Леший Глава 23. Медея из Дерюгино

Глава 23.
Медея из Дерюгино

«Мужа из дому провожай с полным желудком и пустыми яйцами». Это непреложное правило счастливой и долгой семейной жизни Верке мать высказала еще задолго до свадьбы.  И некоторое время молодая жена безотступно ему следовала, но когда родились погодки Ванюшка с Катюшкой, вторая часть наказа о супружеских обязанностях стала исполняться всё реже, но зато всё чаще Валерке самому приходилось не только готовить завтрак и собирать на работу тормозок, но ещё и домашними делами заниматься, выскакивая из постели под плач то одного, то сразу обоих детишек, чтобы обрядить корову, пока жена нянькается с заболевшими ребятишками. А болели они почему-то часто.
Болели, может быть потому, что были детьми понедельника, как называют американцы зачатых после пьяных гулянок в уик-энды, но кто в деревне считал зазорным выпить по любому даже мало-мальски значимому поводу, а то и просто так. Валерка, да и сама Верка это не ими заведённое правило не нарушали, и потому не могли сказать, зачали своё потомство на трезвую голову или в пьяном угаре – этому никто здесь значения не придавал: не городские, поди, какие чистоплюи, что всё заранее планируют. И мыслей о том, когда выпить, и через сколько потом ребеночка смастырить, у них даже не возникало.
Верка закончила в районе швейное ПТУ как раз на те поры, когда  пришла в страну полная неразбериха и прихватизация, когда все заводы и фабрики стали закрываться, а магазины отпугивали народ пустыми полками. Вот и у них в расположенном на втором этаже торгового центра универмаге из непроданного остались только пяток шуб из искусственного меха. Так и то потому, что во всём районе не найти было таких дородных покупательниц.
А цех швейной фабрики, где со своим дипломом швеи-мотористки Верка успела отработать всего три месяца,  вместе с крушением советской плановой системы остался без ткани, ниток , оборотных средств и денег на зарплату. Начальница долго надеялась на чудо, на возвращение советского строя с распределиловкой и сбытом продукции, а потом махнула на всё рукой и рассчиталась с работницами имуществом. Верке вместо денег достался оверлог. Походила она по райцентру, поискала хоть какую работу, а потом, когда и общежитие их кто-то под шумок сумел перекупить за копейки, уехала домой в деревню, где поставила никому не нужный оверлог на комод и пошла помогать матери на телятник.
А тут как раз и объявился Валерка. Приехал домой этакий важный, весь из себя красивый, в морской форме с кортиком на ремне. И хоть был он старше Верки  лет  на пятнадцать, она сразу же голову потеряла.
Мать увещевала, что если в батька Валерка пошёл, то ничего путного из него не получится. Тот, царствие ему небесное, мастак был только бабам мозги пудрить. Хватила с ним горя Аверьяновна, и ругалась, и руки на себя наложить пыталась, а как был кобелём, так кобелём и помер. На Зинке-продавщице сердце не выдержало взятого темпа.
Валерка-то где-то на Сахалине служил, там год службы за два засчитывали. Мужики сказывали, складом каким заведовал, а медалев  на кителе много брякало. Он бы, поди, в родную-то деревню еще лет десяток не заглянул, да только демократам большая армия не нужна стала, вот и его сократили. А ему что? Год-то за два шёл, так как раз и пенсию выслужил. Флотскую. А податься  некуда, вот к мамке и приехал погостить, да не больно  куда и торопился. У него пенсия-то была по деревенским меркам немалая, мужики всё олигархом звали.
Ну, погулеванил он дома-то, мужиков недели две водкой угощал. Так вся жизнь с этой пьянкой и остановилась бы, если не начал председатель матюгами всех крыть да чуть не палкой на работу выгонять. А с Валеркой-то по-хорошему, уважительно так по душам поговорил, мол, не захочет ли тот дома остаться. Мол, поди, хватит по чужбине-то мотаться, пора бы и к берегу прибиться, невесту подыскать. Ну, Валерка, как сам любил говаривать, и бросил швартовы.
А невесту  среди кого искать, если всех девок-то кроме Верки Любка сопливая,  Нюрка красноносая, да ещё Надька-перестарок, у которой ни кожи, ни рожи, ни титек, ни холок и манды - осколок. А Верка - девка справная, всё при ней. И положил Валерка глаз на Верку, а та, дурёха, и рада ноги раздвинуть. Правда, как только заикнулась, что забеременела, Валерка мужиком порядочным  оказался, сразу расписаться предложил. Свадьбу сыграли честь по чести.
Вот только, когда все гости уже изрядно захмелели, а кого и на сеновал отсыпаться повели, жених было прилюдно начал Марину из Носово обнимать. А тёщенька его и посовестила, мол, неладно, сынок, делаешь, прямо на свадьбе батьковы замашки проявляешь. Зятёк-то возьми да матюгни тёщеньку в ответ. Та в слёзы! Прямо в голос и заревела. Ну, председатель-то, Иван Степанович,  мужик крутой да справедливый, жениха на улицу поговорить позвал, а как на крыльцо вышли, такую ему оплеху закатил, что тот через все ступеньки прямо в крапиву и кувыркнулся. Побарахтался, побарахтался, на четвереньках по ступенькам поднялся да прямо в ноги Ефросинье и пал: «Прости, мамушка, больше не буду!».
А слово крепко держал, чего напраслину возводить. Больше от зятя Ефросинюшка слова худого не слыхивала, и Верку никогда не забижал.
А чего там было забижать, когда председатель им сразу пустой дом отдал, мол, обживайте. Люди тут хорошие жили, дай бог, и вам тоже так лет до ста в радости да согласии. Детушки один за другим пошли. Только вот хворые народились. Уж и в район их на моторке на всякие обследования Валерка возил, а всё ничего путного сказать не могли. И бабка Нюрихина пользовала, заговоры заговаривала, через порог плевала, на лицо заговорённой водой из своего беззубого рта фыркала, и на бумажке закорючки какие-то писала, а потом в печке жгла, с золой перемешивала да на огороде  по ветру рассеивала, а совсем хворь выгнать не смогла.
Когда фельдшерица на Кьянде появилась, лекарствами всякими лечила, уколы то и дело ставила. Вот тогда-то на неё глаз Валерка и  положил. Всё чаще на мотоцикле домой стал отвозить через лес, в котором боялась медичка, как, впрочем, и все кьндские, Чёрного ручья. Но тогда по пятам ходил за ней Сашка ходил, и Верка была спокойна. А как Сашка-то застрелился, серьёзно стала задумываться.
Тогда на Настю все разом ополчились. А как же? Из-за неё парень себя порешил.  И в осуждении этом враз забыли, сколько с каждой из старушек медичка возилась, как уколы им ставила, растирания да массажи разные делала, насколько обходительна была.
Настя в себе замкнулась, хоть на вызовы ходила исправно. Она через добрых людей дословно знала, кто что про неё говорит, какими словами осуждает, но собственные обиды за порогом оставляла, даже виду не подавала, что знает про пересуды. А вот к Ивану Михайловичу на разговор ходила, просила, чтобы отпустил он её с Кьянды. Мол, с начальством райздравовским сама договорится, чтобы куда-нибудь перевели, не может она тут больше жить.
Иван-то Михайлович фельдшерицу выслушал, посочувствовал, затылок почесал и глядя в глаза вопрос в лоб:
-Ну, вот уедешь ты отсюда, от нас ото всех. А от себя-то, девка, куда денесси? Нет, моя хорошая, давай уж тут беду переживать. Народ тебя полюбил, верят тебе, относятся уважительно, а што Сашка, дурак, застрелился, дак твоя в том какая вина? Не ты же ему ружьё подала да патрон заряжала.  Ему не тибя стыдно было, что белый билет получил, ему перед всеми стыдно было, что припадошный оказался. А как же? Ребята все в армию идут, а его забраковали. Да у нас тут никто такого случая и не припомнит, чтобы кого не призвали. Не было такого на Кьянде, вот парень и запереживал. А ты, девонька, работай. У миня вон тоже сёдни што-то голова раскалывается, померяй-ко мне давление.
И постепенно стала у Насти обида на  бабушек забываться. Днём по деревням проедет, вечером книжки читает из библиотеки, в которую почти никто не ходит. Полно оказалось хороших да душевных книг. И про героев, и про любовь. Возьмёт про любовь, сядет к лампе, да пока до последней страницы не дочитает, спать не ложится. Погасит потом лампу и в темноте прочитанное заново переживает, как будто с ней всё описанное случилось. А годы-то молодые! Тоже любви хочется. Хочется к сильному кому прижаться, чтобы обнял крепко, выслушал внимательно, по голове погладил, как когда-то в далёком детстве мамка покойная делала.
И знаки внимания, что оказывал ей Валерий Иванович, кружили девке голову, но не хотелось ей любви ворованной. Да и как Верке в глаза смотреть? Нет! Нет! И ещё раз нет! Уговаривала себя, уговаривала, а мыслями всё нет-нет да и возвращалась к женатому мужику. Вспоминала, как вечерами отвозил её на своём мотоцикле через лес, как заглох двигатель в Чёрном ручье, как перепугалась она тогда и ведь, если честно, готова была в объятия броситься.
А потом когда Валерий Иванович такой подвиг совершил, спасая всех от замерзания на крыше кубрика затонувшего судёнышка, да когда заболел так серьёзно, и она от его постели три дня не отходила, так и потеряла супротив воли голову. Поняла, что влюбилась. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему! А только ведь он женат, у него вон Верка какая добрая да доверчивая. Ребятишки вечно хворые, которых она столько времени выхаживает то от одной болезни, то от другой. И снова: «Нет! Нет! И нет!».
А как зайдет по дороге в контору Валерий Иванович на укол, так глаза поднять на него боится, румянцем вся зальётся, слова за зубами застревают. А он-то мужик понятливый, видит, что девка по нему сохнет. И хоть натура кобелиная, а боится незримый порог переступить. Точнее – боялся, пока  она однажды не поскользнулась в валенках на отскобленных от снега половицах фельшерско-акушерского пункта да ему в объятия не упала. Ну, и понеслось! И губы сразу встретились, и страсть воспылала… А опомнились оба уже на кушетке, когда всё кончено было.
Так ведь за первым-то разом и второй, и третий пошли… А однажды Валерка и на ночь у медички остался.
Дома, конечно, скандал был. Верка медичку всякими непотребными словами называла, его ругала кобелём, готовым на всякую сучку вскочить. Потом схватила ребятишек, наскоро одела и к матери своей Ефросинье убежала.
Вечером Валерка к тёще пошёл с женой мириться. Выслушал все упрёки в свой адрес, Ефросинья и про батьку его распутного  немало нехорошего вспомнила, но дочке строго-настрого наказала домой вертаться. Мол, ребятишки пусть у неё переночуют, а им надо в постель вместе ложиться. Не гоже ругань промеж себя под одеяло укладывать.
Вроде и помирились, и Валерка медпункт стороной обходил, слава богу, что дети на удивление не болели, а то как бы Насте к ним по вызову идти, ума не приложить. Так зима прошла, дело к весне близилось. Не сказать, что Верка с Валеркой холода прожили из души в душу, но и из мати в мать тоже не ругивались. А потом уж на пасху дело было, из-за пустяка какого-то расскандалили. Ну, Верка медичкой-то и попрекнула. Мол, конечное дело, с ней-то куда лучше, она и обходительная, и стройная, не то что жена после двух ему рождённых детей. Так как-то слово за слово и до большой ругани дошло. Валерка-то возьми да дверью хлопни и из дому уйди.
Ночевал у Игоря, с которым после той злополучной поездки на двойке дружба крепкая завязалась, а Верка решила, что у медички. Поутру к той пришла на разборки свои бабьи. А девка ни сном ни духом ни про их вчерашний скандал, ни про то, что Валерий Иванович дома не ночевал. А как до Валерки слухи, что Верка чуть медичке глаза не выцарапала, дошли, так он жену свою по-мужицки, по-деревенски и поучил ремёнными вожжами. Отстегал как следует да и ушел к Насте. 
Справедливости ради сказать, та его никак к себе не пускала. Увидела в окно, что в медпункт идёт, и на дверь изнутри  крючок накинула. Подёргал Валерка дверь, постучал, по-хорошему просился, а потом сел на крыльце на ступеньки и стал ждать. Совсем уж стемнело, а он всё сидит, домой не уходит. Ну, Настя и открыла, чтобы поговорить по-хорошему. Да это хорошее-то опять на кушетке и кончилось. И остался Валерка ночевать у своей зазнобы. И ночь, и другую, и третью.
Верка такого вероломства  стерпеть не могла. И когда на четвёртую ночь муж домой не пришёл, уклала ребятишек в постель и отправилась в сумерках к дому супостатки. И Чёрного ручья не испугалась, и тёмный лес не страшил.
К дому медички со стороны огородов подкралась. Видела, что лампа горит, но может её муженёк и не там вовсе, а опять у Игоря от супружеских обязанностей отлынивает. Только к стене подошла, слышит,  Валеркин голос в избе. Да весёлый такой, беззаботный, и та, сучка жидконогая, как птичка весенняя, про что-то радостно щебечет. Шторы задёрнуты, их самих-то не видно, но по голосам слышно, что не укол поставить её муженёк на медпункт зашёл.
Прислонилась спиной Верка к бревенчатой стене, да скоро обессилено опустилась на завалинку и задумалась. А тем временем в доме лампу загасили, и у самого окна  голоса послышались. Негромко что-то там поговорили голубки, потом кровать заскрипела, и до Верки донеслось, как сладко застонала девка в объятиях её мужа.
Сама она никогда так не стонала. То ли до самого сладкого Валерка не доставал, то ли она устроена была не так, как эта птаха залётная.  Ох, и взбесилась Верка от услышанных стонов! Кинулась было со всех ног домой, да руку в карман фуфайки сунула, а там коробок спичек, которые всегда с собой носила, чтобы баню растоплять.
От огорода обратно вернулась, дом вокруг обошла, у калитки сена кто-то небольшую охапку оставил, схватила, под окно, за которым медичка сладко стонала, подложила, спичку чиркнула, огонёк весело по сухому сену поскакал, на бревенчатую  стену перекинулся. Прошла к крыльцу, палкой ворота подперла, вертушку завернула, чтобы не выскочили, и медленно пошла вдоль спящей улицы.
На околице остановилась, на распахнутый на зиму отвод облокотилась и стала смотреть, как ярко разгорается пламя стоящего на другом краю деревни дома, как огонь охватил уже все стены и жадно пожирал освободившуюся от снега и подсохшую на весеннем солнце крышу из старой дранки.
А когда пожар заметили и начали выскакивать из своих домов соседи, Верка повернулась и не торопясь отправилась домой. Там, поди, скоро уже и дети должны были проснуться. Как бы без одни без мамки  не перепугались.