Бесконечная осень

Бесконечная осень
Ночное такси то снижало скорость, то ускорялось так, что у нее сжималось от непроизвольного страха сердце. Навстречу им неслись такие же автомобили, ослепляя на секунды слишком ярким светом желтых фар. Ей представилось, что будет, если один из сидящих в этих машинах, хоть один, потеряет вдруг управление. Хотя бы заснет. Это возможно. Ей стало жутко от этой мысли и в тоже время ей не хотелось умереть красиво или хотя бы достойно. Ведь это покалеченное тело уже не будет принадлежать ей. Конечно, сообщат родителям в маленький северный город. И они будут рыдать и клясть себя, что отпустили свою нелюбимую старшую дочь, что превратили ее в мираж, который только изредка материализовался в ее усталый голос в трубке телефона. Скажут Сергею, и это убьет его. У него будут другие, но больше никогда и никому он не довериться так. В их платяном шкафу-купе появиться еще пара черных костюмов и темных галстуков. Только в память о ней. А что будет, если такое случиться с тем, другим. О нем некому сообщить, разве что старой хромой тетушке, с которой он живет. Она тряхнула головой: этого не будет. Просто жизнь продолжит свое неспешное течение дальше, как текла эти четыре года. И она каждую осень будет жирно обводить в календаре черным маркером день, когда она видела его в последний раз. И будет ходить весь этот день потерянно-притихшая, как будто придавленная горем, которого на самом деле не существует.
Она почти каждый день ездит ночью, иногда даже специально засиживается на работе, чтобы увидеть город, когда в нем мало людей. Можно ехать и смотреть на горящие в домах окна и думать, что за одним из этих окон - он. Это так легко: взбежать по лестнице, хватаясь горячей рукой за холодные извивающиеся спиралью перила, позвонить в дверь. И просто так сказать: «Я тебя искала». Она не знает, где он живет, поэтому всякий раз выбирает для него «новое» окно. Где-нибудь в тихом районе и обязательно с шумящими под ним деревьями. Чтобы он засыпал под этот шум, и ему снилось только счастье, тепло и чья-то любовь.
Они обогнали на повороте какую-то сверкающую серебристую машину, и она увидела в через стекло молодую, до странного похожую на нее девушку. Это не удивило. Девушка тоже посмотрела на нее такими же в точности черными широко раскрытыми глазами. Она заметила в этих незнакомых (и знакомых) глазах   слезы, а может это просто отсветы реклам. В плеере уже шестой раз играет «К Элизе»! Наивная пасторальная мелодия, резонирующая с серой осенней ночью и недавними мыслями о внезапной смерти. «Все это простая бравада, щекотание нервов. Я хочу жить, я только начала жить», - она вздохнула и заново включила «К Элизе». Когда они познакомились, он играл эту мелодию на скрипке. Он один из всех запомнился ей, хотя играл посредственно и без принятого налета вдохновения. Это было не первое его выступление, и он никогда не выбирал «выигрышных» мелодий со сложными витиеватыми пассажами и никогда не блистал. Никакого страха перед колышущимся залом, только беглый взгляд прищуренных подслеповатых глаз на первые ряды и легкий взмах скрипичного смычка, сжатого в белой влажной руке. Она не запомнила его лица, только то, что он красив.
Свет фонаря слабо отразил на стекле ее бледное похудевшее лицо с черными, и казавшимися неправдоподобно большими глазами. Снова наступила темнота, но в воображении, в стекле все еще стояло лицо с вопросительно приподнятыми ниточками бровей. Говорил ли он со мной, смотрел на меня, сжимал мою руку? Они бросились друг к другу как дети, которые не знают скрытности. А потом остановись, разделенные расстоянием в шаг. Они стали словно слепые, которые со страхом и надеждой бережно и стыдливо прикасаются к незнакомому лицу. Все их знакомство: обрывки фраз, взгляды, скрывающие в своей глубине желания. Тысячи промотанных в голове слов, которые, казалось, могли что-то сказать. Он был робок, и каждое его слово в свой адрес она воспринимала как победу. Она смущала его.
Ей не нравилась осень в этом городе и, словно в пику ее озлобленной печали,  Сергей каждый вечер выводил ее гулять. Молча подходил, держа в руках серое пальто, и стоял до тех пор, пока тонкие женские руки не просунуться в рукава, а тяжелый драп не ляжет на покатые плечи. Они кружили по улицам и сворачивали в переулки, гоняли листья (эти ржавые письма лета) в осенних садах, где сквозь чугунные кованые решетки пробиваются голые ветки. И, наконец, оседали в двориках-колодцах, где дома, из старого благородно-красного кирпича, замыкаются в круг, и только одна чернеющая полуразрушенная арка разбивает гармонию этого вечного повторения. В таких дворах часто стоят качели, наверное, такие же старые, как и дома. Скрипучие, с облезшей краской. Не стремительно вращающиеся, а неповоротливые, с натугой описывающие круг. На таких качелях хорошо думать, когда погода не очень холодная, нет ветра и нагрето сиденье. Она уходила в себя. Словно издалека слышался ей монотонный скрип качелей и Сережин голос. Он много рассказывал, только в памяти не сохранилось о чем.
- Что за мысли у Тебя в голове?!
- О работе. И еще о том, что осень на излете'
Осень: серая, с моросящими дождями, с запахами неосознанной до конца свободы полета и прелой листвы, с бледным солнцем, проглядывающим сквозь поредевшие ветви - только осень так напоминала о нем. Однотонное печальное небо, прозрачные брызги от колес машины, наивное пиликанье скрипки, вырвавшееся из приоткрытого окна, пара уже ненужных театральных билетов, плавающих в луже. И снова о нем. Когда-то (близких и далеких) три года назад она тоже бросила в лужу свой билет. Она спешила на концерт, бежала, промочив ноги и забрызгав подол светлого пальто. Остался один судьбоносный поворот и три минуты на то, чтобы его преодолеть. Сегодня он выступает первым. В последнем порыве, рванув к массивной деревянной двери, она почувствовала, как легкий шелковый платок слетает с ее шеи. Резкий поворот и судорожное движение рукой, но поздно: податливый лоскуток красной материи уже уносит неожиданно стремительный ветер, чтобы оставить его сиротливо красоваться на черных ветках гниющего старого дуба. Подумалось: не к добру.
А вечером, часов в десять, раздался звонок.
- Почему ты не пришла?- говорила Лиза (а может Лена, не важно, как ее зовут) одна из случайных знакомых, которой суждено однажды таинственно исчезнуть.
- Не хотела. Вернее, не могла. А когда...когда следующий концерт?
- Это был последний. Он больше не будет играть...он ждал тебя. Почему-то это было для него жизненно важно.
- Где он будет работать?
-  Не знаю
- Он уезжает?
- Не могу точно сказать.
- Он расстроился?
- Возможно...
В прошлом ноябре ушел Сергей. Долго собирал свои вещи, шаркая засаленными шлепанцами по гладкому скользящему под ногами паркету. «Вот-вот упадет»,- подумала она, глядя на скорбно сгорбленную, чуть грузноватую фигуру в этих нелепых, совсем ветхих шлепках. Она укутала замершие ноги в шерстяной коричневый плед, с которым когда-то приехала в этот город. Здесь холодно, пронизывающе холодно, хотя окна добротные: двойное стекло в тяжелой темно-коричневой деревянной раме. Всегда сифонит по ногам, а иногда, когда она, скорчившись засыпает, кажется, что по квартире гуляет, свистя, ветер. Как будто здесь пусто и никто не живет. На самом деле, все забито вещами и мебелью: мягкой плюшевой (садясь в которую, утопаешь) и шкафами, до отказа заполненными книгами Сергея (в основном классика и ничего неординарного, ярко выбивающегося из массы серых тесненных переплетов). На столике стоит граммофон с ровным столбиком пластинок рядом. Они все знакомы. Можно закрыть глаза и перечислить снизу вверх: Бах, Вагнер, Гендель (конечно, 'Сарабанда' и еще что-то), Григ... На отдельной, подвешенной над столиком, полке - черно-белая фотография: она с маленькой косматой собачонкой. Они купили ее через год, после того как стали жить вместе. Через три месяца она умерла.
- Порода редкая, голубушка! У них такое случается, - сказал бородатый врач, беря в руки задыхающееся c закатившимися покрасневшими глазками серое существо, - в операционную, сестра (и слишком небрежно, не глядя, передал яркой блондинке в белом и  чересчур коротком халатике).  - Попробуем, ничего не обещаю.
А потом был час заточения в грязно-желтом кафеле стен, отдаленный лай собак и звонкое стучание ложки, перемешивающей в стакане чай. Они молчали с Сергеем, сели рядом, но не касаясь плеча друг друга. А через час все было кончено.
- Надеюсь, у Вас никаких претензий? Я предупреждал... Здесь оставите? Здесь... Ну, хорошо! - он ловко снял забрызганные кровью резиновые перчатки,- идите домой. Да, (приоткрывая обшарпанную белую дверь) купите себе новую собаку. Попроще...
Они встали на крыльце и смотрели, как падают, кружась, листья. Листья на минуту застывали в воздухе, резко прерывая полет, и затем стремительно обрушивались на холодную и влажную землю.
«Я так устала от осени. В моей жизни только осень, бесконечная и непрекращающаяся. Когда она началась, пять или десять лет назад?.. Не знаю», - она подняла голову, и в ее черных глазах отразилось дымчато-серое, с четко очерченными облаками, небо...
- Помнишь, - чуть присев на кровати, она показала рукой на фотографию.
Сергей смотрел на нее, но не видел. Он только слегка кивнул, и тягостно опустился на диван.
- У тебя кто-то есть...
- Можно сказать и так...
- Какой он?
- Он...странный.
- И только?..
- Это не мало.
И он ушел, а на утро, еще до рассвета, также тихо вернулся. Упал на кровать в забрызганных осенней грязью джинсах и мятой рубашке с расстегнутыми манжетами. Он прижался к ней, уткнулся в плечо, и  она чувствовала его горячее, почти обжигающее дыхание. Снилось, что наступило лето, и нет больше давящего на крыши домов неба, и ветра, который распахивает полы пальто; и нет смерти, и нет мучений любви. Он больше никогда не уходил и никогда не вспоминал об этом.
Такси свернуло с главной дороги, теперь справа от него потянулся старый парк. В нем были такие же, как и во всем городе, фонари: круглые с матовым стеклом, совершенно бесполезные из-за тусклого света, который они давали. Никто не понимал, почему поставили именно их в городе, где почти не бывает солнца, и в вечном полумраке дня и ночи трудно рассмотреть истинный облик предметов. Вот и сейчас фонари не освещали парк, а только смутно вырисовывали силуэты покореженных временем деревьев и развалины старого дома, который трудной найти днем, даже когда деревья стоят голые. Она никогда не видела эти развалины вблизи, сколько не искала их, бродя в тоске по парку. Говорили, что на них можно набрести случайно, но только не тогда, когда ищешь. Машина остановилась у высокого кирпичного дома. Темного великана, с одним зловеще горящим глазом-окном. Это Сергей не спит. Он ждет ее, чтобы молча попить чай, а потом долго что-то рассказывать ей, и думать, что она слушает.
- За счет фирмы? – водитель вынул изо рта сигарету и выпустил струйку дыма.
- Наверное, то есть да.
Она поднялась по лестнице, не дожидаясь пока отъедет машина. Только на последней ступеньке остановилась и обернулась. Она всегда с минуту стоит на улице, прежде чем войти в дом. Вглядываясь в темноту, она надеется увидеть человека. Невысокого, с футляром для скрипки в руке. Но он не приходит, значит, завтра снова будет осень.