Мишень

Мне Григорий позволил этот текст у себя тиснуть.
(Эпиграф)

Что молодость! Горячий, глупый пёс!
И.А.Бунин

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно - и всё-таки до смерти хочется жить.
О.Э.Мандельштам


Он неспешно шёл по улице: сутулый, немолодой, в нелепом болоньевом плаще и чёрном берете, неся в руке упакованый в газету и перевязаный шпагатом свёрток.
Людской поток обтекал его не задевая и не сообщая энергии.
В его лице была какая-то странная, обречённая решимость - то-ли палача, то-ли самоубийцы.

О как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу
Где нет меня совсем.
И я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шёпотом лучу
Тебя, дитя, вручу...

Громыхнуло. Всполох молнии высветил длинный, изрезаный извилинами и морщинами путь.

Жизнь пошла за второй перевал.
Я любил, размышлял...
Кое-где побывал, кое-что повидал,
Иногда и счастливым бывал.
Но ежели по чьей-то воле
Убережёшься ты один
От ярости и алкоголя,
Рождающих холестерин;
От совести и никотина,
От каверзы и от ружья,-
Но всё равно невозвратима
Незамутнённость бытия.

Пуля винтом впилась в сочную мякоть бедра. Он вскрикнул и осел.
Кровь пузырясь выталкивалась из развороченной плоти.

Жизнь промелькнула как во сне.
И вот уж утро раннее
Виски посеребрило мне
И стала даль туманнее.
А всё в душе восторг и боль
И всё-то вспоминается,
Как горьких слёз тепло и соль
Со зноем уст мешается.

После недолгой прелюдии, он привлёк её к себе и привычно вошёл сзади.
Мерно раскачиваясь он разглядывал её седые волосы на затылке и знакомую родинку под левой лопаткой.
От неё исходил чуть сладковатый запах свеже-нашинкованой капусты.
Правой рукой он взял её за тёплую ступню, слегка сжал, одновременно поглаживая и ускоряя ритм движений.
Она не издав ни звука, круче отставила рыхловатый зад и сильнее упёрлась локтями в подушку.
Он вяло и одиноко кончил, оставаясь по привычке ещё некоторое время в ней.
Она мягко высвободилась и пошла в ванную, а он откинулся на спину и, не дождавшись её, уснул.

Я разлюбил себя. Тоскую
От неприязни к бытию.
Кляну и плоть свою людскую,
И душу бренную свою.
Она стоит вокруг стоглаза,
И сыплет в очи горсть песка.
От смутного её рассказа
На сердце смертная тоска.
.................................................
.................................................
.................................................
Луч солнца вдруг мелькнёт как спица,
Над снежной тяжестью зимы...
И почему-то вновь приснится,
Что лучше мы, моложе мы.

Кружась по комнате в долгих, ненасытных поцелуях они упали на диван.
Она сбросила с голого тела халат, сорвала трусики и красиво оттопырила упругую попку.
Он хищно спикировал на неё, с ходу вонзая меч в её лоно.
Она забилась, зарычала, судорожно царапая ногтями плотную обивку.
Почувствовав приближение развязки, он приник щекой к её длинным, тонким волосам, щедро рассыпаным по спине, жадно вдыхая аромат молодого, разгорячённого страстью тела.
Они кончили одновременно, громко и протяжно стеная, и после ещё долго, нежно и благодарно ласкали друг друга.

Я в львиный ров и в крепость погружён
И опускаюсь ниже, ниже, ниже
Под этих звуков ливень дрожжевой-
Сильнее льва, мощнее Пятикнижья.
Неограничена ещё моя пора:
И я сопровождал восторг вселенский,
Как вполголосая органная игра,
Сопровождает голос женский.

Пуля вошла ему в спину - точнёхонько посередине между лопатками и, остервенело раздробив позвонки, обессиленно застряла в лёгком.
Он взвизгнул, завертелся волчком и упал, смешно загребая руками и по-червячьи извиваясь.

И даже выстрел был прозрачен
И в чаще с отзвуками гас.
И смертный час не обозначен
И гибель дальше, чем сейчас.

Она вся была соткана из эрогенных зон, но особенно чувствительным был её клитор.
Ему нравилось подолгу ласкать "ягодку" едва касаясь пальцами бутона шелковистых лепестков и смотреть с замиранием сердца как прерывисто-сладко она дышит.
Он любил касаться Его языком, носом, перебирать губами, но самым восхитительным было крестообразное сплетение их тел, когда она накрывала ртом его возбуждённый член, плотно смыкала губы и языком вдохновенно играла всеми его извивами, а он жадно прилепившись к её прелестям с упоением целовал, ласкал и обсасывал каждую складочку её Рая.
Они одновременно возносились на вершину блаженства мощной волной оргазма и потом долго ещё колыхались в его нежных объятьях.

С вящей жаждой вожделенья
Смотрит он как ты прижалась,
Вся вперёд подавшись в угол,
Как под жёлтым шёлком остро
Встали маленькие груди,
Как сияет смуглый локоть,
Как смолисто пали кудри
Вдоль ливийского лица,
На котором чёрным солнцем
Светят радостно и знойно
Африканские глаза.

Они вдохновенно придумывали маленькие любовные хитрости.
Он притворялся спящим, а она возбуждённо прижималась к нему пышущим телом, брала его руку, просовывала к себе между ног и невнятно нашёптывала на языке страсти нежные слова.
Когда она начинала водить его рукой по своим истекающими соком лепесткам и нетерпеливо брала его, уже давно налитой член, - он " просыпался ", порывисто привлекал её к себе и они пылко предавались любви.
Затем, лежа в изнеможении он мило врал ей, что во сне на него снизошло сладкое томление, которое непонятным образом перешло в сильнейшее
желание, заставившее его проснуться; а она умиротворённо улыбалась в темноте и хранила свою маленькую тайну.
С годами она постепенно охладевала к нему, а он, наоборот, - разгорался всё сильнее и сильнее. Его страсть окрашивалась в мучительно-болезненные тона.
Его сводили с ума: запахи её тела, небольшие, прелестной формы груди, стоны в постели, длинные, полные ноги, пышные бёдра...

Ещё одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И словно преступленье,
Меня к тебе влечёт
Искусаный в смятеньи
Вишнёвый нежный рот.
Тебя не назову я
Ни радость ни любовь
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.
Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертва палачу.

Августовскими ночами в Крыму на фоне чёрного неба вспыхивают голубоватым, фосфоресцирующим светом звёзды и срываясь безумно падают вниз.
Белёсая Луна-Джоконда бесстыдно улыбаясь призывно манит в бесконечность.

Луна, Луна над ласковым берегом светит,
А море, а море целуется с луною.
Дорога, дорога над берегом протянулась
И эта дорога в лунном свете.

Белой ночью месяц красный
Выплывает в синеве.
Бродит призрачно-прекрасный,
Разрывая сердце мне.

Он коснулся губами её прохладных, неумелых губ, неловко обнял за плечи и прижал к себе. От неё пахло морской свежестью и сдобой.
Он проникся нежностью к ней, опустился на колени и стал покрывать поцелуями её маленькие, босые ноги.
В ней боролись смущение, любопытство и пробуждающаяся чувственность.
Одной рукой он гладил её небольшие, ртутно-подвижные груди, а другой - стал нежно касаться через трусики заветного.
Она сразу напружинилась, сбивчиво задышала и больно вцепилась ногтями ему в спину.
Он мельком взглянул на неё и сквозь фиолетовую черноту ночи увидел залитое румянцем лицо, искажённое гримасой страсти.

Меж тем рука всё далее ползёт,
Вот круглая коленочка...и вот,
Вот для чего смеётесь вы заране?-
Вот очутилась на двойном кургане...
Блаженная минута!... Закипел
Мой экс-герой, склонившись к деве спящей.
Он поцелуй на грудь запечатлел
И стан её обвил рукой дрожащей.
Она прижалась к юноше. Листок
Так жмётся к ветке бурю ожидая.
Уста полураскрытые, пылая,
Шептали что-то. С головы до ног
Она горела. Груди молодые
Как персики являлись наливные
Из-под сорочки...Его рука
По ним бродила медленно, слегка...

Жизнь нехотя покидала его: глаза подёрнулись завесой вечности, руки мелко тряслись, а кровь лужей натёкшая вокруг, постепенно меняла алый цвет на чёрный.

Ты моей никогда не будешь,
Ты моей никогда не станешь,
Наяву меня не полюбишь
И во сне меня не обманешь...
Ты моей никогда не будешь...
Ты моей никогда не станешь,
Наяву меня не погубишь
И во сне меня не приманишь.

Она уходила от него решительно и Навсегда, а он, цепляясь за соломинку растаявшей любви пытался хоть как-то её удержать.
Он исподтишка нюхал её трусики, хранившие тепло и запах родной плоти, молча и тяжело ревновал, жадно ловил её остывшие, индифферентные взгляды и плакал.

Туман весны, туман страстей,
Рассудка тайные угрозы...
О март-апрель, какие слёзы!
Спросонья, словно у детей...
Вдали за гранью голубой,
Гудят в тумане тепловозы...
О март-апрель, какие слёзы!
О чём ты плачешь? Что с тобой?

Ему снилось, как она с блуждающей, бесстыжей улыбкой поднимает юбку, под которой ничего нет и как-то по-****ски, широко распахивает перед ним ноги, открывая свои прелести, а он стоя в полуметре от неё яростно мастурбирует и в последний миг, когда блаженство петлёй захлёстывает горло, успевает изломанно подскочить на негнущихся ногах и выплеснуть горячую сперму на её босые ноги - Боже! Как это было сладко-о-о-о-о-о-о!

О! Как полны, как прекрасны,
Груди жаркие твои,
Как румяны, сладострастны
Пред мгновением любви;
Вот и маленькая ножка,
Вот и круглый гибкий стан,
Под сорочкой лишь немножко
Прячешь ты свой талисман;
Ты сама горя желаньем,
Призовёшь меня рукой;
И тогда душа забудет
Всё, что в муку ей дано,
И от счастья нас разбудит
Истощение одно.

Он закурил, достал из заднего кармана брюк плоскую металлическую флягу с водкой, отвинтил колпачок и сделал несколько больших глотков - немного отпустило.
Он распахнул окно - запахло мокрой, перепрелой листвой и гарью. Он машинально погладил винтовочный затвор и погрузился в воспоминания.

Как дрожала губ малина,
Говорила наугад,
Ни к селу и невпопад.
Как нечаянно запнулась,
Изолгалась, улыбнулась-
Так, что вспыхнули черты
Неуклюжей красоты.

Сперва он увидел перед собой громадные голубые глаза, смотрящие на него открыто и дружелюбно, затем он услышал голос - звонкий и чистый и лишь после этого разглядел маленькую, стройную фигурку, чуть кривоватые тонкие ножки в босоножках, рыжеватые брови и непропорционально большие кисти рук с крупными пальцами и тонкими, ломкими ногтями.

В час полуденный, зыбко свиваясь по Древу,
Водит, тянется малой головкой своей,
Ищет трепетным жалом нагую, смущённую Еву
Искушающий Змей.
И стройна, высока, с преклонёнными взорами, Ева
И к бедру её круглому гривою ластится Лев,
И в короне Павлин громко кличет с запретного Древа
О блаженном стыде искушаемых Дев.

Она что-то говорила ему, а он, не слыша, уже погружался в глубокую и вязкую трясину её глаз.
Они быстро и сильно потянулись друг к другу.
Были долгие, приятные прогулки, незатейливая болтовня, чтение Бунина, Мопассана, Хемингуэя и Блока, обсуждение прочитанного со всей пылкостью и прямотой юношеского максимализма и первые, неумелые, бесплотные поцелуи.
Опять громыхнуло. Молодая кровь пузырясь шампанским забурлила в жилах, подгоняя мысли и гормоны.
Поцелуи сливались с неизъяснимо-прелестным, оглушающим запахом девичьей кожи, с шоком первого прикосновения к груди, со стройностью доказательств теорем и красотой логических построений.
Их жадно и взаимно влекло и вскоре разгорелся пожар, который испепелил их обоих.
Безумная Страсть властно и безраздельно овладела ими, постоянно требуя всё увеличивающейся мзды.

Уничтожает пламень
Сухую жизнь мою,-
И ныне я не камень
А дерево пою.

В затемнённом зале кинотеатра она неотрывно глядя на экран до боли прижималась коленкой к его ноге, а затем ловко расстегнув ширинку, змейкой проскальзывала к нему в трусы и горячими пальцами стискивала его перенапрягшийся член.
Он быстро и бурно кончал, нещадно заливая спермой свои брюки и её пальцы.

Оседлав его, она некрасиво гримасничая и кусая тонкие губы, молча и яростно раскачивалась и, наклоняясь, пыталась всунуть ему в рот сосок своей маленькой груди.
После торопливых, коротких поцелуев она выпрастывала из брюк его окрепший член и, чуть присев, растопырив тонкие, кривоватые ноги, спешно всовывала его в себя, начиная резко и угловато двигаться. Это ужасно его возбуждало.
Впрочем, его в ней возбуждало всё: и неуёмная, бешенная страсть, и всегдашняя готовность, и порывистость движений и даже кривизна её ног.
Он давно уже не испытывал к ней ничего, кроме болезненного, всепоглощающего Желания.
Она оболванивала, иссушала его, а он в отместку за это мучил, изводил её и ****, ебал, ебал...

Однажды в день экзамена она отдалась ему на площадке институтской "чёрной" лестницы, ведущей на чердак. Этажом ниже сновали люди. Никому даже не приходило в голову что творилось у них над головой и это ещё больше возбуждало их обоих. Они молча и остервенело бились в страстных конвульсиях, остро упиваясь друг другом. Агония оргазма была мощной и бесконечно-долгой.
Потом они порознь спустились вниз и разошлись кто куда.
Он долго приходил в себя, курил, а когда, наконец, вошёл в аудиторию и взял экзаменационный билет, то руки его ещё тряслись и разрозненные осколки мыслей никак не собирались в упорядоченную калейдоскопную картину.
Как-то дурачась, они затеяли игру в " переводного дурака ".
Она сидела на кровати, шутливо комментировала алгоритм игры и нарочито медленно накрывала его карты своими.
На короткое время игра увлекла его, но вдруг он мельком взглянул на неё и увидел её поджатые ноги, обтянутые капроновыми чулками.
Она мгновенно перехватила его взгляд, растеряно и влажно посмотрела на него и выронила карты из рук.
Он с помутившейся головой сорвал с неё чулки и трусики, а она уже в истоме закатив глаза, дрожащими руками стаскивала с него брюки.
Они в упоении слились в умопомрачительном экстазе и через минуту опустошённые и обессиленные, тяжело дыша, в растерзанных одеждах валялись друг подле друга.

Жизнь упала, как зарница,
Как в стакан воды ресница.
Изолгавшись на корню
Никого я не виню...
Хочешь яблока ночного,
Сбитню свежего, крутого
Хочешь валенки сниму
Как пушинку подниму...

Он уже не шевелился, боль притупилась, а жизнь всё ещё теплилась не покидая израненое тело.

Алые сливы в цвету...
К той, кого никогда я не видел,
Занавеска рождает любовь

Так легко-легко
Выплыла - и в облаке
Задумалась луна.

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.

Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.

Здравствуй, милая, порочная Миледи, Пышка, Филумена Мартурано...
Мы сидим в тесной избушке с пряничной крышей, сахарными пластинками окон под шербурским зонтиком, поочерёдно курим сигарету и наперебой говорим друг другу нежные глупости.
Я ласкаю твои руки, целую твои глаза, губы, щёки, обнимаю твои плечи, вдыхаю запах твоих волос, шепчу тебе признания в любви и вновь ласкаю тебя и целую...

Вся комната напоена
Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Кончины дату не дано нам знать,
Взамен стихов таинственная свита,
Всё перепуталось и сладко повторять -
Лавиния, Брет Эшли, Маргарита.

Перрон, вагон, ночные огоньки,
Постукиванье мерное на стыках
И полумрак в купе и жадные,
Чувствительные руки безумствуют
И вытворяют чудо.
А самолёт летит, плывёт корабль,
В конверте прядь волос и первая измена,
Страдалица-душа чуть вырвавшись из плена,
То плачет, то кричит, то стонет, то молчит...

. Зачем невинностью беспечной
И водопадом нежных слов
Ты поманила меня в вечность
К звезде с названием " Любовь" ?

Вот мы с тобой и развенчаны,
Время писать о любви
Милая девочка, женщина
Плакали те соловьи.

Пахнет водою на острове
Там, где у розовых верб
Тень твоя, милая женщина,
Нежно идёт на ущерб...

Он перезарядил винтовку, поймал в прицел плоский, лысоватый затылок и плавно спустил курок.
Пуля мгновенно просверлив пространство пробила череп, раскрошив в муку кость, вязко чмокая прошила мозг и выбив напоследок зубы, обессиленно вывалилась изо рта.

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Она голая стояла по колено в воде, выпятив животик, и внимательно наблюдала за тем, как стайки мальков шустро и синхронно шмыгают в разные стороны.
Он подошёл к ней и увидел внизу её живота маленький расстегайчик, глубоко, красиво и симметрично разрезаный на две припухлые половинки.
Он подумал о том, как необычно и таинственно у неё Это устроено, но вскоре ему почему-то стало неловко и он смущённо отвёл глаза.

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю,
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далёком саду
На простой деревянной качели,
И высокие тёмные ели
Вспоминаю в туманном бреду.

Однажды в детстве он забежал в заросший лопухами тенистый закуток сада и замер: две "божьи коровки" сцепившись попками семенили восвояси, глянцево-чёрные муравьи бессмысленно-пьяно топтались у входа в жилище, на лопухах висели клочья сизо-серой, безжизненной паутины.
Тонко взвыв, в неожиданную преграду вонзилась резвая муха и, словно озлившись на вынужденную остановку, начала бесноваться.
Она бессмысленно металась, напрасно сжигая силы и через несколько минут, окончательно выдохлась и затихла.
Но вот - лёгкая, нервная дрожь сотрясла паутину и появился убийца.
Завидев его, обезумевшая от страха жертва начала исполнять дикий, предсмертный танец, на который палач взирал презрительно-равнодушно.
Когда бедная муха застыла, паук короткими, уверенными перебежками приблизился к ней и, сноровисто опутав ей лапки, быстро и сладострастно прокусил грудь, напоив её ядом.
Сделав паузу, он окончательно запеленал добычу и на время исчез.
И опять всё стало тихо и мертво.

Любить не умею,
Любить не желаю.
Я глохну, немею
И зренье теряю.
И жизнью своею
Уже не играю
Любить не умею -
И я умираю.

Он отсоединил оптический прицел, неторопясь протёр замшевой тряпочкой, свинтил глушитель, отщёлкнул приклад, уложил все части в гнёзда футляра, закрыл его, завернул в газету и обмотал бечёвкой.
Затем опять достал фляжку и допил водку.
Ему стало легко, он расправил плечи, встал на подоконник и, оттолкнувшись, взмыл вверх...
Сделав в небе широкий круг, он на мгновенье завис, а затем резко рухнул вниз, пулей устремившись к мишени.

Я ненавижу свет однообразных звёзд.
Здравствуй, мой давний бред, -
Башни стрельчатый рост!

Кружевом камень будь,
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.

Будет и мой черёд -
Чую размах крыла.
Так - но куда уйдёт
Мысли живой стрела?

Или свой путь и срок,
Я, исчерпав вернусь:
Там - я любить не мог,
Здесь - я любить боюсь.