90-летие Раисы Ивановны Шадровцевой

24.02.2010 г. умерла сестра моего дедушки - Шадровцева Раиса Ивановна, ветеран ВОВ, не дожив немного до своего 90-летия, который мы отметили 06.08.2010 г.. Нашёл интересный материал о ней.

ЖИТЬ и ПОМНИТЬ. Р. И. Шадровцева

(Самый крупный госпиталь в городе Ленинграде в годы ВОВ – объект особого значения.)

В феврале 2010 года ушла из жизни наша землячка Шадровцева Раиса Ивановна. Она родилась в 1920 году в деревне Малая Ступолохта, что недалеко от села Великого. Основная часть её жизни прошла в Ленинграде (Санкт-Петербурге). Там она перед войной окончила полиграфический техникум, работала в Ленкогизе, в Доме книги на Невском 28. Долгие годы отработала в Обкоме профсоюза строительства. Но самые сложные испытания для неё выпали в суровые блокадные годы войны. Не смотря ни на что, она выжила, совершив подвиг во имя Великой Победы, во имя солдат и офицеров, которых спасала вместе с другими медиками. Её главной наградой была медаль «За оборону Ленинграда». Несколько лет мы переписывались с Раисой Ивановной. В письмах она вспоминала о своей жизни, об отложившихся в памяти исторических событиях и фактах на своей малой родине в годы юности, о своих родных и, конечно же, о блокаде. Пусть блокадные воспоминания Раисы Ивановны оставят память о ней и станут нашей данью уважения к этой прекрасной женщине и напоминанием молодому поколению о мужестве их сверстников в годы Великой Отечественной.

Геннадий Загребин

Блокадные годы

(из писем 2003 – 2008 г. г.)

"С 1939 года ленинградцы жили в тревоге. 22 июня 1941 г., в воскресенье, стояла хорошая погода, выходной. Мы с подружками поехали в пригород , где хорошее озеро для купания, но срочно вернулись в город в связи с сообщением о нападении фашистской Германии на нашу страну. Каждый человек, в т.ч. и я, не могли осознать что будет дальше.

В первые дни войны все служащие организаций были направлены копать противотанковый ров со стороны Средней Рогатки до станции Броневая Варшавской железной дороги.

28 июня мне предложили явиться в Куйбышевский Райком комсомола, где задавался вопрос по определению своего места в обороне города Ленинграда. В связи с тем, что в 1940 г. я училась на вечерних 6-ти месячных курсах медсестёр без отрыва от производства, меня зачислили в сандружину при штабе местной противовоздушной обороны Куйбышевского района (пер.Щербатова 12), где выдали предписание об освобождении от основной работы в Ленкогизе с сохранением средней зарплаты и в последующем продуктовой карточки по норме служащей. Некоторое время все девушки штаба МПВО проходили учёбу методам обороны города и в дальнейшем были распределены по определенным объектам.

18 июля меня направили на работу в военный сортировочный эвакогоспиталь № 1170 (Обводный канал 17 на территории примыкающей к кладбищу Александро-Невской Лавры) вольнонаёмной медсестрой в перевязочную 6- го хирургического отделения и шоковую палату. (Самый крупный госпиталь в городе Ленинграде в годы ВОВ – объект особого значения.)

Перечень обязанностей – заполнение медицинских карт на вновь прибывших раненых, уколы, анализ крови, подготовка перевязочного материала и гипсовых лангет, подготовка раненых к операции, обработка ран по указанию хирурга, перевязки и т.д. Операционная, перевязочная и шоковая палата находились в подвальном помещении, другие – выше этажом или в других зданиях. К территории госпиталя подходила железнодорожная ветка от Московского вокзала, по которой, особенно ночью, приходили летучки с ранеными с фронтовых позиций. При сортировке самых тяжёлых определяли в наше отделение для первичной помощи, операций, ампутаций и т.д.

С фронтов, обороняющих Ленинград, раненые воины поступали в большинстве так же истощёнными и грязными. После первичной обработки ранений, операций и ампутаций при удовлетворительном состоянии раненых перевозили в другие госпиталя или отправляли на «Большую землю». Сколько моральных и физических сил отдавали хирурги, которые до войны были ведущими специалистами в клиниках Ленинграда (из Военной Академии, институтов, больниц), а в сложных случаях консультировали врачей профессора. Они работали круглыми сутками с короткими перерывами на сон и питание. Великое мастерство заведующего отделением Валерия Ивановича Чапавского. Он морально настраивал весь персонал на выносливость и обязанность как можно скорей оказывать помощь раненым: кого оперировать, кому ампутировать конечности, кого гипсовать, кого перевязывать.

По истечении стольких лет сложно описать подробности о своём состоянии в той обстановке, Всегда наступает необъяснимое осмысление одного вопроса – как я выжила? Блокаду пережила в 2-х измерениях: голод, холод, постоянный страх при бомбёжках и артобстрелах и душевное сопереживание среди окружения тяжёлораненых, их просьб о помощи, крики, стоны, кровь… Больше всего я не могла без волнения перевязывать челюстно-лицевые ранения – это очень страшно.

Мне приходилось не расслабляться, сохранять свои малые силы на всех нужных процедурах при постоянном чувстве голода и мыслях о хлебе. Сейчас страшно представить то, какая была полная неподготовленность медицины к войне. При упорной борьбе за жизнь каждого воина следовали переживания за большую смертность, в связи с непобедимой страшной газовой гангреной, когда не хватало нужной вакцины, которую изобрели и стали применять только в конце 1942 г.

С наступлением холодной зимы 1941-1942 года возникали проблемы. Иногда оперировали при керосиновых лампах, когда местный движок не работал, иногда вёдрами носили воду с Невы. Было много неудобств. Несколько раз госпиталь подвергался бомбёжке и обстреливался дальнобойной немецкой артиллерией. 8 ноября 1941 г. бомбой разрушило соседнее здание – погибли раненые и пожарные. У нас в перевязочной выбило стёкла в окнах, упали столы, медицинские и другие предметы. 23 февраля 1942 г. при артобстреле пострадала палата черепников, погибли врач и медсестра, был разрушен пищеблок. Подобных эпизодов не счесть. В этих моментах я осталась жива, но хочу описать другой случай. В начале декабря 1941 г. я шла в госпиталь по правой стороне Невского проспекта. Когда бомба попала в дом № 67, я находилась рядом, под аркой. Меня засыпало щебнем, кирпичами, но я смогла с окровавленной головой дойти до госпиталя, где подруги обработали раны, перевязали и я снова продолжала работать.

Во время работы в перевязочной госпиталя мне приходилось перевязывать раненых из Кадуйского района, но записать фамилии было невозможно, а в памяти их имена и места жительства не сохранились. Когда кто-то из них умирал, болезненно переживала о земляках. О справках тогда никто не думал и о том, что в жизни они будут нужны, а раны будут давать знать о себе…

В годы войны мы проживали в общежитии военных медсестёр. Иногда заведующий отделением разрешал навещать тётю и добрых знакомых, но только в ночное время на 2-3 часа. При переходе от госпиталя к общежитию я пересекала кладбище Александро-Невской Лавры, шла по Старо-Невскому проспекту по тропинке среди снежных сугробов до Московского вокзала, где патруль проверял пропуск, дальше продолжала путь до канала Грибоедова или улицы Плеханова. Сейчас сложно представить с каким трудом давался каждый такой переход в несколько километров. Хлеб – 125 грамм по продкарточке по норме служащих выкупала в 7 часов утра и, пока шла до госпиталя, съедала его по крошечке. Выплачивали зарплату на основной работе в Ленкогизе, при предъявлении справки о работе в госпитале в сумме 360 рублей. Один раз в сутки в столовой кормили: первое – мутная жидкость, второе – несколько ложек чечевичной каши, ко всему этому – обязательно выпивали стакан хвойного отвара. Постоянное ощущение голода и мысли о хлебе, картошке, капусте…не покидали до конца блокады. В 1943 г. прибавили соевые шроты. Сами находили съедобную траву. До декабря 1941 г. это было подспорьем в питании, также забота обо мне тёти.

Моя тётя, Богомолова Анна Матвеевна, тридцатилетняя сестра мамы, была одинока, получила на заводе травму, стала инвалидом и осталась без работы. В годы войны получала иждивенческую карточку, меньше моей карточки служащей. После пожара на Бадаевских складах 8 сентября 1941 г. она запасла 2 ведра сладкой земли. Подогревала дома на буржуйке снег, добавляла сладкой смеси и мы с ней её пили. Потом она за 30 км ходила в Коломяги и меняла свои и мои вещички на шелуху овса, клей, куски кожи. Это тогда было «питанием»!!! Чтобы разжечь буржуйку, мы с ней сожгли стулья, стол, табуретки, тумбочку. Не смогли сломать только шкаф. При крайней степени дистрофии, в страшном состоянии она умерла 23 февраля 1942 г. Мы с её подругой зашили труп тёти в старый бабушкин матрац и свезли на сборный пункт (Глухозерское шоссе дом № 27). В последующее время я пыталась получить справку о её гибели, но нигде её смерть не была зарегистрирована. Так отвечали соответствующие организации. Вопрос: сколько смертей умерших блокадников не значатся в списках? Хотя паспорта сдавали при передаче трупа на сборном пункте. После смерти тёти родных в Ленинграде не осталось. В конце апреля 1942 г. меня с отёком ног и началом дистрофии направили в больницу имени Софьи Перовской, где чем-то поддерживали. В июле месяце 1942 г. я за хорошую работу была направлена на «усиленное питание» при столовой № 30 на Невском проспекте, где готовили пищу из крапивы и лебеды. Там же, впервые в жизни, я попробовала кетовую икру, которой давали по 10 грамм в день. В результате этой поддержки я продолжала работать с верой и надеждой, что война закончится и будет Победа, что буду есть хлеба сколько хочу… Страдальческие моменты продолжались и преодолевались. В городе наводили порядок по очистке нечистот, открыли несколько бань – это было радостью для людей, которые были «охвачены» педикулёзом, открыли также несколько трамвайных маршрутов. В город привозили на машинах хряпу турнепса и разную траву. (Прим. Хряпа – капустные верхние листья в кочане, не идущие в пищу.) Многие блокадники смогли на газонах высаживать кое-что из овощей. В редких случаях я навещала старых добрых знакомых и они кое-чем делились: то хряпой, то ботвой от овощей-корнеплодов. С девушками из госпиталя мы ходила на газоны Марсова поля, где мы собирали травку. Съедобная травка также росла и на Лебяжьей канавке. Эти травки очень помогали предостеречься от цинги. Мы смешивали траву с солью и получали салатик, который малость утолял состояние голода.

Интерес к культуре не пропадал у меня и в годы войны. В августе 1942 года и потом, по возможности, не смотря на бомбёжки, я ходила в театр, смотрела «Свадьбу в Малиновке» в Мариинском театре, слушала рапсодию Шостаковича и другое. Иногда удавалось посидеть в любимых и памятных скверах, где раньше цвели розы, которые никто не срывал, например: у Казанского собора, напротив Пушкинского театра.

Следующий этап блокады – это беспредельная радость в январе 1943 года. Я уже была уверена, что останусь жива. Много помогала «дорога жизни» по Ладоге. Улучшилось положение в госпитале: поступали нужные для лечения раненых лекарства. С фронта поступали обнадёживающие вести о скорой победе над фашистами.

Большим событием для ленинградцев стало полное снятие блокады нашими войсками 27 января 1944 года. Это событие было радостным, но повода для смеха и веселья не было. Продолжались напряжённые военные будни. В последующие месяцы значительно сократилось поступление раненых в госпиталь и, в связи с этим, руководство города произвело перестановку в службе МПВО. Нас, девушек, по распоряжению штаба МПВО освободили от предыдущих обязанностей и направили кого на лесоповал, кого на торфоразработки, кого на стройки по восстановлению пригородных городков с апреля 1944 г. Потом я очень сожалела, что пройдя большую, сложную медицинскую практику в госпитале под руководством ведущих хирургов города, так и не стала профессиональным медиком. Меня же командировали на восстановление городов Пушкина и Колпино. По прибытии в эти города можно было увидеть последствия пребывания фашистов, где дворцы и дома были разрушены до неузнаваемости. В городе Колпино Обком профсоюза строительства и партком стройки поручили мне организовать профсоюзную организацию. Для меня такое поручение было неожиданностью и оказалось сложным, так как нужно было работать с людьми, которые прибывали из эвакуации и по оргнабору на стройку. Возникала масса вопросов по устройству женщин с детьми. Люди проживали в палатках, не хватало одежды, питания – всё это сказывалось на их настроении и моём беспокойстве. Но я выполняла поручение ответственно и в нужном темпе. Современный город Колпино был построен по- новому. Бывшие строители состарились или ушли из жизни и сегодня вспомнить и рассказать об этих годах почти некому.

День Победы проходил в другой обстановке, чем зимний промозглый день в январе 1944 года, когда сняли блокаду города. Был хороший весенний день. Я находилась в управлении Ижорского завода. Оставшиеся жители и рабочие лежащего в руинах города Колпино собрались на площади у завода, пели песни, кричали «Ура!», кто-то плакал, вспоминая потерю близких. «Общепит» с фургона организовал продажу булочек по коммерческой цене и ещё чего-то. Настрой у людей был как можно скорее восстановить город, завод и встретить воинов с окончившейся войны, хотя житейских проблем у самих было ох как много…"