумасшедших, самых гениальных… у меня есть связи в мире науки: я спонсировал университеты, давал гранты студентам. Это будут ученые из самых разных областей: химики, физики, математики, астрономы… Биологи! Кто еще… ну да разберемся. Я дам им проект, и пусть они трудятся над решением этой задачи!
– А знаешь, я помогу тебе. – неожиданно серьезно сказал Захария. – У меня совершенно случайно имеется документ, где говорится именно об этом Потоке. Ему три тысячи лет, и в нем записаны слова самого царя Соломона…

Врата Соломона
(о чем поведал пергаментный свиток)

Третий день месяца Адара года (неразборчиво) … восьмого от Сотворения Мира, священный город Иерусалим, ливанский дворец Соломона, внутренние покои Мудрейшего и Славного царя Израильского.
На первый после новой луны Совет Приближенных к царю призваны были:
Завуд, сын Натана пророка,
Азар, сын Цадока первосвященника,
Эхисар, начальник дома царского,
Иосафат, сын Эхилофа, придворный бытописатель,
Иосафат, сын Паруаха, кравчий царя,
Алихоред, сын Сивы, писавший сие.
Первым словом царя было повеление Эхисару выставить за ворота всех слуг, и сожителей, и просящих суда, и ждущих милости царской. И был еще знак: двери царских покоев запереть наглухо, и тяжелые завесы в арках-переходах плотно задернуть – чтобы мухе не пролететь мимо, не то что пройти человеку. Знак сей означает, что царь желает выступить с тайным и важным известием…

…Соломон оглядел присутствующих в зале: глаза, обращенные к нему, были полны внимания и трепета; однако то, что он намеревался сообщить им сегодня, требовало большего – доверия и постижения.
– То, что я собираюсь сказать вам, – раздался негромкий, но хорошо слышный голос царя. – Находится выше всяческого человеческого разумения. Сегодня я созвал вас, мудрейших, не ради вашей мудрости, а ради вашей любви ко мне. Ум все испытывает, мудрость ведает первопричины, а любовь не чинит испытаний, и не ищет причин, любовь – доверяет. Так и я хочу, чтобы вы доверяли мне, друзья мои, в каждом моем слове.
Царь еще раз пересекся взглядами с советниками – теперь не только умы, но и сердца устремились к нему.
– Как знает каждый из вас, при восшествии моем на престол Давидов было заповедано мне выстроить Храм Премудрости Божией, с тем, чтобы иудеи прекратили возносить мольбы свои на высотах и закалывать овец на удаленных жертвенниках. Бог один, и Место Поклонения Ему должно быть одно. На четвертом году своего воцарения начал я строить Храм; и на одиннадцатый год он был построен так, как задуман.
Пророки предрекли, что каждое слово, каждая молитва – будут услышаны, каждое прошение выполнено. Но – только то, что произнесено в Храме. Это было обещано Богом; а Бог, как известно, пустых обещаний не дает.
Все прочие святилища повелел я разрушить, чтобы люди попусту не взывали к Иегове в скиниях, где Дух не пребывает и слышать их не может. Много было недовольных, но это пошло на пользу вере и Закону: ныне люди, совершив многодневный путь, войдя в Храм, просят Бога только о том, что поистине значительно в их жизни.
Мелкие же проблемы они стали решать сами, и это лишь укрепило их.

Однако сам я, принося ежедневно моления мои ко Господу, чувствовал, что Храм Премудрости неполон, и, хотя Дух и пребывает в нем, но лишь отчасти, так, как в осколке звезды пребывает толика ее света; а меж тем Премудрость Божия есть сама полнота. Всякому ведомо, как неудобно бывает сообщаться с другом, если тот живет в другом городе, и чем дальше от вас этот город, тем более неудобств при пересылке письма. Почтовых голубей стерегут в небе ястребы и вороны, караванщиков могут ограбить на пути разбойники; каждое второе письмо в дороге теряется. Вот и молитва что та же почта: доходит медленно и неверно, будь принесена она в домовой скинии или в Храме Премудрости. Долго я размышлял, чем порождены мои чувства, и понял, что истинный Храм есть то место, где человек, подобно праотцу нашему Адаму, может говорить с Богом как со своим другом – уста в уста, очи в очи. Лишь тогда любое слово человеческое будет услышано, и на каждый призыв получен Ответ, а на каждую просьбу – исполнение.
Стало быть, Храм – не крыша, подпертая колоннами, и даже не алтарь на Ковчеге Завета; Храм – это вместилище Духа, в коем человек обретает способность говорить с Богом, а Бог слышит и отвечает.
Все это, конечно, вы знаете и без меня, ведь Сам Иегова сказал, что человек, вошедший в Храм, найдет там Его в той мере, в какой будет призывать Его Имя в истине. Однако что понимать под истиной? Верность, праведность, следование Закону… по человеческим меркам – так. Но какой человек, стоя в Присутствии Божьем, дерзнет объявить себя праведным? И я подумал, друзья мои, не скрывают ли эти слова нечто иное? Что, если «призывание Имени в истине» – указание на некую способность, тайное свойство души, которую человеку дано обрести, чтобы общаться с Богом, как со своим близким, своим Отцом? А быть может, это нечто вещественное – символ или талисман, или знак особого помазания, каким для царя является венец, а для первосвященника – посох?
Чтобы узнать это, обращался я к наукам, постигал тайные учения, искал ответ в хитростях зодчества, в изысках лепных и живописных узоров, чертил талисманы, узнал, как надо смешивать и воскурять ароматы, чтобы истончить сознание, заклинал духов нижних и высших миров… пока не нашел указатель, где находится место встречи Бога с человеком.

Царь говорил на одном дыхании, словно пел песню. И отводил очи в сторону, как делают это дети и женщины, когда хотят скрыть что-то волнующее и приятное сердцу, но предосудительное для чужих глаз.
Соломон лукавил.
Полнота Храма, конечно же, заботила его, но мудрейший из мудрых прекрасно понимал, что человеку, каким бы тот ни был могущественным, не под силу добиться совершенства. Соломон задачу свою выполнил: храм построен, Ковчег Завета обрел свое вечное пристанище. И того, что есть, уже достаточно, чтобы имя мудрейшего не забылось вовеки.
Да, он действительно искал средство, позволяющее человеку войти в тот Божественный поток, что дал жизнь мертвому веществу, но вовсе не Храм был тому причиной. Полнота его собственной жизни раскололась надвое; эту-то рану и пытался исцелить Соломон.
 
Прошлое лето выдалось на удивление прохладным. Осенью же солнце словно опомнилось, и палило так, что пастухи выгоняли отары на пастбища только после заката: днем овцы, сраженные зноем, падали замертво.
Пожилой царь не терпел жары. От солнца укрывался он в подземных покоях, где плескались фонтаны-ручьи и покрывался прохладной испариной гладкий мрамор стен. А ночью Соломон выходил из отрадного убежища и поднимался на плоскую крышу своих личных палат, где была приготовлена ему постель. Огражденная балюстрадой из розового мрамора, кровля служила одновременно и террасой, и балконом. (Именно отсюда, по преданию, Давид увидел купающуюся Вирсавию, украденную супругу и мать нынешнего царя). 
Сон не шел к царю, и он понимал, что это значит. Жизнь отдает ему последние часы бодрствования – перед тем, как Соломон заснет навечно.
Так же не спал и отец его в год своей смерти. Соломон помнил это, словно только вчера кончились те, лишенные сна, ночи, когда Давид наставлял юного Шломи в премудростях царского правления. (Царь – пророк и объединитель заботился о том, чтобы Израиль и при сыне его оставался единым, взрастал, богател и укреплялся).
Но в отличие от отца, Соломон, в преддверии своего ухода в мир иной, не тратил дарованное время на земные дела, которые не исчерпаются до тех пор, пока не кончится человечество. «Все суета и суета сует» - думал он; и, вдыхая запахи города, поднимавшиеся из нижнего Иерусалима, часами смотрел на тусклые от жары и пыли звезды.
Как-то, измаявшись за ночь от духоты, царь перед рассветом спустился в сады. Пыльно дышала серая, в твердых комках, земля, дрожала на бледном небе утренняя звезда Нога. Соломон миновал апельсинную рощу и вышел на взгорье, где в виноградниках наливались багровым золотом гроздья. Только что пала роса, и сквозь омытую кожицу ягод можно было видеть гладкие косточки, застывшие в тягучем соке. Соломону захотелось попробовать этого утреннего сока…
Он протянул руку, и услышал смех.
; Ешь виноград, пастух, но не рви более одной грозди с куста: братья поставили меня стеречь виноградники!
Темнокожая девушка в коротком египетском платье стояла позади Соломона и улыбалась так светло и ярко, будто хотела затмить собой солнце.

Шуламит (так звали новую возлюбленную царя) родилась в Египте, но свой род вела не от хамитов, как решил при первой встрече Соломон. Бронзовая кожа, слишком темная для жителей страны пирамид, была столь же нежна и тонка, как у маленьких, хрупких аммореянок; высокие скулы и круглое, веселое лицо девушки заставляло вспомнить о дочерях дальних восточных стран. Взгляд больших, неожиданно синих глаз, играл и искрился, словно воды Кидрона в утренних лучах – такие глаза царь видал лишь у женщин Эолии-Эллады. Кудри цвета суданского обсидиана мелко вились, как у филистимлянок, но были мягче и послушней: Шуламит легко сплетала из них две толстые косы.
«Доподлинно: такою была праматерь Ева. – думал, глядя на возлюбленную Соломон. – И та носила в себе красоту всех женщин мира – будущих дочерей человеческих…»
Новая и последняя любовь царя заняла бессонные ночи и наполнила смыслом свет его дней.
«Последних дней» – сокрушенно вспоминал Соломон.

Сон
А еще он вспоминал сон, что пригрезился ему, когда умер отец. Это была первая ночь Соломонова царствования и первая ночь сна после долгих бдений у постели умирающего Давида.
Едва юный царь сомкнул вежды, как услышал, что кто-то зовет его. Борясь с усталостью и раздражением, он поднялся с постели и направился к двери. За нею оказалась еще дверь, а за той – ступени из белого мрамора. Отсчитав их не менее тысячи, царь взошел в длинную колоннаду, открытую с обеих сторон. Галерея находилась весьма высоко, выше всех ярусов дворца: облака свободно проплывали меж круглыми колоннами, разукрашенными ярко и дивно. Роспись изображала человеческие головы с прекрасными и многообразными лицами – светлокожими, смуглыми, красными и желтыми, с различным разрезом глаз и чертами, присущими той или иной расе. Одни улыбались царю, другие смотрели серьезно и сосредоточенно, третьи, казалось, вот-вот заплачут – слишком уж влажно блестели их эмалевые глаза. Вместо волос лица окаймляли ветви, лианы и травы; от порывов ветра, который здесь, на высоте, дул беспрерывно, волосы-ветви шевелились, точно были настоящими. Но этого мало: состояние их менялось на глазах, словно там, внутри росписи, время текло таким образом, что за минуту проходил целый год. На ветвях распускались цветы, вызревали грозди, опадали листья; затем набухали почки и листья вырастали вновь. Соломон смотрел и не мог понять, как же удалось художнику сделать рисунок таким живым.
«Какая богоподобная рука сотворила все это?» – поражался царь. Он прикасался к колоннам: узор представлялся сработанным то мозаикой, то финифтью, то наборным бисером. А то вдруг чудилось, что все это вышито шелком.
Совершенная и смелая красота этих восхитительных колонн так заворожила царя, что он забыл о своей усталости и горе. «Есть ли на свете большая радость, чем созерцать то, что прекрасно без изъяна, что своеобразно и все время меняется?» - говорил сам себе царь, и восторгам его не было конца.
Так, наверное, он бы стоял и дивился без конца, но голос вновь позвал его.
Царь прошел галерею и очутился на просторном лугу, который изумил его не меньше цветных колонн с живыми рисунками. Ветер, не стихавший и здесь, волнами гнал по земле изумрудные травы, густо стелившиеся по ровной, без подъемов и впадин, земле. Ветер дышал в спину царю, как бы подсказывая направление, куда нужно идти, и Соломон шел, повинуясь этому указанию.
Под каждым шагом царя твердь прогибалась и чуть покачивалась, будто он шел по ковру, накинутому на море. Царь поначалу ступал осторожно, боясь утонуть в этой зыбучей траве. Но опасения были напрасны: как только он погружался в нее полной стопой, что-то снизу выталкивало его с ласковой, но ощутимой силой, так что каждый последующий шаг получался как бы на взлете. Соломон почувствовал, что и в самом деле может подняться в воздух, ибо весил теперь не больше голубя.
Это открытие окрылило его предощущением неба, свободного и бесконечного. Земля больше не держала его, или почти не держала: вот-вот он скинет ее узы и взмоет, подобно птице, под облака, и никогда больше не вернется в скорбный дольний мир. «Вдохновение и полет выше радости наслаждаться красотой, сколь бы прекрасной она ни была!» - пришло на ум Соломону.
Но тут Зов повторился, и был он уже очень близко. Словно сама по себе, в центре луга возникла сияющая куща, сплетенная из тончайших лучистых нитей. Глас исходил оттуда…
С трепетом царь вошел внутрь, и его пронизал невиданный белый свет, столь яркий, что казалось, он вобрал в себя сиянье тысячи звезд . Слезы навернулись на глаза – не потому что свет ослепил их, а потому что сердце узрело Присутствие Того, Кто скрывался за этим светом. Невыразимое чувство покоя, любви и нежности сошло на Соломона.
И уже не ум, и не глаза, но дух сказал ему, что это-то и есть совершенная радость, радость встречи творения со своим Творцом.

– Соломон! – позвал голос.
– Кто ты, господи? – спросил царь.
И голос ответил:
– Я – Господь и Отец твой, и Я дам тебе все, что ты ни попросишь. Желай – и будет исполнено.
И Соломон испросил себе мудрости, хотя в тот миг больше всего желал он остаться навсегда в этой куще.
– С любовью делюсь с тобой своей Премудростью и даже открою тебе часть своих замыслов о мире, ибо сердце твое способно вместить это, потому что не пожелал ты ни власти, ни богатств, ни любви красавиц. Впрочем, дам тебе и все то, к чему стремятся люди. А если возжаждешь чего-то еще, то буду ждать тебя здесь. Всегда.
– Аллилуйя! – воскликнул Соломон, и видение исчезло.

Проснувшись, царь понял, что Божье обещание сбылось.
Вчера еще все вещи, заботы и положения казались ему значительными и неодолимыми, как человеку, который уткнулся лицом в груду камней. А теперь Соломон будто поднялся над всем, и увидел устройство мира, связующее людей и обстоятельства. Пути человечьи стали исповедимы царю, и за многосплетенностью этих путей узнавал он промысел Божий.
Мудрость царя, превосходящая любое разумение, воссияла над Израилем, как светильник. И то, что даровал ее Соломону сам Бог, знал в Иудее любой ребенок, ибо царские сны утаить так же легко, как спрятать тлеющий уголь в холщовом мешке.
Все же одну подробность своего видения Соломон не предал молве, которая, умножая славу его мудрости, умножала и саму мудрость. Бог обещал исполнить то, чего пожелал Соломон тогда – и исполнил, но Он же позволил желать и большего. Обетование это царю представлялось тогда слишком туманным, а потому, рассказывая сон пророку Нафану и Цадоку первосвященнику, он умолчал о приглашении вернуться и просить еще.

Да он и сам не вспоминал об этом до тех пор, пока на закате своих дней не встретил Шуламиту – свежую, как сама юность, щедрую, как земля, черную, как грозовое небо и светлую, как молния; совершенную жену, вобравшую в себя красоту всего мира.
Престарелый царь все еще был крепок телом и гладок лицом; никто не мог бы сказать, что недолог остался путь ему туда, откуда не возвращаются. Но Соломон понимал: костер его жизни выпускает последние языки пламени. Год, два – и не будет на земле мудрейшего царя, а Шуламит останется цвести без него.
Много раз бросалась ему в глаза несправедливость и неестественность смерти. Во всем безупречном мироустройстве, где зло уравновешивалось добром, а уродство красотою, одна смерть совершалась без возмещения, потому что для того, кто умер, уже нет ничего – ни добра, ни зла, ни хаоса, ни гармонии. Много раз царю приходилось хоронить как друзей, так и врагов, и мудрость его разбивалась о самую страшную загадку бытия. А вот теперь и собственная смерть дышит ему в затылок, подгоняя к обрыву жизни, как подгонял когда-то во сне горний ветер к скинии Божией. 
Неотвратимый конец свой ожидал царь со смирением, но когда в его жизни появилась Шуламит, Соломон раздумал умирать. Он вспомнил о Приглашении – вспомнил с радостью и тревогой, потому что Бог, обещав однажды, не изменяет слову, а значит, исполнит все, что ни попросит Соломон.
И все же теперешнее желание Соломона было неслыханным.
Царь пожелал бессмертия – для себя и своей возлюбленной.
Он не рассчитывал на то, что во второй раз удастся ему во сне посетить лучистую скинию. Но Приглашение осталось у него, а значит, должен был найтись и путь к божественной куще. Соломон перебрал пророчества; в них-то и открылось ему указание. Согласно пророчеству, всякий, «призывающий Имя в истине», будет услышан Богом и дастся ему, что ни попросит.
Куща во сне Соломона и была местом истины.

Как уже было сказано, повествуя совету приближенных о том, как он искал истину, Соломон лукавил. О магических учениях и тайных науках он упомянул лишь потому, что простой человеческий разум не в силах прорвать ложный покров умопостроений, нравов, характеров и заблуждений. Тот покров, что люди набрасывают на истину, лишь бы только не оказаться один на один с тем, что в бесконечное число раз превосходит все их дерзновения и порывы. Но время от времени истина проникает сквозь иллюзию, и тогда миру являются пророчества… Мудрейшему царю не пришлось долго искать; он лишь приподнял край, и заглянул туда, где покоится истина – вечная, неизменная и готовая открыться в любой момент.
Прямо в храме выстроил он сияющую кущу. И снова, как тогда, свет окружил его, и Голос обещал дать ему бессмертие. Во сне ли это было, или наяву, царь и сам плохо помнил. Но обещание унес с собой, как целебное снадобье, излечивающее от самой опасной и безжалостной болезни – от смерти.
Прошло несколько дней, и Соломон понял, что обещание сбывается: бессонница отступила от него, и он смог спать так же счастливо и безмятежно, как раньше. И хотя лишь время могло доказать бессмертие царя, он был уверен, что уже носит в себе зерно вечной жизни.

С энергией, присущей молодым годам (а он ведь, по его разумению, только начинал жить) царь принялся за дела, требующие для своего исполнения десятилетий, если не веков. Его ждала вечность, и для вечности требовалось место, где было бы приятно и не скучно жить. Соломон задумал превратить Иудею в Эдемский сад: ведь именно в Эдеме, по первоначальному замыслу Творца, суждено было вековать первым людям. По всем краям земли разлетелись письма; и отовсюду стали стекаться в Иерусалим мастера. Соломон лично беседовал с мастерами, рассматривал проекты, выбирал землю для садов и искусственных озер. Так же задумал он выстроить Храм бессмертия – высокий, многоярусный, с подвесной галереей-колоннадой, которую лучшие художники должны были расписать живыми рисунками.
Работа кипела, а душа царя веселилась. Иногда веселью этому требовался выход, и тогда Соломон устраивал какой-нибудь праздник. Или отправлялся в небольшое путешествие.

В один из вечеров, когда тень от Давидовой башни потянулась к Востоку, царь, умащенный, напомаженный, облаченный в парадное платье, отправился на колеснице за город.
Люди приветствовали его привычными (но оттого отнюдь не потерявшими искренности) восторженными возгласами и пожеланиями благоденствия и долгих лет. И в Иерусалиме, и за его пределами Соломона почитали и любили от всей души. 
Сопровождаемый криками, царь выехал из городских ворот. Впереди и сзади колесницы скакали восемь всадников, но это было, скорее, данью традиции: Соломону охрана не требовалась.
Когда скрылись из виду городские стены и вдалеке показались царские виноградники, навстречу процессии попалась гурьба каких-то странных бродяг. С виду дикие и неопрятные, они словно впервые в жизни надели платье. Походные кетонеты из грубого холста и некрашеной шерсти смотрелись на них так же забавно и пугающе, как человеческая одежда на обезьянах. Тем не менее, это были люди, и они даже знали царя. Завидев царский поезд, толпа тотчас перегородила дорогу, дикари обступили колесницу, и стали приветствовать Соломона, размахивая руками и бормоча что-то нечленораздельное.
Соломон улыбнулся и поднял левую руку; лошади остановились. Царь привстал с сиденья, и, развязав кошель, стал бросать в толпу золотые монеты – широко, с размахом, как сеятель раскидывает зерна по пашне. Люди, однако, повели себя странно: они не кинулись ловить и подбирать деньги, а с любопытством наблюдали за действиями царя, изредка прикрываясь руками от падающего золота.
– Что же им надо? – обратился Соломон к вознице, но тот, разумеется, и сам не мог ответить на этот вопрос.
От толпы отделился высокий старик – единственный из всех, чья борода была подстрижена, а одежда сидела удобно и ловко.
Брезгливо, со злостью растолкав палкой людей, он подошел к колеснице близко-близко и уставился на царя своим единственным глазом.
– Кто ты? – спросил Соломон на нескольких языках.
– Пророк. – хрипло ответил старик на языке народа израильского.
– Как тебя зовут?
– Зоровавель.
– Слава пророков разносится далеко. – сказал царь. – Но я не слышал о тебе. Ты, верно, просто вавилонский прорицатель? Тогда хочу предупредить тебя: в Иерусалиме гадателям запрещено заниматься ворожбой.
– Ты не слышал обо мне, царь, потому, что я – злой пророк. – хмурое, кривое лицо старика стало зловещим.
– Злой пророк? Действительно, странность. И что это значит, по твоему?
– Я предсказываю людям беды. И никогда – счастье. Голод, смерть, разорение, катастрофы… Потому меня гонят отовсюду и бьют камнями. У меня нет причин любить людей.
– И зачем ты идешь в Иерусалим? Или ты несешь весть о каком-нибудь бедствии, которую Бог открыл тебе раньше, чем первосвященнику? – усмехнулся царь.
– Нет. Я шел туда, чтобы помочь тебе в исполнении твоего желания, великий царь.
Соломон удивился – но только слегка: царя было не так-то просто выбить из колеи.
– Какого желания? – уточнил он.
– О котором ты просил Бога. – голос старика будто царапал воздух.
; Хорошо. А что ты хочешь взамен, Зоровавель-пророк?
– Чтобы ты освободил меня, царь.
– Да тебя вроде и так никто не держит. – сказал, улыбаясь, Соломон. – Во всяком случае, я пока над тобою суда не вершил, и в темницу не бросал.
– Мне нужна свобода не от тебя. – впервые в голосе пророка послышалось что-то человеческое. – Мне нужно, чтобы ты избавил меня от моего окаянного дара – дара пророчеств.
Соломон опешил.
– Если ты не шарлатан, и вправду обладаешь способностью слышать Божий голос, то чем могу быть тебе полезен я? Я не Элохим; не я вдохнул в тебя этот дар.
Пророк нахмурился и демонстративно заткнул нос.
– Может быть, ты, с высоты своего величия, и не находишь ничего дурного в том, чтобы упоминать имя Творца среди этого сброда, – старик презрительно оглянулся на толпу. – Но я чту Закон, а потому попросил бы тебя воздержаться от святотатства!
– Взойду ли на небеса – Ты там пребываешь, спущусь ли в ад – и там Тебя встречу. – вспомнились Соломону Давидовы строки. – Впрочем, этот путь не для вас, законников. Если твоему пророческому носу здесь так смердит, садись в мою колесницу.

– Чье-то пророчество – дар, мое же – проклятье. – говорил старик. – И досталось оно мне по заслугам. Я наказан самим Господом, царь! За великое преступление, которое сознаю и в коем каюсь уже тридцать лет!
– Что же это за преступление? – спросил Соломон.
– Я родился в семье лжепророков. А попросту – мошенников. Используя некоторые фокусы, при помощи которых можно влиять на людей, мои предки из поколения в поколение надували доверчивых поселян, вымогая у них деньги за свои «пророчества». И я занимался этим до тех пор, пока не разразилась война с хананеями. Война, правда, была мне только на руку: люди приходили ко мне узнать о судьбе своих близких. И я пророчествовал, и брал деньги – втрое, впятеро, вдесятеро против обычной платы. Сначала я старался прорицать верно (у меня были в войсках свои лазутчики, которые приносили мне вести). Затем жажда наживы взяла верх, я возомнил себя настоящим пророком, прогнал лазутчиков и стал предсказывать наугад.
– Ты сильно рисковал. – ухмыльнулся Соломон. – Таких обманщиков частенько побивают камнями.
– О нет, царь! Я был достаточно богат и знатен, и смог бы защититься. К тому же, я рассчитывал накопить состояние, достаточное для безбедной жизни за морем, и, когда война будет подходить к концу, уехать с семьей в Египет. Потому я смело продолжал обманывать несчастных. О, сколько горя и слез я принес в домы тех, чьи отцы, мужья и братья были на войне! Чаще я предсказывал смерть – не знаю почему, но мне нравилось смотреть, как женщины разрывают на себе покрывала и царапают лица в кровь…
Соломон нахмурился.
– Видимо, среди предков твоих были потомки Каина. – сказал он.
– Твои предки тоже не все отличались благонравием! – парировал старик. – К тому же, за все злодеяния свои я наказан! Могу я рассказывать дальше?
– Продолжай. – кивнул Соломон.
– Одна даже повесилась. – смаковал пророк. – Я сказал ей, что мужа ее убили. Но муж вернулся – и как раз на похороны жены. Он убивался до того, что сам чуть было не покончил самоубийством. Но я не дал ему этого сделать.
– Отчего вдруг такое человеколюбие? – иронично заметил Соломон. – Тебе же нравились страдания?
– В ночь, когда умерла эта женщина, ко мне явился ангел Лица Господнего. И он сказал, что за свои грехи я наказан: отныне мне дается дар пророчеств. Но пророчествовать мне предстоит исключительно бедствия… Все будут чураться меня, гнать и побивать камнями. Свой же богатый дом, жен и детей я должен был отдать этому несчастному, чья жена убила себя по моей вине. Так я стал нищим, озлобленным и одиноким. Тридцать лет я хожу от селения к селению, и мне с трудом удается выпросить хотя бы горсть зерен: люди боятся меня. Тридцать лет я мечтаю об избавлении от этого дара, и вот, наконец, свобода близка! Ты можешь дать мне ее, царь.
– Что ж, я сделаю для тебя, что могу. Если смогу. – отвечал царь. – Но почему ты решил, что именно я могу освободить тебя?
– Три дня назад, когда я ночевал в пустыне, ко мне вновь явился Ангел Лица. И он сказал мне: искупление твое близко. Иди в Иерусалим и помоги царю открыть истину, которую он ищет. Я отвечал: царь – величайший мудрец на свете, и у него есть сотни советников, что могу сделать я, глупый старик! Но Ангел научил меня, что надо сделать.
Колесница остановилась у ступеней дворца. Сейчас же Соломону был подан носильный одр, и шестеро слуг, устроив царя на подушках, понесли носилки внутрь. По знаку Соломона пророка пропустили следом.

– А ты дерзок, пророк. – Соломон пребывал в благодушном настроении. – Немногие из моих подданных решились бы вести себя так, попав во дворец.
Пророк промычал в ответ что-то неразборчивое: рот его был набит мясом, овощами и сладостями (оголодав в пустыне, старик теперь ел, не особенно заботясь о вкусе).
Сразу по приезде царя ждали срочные государственные дела. Он вверил пророка одному из дворцовых управляющих, приказав ему дать старику все, что тот ни попросит. Но Зоровавель просить не стал. Он потребовал приготовить ему ванну с ароматическими маслами, привести массажистку и брадобрея, дать новую одежду и накрыть стол с вином и закусками. Управляющий удивился, но не возразил, и Зоровавель получил все, что было сказано.
Едва пророк сел за уставленный яствами стол, как сразу набросился на еду. И даже не поднялся, когда к нему вошел Соломон. Слуги, стоящие в дверях, были поражены дважды: во-первых, когда увидели это, а во-вторых, когда царь не только не возмутился поведением наглого старика, но напротив, развеселился, узрев такую возмутительную неучтивость (за которую было положено наказание палками).
Но царя пророк забавлял, подобно тому как забавляют маленькие дети своими неловкими движениями и неразборчивым лепетом. Соломон, конечно, не думал, что Зоровавель (если только это его настоящее имя) и в самом деле получил божественное откровение, касающееся царя. Он был уверен, что старик, скорее всего, просто расскажет ему какую-нибудь диковинную легенду о духах и спрятанных сокровищах: пустыня, откуда тот пришел, полна историй.
Но для царя начиналась вечность, и в душе его открылся простор для новых впечатлений, а потому старик с его историями был ему любопытен. Соломон решил, что выслушает его, а затем подарит старику дом и назначит содержание.

– Ну, и когда же ты откроешь мне истину? – усмехнулся, царь, увидев, что пророк насытился.
– Не все сразу. – сыто отрыгнув, сказал Зоровавель. – Да и все, что я – или кто-то другой – скажет тебе об Истине, окажется ложью, даже если будет правдой. Стояние в истине, царь, не знание ума, но опыт души. 
– Ты будешь удивлен, но это мне известно. – рассмеялся Соломон.
– Тебе известно множество вещей, о великий царь. Но все они, или почти все бесполезны, а некоторые из них и вовсе неверны. Например, ты полагаешь, что бессмертен, а меж тем бессмертие не дается лишь оттого, что ты попросил его у самого Бога.
– Откуда ты знаешь о моем бессмертии? – Соломону вдруг стало неприятно от мысли, что кто-то посторонний может ведать его помыслы, находясь далеко от дворца. Или злой пророк каким-то образом проник в Храм, когда Соломон в своей лучистой скинии разговаривал с Богом? Нет, исключено…
– Я знаю не только это. – старик сощурил глаз и оскалился, показав отменные белые зубы. – Но ты мне, кажется, не веришь. А зря, ибо ты сейчас смертен, как и любой человек, и время твое исчисляется уже не годами.
; Почему я должен верить тебе, а не Богу? – тихо спросил Соломон.
; А разве Бог сказал тебе: вот, ты бессмертен? Нет; но обещал тебе дать бессмертие. Я и пришел сюда затем, чтобы исполнить это обетование. Да ты сомневаешься во мне! – сердито выкрикнул он, увидев, как Соломон качает головой. – Возьми нож: бессмертные не чувствуют боли!
Соломон, поддавшись какой-то силе, схватил со стола фруктовый ножичек и лезвием провел по ладони. Закапала кровь, но в первый момент царь ничего не почувствовал. Не успел он обрадоваться, как затрепетала в руке острая, неприятная боль. Соломон ахнул: вид крови точно отрезвил его. Он действительно был все еще смертен.

; Говори, пророк. – стиснув зубы, приказал Соломон. – Что я должен делать?
; Уснуть еще раз. – Зоровавель смазал ладонь царя какой-то черной грязью, и рана тут же затянулась. – Во сне получишь указание, своего рода рецепт бессмертия. Только сон твой будет необычным. Не такой, что приходит к человеку, когда тот лежит на мягком одре, смежив очи в блаженной дремоте. Нет! – в этот сон входят с открытыми глазами.
– Спать с открытыми глазами? – удивился Соломон. – Возможно ли это?
– Бессмертие и есть сон с открытыми глазами. – пробурчал пророк. – Но тебе это лишь предстоит узнать.
 ; Что я должен делать?
; Вели приготовить для себя ванну из двенадцати различных масел, бальзамов и выгонок. Каждое из этих веществ должно быть подогрето отдельно. Лаванда, можжевельник, кедр и стиракс, фисташковая мастика, грецкий орех, пажитник и ладанный воск, кофе, миндаль, шалфей и каменная смола; все это есть в твоих кладовых.
; Похоже на состав для бальзамирования. – заколебался Соломон. – Не вздумал ли ты провялить меня, как вялят своих мертвецов египтяне? Благодарю, но не о такой вечности мечталось мне.
; Ты не мертвец покуда. А ванна нужна для расслабления. – (что-то в словах пророка настораживало и успокаивало одновременно). – И вели выслать всех из своей половины, особенно не допускай жен. Я поведу тебя дорогой сна, но предупреждаю: сон этот может быть очень долгим, и, возможно, пройдет два или три срока, прежде чем девица из виноградника вновь увидит тебя.
– Ну хорошо. – согласился Соломон. – Договорились. В полночь все будет готово.
Он поднялся и направился к дверям.

Когда царь открыл глаза, первой его мыслью было непонимание, отчего небо над ним плавно покачивается в разные стороны. Вторая мысль объяснила: качается не небо, а он сам, вернее, то, на чем он лежит.
Соломон попробовал приподняться на локте, но это ему не удалось: тело было сковано, конечности не ощущались, будто царя внезапно разбил паралич. Слепящее солнце заставило его прикрыть глаза.
«Ах ты, пророк, ах, плут… Ну попадись ты мне!» – думал Соломон, негодуя на собственную доверчивость. Он стал вспоминать вчерашний день. Прогулку за город и свору бродяг. Старика, назвавшего себя пророком Зоровавелем. И почему вдруг царь так поверил ему? Только ли оттого, что старик откуда-то знал про то, что царь захотел стать бессмертным? Но осведомленность – еще не повод для доверия.
Затем ему пришло в голову, что проходимец, хорошо зная человеческую природу, применил старый рецепт всех обманщиков: правду, а в придачу к ней немного лжи. Ведь саму по себе ложь найти в словах не трудно, но вот когда она шествует по следу правды, обнаружить ее очень сложно. Пророк сразу сказал, что он мошенник, и из рода мошенников, и это была правда. Затем он сплел историю про сон с открытыми глазами, и отравил царя.
Соломон не стал гадать, зачем это понадобилось пророку: мало ли интриганов вьется вокруг трона; для царя в тот момент главным было – разобраться, где он находится и как отсюда выбраться, но для этого надо было, по меньшей мере, вновь обрести способность к передвижению.

Соломон стал вспоминать прошедшую ночь.
По слову Зоровавеля слуга приготовил ванну, смешав масла в нужной пропорции. Затем все слуги покинули банный придел. Едва царь погрузился в теплый бальзам, пророк достал из-за пояса небольшой фиал и вылил в ванну темную жидкость, которая тонкой пленкой разлилась по поверхности. Не успел царь спросить, что это за состав, как почувствовал, что члены его немеют. Соломон крикнул охрану, но его, конечно, никто не услышал, ведь все люди были высланы из царской половины.
И пророк воспользовался этим: как только царь стал звать на помощь, он, показав чудеса ловкости, влил в отверстые уста Соломона остаток парализующей жидкости… Теперь царь не мог ни кричать, ни даже пошевелить губами. Пророк же, злобно усмехнувшись, закрыл ему глаза. Как мертвецу.

Мало-помалу чувствительность возвращалась к Соломону.
Он осторожно пошевелил пальцами, затем попробовал согнуть руки, ноги. Когда это ему удалось, он, стараясь избегать резких движений, приподнялся и осмотрелся.
Царь находился на довольно большом плоту с высокой мачтой посредине. Обветшалый парус дрябло висел на перекладине; ветра не было, плот дрейфовал. От мачты в две стороны шла перегородка высотой в человеческий рост; в ней виднелась дверь.
Соломон сел на своих носилках (те, кто вынес его из дворца, воспользовались для этой цели носильным одром царя).  Вокруг, на сколько хватало взгляда, простиралось море. Он стал растирать затекшие руки, и тут обратил внимание, что они невероятно грязны, а сам он одет в ветхое рубище.
Он почувствовал жажду, и, оглядевшись, нашел рядом с ложем медный сосуд. Заглянув в него, царь увидел, что в кувшине плещется вода.
Полагая, что все самое худшее позади, и уж если его не отравили до сего момента, то вряд ли станут травить сейчас, он жадно припал к горлышку. Однако стоило Соломону сделать глоток, как он тут же изверг его обратно. Вода пахла падалью и на вкус была горька, словно полынь.
Царь бросился к борту, и, зачерпывая моря, полоскал рот, а про себя ругал пророка и свою беспечность. Когда он оглянулся, то увидел, что его обступили люди. По их взъерошенным волосам и грязным лицам он узнал в них тех самых бродяг, что встретились ему на дороге вместе с пророком.
Соломон встал перед ними неподвижно и свободно, предоставляя «хозяевам» право первого слова. Находившийся передо ним народ, судя по внешнему виду, принадлежал к одному из диких островных племен, про которые среди мореплавателей ходят легенды одна страшнее другой.
Царь молчал, и дикари, стоявшие вокруг него на почтительном расстоянии, молчали тоже. Казалось, они чего-то или кого-то ждут. И действительно, спустя несколько мгновений появился Зоровавель.

Лишь слабость после отравления удержала Соломона от того, чтобы броситься на пророка с тумаками. Но ярость царя явно выражалась во взгляде. Гневные молнии сверкали в очах его… однако пророк спокойно вынес этот ужасающий взор, который повергал в страх даже фараона.
; Не пристало спящему гневаться! – противно засмеялся пророк. – Видел бы ты себя сейчас, мудрейший: выглядишь оборванцем!
; Так я сплю?.. - протянул Соломон. – Я не верю тебе, лживый старик! Во сне у воды нет вкуса и море не соленое!
; Тебе вновь нужны доказательства? Изволь.
С этими словами пророк махнул рукой одному из дикарей, а когда тот подошел, достал из-за пояса тонкий, как стержень, кинжал, и коротким резким ударом проткнул ему шею.
Дикарь чуть пошатнулся, но не упал, не согнулся от боли и даже не застонал. Серое, точно запыленное лицо его не выразило ни страдания, ни гнева. Но более всего Соломона удивило то, что из раны не истекло ни капли крови. Небольшое углубление, оставшееся на шее дикаря после удара, затягивалось на глазах. Минута, две – и раны как не бывало.
; Теперь ты удостоверился, что видишь сон? – спросил Зоровавель, убирая кинжал за пояс.
; Аскеты, приходящие к нам из-за реки, именуемой Гангом, умеют и не такое. – хмуро сказал Соломон.
; Ты можешь попробовать сам. – скривился старик и вновь потянулся за кинжалом.
Но Соломон остановил его.
; После подлого обмана там, в купальне, никакое свидетельство не убедит меня в твоей порядочности. Но мы посреди моря; я в твоей власти, а потому лучше буду считать это сном, хотя и самым неприятным из тех, что мне доводилось видеть.
; Мы все во власти Бога, царь, и только по Его воле ты попал сюда, хотя и не без собственного желания. Однако томить тебя не буду: ты хочешь знать, куда несут волны эту посудину? Мы плывем на остров, где стоит город Бессмертных. Там, после нескольких недель приготовлений, сможешь ты обрести бессмертие.
; Но почему ты похитил меня одного? – упрекнул его царь. – Ведь я желал бессмертия не только для себя…
; Ты говоришь о своей наложнице Суламит? Но она молода; это у тебя в запасе осталось не так много времени. С нею успеется. К тому же, – добавил он, глядя куда-то поверх Соломона. – Что-то подсказывает мне: если и суждено кому из твоих жен стать бессмертной, так именно ей.

Три дня и три ночи плот носился по морю, меняя курс в соответствии с течением. Волны влекли его, да ветер изредка раздувал парус. Дикари же не приложили ни малейших усилий, чтобы направить свое примитивное судно к нужным берегам. Они не знали весла; да и знать не хотели: царь несколько раз пытался объяснить им, что можно грести, и тем самым ускорить путь. Но они лишь равнодушно взирали на него, пока, наконец, один из них не бросил доску (которую Соломон вытащил из перегородки, чтобы сделать из нее весло) под ноги царю. Презрительный жест его означал: греби сам, коль ты нуждаешься в этом, а мы не торопимся никуда!
На третью ночь поднялся ураган, а утром четвертого дня, когда небо на востоке озарилось первыми лучами, вдалеке показался скалистый берег. Ветер гнал плот прямо на него. Когда они приблизились к острову, Соломон увидел, что прибрежные воды полны рифов, и, если плот не сбросит скорость, то неизбежно налетит на них и разобьется вдребезги. Но дикарей как будто не заботило это.
Царь сказал об этом пророку, на что тот равнодушно заметил:
; Ты спишь, царь, а законы сна таковы, что действует тот, кто беспокоится!
И пришлось Соломону самостоятельно подвязывать парус.
Но все же плот бежал слишком быстро: волны несли его прямо на рифы. Тогда царь взял доску, что предлагал он дикарям вместо весла, и стал выгребать сам.
Когда, наконец, плот достиг берега, Соломон был вымотан настолько, что не мог держаться на ногах. Он упал на черно-пепельный песок и даже не повернул голову, когда пророк позвал его. Отравление, затем трое суток без воды и пищи, а теперь и эта гребля, – совсем лишили его сил. 
; Тебе не стоило так утруждать себя, царь. – склонился над ним Зоровавель. – Ведь ты умеешь плавать: что стоило тебе покинуть плот, когда тот подошел близко к острову, и просто доплыть до берега?
; Будь я один, я бы так и сделал. – тяжело дыша, отозвался Соломон.
; Так ты радел о нас? – рассмеялся пророк. – О тебе, однако, никто здесь не будет суетиться!
Царь не ответил: он заснул.

Когда Соломон очнулся, никого рядом не было. Ветер стих, солнце, вошедшее в зенит, грело удивительно мягко и совсем не слепило глаза. Он побрел по песку, гадая, в какой же стороне света находится этот неведомый остров. Высокие черные скалы с острыми пиками тянулись вдоль всего побережья. Царь прошел довольно далеко, но нигде не увидел прохода: горы смыкались друг с другом вплотную. Гладкие, словно отполированные, каменные стены отвесно вздымались под самые небеса. Ни выступов, ни углублений, позволяющих взобраться на вершину, не видно было в них.
; Совершенная цитадель. – пробормотал Соломон, задирая голову, чтобы разглядеть, где кончаются скалы. – В такой крепости можно выдержать любую осаду; однако что скрывается внутри? Таинственный город Бессмертных?
Об этом странном месте царь никогда не слышал: видимо, сюда не заплывали корабли. Иначе слух о Черном острове разлетелся бы далеко и оброс не одной легендой. Черные скалы, черный песок, даже морские воды у берегов – и те черные. Впрочем, такой цвет этим водам придавало дно; сами они были чисты, как слеза. Соломон убедился в этом, когда, скинув лохмотья, вошел в море, чтобы освежиться. Прозрачные волны охладили его, но соленая вода не могла утолить трехдневную жажду. Чуть передохнув, царь двинулся дальше по берегу в надежде найти какой-нибудь впадающий в море пресный ручей.

Вскоре ему действительно попалась река. Правда, она не вливалась в море, а, скорее, выливалась из него. По крайней мере, так казалось внешне. Над устьем ее кто-то соорудил каменный грот, и мнилось, будто речка течет из-под под морского дна. Соломон бросился к воде, но стоило ему приблизиться к ней, как перед ним, словно из-под земли, вырос пророк.
; Из этой реки пить нельзя, царь. Или ты не видишь, что течет она не как все остальные реки? Пойдем! Я отведу тебя в город: там есть колодец.
Они прошли вдоль русла шагов сто, и там, где начиналась гряда скал, Соломон увидел низкую пещеру, куда и текла эта река – черная, как и все вокруг.
У пещеры, зажатый меж двух камней, бился в волнах небольшой челн. Пророк вспрыгнул в него и позвал за собой Соломона. 
Царь заметил, что сквозь толщу воды нельзя разглядеть дна, даже у берега, на мелководье. Он погрузил в воду ладонь: кожа моментально стала черной, словно ее опустили в чернила, и как будто онемела.
; Река такая черная, потому что в ней растворен вулканический пепел. – пояснил пророк. – Извержения происходят глубоко на дне моря, где эти воды берут начало.
; Пепел ядовит? – спросил царь. – Из-за этого нельзя пить воду?
; Да. – помедлив, ответил пророк. – Именно. Пепел.
Соломону показалось, что он чего-то не договаривает. Но расспрашивать не стал.

; Обычно реки отыскивают себе дорогу меж скал. А эта течет сквозь горы и выходит на поверхность в долине Бессмертия. – голос пророка звучал в подземелье эхом. 
Они плыли, минуя темные лабиринты гротов и аркад. Глаза царя привыкли к темноте, но чернота камня и воды не позволяла разглядеть ничего вокруг. Соломон ориентировался лишь по всплескам весла и наклонам лодки. Река петляла в разные стороны, и не раз путники возвращались назад, сворачивали направо или налево. Соломон счет потерял поворотам; в конце концов, ему стало казаться, что им суждено бесконечно плыть в этом подземелье, терпя изощренную пытку – хотеть пить и не сметь напиться.
Но вот что-то блеснуло вверху, да так ярко, что царь на мгновенье ослеп. Он поднял голову и увидел далеко вверху кусочек неба размером не больше монеты.
; Здесь лестница. – хрипло сказал пророк. – Будь осторожен, царь: ступени скользкие.

Храм бессмертия

Город Бессмертных располагался на высоком плато, венчающем самую высокую из скал. Гигантской лестницей вниз убегала черная гряда, и где-то вдали край ее гас в сизой дымке. Соломона город поразил: ничего подобного прежде он не видел. Кирпичные и каменные здания, витражные окна и мощеные улицы переливались всеми оттенками черного, которые только существуют в природе.
Ему сразу бросилось в глаза, что город выстроен с большим искусством. Способ обработки материала достиг здесь своей вершины: глина, камень, стекло блестели такой зеркальной гладкостью, так что с первого взгляда невозможно было отличить, из чего сделана стена или крыльцо. Только переходы из смоляного в антрацитовый, из угольного в агатовый давали знать, что камень сменился керамикой, а стекло металлом. Под сияющим дневным небосводом город лежал как обломок ночи, и странно было царю находиться здесь.
Портики, колонны, двери, башни, лестницы и террасы изумляли совершенством форм и безупречностью исполнения. Стыки были пригнаны друг к другу так плотно, что казалось, одно вырастает из другого. Это впечатление усиливалось и тем, что в городе совсем не было острых углов. Все как бы стремилось к сфере, считавшейся испокон веков символом абсолюта.
; Что, Соломон, нравится тебе Храм Бессмертия?
; Храм? – удивился царь. – Больше это напоминает город.
; Нет. – сказал старик. – Город внизу, в долине. Мы с тобой находимся в храме, хоть размерами он и в самом деле не уступит городу.
; А где же святилище?
; Везде. Неужто ты не видишь, что каждая часть здесь – само совершенство? Попробуй выделить что-то одно, и ты поймешь, что это невозможно. Ну, так нравится тебе храм? – повторил вопрос Зоровавель.
Царь не ответил. При всей искусности здешних мастеров, храм не притягивал глаз и не трогал сердце. Траурный цвет его мог бы вызвать печаль, но сверкающие поверхности не вязались со скорбными мыслями. Грандиозность строений могла бы подавлять, но обтекаемые линии сводили на нет их возможное величие. И так во всем: изящество разбивалось о монолитность, торжественность гасла, встречаясь с простотой.
; Золотая середина. – высокопарно сказал пророк. – Бессмертные открыли ее секрет. Ты молчишь, царь, оттого, что тебе не подобрать слов. В самом деле, храм Бессмертия можно лишь созерцать: человеческий язык слишком беден, чтобы описать его!
; Я молчу не потому, что у меня нет слов. – покачал головой Соломон. – У меня нет чувств. При взгляде на этот храм сердце мое не поет от восторга и не щемит от тоски. Храм сработан безупречно, но, хотя все законы гармонии в нем соблюдены, самой гармонии  здесь нет. Бывает ли песня без слов и мелодии? Если б спросили меня об этом еще вчера, я бы ответил – нет. А теперь вижу: да, бывает. Ты сказал: блюли золотую середину. На деле же, выхолостили самую суть ее. Мера красоты – полнота, а здесь пусто. Но как, скажи мне, возник этот храм?
; Его начали строить первые бессмертные. Те, кто пришел позже, довершили работу. Бессмертие ведь начинается с того, что человек строит себе подобие рая. Ну да тебе это знакомо. – пророк криво усмехнулся. – Только твой цветущий Эдем не годится для вечности. Цветущие сады, водоемы с золотыми рыбками, покои с альковами – все это для тех, кто торопится пить каждую минуту своей смертной жизни. Вечность не нуждается в изобилии и веселье. Ты поймешь это сам, когда станешь бессмертным. И тоже внесешь свою лепту в создание храма. Ты заметил? – здесь нет никаких украшений: бессмертные считают, что украшениями прикрывают изъян, здесь же скрывать нечего – совершенство царит повсюду! Впрочем, я бы добавил письмен. Да вот беда: никто из бессмертных не владеет искусством слова. Но ты, царь, книжник и поэт, думаю, тебе под силу родить совершенную строчку. Можешь начать сочинять прямо сейчас; что бы, к примеру, ты написал при входе в храм?
; «Беги отсюда без оглядки!» Вот что я начертал бы над воротами. – резко ответил Соломон. – Этот храм строили сумасшедшие… Я знавал мастеров, обезумевших от поиска совершенных пропорций: их творения чем-то напоминали его. Веди меня к колодцу, пророк!

Они проходили в ворота, спускались по лестницам, петляли крытыми галереями, поднимались на террасы, ступали по гладким полам внутренних двориков, плутали узкими коридорами. Перед глазами царя мелькали колоннады, проплывали залы, переходы, бассейны с фонтанами, в которых не было воды (неровно бьющие струи исказили бы точно рассчитанные пропорции). Соломон никак не мог поверить, что храм построили люди. Бездушный абсолют, не годящийся ни для жизни, ни для смерти: даже гробовые пещеры на родине царя не были столь мертвы…
; Бессмертные живут в долине? – не столько спросил, сколько подумал вслух Соломон. – Их можно понять: здесь не согласились бы поселиться даже призраки.
; Бессмертным все равно где жить. ; отозвался пророк. ; Жаль, что тебе здесь не нравится царь: тебе придется остаться в храме.
; Нет! – голос Соломона эхом прокатился по черным лабиринтам. – Я ни за что не буду здесь жить!
; В любом случае придется ходить приходить сюда каждый день, чтобы напиться. – пожал плечами пророк.
; Я могу взять воду с собой! Неужели здесь не найдется ни одного бурдюка или кувшина?
; Почему не найдется? Здесь полно посуды. И кувшины, и бурдюки, и бутыли, и кастрюли, и чаны. Только вот беда: воду носить в них невозможно. ни в одном их них нету дна.
; Какая глупость! ; возмутился царь. ; Как это у посуды может не быть дна? куда оно делось?
; Видишь ли, царь, бессмертные полагают, что самый совершенный сосуд тот, в который можно налить бесконечное количество воды. Но всякий сосуд конечен: дно ограничивает его. Простой выход – делать все сосуды без дна.
Колодец находился посреди восьмиугольного зала. Здесь, по всей видимости, находилась шлифовальная мастерская: всюду лежали куски распиленной на части, но необработанной породы. Царь кинулся к колодцу. Прорубленный прямо в полу, он был полон чистой, прохладной воды, которая переливалась через край и заливала каменные плиты.. Улегшись на живот, Соломон погрузил лицо в воду и начал пить, как пьют на водопое дикие звери. Истомившийся от жажды царь не заметил, что вкус ее горчит, и пахнет она падалью: именно такую воду он выплюнул при пробуждении на плоту. Пророк пить ее не стал.

Город Бессмертных

Несмотря на то, что Зоровавель настоятельно советовал ему поселиться в храме, Соломон все же спустился с ним в долину. Но бессмертных он не нашел там, как не нашел и города, лишь дикари, привезшие его сюда, слонялись между руинами каких-то строений. Один из них позвал пророка, и оба скрылись в развалинах, поросших черным плющом. Царь ждал некоторое время, но тот не выходил, тогда Соломон, продираясь сквозь колючки, полез за ним. Но за разрушенной стеной на него бросилась змея, и царю пришлось бежать. Итак, пророк исчез; надо было осваиваться здесь самому. Соломон двинулся вглубь «города», вернее, того, что от него осталось. Бессмертных не было здесь, зато дикари встречались ему на каждом шагу.
Соломон рассчитывал, что где-нибудь найдет хотя бы одну целую хижину, но всюду чернели лишь одни останки зданий; мест, хоть как-нибудь пригодных для жилья, в долине не было. Да дикари, похоже, и не нуждались в домах. Каждый размещался где придется. Кто-то сидел на куче трухлявых кирпичей, кто-то лежал в яме, бывшей когда-то подвалом, а кто-то, устроив себе изголовье из большого камня, располагался прямо посреди дороги. Никто не работал, и вообще вся деятельность их сводилась к тому, чтобы перевернуться с бока на бок или прикрыть лопухом лицо от солнца.
В пределах города царь так и не нашел себе подходящего места для ночлега. Ему пришлось спуститься к черной реке (здесь она выходила из черных гор и текла через всю долину). Остаток дня Соломон рвал траву, чтобы устроить себе лежанку. Ночь, к счастью, выдалась теплая, но под утро пала роса, и царь продрог. Впрочем, он был благодарен тому, что замерз и вовремя проснулся. Изваляв в мокрой траве свои отрепья, он выжал их и напился: таким образом, ему не надо было сегодня идти за водой в жуткий храм.
Он хотел первым делом разыскать Зоровавеля, чтобы расспросить его о бессмертных, но тот пропал бесследно. Только дикари недвижно валялись то тут, то там; расспрашивать их не было никакого толку: они не знали человеческого языка. Соломон подумал, что пророк ушел в храм, но прошел день и наступил другой, а Зоровавель все не возвращался. Царь понял, что искать его в храме бессмысленно: человек не смог бы находиться в таком месте более суток. А если и смог, то наверняка сошел с ума. Царю нужен был разумный собеседник.

Утром и вечером Соломон напивался росой, но есть ему было нечего. В поисках пищи он обошел всю долину: с трех сторон ее ограждали черные скалы, с четвертой замыкали стены храма. Черная река рассекала ее ровно на две половины; издали казалось, что посреди долины проходит трещина. Деревья, кусты и травы, питавшиеся ее водами, были не зелены, а пепельно-серы. Они не цвели, не плодоносили, и жесткие листья их вызывали горечь во рту и кишечные колики. Соломон присматривался к дикарям в надежде, что кто-нибудь из них отправится за едой. Но если кто из них и покидал свое пристанище, то не отходил от него дальше чем на несколько шагов.
Убогая жизнь их протекала однообразно и бессмысленно. Они не сеяли хлеб, не охотились, не выкапывали корни растений. Впрочем, в долине, отравленной черными водами, вряд ли взошел бы хлеб, да и съедобных корней не было здесь. Из животных царь видел только мышей да змей – они водились здесь в изобилии.
Иногда один или двое дикарей спускались к черной реке и пили оттуда; и тогда Соломон убеждался, что вода и впрямь ядовита: испившие падали наземь и корчились от боли, извиваясь подобно змеям. Никто, однако, не умер на глазах у царя.
Утром третьего дня голод довел Соломона до того, что он разрыл нору, поймал мышь, раздробил ей камнем голову и съел вместе со шкурой. Жажда жизни победила брезгливость.
Так царь начал охотиться на мышей и змей. Этим весьма заинтересовались дикари. Как-то он разделывал змею – несколько человек покинули свои лежанки и подошли к нему, глядя с любопытством и жадностью. Соломон дал одному кусок змеи, и тот его жадно проглотил. Царь понял, что дикари тоже голодают; однако почему они не убивают змей?
Он наловил змей на все племя, и никто из людей не помогал ему. Соломон удивлялся сам себе: он, царь Израиля, прислуживает жалким оборванцам, чья жизнь заключается лишь в том, чтобы пить отравленные воды и бревном валяться на земле, не предпринимая никаких попыток улучшить свое существование. Однако пищу они принимали. Когда Соломон приносил им ее.

Да, на этом диковинном острове самой большой загадкой были дикари! Черные скалы, образованные вулканической породой, черный песок, черная река соответствовали законам Божьего мира. Имел свое оправдание и храм: его построили бессмертные. То, что они ушли оттуда, было понятно тоже: его абсурдное совершенство не годилось для жизни. Бессмертные покинули остров, но откуда здесь дикари? Туземное ли это племя или потомки рабов, помогавших бессмертным строить храм вечности? И как они умудряются выживать здесь? Отравленная долина не пригодна для существования чего-либо живого, кроме мышей и змей… Они почти не едят, пьют редко и с болью; семей не заводят и не рожают детей. Да и женщин нет у них.
Царь долго размышлял над тайной их появления, но однажды все разъяснилось само собой. В тот день он поймал с десяток гадюк. Раскромсав их острым камнем, он побрел по долине, переходя от дикаря к дикарю, чтобы дать каждому по куску мяса. (Они уже не подходили к Соломону за едой: поняв, что царь будет их кормить и так, туземцы не утруждали себя лишними усилиями). За неделю жизни в долине Соломон выучил их лица и каждому дал прозвище. Подойдя к дикарю по кличке Валу (в профиль он напоминал вавилонянина), царь увидел, как тот пальцем чертит на песке какие-то фигуры. Вглядевшись, Соломон поразился: то были знаки, которыми украшали себя вавилонские жрецы, когда хотели вызвать грозу.
; Валу! – воскликнул царь на языке вавилонян. – Откуда тебе известны эти письмена?
Балу поднял выцветшие глаза на Соломона.
; Ва.. алу.. Ха… даду… - с трудов ворочая языком, ответил тот. – Человек, которого слушается дождь.

Бессмертные

Одичавшие люди, чье поведение так смущало царя, оказались бессмертными. Более того, они оказались богами, вернее, теми, чья жизнь послужила прообразом для божества. Все они родились еще в те времена, когда люди только начинали выдумывать себе богов. Долго думать не приходилось: тот, от кого зависела жизнь племени, и становился богом. Валу, к примеру, умел угадывать погоду. Его соплеменники, предки нынешних вавилонян, не видели разницы между «угадывать» и «делать»; так он стал богом дождя. Похожая история случилась когда-то в жизни каждого из бессмертных, однако событие, из-за которого их начали считать богами, покоилось под спудом столетий.
Они не помнили ничего из своей смертной жизни, кроме прозвищ, что стали теперь именами богов. 

Тайну же их бессмертия открыл Соломону пророк. Зоровавель вернулся в долину, когда начался дождь: Валу неспроста рисовал на черном песке древние знаки.
; Река, которая протекает под черными скалами и рассекает долину – река бессмертия. – рассказывал Зоровавель. – О ней сложено немало легенд, и все они тебе известны, царь. Воды ее в самом деле отравлены: если испить их, они вызовут резкую боль во всех членах и внутренностях. Болью смывается смертность, и тело становится вечным. Ему не нужно ни пищи, ни крова, ни одежды; хотя бессмертный может и есть, и носить одежду, и спать под крышей. Однако это будет подобно тому, как если нарядить куклу, затолкнуть ей в рот пищу и поместить в доме. Кукле не нужно ни то, ни другое, ни третье: она не чувствует ничего.
; Но кукла мертва, а бессмертные – живы! – возразил Соломон.
; Они бессмертны, но не живы. Жизнь неизбежно заканчивается смертью; они же существуют между жизнью и смертью. Они недаром стали богами у язычников: идолы тоже не живы – иначе они могли бы действовать и являть свою силу, и не мертвы – потому что не умирали.

По словам Зоровавеля, самому молодому из бессмертных было чуть более пяти веков. Когда человек выпьет из черной реки, он быстро забывает свою смертную жизнь, но яд бессмертия не сразу начинает свою губительную работу. От сознания того, что теперь он будет жить вечно, человеком овладевает восторг. В упоении кидается он к радостям чувственной жизни. Однако потребности тела быстро угасают, и тогда бессмертный устремляется к наслаждениям, которые дарует дух. Но простые гармонии скоро приедаются, и бессмертному приходится истончать свой разум, восходя от одной ступени совершенства к другой. Но и на этом пути их ждет подвох. Ведь истинное совершенство невозможно без телесных чувств, а человек, в коем рассудок не уравновешен естественной жизнью тела и души, не способен угадать создать прекрасное.
– Храм Вечности. – говорил пророк. – Просто склеп, в котором умер дух. Ты оценил совершенство его строя, царь, но затем постиг всю нелепость этого замысла. Бессмертные в конце концов тоже поняли это, и тогда они забросили работу и ушли в долину. Те, кто приходили позже, начинали достраивать храм, стремясь при этом превзойти своих предшественников; но и их ждало разочарование.
– Неужели они не увидели этого вначале? – удивлялся Соломон.
Знаешь ли, царь, отвечал пророк. Когда глохнет живое чувство, остается лишь потребность в наслаждении. Бессмертные не только строили храм, но и сочиняли музыку, и слагали стихи, бесконечно стремясь к совершенству; но в конечном итоге у них выходил один несвязный набор звуков и слов: вот отчего в храме нет письмен. Разуверившись в том, что дух способен удовлетворить их жажду, они спустились в долину, выстроили себе дома из сырой глины, и стали существовать, ничего не делая. Века разрушили город, но бессмертным давно уже безразлично, есть ли крыша над головой.
Изредка они пьют воду черной реки – не для того, впрочем, чтобы продлить бессмертие (чтобы войти в вечность, достаточно одного глотка), а ради боли, которую доставляет им это питье. Как ни странно, вода бессмертия действует одинаково и на человека еще смертного, и на того, кто уже не жив. Боль – единственное чувство, которое доступно им; вот почему бессмертные не селятся среди людей. Боль да еще любопытство. То, чего они никогда не видели или не делали, может на какое-то время отвлечь их от лежания.
– Чем же заинтересовал их ты, пророк, что они согласились проделать весь этот путь к моему дворцу?
– Я рассказал им, царь, о твоей мудрости. Я обещал им, что ты непременно придумаешь для них способ вернуть ощущения жизни; однако ты оказался не на высоте. – рассмеялся пророк. –  Вместо того, чтоб развлекать бессмертных, ты искал бессмертия для себя! Хотя…– сказал он, отсмеявшись, – одну новинку ты все же принес им: веришь ли, но живя здесь сотнями лет, они ни разу не попробовали съесть мышь или змею!

«И это – бессмертие?» – думал Соломон в отчаянии. Царь не согласился бы и дня прожить в столь жалком состоянии, в каком находились эти несчастные, а им предстоит так маяться целую вечность! Нет, такая участь совсем не радовала царя. «Воистину, когда Бог решает наказать, Он отнимает разум. Где была моя мудрость, когда я желал того, чего нельзя желать человеку? Люди и так бессмертны: никто не помнит времен, когда на земле не жил человек. Мы, словно листья, облетаем с древа жизни; но само древо живет. Появляются новые листья, а потом приходит пора опадать и им. Но как заставить дерево не сбрасывать их? Если старые листья не облетят, они просто засохнут, но молодая листва на том месте не появится! Не лучше ль вовремя покинуть животворную ветвь, оставив по себе добрую память потомкам, чем цепенеть на черном песке, просыпаясь только для того, чтобы испытать боль?»
Так сокрушался царь о своем желании, но более всего он жалел о том, что последние свои дни он проведет не в объятиях любимой, а на неведомом Черном острове, питаясь гнусным змеиным мясом и изнывая от жажды. Ибо силы его таяли: если у себя во дворце он бы прожил еще несколько месяцев, а может, и год, то здесь смерть уже сторожила его.
  – Ты можешь продлить свои дни, Соломон! – говорил ему Зоровавель. – Выпей из Черной реки! Чувства остывают не сразу: с полсотни лет ты еще будешь наслаждаться жизнью. Ты сможешь до дна испить красоту Шуламит, и многих прекрасных женщин; а когда они сойдут в мрачный Шеол, тебе не придется оплакивать их: ведь тебе уже будет все равно!
Но Соломон лишь качал головой. О таком бессмертии не могло быть и речи. Что пятьдесят лет в сравнении с вечностью? Они сверкнут, как молния, и от них не останется даже воспоминаний. Когда пророк встретился царю на пыльной дороге Иерусалима, он признался, что ему нравится смотреть на чужие слезы. Видимо, Зоровавель никогда не проливал их сам: тогда бы он знал, как важно для человека иметь возможность оплакать своего близкого, как это нужно его душе!

Царь угасал. Он уже не ловил змей. Сил его хватало лишь на то, чтобы кое-как слизывать с черной травы росу. Зоровавель, в первый раз предложивший ему испить воды бессмертия как бы в шутку, теперь всерьез настаивал, чтобы царь напился из реки. Пророк даже пытался силой влить в него черную воду, но Соломон прекрасно помнил, как тот отравил его во дворце, и сопротивлялся как мог.
– Если ты будешь и дальше пытаться сделать меня бессмертным, я покончу с собой, проглотив собственный язык! – грозил он. – Лучше дай мне умереть естественной смертью.
И пророк оставил эти старания. Но все же он заботился о царе: добывал ему пищу и выжимал росу из одежд.
– Я вернул бы тебя в Иерусалим, Соломон, но боюсь, ты не доживешь до конца путешествия. – говорил Зоровавель.
Царь не отвечал: он был слишком слаб, чтобы говорить. Последние силы свои он хотел потратить на то, чтобы вспомнить всех, кого любил сам и кто любил его.
Однажды утром ему стало лучше. То ли заботы пророка возымели свое действие, то ли жизнь перед тем, как угаснуть навсегда, расцвела в последний раз.
– Скажи, Зоровавель, зачем ты беспокоишься обо мне? – спросил Соломон. – Час мой подходит, и ты уже ничего не сможешь изменить.
– Я все же надеюсь, царь, что страх смерти пересилит отвращение и ты выпьешь речной воды. – ответил пророк. – Стань бессмертным, Соломон. – умоляющим тоном добавил он.
– А зачем тебе это надо?
– Без твоей мудрости, царь, мне и сотням несчастных, лежащих здесь, не отыскать свою смерть.

Веков пятьдесят тому назад, может, больше, может, меньше – пророк плохо помнил даты и путал летоисчисления – во времена, когда в мире еще господствовали камень и медь, а о золоте никто не слышал, судно, плывущее из Эриду, захватила буря. Ветер два дня мотал его по морю, пока не обрушил корабль на рифы у черных скал. Выживших было двое: молодой раб и старик, месопотамский жрец.
По берегу вдвоем они дошли до реки, которую жрец тут же назвал «водами ночи» – до того пугающе темны были ее волны. Но жажда мучила их, и несмотря на отталкивающий вид, они выпили этой воды. И уже через несколько мгновений боль, подобной которой не испытывали в жизни ни тот, ни другой, сразила их. На берегу черной реки они лежали в корчах, и, глядя друг на друга, ждали, кто из них умрет первым.
Но смерть не торопилась ни к кому. Боль истязала их полдня, а затем уступила место тяжелому, долгому сну. Ночь принесла холод; повинуясь безотчетному побужденью, раб и жрец подтянулись друг к другу, и остаток ночи провели, обнявшись, как близнецы в утробе матери. Внезапно раб дернулся, оттолкнул старика, перекатился через спину и вскочил на ноги. А затем долго смотрел на небо, откуда, как снилось ему, он только что упал.
Сон заставил раба прожить всю его предыдущую жизнь: но во сне она кончалась не так, как наяву. За преступление его не продали в рабство, а скинули в пропасть. Впрочем, резкое его пробуждение смахнуло все воспоминания о прошлом, и раб уже не знал, что он – раб. Он родился в новую жизнь, главную тайну которой ему еще предстояло узнать.

Они прожили там несколько лет. Чтобы занять время, старый жрец обучил молодого раба чтению по звездам, поведал о богах, родивших небо и землю. Была в запасе у него и магия: он что-то чертил на черном песке и одними губами читал написанное, ибо вслух нельзя было произносить священные слова. Магия оказалась весьма сильной: благодаря ей они не испытывали ни голода, ни жажды. Но как-то они повздорили, и молодой ударил старика. У того треснул череп, и он свалился замертво.
Раб стал копать могилу, а когда завершил дело, с удивлением обнаружил, что старик жив! Так они узнали, что стали бессмертными.
Старик остался на острове, раб же переплыл море и вернулся к людям. Столетия шли мимо него, а он все жил, не замечая хода времени. Он изведал жизнь со всех сторон, был праведником и подлецом, палачом и спасителем, бедняком и богатеем. Он видел, как свершалась история – и даже порой предсказывал ее. Так, в городе, названном «Вратами Бога» он напророчил, что башня, которую горожане собрались вознести до самого неба, будет разрушена. За страшное предвестие его прогнали прочь из города, заклеймив позорной кличкой «Изгнанный из Вавилона» - прозвищем, которое навсегда закрывало ему дорогу в город. Но пророчество сбылось; многие погибли, а оставшиеся в живых обезумели и перестали понимать друг друга и себя самих. Тогда пророк сменил постыдное прозвище на гордое имя «Зер-Бабили», «Истинный сын Вавилона», вернулся в город и несколько лет прожил там, исправляя должность главного жреца бога Ану.
В Вавилоне он узнал о Таммузе, умершем и воскреснувшем боге; и вспомнил жреца, которого в смертной жизни звали Дум-узи; а вспомнив, решил, что, пожалуй, вавилоняне выдумали своего бога в честь того древнего жреца: ведь тот тоже умер и воскрес…

Зоровавеля потянуло на остров: друзей среди смертных пророк так и не отыскал себе. Однако вместо прежнего мудреца он увидел лишь жалкое подобие человека. Нагой, грязный, заросший, жрец лежал в яме под каменной стеной, испещренной знаками и письменами. Прочитав их, Зоровавель понял, что жрец вознамерился воздвигнуть храм вечности – сооружение, подобного которому не было и не будет во Вселенной… но какая-то сила заставила его бросить замысел и опуститься.
Пророк поначалу решил, что жрец просто-напросто обезумел от одиночества. Однако, растормошив старика, Зоровавель понял, что тот мыслит по-прежнему ясно, и сознательно остановил в себе все жизненные порывы. Это напугало пророка: он понял: его ждет та же участь. Он и раньше замечал, что чувства угасают в нем, и все чаще его посещали мечты о том, чтобы просто лечь и проспать эту проклятую вечность. От подобных мыслей он спасался в деятельности, держась за идею постоянного движения, как утопающий хватается за соломинку.
И Зоровавель решил во что бы то ни стало отыскать свое спасение. Он путешествовал по странам и землям, всюду отбирал сильнейших, мудрейших и искуснейших. Он надеялся, что кто-либо из них отыщет способ, как вечно жить телом, не умирая душой. Но, оказавшись, на острове, они неизменно впадали в сон с открытыми глазами… Этому, правда, предшествовали годы поиска и порывов: так появился храм Вечности – памятник отчаянью души, утерявшей животворный дух. По странному совпадению, имена всех бессмертных наследовали идолы, появлявшиеся после их официальной «кончины» в стране, откуда они прибывали. Здесь были египетский Озирис, аккадские Нинурт и Марту, хеттский Телипину и Ваал. Здесь были боги всех народов – покровители пастухов, кочевников, землепашцев, царей и ученых. Они, как и верили язычники, пребывали в бессмертии; но в своем инобытии никто из них не слышал молитв и не вдыхал запаха жертв: им было достаточно лежать в черной траве и грезить о смерти.
Лишь Зоровавель так и не стал божком: в своем народе он был преступник, раб – из такой биографии мифа не слепишь. Но может, именно поэтому он единственный из всех и не поддался губительным чарам вечности?

– Я вижу, пророк, – сказал царь, выслушав его историю, – твою грядущую жизнь. Тебе лишь предстоит стать легендой, но поверь мне, это будет легенда о вечной печали и вечном одиночестве. Ну, а то, что твои соратники стали богами означает, что искал ты в верном направлении, да вот сбился с пути. Ты хотел, чтобы я помог тебе, и я помогу, хотя силы мои уже на исходе.
Если б не царила на этом острове мертвая тишина, тишина бессмертия, пророк вряд ли смог расслышать Соломона, до того ослаб его голос. Царь почти не шевелил губами: проходили последние его минуты.
– Ищи Бога, Зоровавель. Ищи встречи с ним. – шептал Соломон. – Тот, кто дарует жизнь, пошлет тебе и смерть благую. Но не ошибись снова…
– Где мне найти Его? Скажи скорей, не уходи, мудрейший царь! – взволнованно проговорил раб.
– Там, где я нашел Его. – хрипел Соломон. – Скиния….
– Скиния истины? – переспросил пророк. – Там ты встречался с Ним?
– Врата…истинные врата… – с последним выдохом всхлипнул царь и умолк навсегда.

…Сноп солнечного света, скользнув в узкий проем в изразцовой стене царской купальни, упал на лицо Соломона и стал яростно щекотать его большие, в лучистых морщинах, глаза. Веки задергались. Он шумно вздохнул, открыл глаза и сел, выпрямив спину. От резкого движения душистая жидкость пролилась через край бассейна, и поднявшаяся волна ароматов ударила в ноздри.
– Так я спал? – спросил он сам себя. – А где же пророк?.. Леви!
Раб тут же выскочил неизвестно откуда и встал перед царем. Соломон не удивился и не разгневался: сколько он помнил себя, Леви всегда был где-то поблизости (недаром имя его обозначало «неотступно идущий рядом»).
– Где пророк Зоровавель? – спросил царь. – И почему вы не разбудили меня до света?
– Ты сам не велел будить тебя, повелитель…- ответил раб, накидывая полотенце на плечи царя (он уже выбрался из ванны). – О пророке с таким именем твоему рабу ничего не известно. Может, спросить у первосвященника?
– Как неизвестно? Он был здесь вчера, со мной. Старик со злым лицом – ты же видел его?
– Мудрейший пробыл здесь один весь вечер и всю ночь. У тебя, царь, ломило спину и ты распорядился приготовить согревающую ванну из масел и бальзамов, а затем выгнал всех прочь. Я не осмелился будить, но был рядом и следил, чтобы ты не захлебнулся во сне – ты же знаешь, царь, я никогда не покидаю тебя.
– Верность твоя мне известна. – сказал Соломон; мысли его, однако, были далеко.
Закончив растирать царя, Леви помог ему одеться, и, повинуясь знаку Соломона, исчез – чтобы в момент, когда тот позовет его, сразу же оказаться рядом.
Тихое, свежее утро занималось над Иерусалимом. Солнце одарило царя лучезарной улыбкой, но он, сощурившись, шутливо пригрозил дневной звезде:
– Нет-нет, светило, и не пытайся! Твоя усмешка блекнет перед ликом Единственной – Шуламит,  моей голубицы!
Солнце не обиделось, но пригрело сильнее. Соломон же, вспомнив о прекрасной возлюбленной, поспешил к ней.
На завтрак царь велел подать вина и гранатовых яблок; разрезав одно из них, он вдруг застыл, а затем, громко охнув «Осанна!», повернулся к Шуламит и расхохотался.
Недоуменно-ласково глянула она на него своими ясными синими глазами.
– А ведь мошенник был прав, любимая: ты станешь бессмертной! – сказал Соломон и снова рассмеялся.

Царь кончил говорить, поднял глаза и тут только все заметили, что к привычному их спокойному, мудро-лукавому блеску прибавился свет, столь необыкновенно чистый, какой бывает лишь у младенцев или ангелов.
Он сидел, устремившись взглядом в никуда, но по счастливому лицу его было заметно, что где-то глубоко внутри себя он переживает что-то дивное.
Советники молчали, не решаясь потревожить Соломона, хотя сонм вопросов роился в их головах. Иосафат бен Барух не выдержал первым.
– Так что же, царь, все было только сном? – выпалил он. В голосе его слышалось нетерпение и надежда.
– А сном ли была борьба Иакова с Богом? – вопросом на вопрос ответил Соломон, медленно переведя взгляд на юношу. – Да, сном. Но из-за увечья, полученного им в этом сне, он хромал до конца своей жизни. Кто знает, друг мой Иосафат, что реальнее – сон или явь?
– А скиния, царь? – не унимался кравчий. – Куща, в которой ты говорил с Господом о бессмертии? Где она теперь? В храме? Можно ли увидеть ее?
Советники зароптали: хоть вопрос этот и волновал каждого больше всего, Иосафат, задав его, поступил бесцеремонно. Уж если с кем и царь и стал бы обсуждать дела священные, то лишь с Завудом – сыном пророка и ближайшим другом царя.
Завуд огладил бороду и заговорил.
– Сын Баруха молод, горячность его извинительна. Молодость ищет приключений и мечтает о подвигах, потому его так волнует, в настоящей ли жизни ты был на острове Бессмертных, или это лишь пригрезилось тебе. Священные же тайны потому и священны, что существуют не для всех. Прости Иосафата, царь: в дурмане собственных желаний он забыл, что речь идет о Боге…
Соломон мягко улыбнулся.
– Не упрекай его, друг мой Завуд. Мне стоило сразу поведать вам все до конца. Что касается Божией скинии, то – да, она была у меня. Но я сломал ее.
Советники разочарованно выдохнули. В уме они уже перебирали, что попросить у Господа, когда войдут в сияющую кущу.
– Я сам говорил, что храм – это место, где человек говорит с Богом, как с другом, и, когда находилась в нем эта скиния, Храм Премудрости воистину был полон. Но, попросив у Бога о бессмертии и приблизившись к исполнению мечты, я понял, что кущу необходимо разрушить. Всей мудрости моей и опыта житейского и царского едва хватило, чтобы не поддаться губительному соблазну и не стать бессмертным. (Хотя это бессмертие и выглядело столь непривлекательно, но все же умирать было мне еще страшнее). А что сказать о человеке, – тут Соломон с ласковой насмешкой поглядел на кравчего, – который не обладает ни мудростью, ни достаточным житейским опытом? Что попросит он у Господа? И какие плоды принесет его сбывшаяся мечта? Если Бог не дает нам, чего мы так страстно желаем, это вовсе не говорит о Его жадности. Это значит, что он ставит стену между нами и огромным злом, которое может случиться, исполни мы свою мечту. А скиния… не жалейте о ней, друзья мои. Я уничтожил ее, но войти туда может каждый. Остались от нее Врата, и ведут они прямо к Богу. Я спрятал их в надежном месте, его я открою вам позже.
– Мы недостойны, царь, такого доверия. – возразил Завуд. – Мы опасаемся, что мудрости отличить праведное от неверного не хватит и у нас, а не только у Иосафата бен Баруха. Но делай, как пожелаешь, Соломон: на то твоя воля. Меня же в твоей дивной истории волнует другое.
Он выразительно глянул на царя, словно прося позволения задать свой вопрос. Соломон кивнул, и Завуд продолжил:
– Как думаешь, царь, если бы ты решился выпить из черной реки, что было бы дальше?
– Я думал об этом, Завуд. Но не здесь, по пробуждении, а еще там, на острове. Да, я испытывал соблазн напиться вод бессмертия. Особенно влекло меня к реке перед самой смертью: мысль о том, что никогда больше я не увижу тех, кого люблю, терзала меня.
– Но все же ты выбрал смерть. – спросил Завуд. – Почему?

По двум причинам, отвечал царь. Кроме Зоровавеля, каждый из бессмертных становился богом; значит, и Соломону суждено стать божком: ведь земной славы у него при жизни было хоть отбавляй. Но Бог – один; каков был бы грех для иудея плодить собой идолов! И без того царя упрекают законники, что он слишком терпим к язычникам.
А вторая причина заключена том, что человек и так бессмертен. Смертна его земная оболочка, и то сказать: смертна лишь условно. Ведь тело уходит в землю, земля растворяет его и выращивает плоды, которыми питаются новые тела. Таким образом, общее, всечеловеческое тело живет века. И будет жить, доколе жив этот мир, ведь и он конечен, потому что веществен.
Истинно же бессмертен дух. Он неразрушим, ибо не относится к миру вещей, он – дыхание Бога. Рождение, могила всего лишь вехи на его пути. Тело рождается, стареет, умирает, а дух остается: законы природы к нему не относятся. Мы только листья на древе жизни, и если листья не станут облетать, то в новую весну оно не зазеленеет. В природе, правда, бывает так, что дерево в положенный срок не сбрасывает листья. Они ржавеют и усыхают, а вместе с ними и дерево. Оно не мертвое, нет, в глуби его тягуче двигаются соки. Но, погруженное в вечный сон, оно не цветет, не плодоносит: дух жизни покинул его.
Подобным же образом дух покинул и бессмертных, хотя рассудок остался при них. Оттого незаметна была поначалу их духовная смерть. Но чем дальше, тем больше они понимали, что главное умерло в них, и именно то единственное, что причастно истинному бессмертию.

– Это открылось мне, – продолжал Соломон, – когда я получше вгляделся в храм Бессмертия. Его построил рассудок, потому в формах его царила логика, и совсем не светилась душа. Ведь только дух способен творить, и лишь он может трепетать от красоты и величия творения. Живые люди трудятся и созидают оттого, что они смертны. Дух, творя, бросает вызов смерти: ведь то, что мы посеем в этой жизни, будет прорастать в вечности. Это простая, известная всем истина, но это великая тайна. Простота ее и меня обморочила когда-то: я думал, что имя мое не сотрется в веках, если только я стану мудро судить и вершить помпезные дела. Но имя что? Войдет в поговорку, не больше, и через век-другой станет слетать с уст пустым звуком. Но кто я был? Я, Соломон-миротворец, горевший любовью к Богу и людям, и к тому, что прекрасно в мире… Как передать это пламя потомкам? И тогда, – сказал он, сверкнув очами так, что советникам показалось: молния пронеслась сквозь зал, – тайна открылась мне. Теперь правнуки не только помянут меня, но зачерпнут из моей души, кто сколько сможет и сколько вместит. Имеющий уши да услышит, имеющий сердце – восчувствует.
С этими словами (которые вызвали немалое удивление у советников) царь хлопнул в ладоши, и в зал вошли музыканты, нарядные юноши и девушки, с гуслями, тимпанами, флейтами, гудками и лютнями. Кроме того, ноги и руки некоторых из них украшали колокольцы, из чего советники заключили, что те станут танцевать. Но зачем царь позвал их?
Они выстроились полукругом и все, как один, устремили глаза на царя. Соломон кивнул, и нежно заныла флейта, за ней вступили гудок и лютня, зазвенел тимпан. Когда мелодия завершила первый круг, те юноши и девушки, что были без инструментов, запели…

«… и лилась песня то громко, то тихо, и лились слезы у всех, кто слышал ее. Воистину, то была Песня песней! И каждый зачерпнул из души царской; но было это так как если бы он зачерпнул из собственной души. И ныне, кончая свиток сей, я слышу ее, хотя Соломона нет уже на этом свете. Тому же, кто прочтет повесть о Соломоне и Вратах Бога, о том, как отличил царь бессмертие истинное от ложного, тому откроются дали неведомые и сбудутся чаяния тайные…»

Зоровавель

– Свиток и в самом деле уникальный. – сказал я, помолчав. – Мне даже жаль, что я музыковед, а не филолог. Но признайтесь – ведь это апокриф?
– Свиток подлинный. – сказал он, насупившись. – С чего вы решили, что это апокриф?
– Судите сами: в списке советников упоминается Иосафат бен Ахилуд, или Эхилоф, историк времен царя Соломона. А писал неизвестный никому Алихоред. Почему Иосафат не оставил свидетельства о том совете?
– Алихоред служил писцом при царе. Библия упоминает его в третьей книге царств. Иосафат же был бытописатель, его больше занимали факты и цифры. Описывать сны Соломона он бы не стал.
– Но все же… Эта скиния… Соломон сказал, что разрушил ее, но оставил врата. А Кант, стало быть, нашел их и говорил с Богом? Но если так, зачем ему искать что-то еще?
Я вскочил и в волнении стал ходить по кухне. Я брался за разные предметы, как бы пытаясь найти нужное, наполнял водою турку и выливал воду в раковину, зажигал и вновь гасил огонь на плите, обжег палец, машинально схватился за ухо, но не заметил этого: врата Соломона тревожили меня. Со стороны, наверное, все это смотрелось смешно…
– Вы слыхали когда-нибудь о том, чтобы человек стал бессмертным?
– Что?..
Ему пришлось повторить вопрос: погруженный в думы, я слышал его будто издалека.
– Нет, не слыхал. Впрочем, стойте: есть легенда о вечном Жиде, ее я слышал. Но ему бессмертие было дано в наказание?
Он удовлетворенно кивнул.
– А причем тут Соломон и его врата Бога?
– А то, что в свитке описана не вся история. – Гость вздохнул, расправляя складку на плаще. – Но будет ли вам интересно продолжение? Я, собственно, хотел только, чтоб вы узнали о истинном происхождении «Песни песней».
– Нет уж, вы рассказывайте все! – воскликнул я. – Ведь все должно сойтись, и Песня, и врата…
Он кивнул.

«Ищи Бога!» – звучало в голове Зоровавеля. Он снова плыл к людям, к смертным людям: ведь бессмертные не поклонялись никаким богам.
Он начал с религий простейших, так как полагал, что народы, находящиеся в нижней точке развития, зависят от Бога более, чем те, кто знает плуг, копье и стрелы. Он поклонялся духам гор и нимфам ручьев, заклинал бога дождя и старался не вспоминать о том, что боги эти прозябают на Черном острове... Зоровавель вник во все языческие религии и сжился с ними настолько, что сам однажды почувствовал себя идолом. Когда это произошло, он оставил язычество: слившись с божком, он понял, что от него ничего не зависит на этой земле, но Кто-то, Кто выше его, ведает и дождем, и урожаем, и людскими судьбами.
В конце концов, пророк обратился к Богу Израилеву. Он стал учеником левита, затем примкнул к секте фарисеев и весьма возвысился среди них. Его почитали великим учителем и мудрым судьей. Он часто разбирал тяжбы, и в праведности его приговоров никто не сомневался: многие считали его святым. Зоровавель и вправду судил справедливо, но справедливость его была особого рода. Жизнь знал он вдоль и поперек, а жизнь не всегда карала виновного и возносила праведного. Чаще случалось наоборот: подлецы возвышались, а невинные несли наказание. Так судит Бог! – решил Зоровавель. – И я так стану судить: приговор мой будет когда справедлив, когда не очень; в любом случае исполню я волю Божью.
И люди принимали его суд как суд Божий. Удивляться тому не приходилось: ведь Зоровавель вел образ жизни настоящего святого. Кроме суда ничем он не занимался, кроме молитв, обрядов и чтения священных книг; одержимость его вошла в поговорку. В конце концов манеру его стали перенимать все фарисеи: они молились днем и ночью, беспрестанно совершали очистительные обряды и, чтобы отличаться от обычных смертных, носили широкие повязки с выписками из Торы. Вскоре, впрочем, благочестие их целиком перетекло во внешнюю форму: ведь они были смертны. На людях они вели себя как святые, а дома утешались всеми житейскими радостями, которые любит всякий человек. Один лишь Зоровавель не нуждался в радостях: он искал Бога, чтобы попросить для себя смерти.
Раз в пятьдесят лет он переезжал из города в город и менял имя, чтобы его долгожительство не вызывало подозрений. События мирской жизни не касались его: войны, голод, катастрофы – все проходило мимо. Он не заметил падения Израиля, не волновала его и римская тирания, подчинившаяся страну. Об этом всем пророк, конечно знал: он все же общался с людьми и судейских дел не оставил. Но к людским делам он был равнодушен, он искал Бога. А Бог, если и слышал пророка, то никак не хотел отзываться на его призывы.
Однажды Зоровавель сидел во внутреннем дворе своего дома и как всегда, молился. Крики – сначала далекие и едва различимые, потом все более близкие и громкие – отвлекли его от сосредоточения. Он злобно выругался и вышел за ворота, чтобы узнать, что стряслось и урезонить кричавших. По улице двигалась какая-то процессия. Впереди нее бежали мальчишки, смеясь и улюлюкая; возглавлявшие шествие римские легионеры время от времени разгоняли их плетью и грубыми окриками. Выяснилось, что солдаты вели к месту казни троих: разбойника, вора и заговорщика. Последний был, видимо, виновнее всех: он сам тащил крестообразную перекладину, на которой должны были его распинать, в то время как прочим двоим нести их орудия казни помогали рабы.
Из-за этого заговорщика процессия двигалась крайне медленно: крест его был так тяжел, что он поминутно спотыкался и падал под невыносимой ношей. Агасфер (так звали пророка теперь) присмотрелся и с удивлением обнаружил, что тяжелая крестовина, давившая преступника, сделана из ствола дерева, считавшегося у иудеев священным. Этот ствол еще в Соломоновы времена служил мостом через Кидрон, затем поместили его в Овчую купель – ту самую, в которую, по легенде, сходит ангел и делает воду целебной. Агасфер покачал головой: о, эти фарисеи! Слепцы: в напыщенном своем благочестии разучились отличать правду от лжи. Сегодня пятница, завтра шаббат и Песах; чтобы соблюсти праздник, они взяли священное древо и отесали его  как обычное бревно! – свалить кедр и обработать его, видимо, уже не успевали… Но древо! Ведь когда-то было предсказано, что умрет на нем Сын Божий, а тащит его обычный преступник.
В этот момент заговорщик, изнемогающий под крестом, поравнялся с пророком. Тот исподлобья глянул на приговоренного: нет, не этому предназначалась святыня! И вдруг преступник обратился к нему.
– Позволь мне передохнуть у твоих ворот, добрый человек…
Процессия встала: по римскому закону смертнику разрешалось отдыхать у дома кого-либо из граждан – с согласия хозяина, разумеется.
– Тащи до конца! – рявкнул Агасфер. – Отдохнешь на том свете!
Тот посмотрел на пророка кротко и с болью; Зоровавелю показалось при этом, что преступник жалеет его.
– Я отдохну конечно. – пробормотал заговорщик. – Но ведь тебе отдых был нужен больше моего… Теперь не отдохнешь во веки.
Свист бича заставил его смолкнуть, и процессия двинулась дальше.

– Так Зоровавель встретил Бога. – сказал гость. – Но ошибся; а Соломон ведь предупреждал его. В миф о Вечном Жиде вошла эта встреча и ее последствия, но то, что Бог пришел к Агасферу в ответ на его молитвы – о том, конечно же, никто не знал.
– А откуда это известно вам? – спросил я, уже смутно догадываясь об ответе.
– Так Зоровавель встретил Бога. – повторил он, словно не слыша меня. – Причем он понял это, не дожидаясь вести о Воскресении. Просто пришло озарение – в ту самую ночь, когда Спаситель предал дух в руки Отца, и завеса в храме разодралась посредине. Будь чувства живы в нем, Агасфер бы, конечно, отчаялся. Но он привык к бессмертию и бесчувствию. Зоровавель судил осужденного, а Бог в этот миг судил Зоровавеля. Но в своем приговоре пророк прочитал и другое. Он наконец-то понял, что такое скиния Божья, и где находятся Врата Соломона.
Преступник оказался Богом: почему кто-либо другой не может быть Им? – так думал Зоровавель, и мысль его была истинна. Врата, о которых говорил Соломон – не что иное, как сердце другого, душа другого, жизнь другого. Так что, благотворя другим, мы делаем, быть может, добро самому Творцу. Вот они, подлинные Врата Соломона.
– И это все? – я был разочарован. – Неудивительно, что Кант не удовлетворился таким открытием: ведь Захария говорил ему именно это.
– И говорил, и говорит. – подтвердил гость. – Боюсь однако, что много времени пройдет, пока Станислав проникнет в тайну Врат. А это великая тайна, и от ее простоты в ней еще больше величия. Но покров, которым люди заслоняют от себя истину, мешает им постичь ее. Человек охотно даст обморочить себя первому попавшемуся шарлатану, лишь бы тот умел изъясняться загадками. Но когда приходит Бог и говорит с человеком просто, как со своим другом – человек не слышит, а услышав, торопится побыстрей отделаться от Него.
  – Простите…– неуверенно произнес я. – А вы? Вы кто? Откуда вам известны все подробности?
– С тех пор Зоровавель не судит. – он опять не слышал меня. – Зоровавель благотворит. Он приносит людям то, что нужно им более всего, каждый раз надеясь, что дает взаймы Богу. Может быть, в один дождливый вечер он и к вам постучит…
– Зоровавель? – воскликнул я. – Агасфер – это вы?
– Уж более сорока лет меня звать Захария. – он привстал и чуть поклонился. – Скоро нужно будет менять имя; вы не против, если я возьму ваше? Драгомир – звучит хорошо.
– А … институт языкознания, рукопись? Ничего не понимаю. Как мог пригласить вас Кант, если уже до того вы были с ним знакомы?
– Ну, должна же быть в каждом мифе хоть капля вымысла? – он тихо поднялся. – Мне пора: светает, а вы всю ночь не сомкнули глаз. Хотя это и входило в ваши планы, но все же по другому поводу.

Я закрыл за ним дверь, и тут же упрекнул себя за то, что попрощался с ним так сухо. Затем сообразил, что Захарии, конечно, все равно. Ему не привыкать ни к безразличию, ни к участию.
Вернувшись на кухню, я увидел, что свиток остался на столе. Я схватил его и рванулся к двери, но на полпути остановился. Пророк забыл его намеренно. Теперь моя очередь постигать тайну Врат, хотя, если верить ему, отгадка лежит на поверхности…
Но неужели все так просто? И если да, то отчего пророк так до сих пор и не умер? И сколько предстоит ему ходить от двери к двери, ища Бога? А может, он его уже встретил – во второй раз, но не стал просить смерти, а сошлись они на чем-то другом?
Эти и подобные им вопросы мучили меня весь день. Я думал обо всем; поворачивал его рассказ и так, и эдак: то он казался мне диковинной сказкой, то вдруг появлялась твердая вера в то, что гость не лгал.
К вечеру шальная мысль овладела мной. Не стоит ли и мне попробовать найти Врата? Не так-то сложно делать доброе людям; тут лишь нужна отвага.
А еще лучше, решил я, поведать всем услышанное. Немногие поверят, разумеется, и еще меньшие поймут.
Но ведь и Соломон, творя свою бессмертную Песню, не рассчитывал, что всякий, кто ее услышит, способен зачерпнуть великой души. Песнь Песней давно поглотила меня, не примерить ли теперь и Соломонова дерзновения?
Имеющий глаза – прочитает, имеющий сердце – поймет…